Представители народа являются точными выразителями воли народной, через них проявляющейся и господствующей в государстве – таково исходное положение видоизмененной теории народного суверенитета.
Но обдумывая это положение, мы снова чувствуем, как при свете более зрелого политического опыта и углубленного размышления с разных сторон опять возникают сомнения и затруднения, крайне осложняющие основной тезис.
По-прежнему, как и во времена Руссо, оптимистические сторонники теории народного суверенитета склонны думать, что общественное мнение есть ясная и легко уловимая величина. Но более, чем когда-либо, опыт новейшего времени говорит, что общественное мнение есть задача или загадка, которую еще труднее выразить, чем разгадать.
В 1858 г., в первом издании своего трактата “О свободе” Милль писал:
«В политических и философских теориях, как и в действиях отдельных лиц, успех раскрывает такие ошибки и недостатки, которые при неудаче остались бы скрытыми от наблюдения…
Когда демократическая республика распространилась на значительной части земного шара, выборная и ответственная формы правления сделались предметом наблюдений и критики, которые отправляются от существующего факта. И тогда-то пришли к сознанию, что такие фразы как “самоуправление” или “власть народа над самим собою” не выражают действительного положения вещей.
“Народ”, который пользуется властью, не всегда тот же самый народ, на который власть простирается; и так называемое “самоуправление” не есть управление каждого самим собою, а каждого – всеми остальными. К тому же народная воля на практике представляет собой волю более многочисленной или более деятельной части, волю большинства или тех, кому удастся заставить признать себя за большинство»[1].
Эти замечательные слова мыслителя, вышедшего из школы Бентама, столь горячо отстаивавшей идею народовластия, указывают самую слабую сторону теории народного суверенитета. Народная воля на практике может являться даже не волей большинства, а волей тех, “кому удастся заставить принимать себя за большинство”.
Но то, что еще Милль констатировал как практику демократических республик, не есть простая случайность: это естественное последствие чрезвычайно сложного сочетания условий, которые лишь отчасти поддаются исправлению, в большинстве же случаев представляют непреодолимые препятствия для достижения идеального результата.
Говоря об отражении и законах чистой народной воли, Руссо имел в виду чистоту источника этой воли. Последующая практика выдвинула на первый план вопрос об органах для выражения общей воли и об их целесообразном устроении.
Но политический опыт удостоверяет нас, что как непосредственный источник общей воли – общественное мнение народа, – так и органы его – различные представители и выразители этого мнения – по самой природе своей исключают возможность точного и ясного выражения общей воли.
Наш дальнейший анализ и будет направлен к тому, чтобы разъяснить это положение. Мы начнем с источника общей воли, с общественного мнения народа.
То, что не раз уже нам приходилось высказывать, – что общественное мнение “не есть готовый факт, а лишь задача или руководящая норма, которая в своем положительном содержании нередко оказывается загадкой, уравнением со многими неизвестными, таинственной и неопределенной величиной”, – это следует теперь разъяснить путем точного изучения понятия общественного мнения.
Идеальным выражением общественного мнения следовало бы признать, если бы каждый член общества мог принять участие в его образовании, самостоятельно и свободно внося в него свою долю опыта и размышления. Из взаимодействия таких свободных и зрелых мнений могло бы сложиться общее мнение, прочное по своей основе и авторитетное по своему содержанию.
“Ортодоксальная демократическая теория, – замечает Брайс, – предполагает, что каждый гражданин продумал или должен был продумать для себя известные мнения, т.е. должен иметь опирающийся на аргументы определенный взгляд на то, в чем нуждается страна, какие начала должны быть применены к управлению ею и в руки каких людей следует вверить правительственную власть”[2].
При таком предположении и общественное мнение, слагающееся из мнений отдельных граждан, имело бы особую ценность.
Но тот же Брайс, изучавший общественное мнение в стране, в которой оно, по его словам, столь могущественно, как нигде, и более чем где-либо может быть хорошо изучено, свидетельствует на основании своих наблюдений, что лишь небольшая часть взглядов, которыми располагает средний человек, когда он идет подавать свой голос, выработана им самим; достаточно сделать опыт ознакомления с выражением общественного мнения, “чтобы убедиться, как однообразны мнения во всех классах народа, как мало в идеях каждого индивидуального и самостоятельно выработанного и как мало прочности и существенного содержания в политических и социальных воззрениях девятнадцати человек из двадцати.
При внимательном анализе этих воззрений окажется, что они состоят из двух или трех предрассудков, из двух или трех предубеждений в пользу какого-нибудь вождя или какой-нибудь фракции политической партии, из двух или трех фраз, заключающих в себе такие аргументы, которые повторяются без предварительной проверки”[3].
То заключение, к которому приходит Брайс на основании продолжительного изучения проявлений общественного мнения в Америке, не представляет чего-либо нового для политической науки.
Задолго до него Гольцендорф, посвятивший специальный трактат изучению общественного мнения, точно так же утверждает, что “большая часть людей, стоящих на низших или средних ступеньках развития, охотно усваивают те взгляды на общественные дела, которые им всего чаще приходится слышать вокруг себя или которые высказываются всего громче.
Нередко мнение почему-либо представляющееся общим, делается таким и на самом деле, и каждый тем скорее пристает к нему, чем более сознает трудность выработать личными усилиями самостоятельное политическое убеждение”[4].
Те выводы, к которым Гольцендорф и Брайс пришли на основании специальных исследований и наблюдений, могут быть проверены каждым при помощи данных своего опыта.
К этому явлению пассивного восприятия чужих идей и покорного подчинения извне приходящим взглядам можно относиться так или иначе; но нельзя не признать его вполне естественным, вытекающим из некоторых более глубоких условий человеческой жизни.
Политика, как общее дело, может быть признана обязанностью каждого, но для того, чтобы выполнить эту обязанность во всю меру возлагаемых ею на человека задач, нужны не только чувство долга, не только специальный интерес, но еще и специальные способности.
Политика ставит перед нами не только простые и ясные вопросы, ответ на которые тотчас же готов в уме каждого, но также и проблемы величайшей сложности, для решения которых требуются известные специальные познания.
С другой стороны, сколь ни представляется важной обязанность гражданина, заставляющая внимательно и вдумчиво относиться к политическим вопросам, но в душе человека политическому интересу противопоставляются как глубоко захватывающие личные интересы и предприятия, так и высшие и могущественные идеальные интересы, – религиозные, научные, художественные.
К этому следует прибавить, что и в самой политике люди, не участвующие в ней непосредственно, гораздо более интересуются общими целями и программными началами, чем тактическими средствами и приемами. Энтузиазм, который политика вызывает в человеке, относится к высшим и конечным ее задачам, а не к практическим способам их осуществления.
Между тем, в действительности достижение поставленных целей нередко совершается посредством сложной совокупности тактических ходов, в которых может проявляться большое искусство политиков по призванию, но которые мало занимают общество в целом.
Необходимость взаимодействия или борьбы с другими политическими силами создает для каждой действующей группы потребность в тактике. В этом заключается будничная сторона политики, необходимая как средство, как черновая работа, но расхолаживающая тех, кто увлекается высокими политическими задачами.
Неудивительно, что при этих условиях только немногие деятельно участвуют в образовании того общественного мнения, которое имеет в виду политику во всем объеме ее целей и средств: девятнадцать людей из двадцати, как говорит Брайс, не создают, а только воспринимают и распространяют общественное мнение; но двадцатый человек, занимаясь преимущественно общественными делами, создает общественное мнение и руководит им.
На этом основано влияние выдающихся политиков, талантливых журналистов, распространенных органов прессы, которым принадлежит руководящее значение в образовании общественного мнения.
Таким образом роль широких общественных кругов в политической жизни имеет в общем характер пассивного согласия с получающими господство идеями. Иногда это даже не столько явное одобрение, сколько отсутствие решительного протеста; это именно то пассивное признание (Anerkennung), в котором немецкий юрист Бирлинг хотел видеть последнюю опору правового порядка вообще.
Само собою разумеется, что и для пассивного восприятия и признания есть свой предел: общество нельзя убедить в чем угодно; его можно склонить только к тому, что соответствует его более глубоким потребностям и инстинктам.
Великие политические деятели отличаются именно тем, что они умеют отгадывать скрытые тенденции общественной мысли и в соответствии с поставленными целями ослаблять или усиливать их проявление.
Однако и самые выдающиеся из них – вспомним из недавнего прошлого примеры Гладстона и Гамбетты – испытывали на себе влияние этих тенденций, лишь только они ошибались в учете их действительной силы.
Из всего сказанного вытекают и дальнейшие чрезвычайно важные свойства общественного мнения. Будучи по способу своего образования гораздо более пассивным, чем активным, общественное мнение, во-первых, не может быть прочным и устойчивым, во-вторых, не может быть определенным и ясным и, в-третьих, не может охватывать область политических вопросов во всей полноте их практической постановки.
Для того, кто захотел бы найти в нем твердую почву для решений, оно во всяком случае окажется недостаточным, и без других, более прочных критериев, оно скорее разочарует, чем поддержит того, кто вздумал бы с ним не только считаться, но и во всем сообразовываться.
Общественное мнение не может быть прочным и устойчивым, если оно вытекает не из глубины убеждений каждого, а из пассивного присоединения к распространяющимся идеям.
При постоянной борьбе влиятельных идей и программ, при неизбежной перемене событий и настроений, способность к пассивному восприятию влечет за собой постоянные колебания и повороты в умах, и в более сложных условиях жизни это наблюдается в гораздо более значительной степени, чем в обстановке простого государственного быта.
Как верно разъясняет Гольцендорф, “с расширением круга предметов, на которые обращается наше внимание, с усилившимся разделением труда в духовной области, вынуждающим единичные личности останавливаться преимущественно на известных задачах, с увеличившеюся быстротою в смене господствующих над нами впечатлений внешнего мира и общественное мнение потеряло часть своей устойчивости и постоянства.
Вместе с этим уменьшилась и вероятность его усилий там, где нужна настойчивая деятельность. Общественное мнение теперь созревает быстрее, но зато быстрее и увядает. Нередко оно совсем улетучивается в короткий промежуток времени”[5].
Отсюда становится понятным, насколько трудно выяснить содержание общественного мнения. В этой трудности Брайс справедливо усматривает одну из слабых сторон управления, руководствующегося общественным мнением.
“На Западе народные массы громко высказывают то, что думают. Но их голоса так оглушительны, что нелегко разобрать, какие мнения высказываются большинством и какие меньшинством. Органы общественного мнения чрезвычайно многочисленны и каждый из них выдает свои собственные мнения за мнения народа. Подобно всем другим ценным предметам и общественное мнение подвергается различным подделкам”[6].
При отсутствии определенного, ясного и устойчивого общественного мнения, при наличности в нем разнообразных и нередко противоречивых течений, при постоянной возможности колебаний и перемен в общественных настроениях узнать, чего именно хочет общество, чего хочет народ – дело чрезвычайно трудное.
Здесь именно нужно творчество и искусство; надо, как говорил Гегель, не только прислушиваться к тому, что говорят здесь и там, надо понимать “внутреннюю природу и существо своего времени”.
Чтобы иметь действительное право говорить от имени народа, надо понимать его подлинные нужды и стремления. Но решающее значение имеют здесь не случайные толки и слухи, а действительное знакомство с нуждами и стремлениями народа, руководимое высшими началами политической мысли.
Мы заметили выше, что общественное мнение не может служить единственным основанием для решения политических вопросов. И это зависит не только от указанных ранее причин, но также и от того, что общественное мнение не охватывает всей области политических проблем и не везде проявляется с одинаковым единодушием, силой и настойчивостью.
Еще Блюнчли обратил внимание на то, “что общественное мнение имеет гораздо более силы в отрицательном направлении, – при противодействии тем или другим правительственным планам, нежели в положительном, – при осуществлении собственных требований”[7]. Припоминая это наблюдение Блюнчли, Гольцендорф разъясняет его в том смысле, что соединить большое число людей всего легче в каком-нибудь отрицании.
Но это правильное замечание в свою очередь находит для себя разъяснение в том обстоятельстве, что обнаружившиеся недостатки и резкие несовершенства настоящего сознаются и чувствуются гораздо яснее и нагляднее, чем положительные черты будущего.
Отрицательные стороны известного явления всеми могут сознаваться одинаково, но в положительных требованиях взгляды тотчас же расходятся, и это расхождение дает о себе знать тем более, чем конкретнее и подробнее становятся очертания положительной программы.
При том же разработка и защита положительных начал требует несравненно большей энергии и гораздо более продолжительного воздействия. Напротив, “стоять на отрицании сравнительно легче; раз высказанное, оно не требует дальнейшего напряжения душевных сил для своего поддержания”.
Из всего этого можно было бы вывести своего рода закон для действия общественного мнения.
Можно сказать, что оно проявляется с тем большим единодушием и силой, чем более относится оно к отрицательным и общим положениям; и что по мере необходимости выяснения положительных и конкретных сторон, общественное мнение все более утрачивает свое единство и могущество и за известным пределом становится совершенно бессильным, отказывая в каких бы то ни было указаниях тем, кто хотел бы их иметь.
В чрезвычайно интересной главе, под заглавием “В чем общественное мнение бессильно” (wherein public opinion fails), Брайс удостоверяет, что именно желание во всем сообразоваться с общественным мнением составляет непреодолимое затруднение для американских законодателей.
“Когда члены конгресса приходят к убеждению, что страна желает издания какого-нибудь закона, они приступают к составлению законопроекта, но так как у них нет руководителя, то их законопроекты оказываются нередко нецелесообразными, а их опасение уйти за пределы того, чего требует общественное мнение, замедляет исполнению народной воли.
Народ имеет право высказывать свои желания, но он не в состоянии указать, каким способом и в какой форме должны быть исполнены эти желания, другими словами, общественное мнение может указывать конечную цель, но не способно рассмотреть и выбрать средства, которыми могла бы быть достигнута эта цель.
Народ берется за разрешение важных проблем и медленно, и неловко. Он постоянно помышляет о них, постоянно о них толкует, жалуется на то, что они не разрешаются конгрессом, и очень недоволен тем, что они не разрешаются сами собою. Но они все-таки остаются неразрешенными”[8].
Эти замечания Брайса в высшей степени важны и любопытны. Они разъясняют нам еще одну существенную подробность в природе общественного мнения: в силу присущих ему свойств оно неспособно выбирать средства для намеченных целей и указывать конкретные планы для необходимых реформ.
Руководители общественного мнения, призванные политики могут вырабатывать такие планы и распространять их в обществе, но поднять общественное мнение на высоту ясного сознания всех подробностей таких практических планов – задача непосильная, если даже речь идет и не о широких народных массах, а о более узких партийных группах.
Быть может, вознаграждением за этот недостаток общественного мнения можно считать вместе с Брайсом “тот факт, что когда мнение всей нации, наконец, находит случай высказаться вполне определенно, оно является самым компетентным авторитетом для указания целей национальной политики”… причем “слова его будут иметь такой вес, какого не могли бы приобресть слова самого мудрого правящего класса населения”[9].
Но во всяком случае, следует признать, что общественное мнение, ввиду всех указанных причин, не только неясно и неопределенно, но сверх того еще неполно и недостаточно, и именно с той стороны, которая для политики является столь существенной: в указании средств для поставленных целей. Это область, в которой требуется не только здравый смысл, присущий массам, но и техническая подготовка, и специальные познания.
Наконец, это область, в которой более всего дают о себе знать существующие в обществе разногласия и противоречия, и здесь общественное мнение является бессильным. Мы можем теперь во всей силе оценить старое замечание Милля, что народная воля на практике есть даже не воля большинства, а воля тех, “кому удается заставить принимать себя за большинство”.
Лишь в случаях особенной важности выступает на сцену действительное большинство; в обычных условиях жизни и по целому ряду вопросов от имени большинства говорят лишь известные общественные группы, более энергично выступающие вперед, при пассивном сочувствии или даже полном равнодушии и безразличии остальных.
Насколько в таких случаях поступают правильно говорящие от имени народа, это не может быть решено в области проверки формальных полномочий; здесь, как и вообще во всех спорных вопросах, касающихся общественного мнения, последней инстанцией является внутренняя природа и существо времени. С этой точки зрения политика представляется, как борьба за правильное истолкование народной воли.
Каждая общественная группа толкует народную волю по-своему и каждая стремится сделать свое толкование общим, привлечь на его сторону большинство, убедить всех в его правильности. Все это потому, что народная воля не есть готовый факт, а лишь руководящая задача, разрешить которую мы должны соответственно с нашей совестью и общественным долгом.
Мы рассматривали до сих пор общую волю со стороны ее источника и пришли к заключению, что в самой основе своей она является неясной и недостаточной.
Но именно ввиду этой неясности и недостаточности для выражения общей воли всегда требовались органы, которые с неизменной необходимостью выдвигались на первый план и ставили своей задачей не только выражение общественного мнения, но прежде всего образование его.
Это всеобщее явление представляется лишь обратной стороной того факта, что общественное мнение не является сразу законченным и готовым, а постоянно образуется в живом процессе общественных взаимодействий.
Каждый из органов, претендующих на выражение общественного мнения, – и на это следует обратить особенное внимание – всегда, если разобрать вопрос по существу, исходит не из того, каково есть общественное мнение, а из того, каким оно должно быть.
Говоря от имени народа или общества, всегда мысленно построят эти понятия, причем основаниями для этого построения являются, с одной стороны, известные принципы и цели, а с другой стороны, предположение о том сочувствии, которое эти принципы и цели могут встретить в общественных кругах.
Ссылка на то, что таково и есть общественное мнение, каким оно представляется в результате указанного построения, означает только уверенность, более или менее основательную, в том, что общество сочувствует данным принципам и целям.
Таким образом, при определении роли органов общественного мнения мы прежде всего должны отметить, что они не столько выражают это мнение, сколько формулируют и создают его. Все это вытекает из того основного факта, что по способу своего образования общественное мнение отличается гораздо более пассивностью восприятий, чем деятельной инициативой.
При обсуждении вопроса об организации общественного мнения следует обратить внимание прежде всего на влияние партий. Руссо предполагал – и в этом отношении он выражал общую веру своего времени – что в образовании общей воли все должны участвовать самостоятельно и свободно, не допуская между собой и суверенной волей никаких посредствующих влияний:
“Если бы в то время, как народ, будучи достаточно осведомлен, обсуждает свои решения, граждане не имели между собою никакого общения, из большого числа мелких различий всегда выходила бы общая воля и решение всех было бы хорошо.
Но когда употребляются особые домогательства и создаются частные союзы в ущерб одному высшему, воля каждого из этих союзов делается общею в отношении к его членам и частной в отношении к государству: тогда можно сказать, что голосующих будет не столько, сколько отдельных лиц, но сколько отдельных союзов. Различия делаются менее многочисленными, и результат, который из них получается, менее общим” (L. II, ch. III).
С точки зрения идеального выражения общей воли, следовало бы допустить, как мы уже заметили выше, чтобы каждый вносил свою часть в ее содержание в полной мере свободного самоопределения. Это соответствовало бы и понятию свободы личности, которая в равном со всеми другими участии в суверенной власти почерпала бы подтверждение своего автономного значения.
Революционная доктрина выдвинула в качестве органа для выражения народной воли представительство; но при этом предполагалось, что в избрании представителей все действует с полной свободой самостоятельных решений.
Однако дальнейшая практика народных голосований все более обнаруживала тот факт, что при выражении общей воли невозможно избегнуть тех посредствующих инстанций, которых так опасался Руссо.
Французская революция исходила из мысли, что провозглашение равенства и свободы лиц обеспечит для всех одинаковую самостоятельность; но оказалось, что для произведения социального результата необходима комбинация индивидуальных сил. Отдельные и разрозненные голоса, не сообразующиеся с другими, при общих голосованиях рассеиваются, как песчинки, гонимые ветром, и теряются бесследно.
Для того, чтобы достигнуть значения, отдельный человек должен сговориться с другими для согласного действия. Потребность в таких соглашениях для достижения желаемых результатов сама собой порождает партийную организацию, а партийная организация приносит с собой новую зависимость для личности, которая опять становится частью вместо того, чтобы быть самостоятельным целым.
Французская революция стремилась во имя гражданского равноправия разбить средневековые корпорации и союзы, стоявшие между личностью и государством. Но вместо старых корпораций между государством и личностью создались партийные организации.
А внутренняя природа этих организаций такова, что они стремятся для лучшего достижения своих целей развить в своих членах дух дисциплины и механически однообразных действий, “заменить индивидуальность механизмом”, как выразился один английский политический деятель[10].
На этой почве создается то господство партийной “машины”, которое вслед за Брайсом с таким исчерпывающим знанием предмета описал Острогорский. Провозвестники нового государства, философы XVIII века хотели традицию заменить философией.
Практика, по-видимому, приводит современную политику к тому, чтобы философию заменить дисциплиной. “Leave us alone”, – “предоставь нас самим себе”, – восклицал индивидуалист Бентам, обращаясь к законодателю. “You vote as you are told”, – “вы подадите голос, как вам скажут”, – говорят современные политические организации своим членам.
Для того, чтобы судить о том, какое значение могут в известных условиях получить партийные организации при народных голосованиях, достаточно обратиться к упомянутым выше описаниям Брайса и Острогорского.
Деспотизм партийных комитетов, дисциплина для членов партии, доведенная до потери права индивидуального суждения, необузданность партийной тактики, не стесняющейся в средствах, все это в достаточной мере объясняет общее заключение Брайса о процедуре народных выборов в Америке.
“Вся эта процедура, – говорит этот знаток американской жизни, – даже по мнению многих американцев есть не что иное, как пародия на народные выборы. В ней только с виду соблюдается правило, что все должно зависеть от голосования избирателей, а на самом деле этим избирателям навязываются такие кандидаты, которых они вовсе не знают или которых они не выбрали бы, если бы знали.
Несколько профессиональных политиканов и их приверженцев заменяют настоящих избирателей, подготовляют на искусно организованных митингах назначение выбранных ими самими кандидатов и выдают также назначения за выражение верховной народной воли”[11].
Было бы безусловно неправильно обобщать эти выводы и делать из них общий закон для всяких партийных организаций вообще. В Америке, как и в Англии, к которым относятся наблюдения Брайса и Острогорского, существуют свои особые причины для того, чтобы сделать деспотизм партий более безграничным, а зависимость от него народной воли более ощутительной.
Когда государство достигает такого состояния, что самые основные и ценные блага в нем упрочены и защищены, когда до поры до времени оно успокаивается на добытых результатах и не опасается угрожающих осложнений, практическая политика утрачивает свой жгучий интерес и принципиальное значение.
Нельзя, конечно, сравнивать уровень современной английской политики с той эпохой великих борений, когда лучшие стремления граждан отдавались на защиту политической и религиозной свободы; точно так же, как невозможно сопоставлять интересы американских политиков наших дней хотя бы с тем временем, когда великие вопросы об уничтожении рабовладения и о сохранении целости союза Северо-Американских Штатов воспламеняли умы самых благородных северян, как мужчин, так и женщин.
“Вопросы о ходячей монете, о тарифах, о финансах, о внутренних улучшениях, о железнодорожных порядках, – замечает Брайс, – конечно не лишены важного значения, но не для всякого они интересны”[12].
Но если политика ограничивается только этим, она не может стать предметом всеобщего интереса, и если в других случаях она требует энтузиазма и воодушевления, при этом условии для нее достаточно налаженного административного механизма.
Если к тому же этот механизм, сколь бы ни был он несовершенным, не угрожает ни основам конституции, ни свободе личности, ни существеннейшим интересам нации, граждане – как это показывает пример Соединенных Штатов Америки – скорее склонны терпеть неистовства партийных организаций, чем брать на себя труд, требующий весьма настойчивых усилий, бороться с их деспотическим господством[13].
Как рассказывает Острогорский, американцы успокаивают себя в данном случае своего рода политическим оптимизмом, верой в vis medicatrix naturae, убеждением, что со временем все устроится (it will right itself); к этому присоединяется уверенность в несокрушимости американского устройства, для которого не важны мелкие злоупотребления (we can stand it, you cannot ruin this country).
Наконец, высшим оправданием того равнодушия, с которым граждане относятся к злоупотреблениям политики, является вера американского народа в себя, в свое верховное значение, вера в то, что все же народ всему господин и в случае необходимости покажет свою мощь, согласно словам народного оратора, “когда американский народ поднимется в своей мощи и величии” (“when he Americain people will rise in their might and majesty…”)[14].
Таковы условия, при которых лучшие умы уходят из политической области и предоставляют это поприще профессиональным политикам, делающим из политики ремесло и средство к жизни.
По мере того, как важнейшие политические вопросы получают свое разрешение и уступают место текущим делам, между партиями, несущими на себе бремя государственного управления, черты различия постепенно стираются. На первый план выступает не программа, а состав партии, группирующийся около известного способа выражения программы.
Верность партии становится выше верности программе, и политика в конце концов превращается в ту область профессиональных и частных интересов, о которой один из практиков этого дела откровенно отозвался Рузвельту американским лаконизмом: “There are no politics in politics”, т.е. “в политике нет политики”[15].
Однако, введя в надлежащие границы возможные обобщения из злоупотреблений и несовершенств партийной жизни, мы должны признать два основных положения бесспорными:
1. Политика правового государства, призывающего народ к участию в управлении, не может обойтись без посредствующего организующего влияния партий.
2. Партийные организации для лучшего достижения политических целей вынуждены развивать дисциплину среди своих членов в ущерб их индивидуальности.
Эти утверждения представляют не более, как частные последствия высказанного выше общего положения, что для произведения социального действия необходимо сочетание индивидуальных сил.
Худо ли, хорошо ли, но партии выполняют эту задачу объединения отдельных лиц, стремящихся к осуществлению известных политических задач. Никогда политические цели не осуществляются без поддержки более или менее значительных общественных групп.
В государстве старого порядка с его сословными делениями и традиционными корпорациями эти группы обыкновенно исходят из существующих сословных и корпоративных разграничений; в государстве правовом, разрывающем прежние исторические связи и деления общества, на место этого являются партии.
При этом, согласно всему строю нового свободного государства, и эти новые соединения полагают в свою основу великий принцип свободы[16]. Огромное принципиальное преимущество партий состоит именно в том, что они составляют союзы свободные, в которые люди вступают по собственному выбору.
Уравнение граждан в правах не может устранить естественного различия общественных положений и направлений мысли, и это различие неизбежно приводит к разделению на политические группы. Б.Н. Чичерин справедливо замечает, что “только при полном умственном застое, при отсутствии всякого участия к судьбам отечества, заглохшая политическая мысль не производит расходящихся ветвей”[17].
Когда же общество призывается к участию в государственных делах, из этих направлений сами собою образуются партии с определенной программой и организацией. Подтверждение этого неизбежного явления мы еще недавно видели в России[18].
Но столь же необходимым, как и самое образование партий, представляется подчинение всех, кто входит в их состав, известной организации и дисциплине. Если вступление в партию зависит от свободного усмотрения каждого, то, с другой стороны, принадлежность к ней необходимо предполагает согласие подчиняться ее указаниям.
Главное, что может доставить победу партии и ее принципам, это единство и согласие действий, без этого никакая партия не может иметь успеха. Поэтому при голосовании члены партий обязываются следовать за своими руководителями, подчиняя личные взгляды партийной дисциплине.
С точки зрения высшего индивидуального развития это может казаться недопустимым, но кто вступает на путь политики, должен с этим примириться заранее, как с неизбежным условием политической деятельности.
Из всего этого вытекает, что и при наилучшей, чисто принципиальной постановке партий, существу этого рода организаций соответствует самостоятельное и даже руководящее значение по отношению к общественному мнению.
Подобно другим органам общественного мнения, но еще в большей степени, чем все они, партии не столько выражают это мнение, сколько формулируют и создают его. Злоупотребления партий представляют не последствия принципов, положенных в их основу, а их искажение.
Некоторые злоупотребления и не всегда возможны, как, напр., главное бедствие американской системы – корыстная раздача победившей партией платных должностей. Но что всегда неизбежно и вытекает из существа дела, это – господствующее значение партийных организаций в деле выражения общей воли. Это положение подтверждается всем ходом современной политической жизни.
[1] John Stuart Mill. On liberty. The second edition. L., 1859. P. 11-12.
[2] Bryce. The american commonwealth. N.Y., 1903. Vol. II. P. 250. По вопросу об общественном мнении см. в особенности соответствующий отдел книги Брайса в его труде об “Американской республике” (The American commonwealth. Vol. II. Public opinion). Указанный отдел представляет собой едва ли не самое замечательное из всего, что было написано по этому предмету.
С выводами Брайса, сделанными на основании продолжительных наблюдений над американской действительностью, очень интересно сопоставить во многих основных пунктах совпадающие с ними заключения Гольцендорфа, представляющие плод более отвлеченных занятий.
[3] Bryce. Ibid. Р. 249-250. Пер. Ч. 3, С. 6.
[4] Гольцендорф. Роль общественного мнения в государственной жизни. Перевод А.Ф. Анненского. СПб., 1881. С. 97-98. В недавнем сочинении Дайси, посвященном конкретному вопросу о развитии общественного мнения в Англии, находит для себя новое подтверждение мысль о том, что общественное мнение слагается под влиянием некоторых передовых вождей общества.
Дайси находит даже возможным связывать целые эпохи в развитии общественного мнения с именами некоторых выдающихся мыслителей, как, напр., Блекстона и Бентама. С другой стороны он отмечает, что господство демократии вовсе не приносит с собой такого коренного изменения законов, какого можно было бы ожидать от подчинения их верховенству народной воли.
Это наблюдение показывает, что народная воля и общественное мнение не представляют собой ясных политических начал, способных непосредственно и положительно определять законодательную деятельность. См.: Dicey. Lectures on the relation between law and public opinion in England. L., 1905. См. особ, lectures II и III.
[5] Гольцендорф. Цит. соч. С. 88-89, 95. Это относится, конечно, к отдельным и конкретным проявлениям общественного мнения, а не к тем более постоянным его основам, которые находятся в связи со всем ходом истории и о которых Дайси говорит, что они изменяются лишь медленно и постепенно (Dicey. Op. cit Р. 27).
[6] Bryce. Ibid. II. Р. 354. Русск. пер. Ч. 3. С. 109. Ср.: Гольцендорф. Ibid. С. 55.
[7] Гольцендорф. Цит. соч. С. 86.
[8] Bryce. Ibid. II. Р. 356. Русск. пер. Ч. 3. С. 110-111.
[9] Bryce. Ibid. Р. 364; Русск. пер. С. 118.
[10] Член министерства Гладстона Куртней.: См. Ostrogorsky. La democratie et l’organisation des partis politiques. P., 1903. T. I. P. 222.
[11] Bryce. Ibid. Vol. II. Р. 106; ср.: Р. 104; Русск. пер. С. 371, 369.
[12] Bryce. Ibid. II. P. 71; Русск. пер. 2 ч. С. 336. Ср.: Osrogorsky. Ibid. II. Р. 293.
[13] Bryce. Ibid. II. P. 23, 29, 67, 71; Русск. пер. II. С. 287, 293, 332, 336,
[14] Oslrogorsky. Ibid. II. P. 409, 561.
[15] См.: Oslrogorsky. Op. cit. I. P. 584-585; II. P. 189, 400. В 1885 г., во время наделавшего шуму столкновения между могущественным партийным механизмом (“caucus”) и одним из самых видных политических деятелей Коуэном, этот последний очень хорошо выразил свое разногласие с партией:
“Я ставлю на первый план либеральные принципы, они – либеральную партию; для меня имеют значение меры, для них – лица. В этом весь спор”… (Oslrogorsky. I. Р. 221).
В новейшем труде по английскому государственному праву, принадлежащем Гачеку (Hatschek. Englisches Staatsrecht. Tubingen, 1906. Bd. II. S. 22), проводится взгляд, что “для англичан организация партии дороже, чем программа партии”.
Гачек видит в этом основной факт английской партийной жизни и выводит его из особенностей английского духа, а к числу таких особенностей он относит уменье наслаждаться действием, независимо от его целей (die Handlungsfreudigkeit fur sich ohne Zweck und Ziel).
Эти заключения, как и дальнейшее указание связи партийной организации с приемами спорта (“der Sport, das ist der Erklamngsgrund”), нужно отнести, конечно, к области неудачных теоретических измышлений.
Предпочтение партийной организации партийным принципам, на которое так ясно указывал еще Коуэн, стоит в связи с гораздо более сложной совокупностью условий, и прежде всего с общим понижением уровня политической жизни.
[16] Такие горячие противники современной партийной организации, как Острогорский, нисколько не думают отрицать принципа партийных соединений. Соответственно с этим Острогорский предлагает не устранение партийных организаций, а только их реформу (Ibid. Р. 618 et suiv.).
О значении партий см. также из более поздних произведений ряд статей А. Меркеля (в его Fragmente zur Socialwissenschaft. Strassburg 1898) особенно статья “Allgemeine Bedeutung des Parteiwesens” (S. 82-98). На русском языке: Чичерин. Курс государственной науки. Часть III. С. 505 и след.
См. также популярные брошюры проф. Гамбарова. Политические партии в их прошлом и настоящем. СПб., 1905, изд. 2-ое, и проф. Хвостова. Общественное мнение и политические партии. М., 1906.
[17] Чичерин. Цитир. соч. С. 505 и 525.
[18] Свидетельством глубокого сознания важности и необходимости партийных группировок в эпоху слагающегося общественного мнения и преобразующегося государственного строя может служить статья проф. В.И. Вернадского в журн. “Полярная Звезда” 14 марта 1906 г., № 14 “Три решения”.
“На больной вопрос общественной этики, что должен делать отдельный человек для того, чтобы помочь стране выйти из бедствия, чем он может помочь общей беде, – говорит проф. Вернадский, – у всех у них (людей настоящего) ответ один: он должен войти в политическую партию, он должен участвовать в ее работах, в ее деятельности.
В конечном результате совместной работы всех партий получается политическая организация народа, та сила, которая в конце концов совершенно реорганизует государство, придаст ему новую форму, в которой задачи и цели государственной политики определяются волей организованного народа” (с. 172).
Образование партий и участие в партиях рассматривается здесь как вопрос общественной этики, как обязанность, вытекающая из задачи политической организации народа, которая одна может положить конец анархии и смуте общественного распада.
