Хотя Московское государство приняло в значительной степени теократический характер, но, по сравнению его с современными ему католическими и протестантскими государствами, отличается меньшим вмешательством в дело веры. По крайней мере преступления против веры, вовсе не упоминаемые в судебниках, отмечаются лишь в Уложении ц. Ал. Мих. с осторожной краткостью.
Богохульство. Так как государство ограждает лишь христианское вероучение, то воспрещается хула на святыню христианскую (Христа, св. Богородицу, св. крест и святых); однако, это преступление могло быть совершено не только христианами, но и людьми других вероисповеданий («Будет кто иноверцы какие-нибудь веры, или и русской человек возложит хулу на Господа… того сжечь»; I, 1).
Совращение (именно в мусульманскую веру – обрезание) из православия, «насильством» или по согласию – «обманом» безразлично, ведет совратителя к смертной казни через сожжение (XXII, 24).
Закон умолчал о совращении в другие нехристианские религии (буддизм, иудейство), конечно, потому, что не предвидел практической возможности подобных случаев, но о совращении в другие христианские вероисповедания он мог умолчать намеренно; между тем практика распространяла применение этой статьи и на последний род деяний.
Вероотступничество не подлежит уголовному суду государства: совращенный отдается на суд церкви (Там же).
Насильственное обращение в православие не предусматривается в кодексах, но определяется в наказах воеводам (Астраханским 1628 г.): «Наказати всякими мерами и накрепко с угрозами, чтобы тайно в неволю не крестили».
В этом выразился остаток древней русской веротерпимости, которая постепенно ослабевала в Московском государстве, но поддерживалась и тогда существом вещей: огромная масса подданных принадлежала к нехристианским религиям.
Волхвование и чародеяние, на которые было столько обращено внимания в 1-м периоде (в церковных уставах и в практике), теперь не так интересуют государство; впрочем, постановления Стоглава об этом были подтверждены особым указом: «К волхвам бы и к чародеем и к звездочетцам волхвовати не ходили», под неопределенной угрозой царской великой опалы и ответственности перед духовным судом (Указ 1552 г.).
Это постановление не принято в Уложении ц. Ал. Мих. По мере удаления от времен язычества, ослабляется внимание к преступлениям этого рода:
в московскую эпоху практика указывает весьма мало случаев уголовного преследования волшебства сравнительно с современной ей практикой Западной Европы и нашей собственной XVIII в., что может быть объяснено тем, что, за ослаблением языческих верований, мысль о волшебстве направляется на успехи научных знаний и изобретений, которых у нас в то время вовсе не было;
но несомненно, что в этом имеет некоторую долю и практическое здравомыслие русского права;
рассказ Олеария о медике Квирине, обвиненном в волшебстве за нахождение у него скелета, якобы двигающегося под звуки музыки, но помилованном и высланном из России, доказывает вышеприведенные соображения.
Ереси и расколы также не входят в круг предметов уголовного законодательства (в Уложении), но практика с XV в. заинтересована ими гораздо более: ереси стригольников и жидовствующих подрывали глубокие основы христианства.
Церковная власть (Геннадий Новгородский и Иосиф Волоцкий) обвиняла светскую в послаблении еретикам жидовствующим и указывала на пример испанской инквизиции; но русский великий князь (Иоанн III) был осторожен и долго не вмешивался в вопросы совести, пока собор 1504 г. не вынудил его прибегнуть к казням (сожжению, урезанию языка, заточению).
Последующие преследования ересей (мнимых и действительных) изъясняются иногда сторонними мотивами (заточение Максима Грека при Василии Иоанновиче); наказание, постигшее в 1554 г. еретиков Башкина и его товарищей, отличается мягкостью (их заточили по монастырям; Косой бежал).
Самое активное участие светская власть принимает в деле раскола XVII в., очевидно, по связи его с вопросами государственного характера; фактическое преследование раскола узаконено статьями 1685 г., которыми положены: за состояние в расколе – ссылка, за распространение его – смертная казнь, за укрывательство раскольников, передачу писем их – кнут и ссылка.
Умышленный перерыв литургии, за который Уложение (1, 2) полагает смертную казнь, есть не только преступление против церковного благочиния, но может быть и проявлением неверующего фанатизма.
Этим можно объяснить высоту наказания сравнительно с деянием, определяемым следующей затем статьей Уложения (1, 3), именно оскорбление священнодействующих в церкви и произведенный этим «мятеж», т. е. тот же перерыв богослужения, карается лишь торговой казнью; в последнем преступлении объект сложный (против церкви и прав чести частных лиц).
Несоблюдение церковных обрядов признано деянием наказуемым в отдельных указах после Уложения: указом 1674 г. предписано хождение в церковь, исповедь и причащение, под угрозой наказания, род которого не определен (П. С. З., № 570).
Преступления против нравственности. В светских законодательных памятниках московского периода открываем довольно верный взгляд на преступления этого рода; наказуемой безнравственностью признана общественная, именно: в эпоху судебников – азартная игра и общественный разврат (содержание притонов его), в Уложении запрещается сводничество (XXII, 25), но косвенно и блуд (Там же, ст. 26).
Еще в уставных грамотах запрещалось скоморошество как из целей охранения нравственности, так и соблюдения полицейского порядка. В законах, подтверждающих церковные постановления, круг запрещенных деяний этого разряда распространялся на божбу, брань непотребными словами (Указ 1552 г.).
Из деяний безразличных закон воспрещал, как преступные, бритье и обстрижение бород, подстрижение усов (Там же), a в наказах воеводам запрещение простиралось на пение народных песен, на праздничные обряды и игры, качание на качелях и пр. Ничто из этого, однако, не попало в Уложение[1].
[1] Табакокурение было запрещено указом 1634 г., но в Сибири (см. Ак. Ист. IV, 19) и после того была табачная регалия. Уложение XXV, ст. 11 и 16 воспрещает табакокурение под угрозой кнута, урезания ноздрей и ссылки.
