Принцип неограниченной религиозной свободы, возвещенный т. н. миланским эдиктом, не мог быть практически осуществлен. Во-первых, он не мирился с традиционной политикой римских императоров, которые, и по принятии христианства, не могли отрешиться от мысли, что jus sacrum есть составная часть juris publici, и что единая религия должна служить основой государственной жизни.
Императоры – язычники думали найти эту основу в языческом культе, а императоры – христиане перенесли ту же точку зрения на христианскую религию. Как сами императоры в своих посланиях к соборам и по другим поводам, так и соборы в посланиях к императорам, всегда выдвигали на первый план призвание императорской власти охранять единство веры и eo ipso мир империи.
Во-вторых, церковная иерархия видела в слиянии церкви с государством наилучший путь к торжеству истинной религии над остатками языческого культа и над еретическими направлениями в самом христианстве.
Положение дел в христианской империи было таково, что христианские религиозные партии не довольствовались завоеванием себе религиозной свободы, а сами старались стать в положение господствующей церкви, составляющей единую основу империи, и действовать средствами императорской власти против всех разномыслящих, что им действительно и удавалось при императорах арианствующих, императорах – монофизитах, монофелитах и иконоборцах.
Мысль о слиянии церкви с государством, или иначе о церкви исключительной, составляющей единую основу государственной власти, была руководящим принципом и для православных, и для еретиков, для императоров, епископов и всех подданных.
Если православные отцы, или напротив вожди неправославных партий (напр. Донат карфагенский) требовали невмешательства государства в дела веры и церковного порядка, то это значило, что в данный момент власть стояла не на их стороне и стремилась сделать единой основой государственной жизни то, что было противно их воззрениям.
Когда христиане могли рассчитывать на поддержку православных императоров, соборы прямо обращались к императорам с прошениями по этому предмету (как это видно в особенности из правил т. н. карфагенского собора).
В западно-европейской науке принято называть византинизмом ту систему церковно-государственных отношений, которая была заложена Константином В., скреплена Феодосием В., в подробностях развита Юстинианом и в позднейшее время получила известную специфическую законченность. Система эта характеризуется:
1) слиянием церкви с государством,
2) принципиальной невыясненностью отношений между императорской властью и священником,
3) широким участием епископов в делах государственного управления,
4) содействием со стороны органов государственной власти соблюдению церковного порядка.
1) Государство и церковь составляют один организм – государство, объединенное одной христианской религией.
De facto, конечно, в истории никогда не существовало такого момента, когда единство церковно-государственное вполне осуществилось бы, когда бы все подданные без исключения исповедывали одну и ту же религию, а все иноверцы без исключения обрекались бы на гражданское бесправие; но церковно-государственное единство всегда оставалось идеалом, к достижению которого стремилась правительственная политика.
А так как православие в период вселенских соборов не представляло собою совокупности выработанных и установленных догматических формул, и, среди ожесточенного столкновения религиозных партий, императорам приходилось нередко становиться на сторону неправомыслящей партии, которую они bona fide считали православной, или же сознательно стремились примирить религиозные взгляды партий объединяющей формулой, то политика церковно-государственного единства приводила в таких случаях к преследованию православной церкви.
В своих попытках объединить подданных одной вероисповедной формулой императоры, как православные, так и неправославные, оказывались часто в положении поистине трагическом.
Делая уступку одной партии, они вооружали против себя другую; стремясь напр. улучшить отношения востока к Риму и принимая западную формулу, они отталкивали от себя монофизитов, а делая уступки монофизитам, вооружали против себя запад.
Монофизитов Сирии и Египта так и не удалось привлечь к кафолическому имперскому единству; при нашествии персов и арабов, они принимали их с радостью, как своих избавителей от ненавистного ига империи и церкви.
2. Император лично не приводил каких-либо границ между церковным и государственным порядком, Константин Великий назвал себя внешним епископом, в отличие от внутренних епископов, как высших представителей иерархии, а церковный историк Евсевий, сообщивший нам об этом выражении Константина Великого, назвал его общим епископом.
Затем как сами императоры называли себя, так и епископы и даже соборы называли императоров царями – первосвященниками, а императоры Лев Исавр и Константин Копроним приписывали себе миссию пасти верное стадо Христово, по примеру апостола Петра.
Во всех этих и подобных выражениях проглядывалась одна и та же мысль, что император не только печется о делах церковных, наравне с государственными, но и направляет государственную жизнь всеми средствами принадлежащей ему государственной власти сообразно с воззрениями церкви.
Своими законами императоры преследовали те же цели, к которым стремилась и церковь, – таков был по крайней мере идеал, к осуществлению которого направлялась правительственная политика, хотя опять действительность далеко не вполне соответствовала этому идеалу.
Во-первых, в некоторых отношениях, напр. в делах брачных, законодательство государства лишь постепенно и с большою медленностью приводилось в согласование с воззрениями и требованиями церкви, причем и сама церковь должна была поступиться строгостью своих первоначальных воззрений напр. в вопросе о расторжении брака.
Хотя в принципе признавалось несомненным, что, при коллизии законов с канонами, последние преимуществуют пред первыми, императоры не стеснялись издавать законы, несогласные с канонами, а канонисты не стеснялись объяснять, что позднейшими императорскими законами отменяются древнейшие каноны.
Во-вторых, частые опыты неудачного вмешательства императоров в вопросы о догматах веры, открытой поддержки императорами еретических партий и преследования ими кафолического учения и его приверженцев приводили духовную иерархию, а при монофелитах и иконоборцах выдающихся представителей монашества (Максим Исповедник и Феодор Студит), к такой точке зрения, которой совершенно ниспровергалось императорское первосвященство.
Уже с IV в. отдельные авторитетные представители духовной иерархии стали не только противополагать священство (sacerdotium) императорской власти (imperium), но и ставить священство выше императорской власти, сравнивая превосходство первого над последней с превосходством духа над материей, души над телом, небесного над земным.
До известной степени сам Юстиниан принял во внимание терминологию, различавшую sacerdotium и imperium: впоследствии к VI своей новелле он говорит о двух величайших дарах, данных людям свыше – священстве и императорской власти.
В других случаях Юстиниан несомненно признавал одного епископа высшим носителем священства, “главою всех церквей” (caput ecclesiarum), и именно то римского (напр. с. 8 С. I, 1), то константинопольского (с. 24 С. I, 2).
Но в VI-й новелле Юстиниан далек от мысли ставить какого-либо отдельного представителя духовной иерархии рядом с императором и тем более признавать превосходство носителя духовной власти над носителем императорской, как мирской, власти.
Священство, понимаемое Юстинианом в смысле собирательном, должно служить богопочтению, императорская же власть должна устраивать порядок в человеческом общежитии, так что даже и попечение о достойном происхождении священнического служения и о соблюдении догматов веры входит в круг задач императорского правительства.
К концу IX в. в т. н. епанагоге (изданной при Василие Македонянине в 884-886 г. см. выше стр. 132) наблюдается дальнейшее развитие идеи священства, в отличие от царства, на византийской почве. Если даже епанагога осталась законопроектом, не получив силы закона, как полагают некоторые авторитетные византологи, все же она имеет значение официального документа.
В епанагоге имеются два специальные титула: о царе (тит. II-й) и о патриархе (тит. III). Византийский законодатель говорит только о константинопольском патриархе и в нем видит, так сказать, шпиц византийского священства.
Об остальных патриархах говорится лишь вскользь: константинопольскому патриарху предоставляется право учреждения ставропигии в других патриархатах и разрешать возникающие там недоразумения, хотя другие восточные патриархаты (алекс. антиох. и иерусал.) находились в то время вне политических границ империи.
Епанагога ничего не знает ни о римском епископе, высшую власть которого, еще незадолго перед тем признавали Максим Исповедник и Феодор Студит, ни о пяти чувствах, точно так же, как не знает церкви и государства, как двух общений. Церковь и государство составляют один церковно-государственный порядок, во главе которого стоят царь и патриарх.
Царь управляет телом, патриарх душой. Царь должен защищать и блюсти все написанное в св. Писании, все постановленное семью святыми соборами, должен отличаться православием и благочестием, не дозволяя вводить что-либо противное канонам.
Патриарх есть живой и одушевленный образ Христа; цель патриарха – спасенье вверенных ему душ; только патриарху принадлежит интепретация того, что уставлено св. отцами и соборами. Как представлял себе автор относительный ранг двух высших властей византийского церковно-государственного порядка, не совсем ясно.
По-видимому, царь и патриарх ставятся на равную высоту; но из того, что царю усвояется попечение о теле, а патриарху о душе (превосходство же души над телом было аксиомой, не подлежавшей никаким сомнениям), и из того далее, что царю не дозволяется допускать введение чего-либо противного канонам, а толкование канонов усвояется одному только патриарху, как живому и одушевленному образу Христа, носителю истины, следует выводить скорее, что патриарху усвояется высшее положение над царем.
Идея епанагоги, хотя бы она была издана и обнародована как законодательный кодекс, не имели для себя практической почвы в Византии, и сами канонисты, как напр. Вальсамон в его “рассуждении о патриарших привилегиях” и в комментарии к канонам, иначе изображали положение царя, усвояя ему и учительское, и священническое достоинство, и попечение о душах и телах подданных, и преобразование канонов законами. В XII в. сделалось обычным название императора “епистимонархом”.
Филологически этот термин означает начальствующего над науками или над научным занятием и знаниями. Юстиниан требовал (нов. СXXIII гл. 34) от монастырских настоятелей, чтобы они знали “науку монашескую”, т. е. монашескую дисциплину.
Позднее епистимонархом стал называться особый монастырский надзиратель – будильщик, который ночью будил всю братию, начиная с настоятеля, к утреннему богослужению, а во время богослужения обходил кельи, чтобы спящих по лености монахов привести в церковь, днем же следить за тем, не сошлись ли монахи без всякой причины для праздных слов и бездельничанья, вразумлял и напоминал им об их обязанностях.
Из монастырской жизни название епистомонарха было перенесено на императора в отношениях его не к монастырям, а к целой церкви вообще.
Идеи епанагоги могли проявляться лишь эпизодически в образе действий отдельных патриархов, когда обстоятельства складывались благоприятно для патриарха и неблагоприятно для императора; но во всяком случае они указывают на то, что единство церковно-государственного организма, с стоящими во главе его священством и царством, и в Византии могло приводить к иерократическим воззрениям.
При отсутствии законно-установленного порядка престолонаследования и при частых династических переворотах в Византии, духовенству, с патриархом константинопольским во главе, открывалась возможность сильного влияния на замещение самого императорского престола, причем патриарх мог ставить разные условия императору перед его коронованием: то принятие православной формулы вероучения (так было с императором Анастасием), то отмену ограничительных мер в отношении к церковному землевладению (так было с Иоанном Цимисхием, занявшим престол после убийства Никифора Фоки).
В особенности же внимания историка и канониста заслуживает патриарх Михаил Керуларий (около половины XI в., см., о нем выше стр. 51), царененавистник и демагог по современным о нем отзывам, предупредивший Григория VII в попытке соединить в своих руках светскую власть с духовной, желавший “законополагать” царям, в царствование которых он патриаршествовал, принимавший собственной властью такие чрезвычайные меры, как закрытие церквей латинского обряда, устраивавший политические перевороты и, на основании т. н. дарственного акта Константина В. Сильвестру, украсивший себя знаками императорского достоинства.
Попытка Керулария окончилась его низложением; но и позднее западная теория двух мечей (см. о ней в § 127) высказывалась в Византии даже самими императорами (как напр. Иоанном Комненом, 1124-1130), впрочем, без той иерократической окраски, которую имела эта теория на западе.
К концу существования византийской империи, слабая юридическая мысль Византии настолько запуталась, что, как видно из некоторых, дошедших до нас документов, патриарх иногда утверждал распоряжение императора, а император утверждал синодальное постановление по одному и тому же предмету.
3. В византийском церковно-государственном порядке епископы, как высшие представители клира, ставшего привилегированным сословием в государстве, наделены были широкими, судебными и административными, полномочиями государственного характера.
Хотя обширная юрисдикция по делам гражданским, предоставленная двумя законами Константина Великого не удержалась в византийском праве; но и после того как эти законы перестали действовать, за епископами все еще остался широкий круг судебной компетенции, в особенности по делам духовенства.
Право убежища и право ходатайства открывали епископам путь к влиянию на ход уголовного правосудия. Совершать молитву и религиозный акт водружения креста, епископ вызывал к жизни церковные институты, как юридические лица гражданского права.
Епископ участвовал, совместно с городским начальством и значительными лицами города, в назначении опекунов к малолетним, попечителей к несовершеннолетним и умалишенным, в назначении приданого дочерям умалишенных и брачного дара (propter nuptias donatio) сыновьям умалишенных.
Епископ участвовал в выборе должностных лиц по гражданской администрации и даже указывал достойного кандидата на должность начальника провинции.
Епископ, вместе с почетными гражданами, контролировал целесообразность употребления городских доходов, принимал отчеты от администраторов, следил за уравнительностью распределения воды между обывателями, не допускал незаконного обременения граждан произвольными налогами и повинностями.
Епископам предоставлено было право, наравне с гражданскими магистрами, ограждать подвластных лиц женского пола (дочерей и рабынь) от принуждения к развратной жизни, надзирать за тюрьмами, по средам и пятницам посещать их, расспрашивать заключенных о причине их заключения, наблюдать за человеколюбивым их содержанием в тюрьмах и за своевременным рассмотрением их дел подлежащими судебными властями и проч. Епископы контролировали даже образ действий провинциальных наместников и о всяком притеснении ими населения, в особенности об отказе в правосудии, должны были доносить императору, равно как следили вообще за образом действий всех судей и чиновников.
4. Наоборот, государственные органы должны были блюсти за исполнением узаконенных предписаний церковной дисциплины.
Новелла VI-я Юстиниана, содержащая в себе разнообразные предписания относительно духовной дисциплины, препровождена была к сведению и исполнению не только патриархом, но и префектам praetirio и, что еще замечательнее, новелла CXXIII, в которой можно видеть compendium juris canonici, была прямо адресована на имя государственного сановника Петра (magister sacrorum officiorum), с возложением на него обязанности наблюдения за всеобщим исполнением всего поставленного в этой новелле.
А в новелле CXXXVII, адресованной на имя того же государственного сановника, провинциальным наместникам вменяется в обязанность следить за исполнением содержащихся в этой новелле законов относительно хиротонии епископов и клириков вообще, именно относительно выбора кандидата на праздное место, относительно исследования предъявляемых против него обвинений и проч., в особенности относительно созвания митрополитами ежегодных соборов, причем магистрам предписано, под страхом тягчайших наказаний, побуждать митрополитов и епископов к составлению соборов, а в случае безуспешности настояний доводить о том до сведения императора (см. еще нов. LVIII).
На заседаниях патриаршего синода присутствовали и государственные сановники.
