Уже в конце московского периода следственные начала в значительной степени проникли и в обвинительный процесс, а границы розыска (в тесном смысле) постепенно расширялись за счет форм общего процесса. Но до Петра Великого вообще надо признать еще состязательные формы процесса общим явлением, а следственные – исключением. Петру I принадлежит обратная постановка дела.
Ему не нравились сложные и состязательные формы суда; ему не нравилась свобода сторон в назначении цены иска, наем поверенных («нанимают за себя в суд… ябедников, воров и душепродавцов», говорит он с укоризной). Сначала реформатор воспользовался готовыми (московскими) формами розыска, предписав в 1697 г.: «Суду и очным ставкам не быть, а ведать все дела розыском» (П. С. З., № 1572).
Затем к Воинскому уставу 1716 г. было приложено «краткое изображение процессов», заимствованное из западных источников; здесь нашло себе место полное применение понятия следственного (инквизиционного) процесса; процесс становится тайным и письменным (вместо судоговорения установлен двукратный обмен бумаг между сторонами).
Поверенные допускаются только при невозможности для сторон лично явиться в суд и только по некоторым делам. Важнейшим недостатком петровского «процесса» обыкновенно считают введенное им учение о формальном значении доказательств (т. е. заранее установленной оценке их законом, а не судьей).
Но при исключительном господстве следственных начал в процессе, это скорее достоинство, чем недостаток: ибо произвол, данный судье, был столь велик, что без ограничения его теорией формальной силы доказательств, самое понятие о суде утрачивалось бы: приговор являлся бы простым распоряжением судьи по его усмотрению[1].
Судебные доказательства, допущенные «процессами», суть следующие: а) Собственное признание – «это лучшее свидетельство всего света». Благодаря такому ошибочному взгляду, процесс преимущественно направляется к исторжению собственного признания пыткой, применение которой еще более возросло сравнительно с московским периодом.
б) Свидетельские показания. Здесь уже находим подробное обозначение качеств свидетелей со стороны моральной, пола, общественного положения и отношения их к сторонам.
В первом отношении к свидетельству вовсе не допускаются люди опороченные, не только по infamia mediata, но и immediata (преступники, явные прелюбодеи, люди, не бывшие у исповеди); во втором отношении сила свидетельских показаний выше, смотря по тому, если свидетель мужчина (а не женщина), знатный человек (а не простолюдин), духовный (а не светский) и ученый.
В третьем отношении свидетельство родственников вовсе не принимается. Число свидетелей определяется со стороны минимума: именно показание одного не считается совершенным доказательством.
в) В петровском процессе уцелел один из видов суда Божия, именно очистительная присяга, к которой допускается обвиняемый в том случае, когда против него не было других достаточных улик; впрочем, законодатель неодобрительно смотрит на присягу, предпочитая лучше оставить человека в подозрении.
г) Наконец, в числе лучших доказательств считались письменные (разумеется, в делах гражданских).
Оценка относительной силы доказательств выражается в «процессах» терминами «совершенное» доказательство и «несовершенное», но эти категории в действительности вовсе не применяются к исчисленным видам их.
Всякое доказательство принимается за совершенное только при известных условиях: так, собственное признание («лучшее свидетельство всего мира») должно быть проверено; свидетельские показания оцениваются судом по лицам свидетелей и обстоятельствам; даже присяга (остаток прежних безусловных средств процесса) заподозривается допущением возможности клятвопреступления.
Остаются одни косвенные улики, совокупности которых воинский процесс отказывает в силе непреложного доказательства.
Законодатель не объяснил, к какого рода судам и делам должно быть применено «краткое изображение процессов». Думать надобно, что, по первоначальной его мысли, применение его ограничивается военными судами. Иначе трудно понять, почему через 7 лет после издания воинского устава последовал (1723 г.) новый устав судопроизводства, озаглавленный «О форме суда» (П. С. З., № 4344).
Это есть восстановление старого состязательного процесса с некоторыми (впрочем, существенными) изменениями: все изменения клонятся к сообщению судье более активной роли при борьбе сторон, так как «на судах много дают лишнего говорить»; тогда введена форма прошений по пунктам, стеснение сторон в сроках явки к суду.
«Суд по форме» должен был иметь применение во всех невоенных судах, в том числе уголовных: «…все суды и розыски имеют по сей форме отправляться (говорится в указе), не надлежит различать, как прежде бывало, один суд, другой розыск, но только один суд». Некоторые главные постановления суда по форме не применяются, однако, к делам об измене, «злодействе», оскорблении величества и бунте (ст. 5).
Уже при самом Петре I (1724 г.) действие «процессов» и «формы суда» распределено по отношению ко всем судам империи так: последняя должна действовать при решении гражданских дел («партикулярных»), первые – в делах уголовных («доносительных и фискальных»). В 1725 г. мая 3 сенат истолковал, что под названием «злодейства» разумеются преступления против веры, убийство, разбой, татьба.
Итак, общее значение суда по форме исчезло: к этому привели практика и последующие узаконения: с одной стороны, воинские «процессы» реципированы для невоенных судов, с другой – найдено было невозможным руководствоваться в уголовных судах «судом по форме».
Однако, такая двойственность форм процесса (гражданского и уголовного) не удержалась: как узаконения, так и практика решительно наклонялись в сторону инквизиционного процесса.
Екатерина II (ук. 1765 г. июля 27), предписав руководствоваться «формою суда», тем не менее тут же отменила устное судоговорение, и ввела письменное производство (для судных комиссий, учреждаемых на счет обвиняемых).
Замечательно, что и депутаты Екатерининской комиссии вооружаются против состязательного процесса, как он установлен в «форме суда»; но это и неудивительно, ибо от состязательного процесса осталась, действительно, только форма, которая лишь усложняла и удлиняла процесс, между тем как самые дела решались по инквизиционному усмотрению судей.
Распределение при Екатерине II гражданского и уголовного суда по двум палатам не привело к установлению двойственности процесса. «Форма суда» постепенно забывалась, существуя в законе до последнего времени (Свод законов Т. X. Ч. II. Ст. 1062–1125)[2].
[1] Проф. Филиппов («О наказании по законодательству Петра Великого», с. 39-40) усмотрел в этих наших словах, что мы считаем введение инквизиционного процесса «шагом вперед»; мы говорим (и, по-видимому, довольно ясно), что «при исключительном господстве следственных начал» было бы пагубно вручить судье бесконтрольную власть оценки доказательств, и далее объясняем, что произвол судьи без этого равнялся бы решению дел совсем без суда.
Мы никаким образом не могли ожидать, что в этих словах можно прочитать сочувствие введению таких форм суда, при которых возможен подобный произвол. Вред исключительно инквизиционных начал процесса был так велик, что даже формальная оценка улик (сама по себе весьма несостоятельная) могла быть некоторым якорем надежды для подсудимых.
[2] История «формы суда» в XVIII в. весьма мало исследована, а потому трудно определить момент, когда она сделалась процессом исключительным.
Проф. Коркунов («Истор. филос. права». СПб., 1898. С. 342 и сл.), оценивая юридические сочинения Горюшкина, склоняется к мнению этого последнего об общем применении «формы суда» во все течение XVIII в. и видит в Горюшкине живого свидетеля тогдашних порядков;
но именно при жизни Горюшкина в 1812 г., Государственный совет в своем мнении выразился, что искать по форме суда предоставляется иногда просителям определением присутственного места или Высочайшим повелением.
Таким образом в начале XIX в. форма суда была не только исключительной формой процесса, но для применения ее требовалось иногда испрошение Высочайшего повеления. Так как она никогда не была отменена каким-либо законом, то к такому результату могли прийти через продолжительное desvetudo не только в начале XIX в., но и на значительном пространстве времени XVIII столетия.
Ясные указания в законодательстве о применении суда по форме доходят до начальных годов царствования императрицы Екатерины II; поэтому едва ли мы ошибемся, если примем за достоверное, что при этой императрице, приблизительно с 70-х гг. XVIII в., применение «формы» делалось все реже и реже.
По вопросу о применении формы суда к уголовным делам также не установилось единогласия в историко-юридической литературе. Неясность в этот вопрос вносится, между прочим, неточностью представлений о тогдашних границах уголовного суда (розыска) и гражданского.
Как в допетровской Руси, так и в XVIII в. обвинения в одном и том же преступлении могли повести или к суду, или к розыску, смотря по обстоятельствам дела; например, обвинение в краже без поличного ведет к суду, а не к розыску (по ук. сената 1725 г.). Дела, основанные на частном обвинении (без поличного), несомненно велись судом по форме (в 1-й половине XVIII в.).
Но относительно собственно розыскных дел надо полагать, что уже по самому указу и по форме суда (п. 5) и особенно со времени указа 1724 г. (где они наименованы «доносительными и фискальными») суд по форме не применялся.
Правда, этот последний указ дан из военной комиссии для военных судов, но это было только разъяснением закона о суде по форме, – разъяснением, подобное которому дано в 1725 г. сенатом для гражданских судов.
Если во всех этих указах говорится только о сроках, даваемых сторонам, и вручении списка с челобитной ответчику, то в этом и состояла вся сущность отличий суда от розыска (состязательности от следственного производства).
Некоторые (весьма несущественные) обряды формы суда соблюдались в уголовных делах: подписание сторонами протокола суда по пунктам (но Горюшкин устами своего «секретаря», говорит, что ему и это «редко случалось видеть».
