Устанавливаемые законодательной властью церкви, нормы могут относиться или к области догматического учения по вопросам веры и нравственности, или в церковной дисциплине в обширном смысле, т. е. к устроению порядка церковной жизни, кратко сказать, церковные постановления могут быть догматические и дисциплинарные.
Это различие было установлено еще VII всел. собором, который (пр. 6) различает “канонические” и “евангельские” предметы соборных рассуждений, но выяснилось оно лишь с течением истории.
На западе оно ясно установлено тридентским собором, а у нас до сих пор можно встречать суждения, не различающие догматов от соборных канонов, не говоря уже о том, что наши предки (как это было выражено в кормчей книге), смотрели на каноны, как на “догматы”, равные Евангелию.
I. Догматические постановления рассматриваются как непогрешимые истины, ибо они суть отвлеченные положения или аксиомы, отрешенные от всякой связи с конкретными отношениями места и времени. Учение о непогрешимости церкви, основанное на вере в обещанное церкви Христом руководство Св. Духа, выражалось соборами с самых первых времен существования христианства.
По примеру апостолов, которые выразили веру, что постановленное ими на соборе иерусалимском внушено им Духом Святым, древние соборы как до, так и во время периода вселенских соборов, как вселенские, так и местные, как по вопросам догмата, так и по установлению порядка жизни, действовали в убеждении, что они руководятся Св. Духом.
Поэтому в “православном исповедании” Петра Могилы (вопр. 72 и 96) непогрешимость приписывается не только вселенски, но и местным православным соборам с ссылкой на слова апостольского собора в Иерусалиме: “изволися Духу Святому и нам”.
Столетием раньше Петра Могилы, Макарий епископ митрополии галицкой, епископ львовский и Каменец-Подольского, даже о собственных своих постановлениях, состоявшихся на его епархиальном соборе, т. е. при участии священников львовских, выразился, что они учинены “наитием Св. Духа”. Вера в непогрешимость церковного учения осталась общим верованием всех христианских вероисповеданий, хотя и не без разностей в весьма важных пунктах.
Римско-католическая церковь путем продолжительного исторического развития пришла к тому выводу, что непогрешимость церкви олицетворяется в римском епископе в том смысле, что обещанное И. Христом руководство Св. Духа почивает на лице папы и предохраняет его от заблуждения, когда он говорит ex cathedra, т. е. выступает официально в качестве учителя церкви, и притом только в вопросах веры и нравственности христианской (in rebus fidei et morum).
По евангелическому взгляду, церковь также не может заблуждаться и ошибаться. Хотя не признается никакого внешнего видимого органа, с которым бы соединялось непогрешимое учительство, и хотя, в силу права каждого члена церкви толковать Св. Писание, возможно величайшее разнообразие мнений и суждений, но, несмотря на это разнообразие, и евангелическая церковь верует, что свет истины никогда не угаснет в ней, так чтобы вся она, в полном своем смысле, отступила от истинного учения, а напротив, что самое столкновение разнообразных мнений будет всегда выводить церковную мысль на правильный путь.
Взгляд православных богословов сходен с католическим в том отношении, что признается необходимость внешнего видимого органа, которому принадлежит непогрешимое учительство. Таковым органом, однако, признается не единичное какое-либо лицо, а вселенский собор.
Этот взгляд может не возбуждать сомнений, как скоро речь идет о семи вселенских соборах древней церкви, составляющих достояние истории и признаваемых в настоящее время вселенскими всем христианством.
Но, во-первых, если под вселенским собором, как высшей властью, понимать собрание епископов, главенствующее над всеми, не исключая императора и римского епископа, то для подобного понимания взаимных отношений между факторами вселенского собора история не представляет достаточных оснований.
Во-вторых, для людей периода вселенских соборов вопрос о непогрешимости того или другого собора был далеко неясным. Случалось, что соборы, по внешним своим признакам не удовлетворявшие требованиям, необходимым для понятия вселенского собора, признавались в христианстве вселенскими (второй и пятый соборы, а также и третий, которого, собственно говоря, не было в то время, когда заседали два незаконные собрания и о котором стало возможно говорить лишь после примирения партий и после подписания Кириллом исповедания веры Иоанна антиохийского).
Напротив, соборы, не только созывавшиеся как вселенские, но и, по внешним своим признакам, соответствовавшие понятию вселенского собора, не признавались за таковой (сардикский и соборы IX века), или даже признавались за еретический собор (разбойничий 449 г., иконоборческий 754 г.). Кроме того, история показывает, что самая решительная борьба между православием и противными партиями возгоралась именно после вселенского собора.
Так борьба православия с арианством получила наиболее острый характер после никейского собора, осудившего арианство, и на востоке дело доходило до того, что даже и немногие, остававшиеся верными никейскому догмату, епископы, должны были искать спасения на западе, а к концу царствования Констанция даже и сопротивление запада было сломлено, так что, по выражению св. Иеронима, вселенная с удивлением увидела, что она сделалась арианской (orbis catholicus arianum esse miratus).
Затем борьба, наступившая после халкидонского собора между православием и осужденными на этом соборе монофизитами, наполняет не одно столетие. После осуждения “трех глав” на пятом соборе и после присоединения к этому осуждению папы Вигилия, в Италии возник раскол, продолжавшийся около 100 лет.
Наконец после осуждения иконоборства на VII соборе, оно все-таки снова воспрянуло и господствовало на востоке до сороковых годов IX века, да и на западе во франкской империи VII-й собор встретил оппозицию, несмотря на поддержку его папами.
Установленные на соборах догматы восторжествовали над противными учениями лишь тогда, когда истинность их прояснилась для общецерковного сознания. Таким образом в древней истории не собор, сам по себе, устанавливал непогрешимое учение: печать непогрешимости сообщалась соборным определениям лишь позднейшим церковным признанием.
То же самое должно повториться и в позднейшей истории, как скоро потребуется разъяснение и установление неясных доселе пунктов христианского учения. Но известное учение может проникнуть в общехристианское сознание и сделаться общехристианским достоянием и помимо вселенского собора, быв выражено одним или несколькими авторитетными лицами, или быв раскрыто христианской наукой.
В особенности долг богословской науки состоит в том, чтобы разъяснить все требующие разъяснения вопросы, так чтобы, в случае составления собора, не оказалось разлада между взглядами собора и верой большинства, и чтобы собор не послужил, как это бывало в древности, поводом к обостренной борьбе религиозных взглядов, а напротив санкционировал лишь то, что уже достаточно выяснилось для христианского мышления.
Из того, что непогрешимость суждения церкви относится лишь к области вероучения, отрешенного от конкретных отношений места и времени, следует, что все то, что постановлено даже древними, всем христианством признанными, хотя бы и по поводу вероучения, но в виду требований и политики данного времени, не может считаться непогрешимым, так как носит конкретный характер места и времени, (напр. осуждение известных лиц, как Ориген, Феодор монсуестский, папа Гонорий).
Тем более не могут считаться непогрешимыми суждения вселенских соборов, относящиеся к историческим фактам, ибо вселенский собор, по состоянию исторического знания в данную эпоху, мог разделять исторические ошибки современников.
Напр. пятый собор, вместе с Юстинианом, был уверен в том, что Ориген принес жертву языческим богам, изменив христианству, а на Феофила александрийского смотрел, как на святого; шестой собор утверждал, что первый собор в Никее был созван императором Константином и римским епископом Сильвестром; седьмой собор приписывал правила трулльского собора 692 г. шестому вселенскому 680 г. и т. п.
Приписывать подобного рода суждениям непогрешимость значило бы допускать такую же ошибку, как если бы мы стали усматривать идеал совершенства в том порядке судопроизводства и делопроизводства, какой наблюдается на древних вселенских соборах.
Догматическое законодательство церкви, как получившее печать непогрешимости в силу общецерковного признания и, по самой своей сущности, отрешенное от всякой связи с конкретными отношениями места и времени, не может подлежать каким-либо изменениям: раз установленное и признанное, непогрешимое учение составляет предел для церковной законодательной власти.
В этом пункте опять согласны все христианские церкви, не только православная и католическая, но и евангелическая; ибо, и по воззрению последней, есть нечто такое, что стоит выше всех конфессиальных разногласий, как, общее благо всех христианских церквей, именно вероучение, выраженное в древних христианских символах, так как, с изменением древних символов, церковь потеряла бы историческое право называться христианской.
Кроме того, неизменными должны оставаться, по воззрению евангелической церкви, те учения, которые служат характеристически – отличительными для этой церкви, так как, с изменением их, она потеряла бы право называть себя евангелической: таково учение об определении верой для лютеран, учение о предопределении для кальвинистов.
Неизменность, однако, не означает окончательной исчерпанности или законности догматического церковного законодательства. Как в период древних вселенских соборов церковь не создавала чего-либо нового, не устанавливала новых, неизвестных дотоле учений, а раскрывала лишь то, что implicite, т. е. в нераскрытом, неясном виде, содержалось в св. Писании, так и на будущее время может оказаться необходимость раскрытия того, что оставалось неясным для христианского мышления.
В римско-католической церкви возможность догматизирования истин христианского учения не бывших ранее догматами, не только в теории поддерживается, но и подтверждена историческими фактами: догматизированием учения о церкви в XVI в. на тридентском соборе и установлением в нынешнем столетии, при папе Пие IX, догматов о непорочном зачатии Божией Матери и о папской непогрешимости.
Тем более евангелическая церковь допускает возможность прогресса в понимании св. Писания, каковой прогресс, однако, должен быть плодом не мероприятий церковного правительства, а усилий христианской науки, глубже и глубже проникающей в смысл св. Писания и проводящий в общественное церковное сознание добытую путем этого изучения божественную истину.
В православной церкви возможность установления новых догматов, хотя теоретически не всеми признается, но неопровержимо доказывается фактами истории.
Та часть догматического православного учения, которая содержит в себе учение о церкви, иерархии и таинствах, формулирована и установлена после семи древних вселенских соборов, около половины XVII в., в “православном исповедании” Петра Могилы, которое было, впрочем, утверждено, не на вселенском соборе, а на нескольких местных соборах и, как выше разъяснялось, нуждается в пересмотре и исправлении.
За бесспорный же исторический факт нужно принять то обстоятельство, что нравственное христианское учение, в смысле общих моральных положений или принципиальных аксиом, на востоке никогда не было предметом соборного рассуждения и догматизирования.
II. Дисциплинарные нормы в обширном смысле, т. е. относящиеся к порядку церковного управления, как сообразующиеся с конкретными отношениями места и времени, не могут быть устанавливаемы на вечные времена, не могут претендовать ни на погрешимость, ни на неизменность.
Как всякое законодательство, направляющееся к устроению юридического порядка, дисциплинарное церковное законодательство должно двигаться вперед, вместе с движением церковной жизни, и соответствовать ее потребностям.
Необходимость этого соответствия служит наилучшим доказательством необходимости постоянной церковной власти, которая бы принимала во внимание возникающие потребности жизни и нормировала юридический порядок применительно к ним, устанавливала бы новые нормы, взамен устаревших, и новые способы к приведению и охранению этих норм, наконец допускала бы неприменение их к отдельным лицам и случаям.
А так как потребности и условия жизни в разных странах и государствах отличаются величайшим разнообразием, то в наше время трудно было бы представить себе такое всецерковное законодательство, которое (предполагая, что мог бы составиться вселенский собор) приложимо было бы ко всем странам и народам.
Единство могло бы быть поддержано лишь в общих принципах церковного порядка, законодательное же регулирование всех деталей юридического порядка всегда оставалось бы делом отдельной страны или отдельной церкви. Итак церковь, как юридический порядок, не может существовать без видимого главы.
Однако, если уже светский законодатель только формально неограничен в своем законодательствовании, материально же ограничен этическими требованиями, которых он не может ниспровергать своими законами, не ниспровергая государственного порядка, то тем более законодательная власть церкви должна сообразоваться с началами христианского учения.
Закон, который идет в разрез с церковным сознанием не может рассчитывать на действующую силу в церкви, не потому, чтобы духовной иерархии принадлежало право кассировать или напротив канонизировать закон, а потому, что церковная совесть не допустит проведений в жизнь противоречащего духу церкви закона, хотя бы и духовная иерархия склонялась к его одобрению.
Но закон, вызывающий против себя оппозицию в церкви, есть все-таки закон, пока он не будет отменен законодателем. Не невозможно, что, с прояснением взглядов, тот же самый закон будет признан вполне соответствующим духу церкви.
Если бы всякий закон был только выражением народного правосознания или народного юридического убеждения, как учила историческая школа, то законодателям не было бы надобности выступать реформаторами юридического порядка и выдерживать борьбу с инерцией или с явным сопротивлением, для доставления торжества лучшим началам над худшими.
