В Эпоху деятельности Законодательного Собрания клубы и политические собрания пользовались фактически полной свободой. Те ограничения, которым должна была подвергаться деятельность клубов в силу приведенного выше специального закона Шапелье 29-30 сентября 1791 г., в действительности не применялись.
Когда один из депутатов законодательного собрания Daverhoult потребовал от министра юстиции отчета о ого применении, то Duranhton, в заседании 4 июля 1792 г., ответил, что исполнение этого закона не относится к обязанностям министра юстиции, покуда прокуроры (les procureurs generaux syndics) не возбуждают никаких преследований[1].
Несмотря на все ограничительные законы, значение клубов непрерывно растет.
«Если в эпоху Учредительного Собрания, – говорит Тьер в своей истории французской революции[2], – роль клубов была агитационная, то при Законодательном Собрании они уже получают господствующее положение. Все оттенки политической мысли находили себе выражение в клубах.
Вправо от якобинцев отделились более умеренные фельяны (Feuillants), клуб, во главе которого стояли братья Ламеты, влево более радикальный и более демократический клуб кордельеров, с Дантоном и Камиллом Демуленом».
Конституция 24 июня 1793 г., явившаяся созданием Конвента, в ст. 7, торжественно заявляла: право выражать свои мысли и мнения печатно или каким бы то ни было другим способом, право мирно собираться, право свободного отправления культа не могут быть ограничены. Самая необходимость провозглашать эти права, указывает на существование деспотизма или свежих воспоминаний о нем.
121 ст. той же конституции гарантирует веем французам, в ряду других прав, свободу печати, право петиций, право соединяться в народные общества (le droit de se reunir en societes populaires), пользоваться всеми правами человека.
Влияние клубов и в частности якобинского клуба, со всеми ого разветвлениями в провинции, непрестанно растет. Все сколько-нибудь важные политические вопросы, прежде чем попасть в Конвент, обсуждаются и предрешаются у якобинцев.
Решение, принятое их центральной организацией, повторяется всеми местными организациями, и возвращается в Париж в виде бесчисленных петиций. Все недовольные какими бы то ни было распоряжениями, обращаются со своими жалобами к якобинскому клубу, и последний, через своих многочисленных членов, немедленно производит следствие.
Участие в якобинском клубе стало как бы необходимым доказательством патриотического образа мыслей. Местные организации запрашивали о своих депутатах, и о том принимают ли они участие в клубе.
Парижские богачи, как бы желая обезопасить себя от проявлений народного гнева, как бы желая искупить свое богатство, одевали фригийскую шапку, и шли к якобинцам[3].
Недоверие к клубам, которое в последний момент своего существования обнаруживало Учредительное Собрание, в эпоху Конвента заменяется исканием в них поддержки мероприятиям центральной власти. По словам Олара, клубы в этот период и в особенности во II году превращаются в настоящие правительственные корпорации (corps d’Etat)[4].
Комиссары Конвента постоянно обращаются к ним за содействием, просят их наблюдать за действиями должностных лиц и намечать кандидатов для замещения должностей. В трудные моменты эти комиссары созывают народные общества вместе с собраниями. выполняющими функции по местному управлению департаментскими, окружными или общинными.
В виду такой официальной роли клубов, неудивительно, что законодательные постановления, касающиеся их, должны были подвергнуться изменению. Случай к этому не замедлил представиться.
Когда в июне 1793 г. во время так называемого федералистского движения, местная администрация в Тулузе подвергла задержанию нескольких членов местного народного общества, Конвент немедленно (13 июня) сделал постановление об освобождении этих лиц. К декрету Конвента была при этом прибавлена статья, которая запрещала местным властям препятствовать гражданам собираться в народных обществах[5].
Вскоре та же самая мысль была подтверждена в специальном декрете, носившем уже общий характер. Мы имеем в виду известный декрет Конвента 23-25 июля 1793 года[6].
Всякий администратор, говорилось в этом декрете, или частный человек, который дозволил бы себе оказать какое либо препятствие собранию граждан, или употребил бы какие бы то ни было способы, чтобы распустить (dissoudre) народные общества, подлежат, в силу этого декрета, преследованию и каре, как виновный в посягательстве на свободу.
Размер наказания устанавливается декретом не одинаковый – пять лет тюремного заключения для частных лиц и десять лет – для должностных лиц.
Признавая за собраниями граждан такое важное государственное значение, деятели Конвента и якобинского клуба очень скоро, однако, могли почувствовать, что свободное пользование правом собраний гражданами, исповедующими разные взгляды, способно привести к нежелательным последствиям.
Бесконечное количество мелких народных клубов в Париже – два или три в каждой секции, составлявших подразделения центрального якобинского клуба, оказывались чрезвычайно неудобными, хотя бы уже потому, что принимавшиеся в них решения могли оказаться в противоречии с решением якобинцев.
Для устранения этого неудобства, якобинцы уже в 1794 г. приняли решение прекратить сношения с секционными клубами в Париже, где, таким образом, должна была остаться только одна центральная организация[7].
Еще раньше, чем якобинский клуб принял такую меру по отношению к секционным клубам, в самом Конвенте обнаружилось течение, стремившееся к некоторому ограничению права собраний. 9 Брюмэра II г. (30 октября 1793 г.) Амар от имени комитета общественной безопасности предложил Конвенту запретить вовсе клубы и народные общества, состоящие из женщин.
«Женщины, – говорил Амар, – могут присутствовать на собраниях, но они не должны принимать активного участия в прениях, которые вследствие своей горячности не совместимы со сдержанностью и мягкостью, составляющими украшение женского пола»[8].
Несмотря на возражения, сделанные Шарлье (Charlier), декрет был принят Конвентом. Кроме запрещения всех женских клубов и народных обществ, он заключал в себе весьма важное постановление, в силу которого все собрания клубов и народных обществ должны были происходить публично.
Декрет этот, несомненно, являлся первым показателем того, что неограниченному господству клубов приходит конец. Вскоре после падения Робеспьера, новые хозяева положения, термидорианцы, решили подчинить клубы строгому надзору. С этою целью 25 Вандемьера III года, три комитета Конвента, комитет общественной безопасности, общего блага и законодательства, внесли проект декрета о надзоре за клубами[9].
Защитники проекта утверждали, что они не имеют в виду добиваться уничтожения клубов, или ограничения свободы мирных собраний. «Нельзя только допускать, – говорил Тибодо, чтобы эти общества могли оказывать произвольное прямое и тираническое давление на правительство. Но необходимо также, чтобы они пользовались полной свободой»[10].
Самый декрет 25 Вандемьера III года, несмотря на свое кратковременное существование и несмотря на то, что он лишь косвенно затрагивает право собраний, заслуживает большого внимания, главным образом потому, что в нем впервые отчетливо проводится различие между постоянными соединениями, союзами и простыми собраниями, различие, которое до этого декрета только смутно сознавалось законодателем, но никогда не формулировалось отчетливо.
По замечанию одного из современных исследователей, этот декрет составляет основу права политических союзов, не только во Франции но и в Германии[11].
Главная особенность декрета 25 Вандемьера заключалась в созданной им системе регистрации союзов. Немедленно после опубликования декрета каждое общество обязано было составить списки своих членов, с указанием возраста, места рождения, профессии, места жительства и времени вступления в союз каждого из них.
Списки эти в двух экземплярах должны были представляться местной администрации, которая обязана была вывесить их. Кроме того, в 1 статье декрета указывались деянья, которые законодатель считал непозволительными для обществ.
Сюда относились прежде всего соединения нескольких обществ в одно, коллективные петиции и адреса, переписка между обществами (toutes correspondances en nom collectif). Вее такие действия декрет признает подрывающими авторитет правительства (subversives du gouvernement) и противоречащими государственному единству.
Декрет 25 Вандемьера не затрагивал непосредственно права собраний. Оно могло ограничиваться лишь косвенно, поскольку результатом применения декрета должно было явиться наблюдение за клубами, вмешательство в их действия администрации.
Применение начал декрета 25 Вандемьера III года оказалось, однако, делом весьма отдаленного будущего. С одной стороны, якобинцы, против которых, главным образом, направлялась эта мера, не выразили большой готовности подчиниться ей.
Так например, по поводу запрещения клубам коллективных сношений ими было принято решение, что отныне вся корреспонденция будет вестись не от имени клуба якобинцев, a от имени «свободных людей, собравшихся в зале якобинцев», и будет адресоваться всем свободным людям Франции, соединившимся в народных обществах[12].
С другой стороны, даже и соблюдение требований декрета 25 Вандемьера вряд ли могло бы остановить начавшуюся реакцию против клубов, так как при этих условиях клубы продолжали бы по-прежнему свою деятельность, a против нее-то и начата была борьба.
Столкновение между термидорианцами и якобинцами неизбежно должно было разрешиться устранением с политической арены одной из борющихся сторон. Возбуждение в Париже достигало крайних пределов. С обеих сторон расточались обвинения в измене, и не проходило дня, чтобы не было уличных стычек.
В один из особенно напряженных моментов, 20 Брюмэра III года четыре комитета конвента (общественного блага, общественной безопасности, военный и законодательный) в соединенном заседании приняли наконец решение приостановить (suspendre) заседания якобинского клуба в Париже и закрыть самое помещение, где происходили эти заседания.
Решение это было одобрено конвентом, или, вернее, теми остатками его, которые еще уцелели до этого времени[13].
[1] Aulard, «La societe des Jacobins», t. I, p. C.
[2] A. Thiers, «Histoire de la Revolution francaise». Bruxelles, 1847, t. II, p. 12.
[3] Thiers, «Histoire de la Revolution francaise» t. III, p. 42-43.
[4] Aulard, «La Societe des Jacobins», t. I, p. C.
[5] Aulard, Ibidem.
[6] Moniteur Universel, 26 jullet 1793, p. 890.
[7] Thiers, «Histoire de la Revolution francaise», t. 6, p. 11-12. Время принятия решения Тьером точно не указывается.
[8] Moniteur Universel, 31 octobre 1793. № 40, p. 164.
[9] Moniteur Universel, 26 Vendemiaire, an III, № 26, p. 120.
[10] Monitenr Universel, 28 Vendemiaire an III, № 28, p. 127.
[11] E. Worms, De la liberte d’association au point de vue du droit public a travers les ages, Paris 1887 стр. 288.
[12] Thiers, Histoire de la Revolution francaise, t. 6, p. 199.
[13] Aulard, «La Societe des Jacobins» t. I, p. C.
