Изучение французской революционной доктрины убедило нас в том, что уже здесь теория народного суверенитета получила такое выражение, которое равносильно было отрицанию ее существа.
Самая глубокая мысль учения Руссо – идея о необходимости общего признания для утверждения справедливых законов – не была усвоена тем политическим направлением, которое оказалось руководящим и для своего времени, и для последующего.
Вместо этого возобладала и получила широкое распространение другая идея – что подлинная народная воля выражается его представителями, лучшими и более способными выразителями своего народа. Идея представительства по существу своему приводила к признанию самостоятельности представительных собраний, и на этом пути был возможен полный разрыв с началами народного суверенитета.
Это и совершилось действительно в позднейшей немецкой теории, которая заменила идею народного суверенитета понятием суверенитета государственного. Объединяя власть и народ в понятии государства и покрывая этим более общим понятием все входящие в него элементы, немецкая теория не имела более нужды говорить о народном суверенитете.
Идея суверенитета или верховенства, согласно этому воззрению, неизбежно предполагает государственную организацию, а государственная организация требует установления полномочных органов, выражающих волю целого.
Эти органы представляют организованный в государство народ и являются юридическими выразителями его воли. Таков смысл господствующей немецкой теории представительства. Однако более близкие к Руссо политические писатели не решились отбросить его идею народной воли.
Напротив, они провозгласили ее за основание того нового политического воззрения, которое лишь по внешности напоминало доктрину “Общественного договора”. За народом было признано значение высшей моральной санкции, действительный же авторитет был перенесен на его представителей.
В сущности, в этой новой форме, в которой теория народного суверенитета получила распространение, сохранилось только отвлеченное признание старой идеи. Самое главное верование Руссо – что народная воля не нуждается для своего выражения ни в посредниках, ни в представителях, что подобно свету дня, она всегда и непосредственно дает о себе знать, – это верование у позднейших последователей Руссо не встречается.
В этом и заключалось их резкое и коренное отличие от Руссо. В “Общественном договоре” была высказана оригинальная и замечательная мысль о возможности утвердить политику на основе безошибочного и непогрешимого, так сказать, автоматического действия общей воли. Последователи Руссо идею автоматического образования общей воли заменили идеей психического труда исканий и борьбы за содержание общей воли.
В соответствии с этим, сам собой выдвинулся на первый план вопрос об органах, при посредстве которых выражается воля народа, вопрос, несущественный с точки зрения Руссо, который верил в возможность непосредственного самообнаружения народных желаний.
Но для того, чтобы сохранить принципиальную связь с идеей народного суверенитета, последователи Руссо должны были сделать одно допущение, в известной степени оправдывавшее их отступление от теории “Общественного договора”.
Они должны были допустить, что устами своих представителей говорит сам народ, что органы, уполномоченные к выражению народной воли, являются истинными глашатаями народной правды, что через них обнаруживается та самая постоянная и незыблемая общая воля, о которой говорил Руссо в “Contrat social”.
Сами представители, вошедшие в состав Национального собрания, были всецело проникнуты этим взглядом. Они считали себя призванными найти и установить бесспорные истины, вытекающие из воли народа. Принимая Декларацию прав, они были убеждены, что провозглашают принципы простые и неоспоримые, которые всегда будут служить залогом “сохранения Конституции и счастья всех”.
Они стремились оградить выработанную ими Конституцию от случайных искажений последующего времени и с этой целью включили в нее постановления, затрудняющие возможность ее пересмотра. Все эти данные свидетельствуют о том, что мечтательная вера в незыблемую правду общей воли, дающей прочные основы политической жизни, была всецело перенесена на представительные собрания.
В этом отношении политический оптимизм эпохи получил известное подкрепление и со стороны Монтескье, утверждавшего, что народ удивительно избирает своих представителей. Долго затем жили эти идеи, которые нашли едва ли не самое простое и ясное выражение во введении к переизданию Moniteur’a[1]:
“Нельзя, конечно, – говорится здесь, – искоренить совершенно личный интерес, потому что он дан нам самой природой и по несчастью взращен всеми нашими учреждениями; но в народном собрании он никогда не бывает очень опасным, потому что согласуется здесь вследствие целого ряда соображений с интересом общим; а если он ему противоречит, то это является столь наглядно и постыдно несправедливым, что личный интерес стыдится обнаружить себя на глазах у всего народа.
Нет человека, который мог бы желать чего-либо иного кроме своего счастья, и это справедливо о совокупности лиц, не менее чем об отдельных лицах. Если этой совокупностью является народ и если представительство его образуется из депутатов, взятых безразлично из всех классов, то единственный союз, который будут представлять депутаты, это – народ, и результат суждений такого собрания необходимо составит общее счастье”.
Это было то самое убеждение, о котором Джон Стюарт Милль рассказывает в “Автобиографии”, как о своей юношеской вере, которую он разделял со своим отцом.
“В политике, – говорит Милль, – мы питали почти безграничное доверие к двум вещам: к представительному правлению и к полной свободе суждений.
Вера моего отца в силу воздействия разумных оснований на человеческую мысль – при наличности полной свободы такого воздействия – была весьма велика: он думал, что все будет спасено, если народ научится читать, если все возможные мнения будут высказываться перед ним словесно и письменно, и если он будет проводить воспринятые им мнения посредством выборов в законодательное собрание[2]“.
В этих словах хорошо выражен тот руководящий мотив, который со времени Национального Собрания был положен в основу теории представительного государства. В иной форме и с иными предпосылками здесь повторяется та же идея Руссо о легком нахождении общей воли, о ее справедливости и согласии с интересом всех и с общим счастьем.
В этом отношении пафос “Общественного договора” пережил его теоретические основания и сохранился у его последователей после того как они совершенно видоизменили его доктрину. Мысль о том, что общая воля раскрывается в решениях представительных собраний, составляет опору этой видоизмененной теории народного суверенитета.
Но являясь связующим звеном между этой теорией и основными предположениями доктрины “Общественного договора”, указанная мысль вызывает, однако, целый ряд сомнений и недоразумений.
Пока остается в силе предположение, что народ выражает свою волю в решениях, исходящих от него непосредственно и с ясностью несомненно присущих ему убеждений, утверждение, что общая воля, как в зеркале, отражает народную правду, понятно и естественно.
Но как только это предположение заменяется другим, что за народ говорят его представители, тотчас же возникает вопрос, возможно ли для представителей выражать волю народа с такой же точностью, с какой он сам мог бы выразить ее. Процесс избрания, порядок голосования, принятие решений обеспечивают ли для представительных собраний неизменную верность их народной воле?
И как судить об этой верности, если сама народная воля есть загадочная и неясная величина, которую нужно постоянно узнавать и искать? На этот ряд сомнений теория представительного государства не только не может ответить, но при дальнейшем анализе лишь подтверждает их силу.
Если бы кто захотел исходить из той мысли, что представительство верно и совершенно отражает волю народа, ему пришлось бы в конце концов сказать, что эта задача ни для какого представительства в мире не осуществима и по существу невозможна. С этой точки зрения представительную систему можно было бы подвергнуть самой жестокой критике и отвергнуть ее правомерность.
Но такой результат заставил бы нас только усомниться в правильности исходного начала. Представительное правление является неизбежным достоянием всех культурных народов на известной ступени их развития, и отвергать его было бы столь же немыслимо, как отрицать суд, администрацию и другие элементы правового порядка.
В системе учреждений правового государства оно является не одной из форм его строения, а общим и необходимым элементом его организации.
Надо, следовательно, предположить, что источник своей нравственной силы представительное государство почерпает не в предположении точного воспроизведения народных желаний, а в какой-либо иной идее; и мне кажется, такой идеей является понятие организации общественного мнения при помощи создания особых органов для его выражения.
Задача правового государства заключается в том, чтобы создать солидарность власти с народом; но так как народная воля не является единой, определенной и ясной и состоит из совокупности разнородных и часто противоречивых желаний, то для того, чтобы руководствоваться ею, надо ее организовать с целью свести к единству.
Понятно, что эта организованная воля не может отражать с точностью всех желаний, которые слышатся в народе: в лучшем случае она дает только равнодействующую этих желаний. И потому отношение к ней народа во всей совокупности его элементов не есть отношение всеобщего согласия и удовлетворения, а только отношение признания и примирения, нередко более пассивного, чем деятельного.
С более высокой точки зрения, такой порядок отношений слишком далек от идеала всеобщей гармонии душ, которая должна отличать совершенное общение, и с этой точки зрения представительное государство есть лишь этап на пути дальнейшего развития. Оно и может быть понято и принято, как этап и ступень, как путь к высшему и более совершенному порядку отношений.
Таков взгляд, вытекающий из данных современной практики и науки. По сравнению с прежней теорией представительства, которая видела в нем венец развития и конечный политический идеал, этот современный взгляд может показаться результатом разочарования.
Несомненно, эта новая точка зрения не питает прежних иллюзий; но тем более прочную почву создает она для правового государства, ибо эта почва не мечтательная, а реальная. Не в ореоле безусловного совершенства, а с печатью временного явления, подлежащего дальнейшему развитию, предстает здесь правовое государство.
И тем вернее охраняется оно от ударов, которые могут быть сделаны против него с безусловной точки зрения. Для современного мира это необходимый и неизбежный путь, и этим сказано все. Принцип безусловного совершенства, правильно примененный, требует только признания, что это путь, а не конечная цель.
Высказанные здесь положения представляют решительное отступление от ходячей теории народного суверенитета, как мы ее изложили. Нам предстоит теперь доказать, что это отступление оправдывается фактами жизни и требованиями науки.
Нам предстоит выяснить, что и вторая форма теории народного суверенитета не выдерживает критики и что на самом деле представители народа не столько выражают свою волю, сколько направляют и организуют ее.
[1] Reimpression de l’ancien Moniteur, introduction historique. Avant-propos de l’edition publide en l’an IV. P. ХХVIII (в конце тома).
[2] John Stuart Mill. Autobiography. Third edition. L., 1874. P. 106. Эта и предшествующая цитаты вместе с другими однохарактерными выдержками приведены в интересном сопоставлении у d’Eichtal. Souverainete du peuple et gouvemement. P., 1895. P. 159-163.
