Явления государственной жизни принадлежат к категории самых сложных предметов человеческого познания; в них переплетаются действия самых разнообразных причин, и неудивительно, если этой сложности и разнородности соответствует разнообразие методов и приемов, которые здесь применяют исследователи, точек зрения, с которых они смотрят.
Мы говорим именно об исследователях, а не о публицистах, так как задачи их вполне различны: цель первых – изучение политической действительности, ее форм и причинных зависимостей; цель вторых – оценка этой действительности с точки зрения мыслимого идеала.
Цели, конечно, различны; но – не будем этого забывать – самый беглый взгляд на историю политических учений показывает, как постоянно переплетались оба мотива и как идея “нормального государства”, являвшегося с атрибутами то теократии, то патриархальной монархии, то сословной аристократии, то народного суверенитета, – как эта идея вставала между исследователем и его материалом и давала своеобразное освещение этому материалу.
Можно сожалеть о методологических ошибках, которые обычно приносит с собой такой субъективизм, но едва ли можно надеяться на полное освобождение от него, – мало того, едва ли такое полное освобождение желательно в интересах самой государственной науки.
Не будет ли оно возможно лишь тогда, когда эта наука сделается предметом чисто отвлеченного интереса, когда утратится сознание жизненной важности политических форм и учреждений, сознание зависимости от них человеческого счастья или несчастья, свободного развития личности или ее деспотического подавления, сознание возможности закономерного культурного подъема или необходимости оставаться в заколдованном кругу унаследованного быта?
Тогда науке о государстве будет угрожать другая, не меньшая опасность – сделаться схоластической системой понятий, не питающейся притоком впечатлений из многообразной жизни действительности.
А между тем величайшие памятники политической мысли, начиная с “Республики” Платона и “Политики” Аристотеля, – всеми своими корнями связаны со столкновением политических интересов, взглядов, идеалов и предрассудков; эти страсти, которыми жил окружающий мыслителей мир, пробиваются через всю схоластическую строгость аргументации Фомы Аквинского и Вильгельма Оккама, – и, по-видимому, заповедь Спинозы “не плакать и не смеяться, а понимать” остается в этой области лишь путеводной звездой для исследователя, к которой он должен стремиться в часы своей работы, никогда не надеясь вполне ее достигнуть и не покупая бесстрастия ценой равнодушия к окружающей его политической жизни.
Родственный характер права и государства настолько очевиден, что понятно широкое применение юридических точек зрения к формам государственной жизни. Но как бы ни подчеркивалось принципиальное различие между двумя главными отделами юриспруденции, несомненно, что методы и приемы гражданского права оказали самое большое влияние на разработку права государственного, влияние, которое далеко не всегда было благотворным.
Отношения, изучаемые гражданским правом, в общем, несомненно, более простые, более поддаются подведению под определенные схемы: имея дело с ними, легче отвлечься от осложняющих обстоятельств, среди которых возникло данное отношение: гражданское право достигло большей тонкости и точности, чем право государственное[1].
Это неизбежно уже ввиду практической необходимости, создаваемой применением его в судах; естественно, явились попытки приложить его категории, оказавшиеся столь плодотворными методологически, к области государственных отношений, но при этом часто упускался из виду основной своеобразный фактор в этих отношениях – распределение власти.
Насущная задача юридического познания государства сводится к тому, чтобы сделать государство “юридически мыслимым”, причем все проявления государственной жизни подпадают под правовые нормы.
Для юриста, поэтому, представляют величайший интерес вопросы, имеет ли государство по преимуществу субъективное или объективное бытие, нужно ли его представлять, как юридическое лицо или как корпоративный союз, является ли оно субъектом, или объектом права, или правоотношением; и от того, какой взять исходный взгляд, меняется истолкование и всех отдельных сторон государственной жизни.
Когда Лабанд в своем “Государственном праве Германской империи” утверждает, что законодательная власть в конституционной монархии принадлежит монарху, ибо парламент устанавливает лишь содержание закона, а обязательную силу ему сообщает исключительно санкция короля, – то подобная точка зрения, очевидно, непримиримым образом противоречащая политической действительности, понятна до известной степени, как попытка юридически истолковать акт создания закона[2].
Но самой характерной особенностью этого юридического мышления оказывается та сторона, что для него все основные понятия, связанные с государством, являются строго определенными и разграниченными: оно представляет изучаемое, как нечто неподвижное, – изучает, по преимуществу, статически, а не динамически.
Этому совершенно соответствует и признанное в современной юридической науке положение, что происхождение государства не может быть объяснено юридически, – оно есть вопрос факта, а не права, и лишь с момента установления данного государственного порядка для юриста открывается поле исследования.
Понятно, как он будет рассматривать политическую действительность: каковы бы ни были, например, следующие постепенно друг за другом переходные формы между так называемым федеративным и унитарным государством, всякое наличное государство в его глазах непременно должно попадать в ту или другую категорию.
Иеллинек пользуется этим примером, указывая на опасности, возникающие, “когда в применении к государственным формам отказываются от отчетливых, строго разграниченных понятий”.
“Правовые понятия всегда должны иметь определенные грани: растворение одного в другом было бы смертью для науки, гибелью для правовой жизни. Для цивилистов и криминалистов это утверждение не представляет ничего нового; какие страшные опасности для жизни, семьи и собственности вытекают из утверждения, будто границы между отдельными правовыми отношениями текучи, – между покупкой и наймом, между браком и конкубинатом, между простым лишением жизни и предумышленным убийством!
В этом и состоит сущность права, что оно взаимно разграничивает посредством твердо установленных понятий текучие жизненные отношения. Там, где понятия начали попадать в “гераклитовский поток вещей”, там кончается юриспруденция”[3].
Трудно точнее определить различие юридического и политического взгляда на государственные отношения. Можно сравнить это с различиями интересов юриста и экономиста, изучающих, например, какие-нибудь формы собственности: для экономиста распределение мелкой или крупной собственности, долгосрочной или краткосрочной аренды часто гораздо важнее, чем та грань, отделяющая собственность от пользования, на которой сосредоточит свое внимание юрист[4].
Нельзя, конечно, сказать, чтобы юридическое воззрение было лишено всякой зависимости от реальной государственной жизни, – политически невозможное не может быть и предметом юридического анализа; но известная искусственность или условность, присущая этому воззрению, отнюдь не должна ставиться ему в вину: одинаково несправедливо оспаривать права формально-юридического понимания государства, как и утверждать, что оно есть единственно истинное и законное[5].
В известном смысле юридическому пониманию противоположно историческое, и среди его разновидностей мы хотели бы остановиться на том, которое можно назвать социально-историческим. Последнее мало интересуется формами государственной жизни и ее отношениями, как таковыми: в его глазах эти формы и отношения суть нечто вторичное, и чтобы понять их, необходимо изучать строение того общества, которое живет в них: необходимо от форм перейти к содержанию.
Содержание это усматривается, прежде всего, в различных общественных классах, обладающих своеобразными интересами и ведущих друг с другом постоянную борьбу.
Политическая организация есть лишь отражение борьбы сил, происходящей под ее поверхностью: она есть закрепленный modus vivendi между отдельными классами и неминуемо должна измениться, когда в борьбе социальных сил изменится их равновесие. Здесь лежит ключ не только к объяснению фактов политической жизни, но и к пониманию различных направлений и оттенков политической идеологии: эта последняя всегда отражает интересы известной среды.
Из классовых интересов выступает на первое место наиболее могущественный двигатель человеческой жизни, – интерес экономический, и потому, в конце концов, политическая действительность есть известная надстройка над хозяйственными отношениями данной эпохи.
Правда, существует и обратное воздействие государства и на хозяйственную жизнь страны, но оно является сравнительно второстепенным: глубочайшую основу истории представляет не развитие государства, как это думали Аристотель и Гегель, а развитие классов, как участников общественного производства и потребления.
Такой взгляд получил наиболее яркое выражение в школе так называемого экономического материализма, хотя в той или другой мере его приняли и исследователи, отрицающие свою принадлежность к этой школе; нам нет надобности обращаться к Энгельсу и Лориа, – мы найдем этот взгляд также у Бюхера, Зомбарта, у целого ряда историков и социологов.
Крайности и преувеличения экономического материализма, несомненно, уже пережиты: идея всеопределяющего экономического фактора уже потеряла научный кредит, и ее гораздо чаще можно встретить в литературе публицистической, чем научной. Можно, однако, признавать всю недостаточность и даже известную схоластичность такого объяснения, проведенного с исключительностью, и все-таки не отвергать заключающихся в нем драгоценных элементов.
В высшей степени важно было вскрыть известные классовые экономические интересы, связанные с известными политическими формами; не принимая первых во внимание, не подвергая их внимательному анализу, совершенно нельзя понять и эволюции государства. Ошибка лежала не в признании важности, а в признании исключительности этих экономических интересов.
Но с другой стороны, нужно признать, что и у более умеренных представителей этого направления часто сказывается недостаточное внимание к политическим факторам, как таковым: недостаточно оценивается, как глубоко влияют учреждения и правовые нормы на жизнь общественных классов.
Может быть, здесь сказывается основная психологическая односторонность: исследователи, историки и социологи часто не придавали самому факту власти и борьбе за нее достаточно самостоятельного значения; с их точки зрения, эта борьба за власть всегда являлась средством достижения экономической самостоятельности и экономического могущества.
Употребляя выражение известного афоризма Маркса, который повторяет здесь мысль, ясно высказанную еще Сен-Симоном, “власть есть не что иное, как экономическая сила”.
Но именно подобный взгляд далеко не объясняет политической действительности, которая ясно указывает, что власть являлась предметом совершенно самостоятельных желаний, что часто само экономическое могущество было лишь средством достижения власти, и что вообще в этой последней мы имеем некоторое первоначальное психическое состояние, несомненно, еще требующее своего истолкования[6].
Эта точка зрения является исходной для последующего изучения современного конституционного государства. Если прежде всего выступает вопрос, как распределяется власть в государстве, то и метод изучения должен отличаться и от формально-юридического, и от социально-исторического.
Здесь главная цель – изучить механизм политических учреждений сам по себе, независимо от того, в каких юридических категориях он мыслится и эквивалентом каких социальных сил он является; конечно, это не означает исключения других точек зрения, а лишь их подчинение основной, которую, может быть, всего точнее назвать политико-морфологической.
Главное внимание здесь поэтому обращается на политические формы, на распределение их по основным типам. В противоположность юристу политик-морфолог всегда видит, насколько не соответствуют живой политической действительности принятые рубрики, видит, как постепенны здесь переходы и условны классификации.
Для него государство есть сложная организация, состоящая из различных элементов, и всякое данное политическое образование может быть приурочено к ряду групп, смотря по тому, насколько в нем развит данный элемент. В одном государстве существует полная централизация власти, в другом значительная часть функций перенесена на местные органы.
Здесь приобрела особое значение палата народных представителей, там она заслонена сильной монархической властью и лишь содействует этой последней в правлении страной. Мы видим то стремление к полному разделению властей, то слияние их в едином органе.
Группируя по всем этим особенностям изучаемые нами политические образования, мы получаем нечто большее, чем простую классификацию. Мы получаем материал, который позволяет нам предугадывать господствующие процессы, совершающиеся в данном государстве, показывает нам, какие учреждения являются лишь обветшалыми пережитками давно пережитого периода и какие носят в себе зародыши будущего развития. От морфологии, таким образом, дается переход к физиологии, если позволительно употреблять эти термины, заимствованные из чуждой области[7].
Этой задачей определяются границы работы. Она имеет в виду, прежде всего, современное конституционное государство, которое мы встречаем в Западной Европе и за ее пределами.
Другие формы, известные нам из истории, – античная городская община, средневековое феодальное государство, полицейско-бюрократическое государство старого порядка – будут привлекаться лишь постольку, поскольку в различных их элементах мы находим ключ к объяснению современного правового государства.
Даже в современной Французской республике есть достаточно много точек соприкосновения с дореволюционной монархией. В Пруссии мы точно так же встречаем ряд переживаний феодальной и полицейско-бюрократической эпохи, рядом с институтами, воплощающими идею правового государства.
Картина, набрасываемая политической морфологией, потеряла бы перспективу, если бы она рассматривалась вне исторического фона. Впрочем, доказывать в настоящее время необходимость такого фона – не значило ли бы это ломиться в открытую дверь?
[1] Ср. характеристику публичного права, как науки, у Lorenz Stein. Die Verwaltungslehre. I В. S. 265.
[2] Laband. Das Staatsrecht des deutschen Reiches. I B. S. 495 ets. “Die Sanction allein ist Gesetzgebung im staatsrechtlichen Sinne der Wortes”.
[3] Die Lehre von den Staatsverbindungen. S. 13. Срав. у Borel. Etudes sur la souverainite et l’etat federatif. P. 70, 76. Интересны также аналогичные соображения Гирке в его рецензии на книгу Лабанда, помещенной в Jahrbiicher der Gesetzgebung Шмоллера. VII В. S. 61 – 76.
[4] Хотя и здесь многие различия, казавшиеся ранее качественными, признаны в настоящее время за различия в степени. Теперь, например, уже нельзя и для юристов абсолютно противополагать собственность индивидуальную и коллективную.
[5] Весьма ярко, хотя и односторонне, освещает контраст метода юридических наук и государствоведения Гумплович. См., особенно, его последнюю работу. Geschichte der Staatstheorien. S. 75.
[6] См. весьма замечательные соображения о природе власти у С. Франка в “Вопросах жизни” за март 1905 г. Блестящая попытка проникнуть в существо власти у Tarde. Transformation du pouvoir. Чрезвычайно важны здесь данные новейшей этнографии и науки о первобытном человеке.
Как объяснить исключительно экономически так называемое “обрядовое правительство”, проницательно анализированное Спенсером в его “Основаниях социологии”, – форму, существование которой вполне подтверждается новейшими исследованиями?
[7] Несомненно, именно морфологическому методу следовал в своей “Политике” Аристотель, классифицируя формы правления и рассматривая, например, насколько сильно в государственном устройстве, в данной совокупности учреждений, выражаются демократические или олигархические тенденции.
См. в высшей степени характерный с этой точки зрения разбор вопроса о вознаграждении за участие в народном собрании и о штрафе за неявку. V. Что касается Монтескье, которого часто сопоставляют с Аристотелем, то теоретическая чистота этого метода у него значительно затемняется публицистическими целями и известным предвзятым схематизмом.
