Литература вопроса о старой Думе

В предшествовавшей главе я сказал все, что можно было сказать о нашей старой Думе на основании источников. Но в сочинениях о Думе говорится еще и многое другое. Это и делает необходимым остановиться на литературе предмета, ибо простое умолчание о том, о чем говорят другие, может возбудить лишь одно недоумение.

Вопроса о Думе касаются все наши историки в своих трудах по общей истории России. У каждого из них можно найти ценные указания. Но внимание их более привлекается фактической стороной дела, чем юридической.

У Соловьева, например, читатель найдет очень интересные указания на думцев, пользовавшихся особым доверием того или другого князя; но вопросов о том, что такое Дума, каков ее состав, деятельность и пр., автор не касается. Но и эти вопросы не остались без разработки. В последнее время они вызвали даже два специальных сочинения.

Первый опыт обработки материалов о Думе принадлежит Неволину. В своей статье “Образование управления в России от Иоанна III до Петра Великого” он посвящает ей две страницы. Неволин различает Боярскую и Царскую думу.

Боярская дума, действовавшая с чрезвычайною властью, учреждалась во времена несовершеннолетия государя и междуцарствия; Царская – составляла постоянный совет государя. Устройство ее только при Иване IV получило ту определенность, которою она потом отличалась.

Она составлялась из чинов, которые назначались государем: бояр, окольничих и с 1572 г. думных дворян. В ней обсуждались: 1) все дела, предлагаемые на ее усмотрение верховною властью, и 2) дела, вносимые из приказов и по жалобам на приказы.

Некоторые дела она решала собственною властью, о других должна была докладывать государю. При Думе состояла, в виде особого ее отделения по части судной, Расправная палата. До ее учреждения, которое относится к царствованию Федора Алексеевича, судные дела рассматривались всеми вообще членами Думы.

Таково мнение Неволина. Оно высказано совершенно догматически, без всяких доказательств. Верным представляется в нем лишь различение Боярской и Царской думы и наименование Государева совета – Царской думой, а не Боярской. Все остальное – не только не доказано, но и не может быть доказано.

Нельзя доказать, что с Ивана IV Дума получила ту определенность, которою она потом отличалась; нельзя доказать, что в ее состав входили все бояре, окольничие и думные дворяне, а думные же дьяки не входили, а управляли лишь ее письмоводством.

Наконец, у Неволина встречаемся и со смешением Думы с Судной палатой, чем и объясняется утверждение автора, что в Думу входят дела не только по царскому указу, но и из приказов, и по челобитьям. О степени власти Думы автор не нашел возможным сказать что-нибудь.

Несмотря на беглость высказанных Неволиным замечаний, они имели значительное влияние на позднейшую литературу. Только его противоположение Боярской думы – Царской, основанное на коренном их различии, прошло незамеченным. Новые историки свои труды о Царской думе печатают под заглавием “Боярская дума”.

Мы имеем два специальных исследования о Боярской думе. Первое по времени появления принадлежит перу казанского профессора Н.П. Загоскина. Это превосходная работа, в которой собрано более данных, чем можно найти в каком-либо другом сочинении, затрагивающем этот предмет, и оценка их по многим вопросам совершенно правильная.

Профессор Загоскин различает два периода в истории Думы: период вольной службы и период службы обязательной (20 и cл.). Личный состав Думы первого периода не имел, по его мнению, твердо определенного характера (12).

У Думы второго периода он отрицает всякое самостоятельное значение, так как голос царя мог всегда “парализовать” решение думцев (123). Хотя на с.117 автор и говорит, что приговор бояр вполне уравнивался с царским указом, но объясняет это тем, что приговоры Думы составляются по указу государя и, следовательно, под его авторитетом.

Учреждение думных дворян автор объясняет желанием московских государей ограничить влияние аристократического класса (35). Дьякам он дает в Думе роль членов этого учреждения, а не секретарей (45). Особой канцелярии при Думе он не находит.

Мы вполне присоединяемся ко всем этим положениям. Но наряду с этими и многими другими совершенно верными мыслями профессор Загоскин все же видит в московской Думе учреждение с гораздо более определенным характером, чем мы находим возможным это допустить.

Дума первого периода, говорит он, “не носила твердо определенного характера, с каким позже встречаемся мы в Боярской думе Москвы” (12), Так, московская Дума имела твердо определенный состав. Состав этот определялся числом думных чинов, которые имели, по своему положению, право присутствовать в Думе (46).

Этим автор признает за всеми введенными боярами, окольничими, думными дворянами и думными дьяками право войти в комнату государя и принять участие в его Думе, не будучи специально к этому приглашенными. Здесь мы далеко с ним расходимся.

Почтенный автор хорошо знает, что в Думу приглашались и недумные чины и, наоборот, что не все думные приглашались в Думу. Он сам об этом говорит на с. 74 и 75. В возможности приглашения в Думу недумных чинов он видит “случаи расширения нормального состава Думы”; в Думе, состоящей только из немногих думных чинов и называемой им Ближней, или Тайной, он видит “возможность сокращения нормального состава Думы”.

Все это очень хорошо, только не отрицается ли этим нормальный состав Думы? Государь может совещаться с тремя, пятью и т.д. думными чинами, может совещаться со всеми, может пригласить и недумных людей. Все эти Думы одинаково хороши и правильны.

Но при такой организации Думы можно ли утверждать, что существовал нормальный состав Думы? Полагаем, что нет, и думаем, что одна наличность Ближней думы отрицает самую возможность нормального состава Думы. Нормальный состав Думы у автора совершенно тот же, что и у Неволина: все думные чины.

Но профессор Загоскин в своих представлениях о твердо определенном характере состава Думы идет гораздо далее Неволина. По его мнению, существует не только нормальная Дума, но и целый ряд думных комиссий. “Дума выделяет из себя часть членов своих в специальные комиссии” (76), – утверждает он.

Хотя автор довольно долго останавливается на думных комиссиях (он посвящает им целую главу II отдела второго) и подробно перечисляет самые виды этих комиссий, причем он различает: комиссии, ведавшие Москву, ответные, которые вели переговоры с иностранными послами, специальные судные, Расправную палату он также относит к думным комиссиям, – тем не менее все это представляется нам лишь плодом некоторого недоразумения.

Для разъяснения этого недоразумения мы считаем необходимым спросить, что, собственно, надо разуметь под думными комиссиями, если бы таковые действительно существовали?

Полагаем, что под ними надо разуметь то же самое, что и теперь разумеют в городах под думскими комиссиями, в университетах – советскими, в конституционных государствах – парламентскими и т.д., т.е. комиссии, назначаемые подлежащими учреждениями, городскими Думами, университетами, парламентами и т.д., из своих членов для предварительного рассмотрения каких-либо отдельных вопросов, входящих в компетенцию этих учреждений.

Итак, эти комиссии составляются по выбору известной коллегии из ее членов и совершают по назначению коллегии некоторую работу, которая потом и вносится на окончательное ее разрешение. Ничего иного нельзя разуметь под комиссиями коллегиальных учреждений, а следовательно и думной, если бы они существовали.

Посмотрим теперь, что такое представляют из себя думные комиссии профессора Загоскина. На с. 76 у него сказано, что их выделяет из себя Дума; это как будто бы подходит под наше определение. Но в следующей строке читаем: “Члены этих специальных комиссий назначались на каждый отдельный случай государем”.

Что же верно, Дума выделяет из себя комиссии или царь их назначает? Верно только последнее. Никогда Государева дума не производила никаких выборов в комиссии и никогда никому ничего не поручала и не могла даже этого сделать по той причине, что не существовала в виде коллегии с определенным составом и определенной компетенцией.

Все комиссии назначались царем непосредственно, как им же назначался и состав самой думы; царем же определялись и предметы занятий комиссий. Дума в деле комиссий – решительно ни при чем. Нельзя даже сказать, что комиссии назначались исключительно из думных чинов.

Думные чины составляли высший служилый класс, а потому назначались во всякие должности: они и войсками предводительствовали, и на воеводствах сидели, и в приказах были, и в Думу приглашались; понятно, что их же и в комиссии царь назначал, но точно также не исключительно, не их одних, а с примесью и недумных чинов, как и во всех других случаях.

Это хорошо знает и почтенный автор рассматриваемого нами труда и сам на это указывает, например, на с. 83. Вот поэтому-то мы и думаем, что вся эта глава о думных комиссиях лишняя, к делу не относится и представляет вопрос о Думе совершенно в ненадлежащем свете. Думе приписано то, чего она никогда не делала.

Во всей второй половине разбираемой книги, со с. 89 и до конца, мы находим массу внимательно собранного и чрезвычайно интересного материала о месте и времени думских собраний, о делопроизводстве Думы и самом порядке ее заседаний и, наконец, о предметах ведомства, – но этою частью исследования очень трудно пользоваться потому, что автор стоит на точке зрения Неволина и не различает Думы государевой от боярского суда, или Расправной палаты.

В главе о месте и времени думских заседаний автор приводит, между прочим, указы, предписывающие боярам съезжаться “в верх” то в 10-м часу дня, то в 1-м. Кто же это съезжается?

Автор утверждает это о Боярской думе, причем он не различает никаких видов Думы, у него одна Дума, председателем которой является сам царь (120), следовательно, в определенный час съезжается та Дума, в которой сидит сам государь и с которой он думает, т.е. единственно настоящая Дума; а мы хорошо знаем, что эта Дума собиралась не в определенные дни и часы, а когда государю “случалось сидеть с боярами”, т.е. по особому назначению; согласно с этим и Котошихин говорит: “И как царю лучится сидети с теми бояры и думными людми в думе о иноземских и о своих государственных делех…” (П. 5).

В определенные же дни и часы собирается Расправная палата, в которой председательствует не царь, а первоприсутствующий боярин, и которая действует не как совет государя, а как самостоятельное учреждение.

Еще в большей степени обладают этим свойством – дать неправильное представление о московских порядках – те главы, в которых речь идет о делопроизводстве Думы и о предметах ее ведомства.

Автор не ограничивается повторением высказанного уже Неволиным мнения, что дела на рассмотрение Думы поступали: 1) по приказу государя, 2) по докладам из приказов и 3) по челобитным, но подробно развивает его и доказывает.

Между прочим он говорит: “Существует указание на известное распределение дней между приказами для внесения судьями их докладов в думу. Указания эти относятся, правда, уже ко второй половине XVII века, но не может быть ничего невероятного в предположении, что подобное распределение дней практиковалось и прежде” (111-112).

Распределение дней было сделано для докладов в Расправную палату, автор же относит это распределение к совету государеву и заставляет своего читателя думать, что совет этот собирался в известные дни для выслушания докладов из известных приказов, чего никогда не было.

“В виде примеров того, как возбуждали приказные доклады законодательную деятельность Думы боярской, – говорит далее автор, – приведем, в общих чертах, из новоуказных статей, сущность нескольких приказных докладов, поступавших в Думу для рассмотрения их в законодательном порядке” (138).

Итак, доклады из приказов возбуждают законодательную деятельность Думы. Это положение, из которого следует, что доклад приказа сам собою, без государева указа, возбуждает законодательную деятельность Думы, нуждается в серьезном рассмотрении и поверке.

Мы уже знаем, что особого законодательного порядка у нас не было, что московские государи решали в одном и том же порядке как законодательные, так судные и правительственные дела.

Точно так же мы знаем, что Расправная палата, хотя и должна была действовать на основании указов, но не ограничивалась одним их применением, а установляла и общие нормы на будущие случаи, когда находила возможным делать это без доклада государю.

Итак, законодательство в Москве не отличалось по форме от правительственных распоряжений, а места, облеченные правом суда и распоряжения, решали не отдельные только случаи, а издавали и общие нормы.

Так как профессор Загоскин не различает Расправной палаты от совета государева, то то, что он говорит о порядке возбуждения законодательной деятельности Думы, относится у него к Государеву совету. Значит, по его мнению, в совете государевом доклады из приказов непосредственно возбуждают законодательную деятельность бояр.

В подтверждение своего положения автор делает несколько ссылок на Полное собрание законов; но ни одна из них не доказывает его мысли. Автор говорит: “Дело докладывается боярам: последние новым приговором отменяют силу приговора 1650 г. и предписывают на будущее время руководствоваться определением Уложения” (138).

Читатель вправе подумать, что в действительности все делают бояре, как сказано у автора. Раскрываем статьи о разделе вотчин между вотчинниками, на которые в данном случае он ссылается, и приходим к совсем другому заключению. Статьи начинаются так: “Великий государь указал и бояре приговорили”. Кому же был сделан доклад?

Статьи напечатаны с пропуском первоначального доклада, который возбудил это дело; но в начале статьи 1 сказано: “Доложить великаго государя”. Итак, доклад был сделан государю при боярах, а не боярам. А затем произошло, что обыкновенно происходило в таких случаях: государь или сейчас же указал, как надо боярам приговорить, или велел им предварительно “сидеть” и говорить о деле, а потом доложить ему.

В заключение того или другого порядка рассмотрения доклада одинаково получился обычный результат: “государь указал, бояре приговорили”. Точно так же и все другие №№ Полного собрания законов, на которые автор здесь ссылается, неизменно говорят о государевом указе и боярском приговоре^[1].

Переходя затем, в частности, к рассмотрению законодательной деятельности Боярской думы, автор находит, что “помимо создания новых законодательных определений, боярскими приговорами или подтверждается сила предшествовавших боярских приговоров, или дополняются прежние законоположения, или отменяется их сила, или, наконец, восстановляется сила закона, перед тем отмененного” (139).

Читатель вправе подумать, что боярам принадлежит чрезвычайно широкая законодательная деятельность; но если он это сделает, то опять ошибется. Из цитат автора он увидит, что все эти подтверждения, дополнения, отмены, восстановления и пр. делаются всякий раз в силу особого государева указа.

Права законодательства бояре не имели. Почтенный автор хорошо это знает, но в его книге есть выражения, которые могут набросить тень сомнения даже и на этот принцип. Перечислив разнообразные проявления законодательной функции Боярской думы, автор продолжает так: “Что касается обнародования закона, то оно не входило в круг обязанностей Думы боярской” (141).

Это, конечно, может навести на мысль, что дополнение закона, его отмена и пр., о чем шла речь на предшествующих страницах, входили в круг обыкновенных обязанностей Думы; тогда как мы хорошо знаем, что никакого определенного круга обязанностей у Думы не было: она делала, что ей приказывали, и только. Законы же московские государи издавали, пополняли и отменяли очень нередко и без участия Думы.

То же надо сказать и о других предметах ведомства, приписываемых автором Думе. В начале главы о судебной деятельности Думы автор весьма решительно говорит: “В первой инстанции ведала Дума боярская суд преступлений политических, преступлений по должности и дел местнических” (146).

Итак, Дума ведает перечисленные дела в качестве первой инстанции. Ничего нельзя сказать решительнее: у Думы своя определенная компетенция. Но на следующей странице считаем: “Само собой разумеется, что суду Боярской думы предавались государем лишь наиболее значительные политические преступления…”

Итак, Дума не имеет определенной судебной компетенции, а судит всякий раз по особому государеву приказу. К этому мнению мы совершенно присоединяемся и тем оканчиваем нашу полемику с почтенным автором: нам гораздо приятнее находить у наших предшественников мнения, с которыми можно соглашаться, чем такие, которые следует опровергать.

Второй специальный труд о Думе принадлежит московскому профессору В.О. Ключевскому; он озаглавлен “Боярская дума Древней Руси” и представляет объемистый том более 500 с^[2]. Это сочинение многопредметное. Мы находим в нем рассуждения и о таких вопросах, которые автор хотя и приводит в связь с Думой, но которые прямого отношения к ней не имеют.

Таковы, например: очерк истории древнейших волостных городов на Руси; происхождение городских старцев, отношение князя к землям дворцовым, черным и служилым; происхождение удельного порядка княжеского владения в связи с русской колонизацией Верхнего Поволжья; влияние колонизации на склад общества Верхневолжской Руси; связь удельных учреждений с тремя разрядами земель в уделе; значение дворцовых путей; наместники и волостели; вотчинное управление и его значение в истории централизации и т.д.

Мы привели подлинные слова из оглавления первых пяти глав книги, обнимающих всего каких-нибудь 128 с. Каждый из затрагиваемых здесь вопросов мог бы быть предметом самостоятельного исследования, при разработке которого не пришлось бы ни словом коснуться старой Думы.

Наша литература очень небогата, и мы, конечно, не будем жаловаться на то, что автор дает больше, чем обещает заглавие его книги. Но многопредметность имеет и свои неудобства. Позволим себе указать лишь на одно из них, не самое главное, но весьма важное для читателя.

В сочинениях такого рода вопросы по главному предмету исследования, обыкновенно, разбросаны и затеряны в массе вставок, имеющих к ним очень отдаленное отношение, а иногда и никакого, и выяснить себе настоящую мысль автора нередко представляется делом очень нелегким.

История Думы разработана автором чрезвычайно детально. Он различает совет киевского князя X века, правительственный совет с XI века по конец Киевской Руси, Боярскую думу при удельных князьях Северо-Восточной Руси и, наконец, московскую Думу, которая тоже весьма меняется с XV по XVII век.

Установленные автором различия касаются состава и ведомства Думы, ее значения и т.д. Чем подробнее изучен предмет, тем, конечно, лучше. Но дело в том, имеем ли мы достаточно данных, чтобы выяснить все эти различия и твердо обосновать их?

В этом сомневается и сам автор; его задача показалась ему особенно трудной, когда пришлось повести речь о Думе северных уделов. “Предпринимаемая попытка изобразить управление удельного княжества, – говорит он, – наверное, несвободна ни от недомолвок, ни даже от значительных обмолвок” (106). Такое признание делает особенно затруднительным наше положение.

Можно ли точно передать мысли автора, в книге которого, по его собственному заявлению, есть недомолвки и даже обмолвки? Вот почему мы просим почтенного профессора быть снисходительным к нашему изложению его мнений. Во избежание недоразумений я везде буду приводить его мысли его же собственными словами.

Автор излагает историю Думы не по отдельным вопросам состава, ведомства и пр., а берет каждую временную разновидность Думы в целом ее виде, а потому о каждом отдельном вопросе говорится у него по многу раз и в разных местах. Это тоже значительно затрудняет выяснение его взглядов.

Профессор Ключевский представляет себе нашу старую Думу, во все времена ее существования, постоянным учреждением, имеющим свой определенный состав, ведомство, степень власти и пр. “Боярская дума, – говорит он о киевской Думе с XI по XIII век, – была третьей (правительственной) формой, отличавшейся от двух других (дружины и веча) тем, что она была учреждением постоянным, действовавшим ежедневно” (73).

То же он утверждает и о московской Думе: “В составе этих четырех чинов (бояр, окольничих и думных дворян и дьяков) число постоянных членов думы стало в XVI веке довольно значительно” (290).

Автор, следовательно, примыкает к традиционным взглядам на думу, а потому и не считает нужным останавливаться на вопросах о том, постоянное это учреждение или нет. Приведенные слова сказаны им мимоходом; но так как они относятся до существа дела, то мы и нашли нужным привести их.

Состав этой постоянной Думы, по мнению автора, несколько раз в течение нашей древней истории существенно изменялся; на этих изменениях он подробно останавливается.

Изложим мнения автора о составе Думы.

“При киевском князе в конце X века встречаем правительственный класс или круг людей, которые служат ближайшими правительственными сотрудниками князя. Эти люди оказываются то боярами, то дружиной князя и составляют его обычный совет”. Со времени принятия христианства являются новые советники, – епископы; третий элемент – старцы градские^[3].

С XI века городская торговая знать перестает давать князю советников из своей среды (городских старцев). Состав правительственной Думы поэтому “существенно изменился”. Правительственный совет стал “чисто боярским, служилым, односословным”^[4].

При северных князьях удельного времени новая перемена. “Боярская дума является советом главных дворцовых приказчиков”. “Это были управители отдельных ведомств дворцовой администрации, или дворцового хозяйства: дворецкий, казначей, сокольничий, стольник, чашник и пр.”^[5]

В Москве опять иначе. Это постоянный совет “всех наличных бояр”. Но и в Москве с течением времени он меняется. Эти изменения условливаются переменами, происходившими в составе высшего служилого класса.

“Когда правительственные силы, рассеянные по уделам, собрались в Москве и вошли в состав здешнего боярства, в нем установился распорядок лиц и фамилий, отличавшийся аристократическим характером”. “В конце XVI века в московском Государственном совете преобладали старшие по происхождению боярские фамилии”.

“То все старинные привычные власти Русской земли, какие правили землей прежде по уделам, только прежде они правили ею по частям и поодиночке, а теперь, собравшись в Москве, они правят всей землей, и все вместе, в известном порядке старшинства…”^[6]

Иначе в XVII веке: “По прекращении старой династии московская Боярская дума захудала, стала наполняться “молодыми людьми”, дворянской демократией”^[7].

Эти перемены в составе Думы обусловливаются соответственными изменениями в организации общественного строя древней России. Вот в кратких словах суть этих изменений.

Одну из существенных особенностей Думы X века, отдичающих ее от Думы XI и следующих веков, составляет присутствие в ней градских старцев. Для объяснения того, что такое старцы градские, автор делает экскурсию в область истории городов и приходит к такому совершенно оригинальному заключению.

В городах до князей Рюриковичей существовала “военно-торговая аристократия, которая взяла в свои руки управление городом и его областью. Эту торговую аристократию начальная летопись в рассказе о временах Владимира и называет “нарочитыми мужами”, а выходивших из нее десятских, сотских и других городских управителей “старцами градскими” или “старейшинами по всем градом…”

“В X веке между княжеской дружиной и городской торговой аристократией еще не было значительного расстояния ни экономического, ни политического…” “Весь X век они действуют дружно и остаются очень похожи одна на другую, вместе воюют и торгуют вместе, обсуждают в Думе князя важнейшие вопросы законодательства…” “Эти две силы, столь родственные, с половины XI века расходятся между собой”.

Сотские и десятские назначаются теперь князем из его дружины, в которую поступают и люди городской знати. “Но аристократия больших городов не утратила своего местного значения. Отдалившись от княжой дружины, она стала ближе к городскому простонародью, руководила вечем и была посредницей между ним и князем”^[8].

Для объяснения нового состава думы в северных удельных княжениях автор дает картину всего строя этих княжений. Он отправляется от давно уже высказанной мысли о вотчинном характере княжеской власти на севере и дает ей весьма своеобразное выражение.

“Центр и провинция в удельном княжестве, дворец князя и уезд наместника с волостелями, – говорит он, – это почти то же, что в частной вотчине XV века боярская запашка и земля, отдаваемая в оброчное пользование…

Наместники и волостели с своими тиунами и доводчиками были правительственными арендаторами у князя хозяина, подобно тому как перехожие крестьяне были поземельными арендаторами у вотчинника XV века”^[9].

Нельзя не удивиться необычайной смелости этого сравнения! Отношение публичного права, назначение местного правителя-наместника уравнивается с отношением частного права договором найма земли, порядная на землю ставится рядом с послушной и уставной грамотой, в которой определяется порядок местного управления.

В нашей исторической литературе можно найти немало оригинальных и смелых мыслей, но, если память нам не изменяет, ничего равного по смелости с мыслью профессора Ключевского нам не приходилось читать до появления в свет его книги.

“Управление в княжестве удельного времени, – читаем дальше, – складывалось по типу частной привилегированной вотчины и заимствовало формы из круга частных юридических отношений…”

“Впрочем, утверждая, что удельный князь усвоил себе значение и владельческие приемы простого вотчинника, не надобно думать, что вследствие этого он перестал быть политическою властью.

Но эта правительственная примесь нисколько не мешала князю оставаться простым отчинником или очень похожим на него владельцем, не изменяя значения поземельного собственника удела, какое он себе усвоил: его верховные государственные права так сливались с владельческими, вытекавшими из поземельной собственности, что и сами рассматривались, как статьи простого поземельного хозяйства”^[10].

Вот причины, почему Дума северных удельных князей сделалась советом “дворцовых прикащиков”. Термин “прикащик”, конечно, не принадлежит языку наших памятников, автор взял его из современного хозяйственного словаря, чтобы сильнее оттенить свою мысль о частнохозяйственном значении этих советников князя. В этом слове – целая картина, и опять необыкновенно смелая!

Соединение удельных княжений под главенством московских государей имело следствием поступление на их службу потомков прежних удельных князей. Это отразилось и на составе Думы: из “прикащичьей” она сделалась аристократической.

Такова мысль автора.

Несмотря на то, что он потратил немало труда и искусства живописания, его выводы представляются нам не совсем ясными, недостаточно доказанными, а во многих случаях и прямо противоречащими фактам.

Дума X века от Думы XI-XII веков отличается тем, что в ней присутствуют городские старцы. Не будем спорить о том, что такое городские старцы; примем мнение автора, пусть это будут десятские и сотские, выбираемые из городской военно-торговой аристократии.

Составляют ли они особый класс от другого составного элемента Думы, дружинников? Сам автор говорит, что нет: в X веке между ними не было значительного расстояния, они вместе воюют, торгуют и т.д. “С половины XI века эти две силы, – продолжает автор, – расходятся между собой: сотские и десятские назначаются только из членов дружины, а не из старцев градских”.

Но старцы градские, добавлю я, и в XI веке могут вступать в дружину, этого не будет отрицать и автор, следовательно, как дружинники, они в XI и в следующем веке могут входить в состав Думы.

Различие Думы X века от последующей представляется, таким образом, несущественным. Возражение по поводу “старцев градских”, и совершенно основательное, давно уже сделал почтенному автору профессор Владимирский-Буданов, хотя и с другой точки зрения, чем я.

Но пойдем^[11] далее. С половины XI века десятских и сотских назначает князь из своих дружинников. Допустим и это. Но ведь городовая торгово-военная аристократия продолжает существовать, это говорит сам автор; почему же он думает, что князья XI-XII веков никогда не призывали ее членов в свой совет? Это ничем не доказано, да и доказать этого нельзя, по недостаточности источников.

Другое различие Думы X века от последующей состоит в том, что в первую призывается духовенство, вторая же “чисто боярская, односословная”, т.е. в нее не призывается духовенство. Этот вывод настолько противоречит фактам, что мы позволяем себе видеть “недомолвку или даже обмолвку” в утверждении автора о “чисто боярском и односословном” характере Думы XI-XII веков.

Итак, различия Думы X и последующих веков сводятся в самом лучшем случае к различию в словах, и только.

Дума северных удельных князей, по мнению автора, еще более отличается от предшествующей, чем эта последняя от Думы X века; она состоит только из главных дворцовых приказчиков. Чем это доказывается? Во-первых, это является логическим выводом из того положения, что князь северных уделов есть хозяин-вотчинник.

Если князь есть хозяин-вотчинник, а наместники его – суть его арендаторы, подобно тому, как перехожие крестьяне были арендаторами у вотчинников, то понятно, что советники князя должны были выбираться из его приказчиков, так как все государство имело вид частного хозяйства, и других элементов общества, кроме арендаторов и приказчиков, налицо не было.

Не будем спорить и против этого, а спросим только, последователен ли наш автор? В самом ли деле он ничего не видит в уделах Северной России, кроме частного хозяйства? Нет, он видит гораздо больше, он видит там и государство, своеобразное, как своеобразно всякое государство, но все-таки государство. Вот доказательства.

На с.81 читаем: “С обычными правами собственника князь соединял и настоящие государственные права, впоследствии отделившиеся и вошедшие в состав верховной власти, право суда, налогов, войны и пр.” Итак, князь есть государь и вместе с тем собственник. Это совершенно верно.

Непонятно только, куда это “впоследствии государственные права отделились” и от чего они отделились? Но оставим это, здесь может быть какая-нибудь недомолвка. На с. 118 читаем: “В обеих половинах своего княжества, в дворцовой и недворцовой, князь одинаково был верховным правителем, установителем общественного порядка и блюстителем своего и общего блага”.

Итак, не все дворец, есть и недворцовые части удела, и князь не только хозяин, но и государь, преследующий цели не одного только скопидомства, но и общего блага, и даже в пределах дворцового управления. Прекрасно! Но отсюда следует, что в распоряжении князя состоят не одни только “прикащики” и арендаторы, но и должностные лица, преследующие интересы общественного блага.

Наконец, на с. 151 читаем: “Князь удельного времени был государем с правом верховной власти, и собиравшийся при нем совет бояр был Государственный совет в тогдашнем смысле этих слов”. Согласимся и с этим. Но что же получится в результате?

В результате получится то, что и было в действительности, т.е. что совет северных удельных князей состоял не из одних главных дворцовых приказчиков, управителей дворцовой администрации или дворцового хозяйства: дворецкого, казначея, сокольничего, стольника, чашника и пр., но и из духовных особ, бояр-судей, бояр-воевод, которые к дворцовому хозяйству не стояли ни в каком отношении^[12].

Так оно и было на самом деле. Это не мы возражаем автору, а он сам себе возражает. Но эти веские возражения, сделанные автором самому себе, нисколько не мешают ему на с. 287 снова называть думу северных удельных князей “чисто дворцовым советом”, а на с. 394 встречаем еще более картинное выражение основной мысли автора: “В княжестве удельного времени князь правил с советом бояр, которые были собственно его вольнонаемными дворцовыми приказчиками”. Может быть, мы тут имеем некоторый ряд “недомолвок и даже обмолвок”.

Но у почтенного автора есть и другое доказательство “прикащичьяго” состава думы. На 138-й и следующей странице у него приводятся свидетельства древних актов о составе думы северных удельных князей.

Так как эти страницы составляют часть главы, в названии которой читаем: “Боярская дума при князе удельного времени является советом главных дворцовых приказчиков”, то мы и полагаем, что акты эти приведены в доказательство выраженного в заглавии положения.

В действительности же эти акты или ничего не доказывают, или доказывают совсем противоположное тому, что следует доказать. Ничего не доказывают все те акты, которые совершены князем в присутствии бояр, должность которых не обозначена, и, таким образом, осталось неизвестным, что это за бояре, вольнонаемные они приказчики или нет.

И таких актов большинство. Свойство бояр обозначено только в двух актах, и оба они свидетельствуют против автора. Рязанский князь Олег Иванович продал село монастырю, “поговоря” с зятем своим, рязанским боярином Ив. Мирославичем, и “в присутствии” двух бояр, из которых один был стольник, а другой чашник.

Акт этот не издан, и мы приводим его со слов автора. Что же из него следует? Кто тут советники? Советник тут только один, боярин-зять, ибо князь продал село, “поговоря” с ним. Был ли он дворцовым приказчиком, это неизвестно.

Но два других были тем, что автор называет “дворцовыми прикащиками”, но с ними князь не советовался, они только присутствовали при сделке. Второй акт есть данная того же князя Ольгову монастырю.

Князь наделил его селом, “сгадав” с епископом Рязанским и девятью боярами, в числе которых трое имеют дворцовые должности: дядька, окольничий и чашник. Если трое обозначены придворными должностями, то, значит, остальные шесть не были придворными приказчиками. Здесь князь советуется с епископом, боярами-неприказчиками и боярами-приказчиками.

Итак, от существенного различия между удельной Думой северных князей и Думой их предшественников ровно ничего не осталось^[13]. В нее, как и в Думу киевских князей, одинаково входит и духовенство, и бояре в широком смысле этого слова. Автор и сам не может этого отрицать.

В примечании на с. 174 он говорит: “Иногда удельный князь советовался не только с своими боярами, но и со всей дружиной, как это бывало и в Киевской Руси”. К этому следовало бы прибавить: иногда киевский князь советовался не только со всей дружиной, но и с одними близкими людьми, как это бывало и в Северной Руси, – и мы получили бы простую и верную картину старой Думы.

Московская дума XVI века характеризуется аристократическим составом, Дума XVII века – демократическим (см. выше, с.414). Это едва ли верно. Почтенному автору очень хорошо известно, что в Думе XVI века сидят дети боярские и дворяне. Он сам говорит, что “первые попавшие в думский список имена думных дворян принадлежат именно к упавшим фамилиям”^[14].

Но и среди других думных чинов, высших, были люди неименитые. Адашевы взяты царем от нищих и самых мелких людей и назначены окольничими; а в 1553 г. Федор Адашев возведен и в сан боярина. Казначей Федор Сукин, мелкого дьяческого рода, в 1566 г. возведен в бояре.

Василий Траханиот и четверо Годуновых также не принадлежат к московской аристократии, а это нисколько не помешало им достигнуть боярства, а Годуновым занять среди бояр даже первое место. Наконец, в XVI веке в Княжеской думе сидят и дьяки, а людей более темного происхождения и не было в Московской Руси. Их родословная в большинстве случаев начинается с предка-раба.

На факт демократизации Княжеской думы, и именно в XVI веке, наши историки давно уже обратили внимание. Об этом говорил еще Карамзин. Учреждение думных дворян он приписывает Ивану Грозному и полагает, что это было сделано “для введения в думу сановников отличных умом, хотя и не знатных родом”^[15].

Того же мнения держится и Соловьев, но он думает, что дети боярские введены в думу прежде самостоятельного правления Иоанна IV. Он допускает даже мысль, что это нововведение могло совершиться даже ранее правления Елены^[16].

Итак, едва ли может быть серьезная речь о том, что в XVI веке Русской землей “управляли старинные привычные власти в порядке старшинства” и что только в XVII веке Боярская дума стала наполняться “дворянской демократией”. С установившимся мнением историков совершенно совпадают и свидетельства современников.

Курбский упрекал Ивана Грозного в том, что он предпочитал шляхетству писарей, которых брал из простых людей. Ту же мысль о предпочтении дьяков аристократии высказывает и Тетерин. Но оба ошибаются, приписывая эту перемену Ивану Грозному; она совершилась еще в царствование деда его, Ивана Васильевича^[17].

В составе бояр XVII века не замечается большого различия от состава этого класса в XVI веке. Мы имеем полные списки бояр за это время, знаем их всех поименно и можем определить процентное отношение бояр именитых к боярам неименитым.

Для отличия тех и других у нас есть один только признак – княжеское происхождение первых; этим признаком отличает московскую аристократию от дворянской демократии и почтенный автор разбираемого труда. В XVI веке боярское звание дано было 40 лицам княжеских фамилий и 26 некняжеских, отношение вторых к первым составляет 65%^[18].

В XVII веке по 1677 г. звание боярина было дано 32 лицам княжеских фамилий и 23 – некняжеских, отношение вторых к первым определится в 71,8%^[19]. Итак, среди бояр введенных XVII века неименитых людей было на 6,8% более, чем среди бояр XVI века.

Это не такая большая разница, чтобы историк мог сказать то, что говорит профессор Ключевский. Но и это точное сравнение бояр XVI века с боярами XVII века решительно ничего не говорит о том, кто же были действительные советники московских государей за это время? Это остается тайной. Мы лишь в очень редких случаях знаем, с кем именно они советовались.

Полагаем, что, указывая на демократическую примесь к думным чинам XVI века, мы не говорим ничего нового и что приводимые нами факты известны каждому, так как давно напечатаны. Отчего же почтенный автор приходит к совершенно иному заключению? Это объясняется особенностями его методологических приемов.

У автора преобладает дедуктивный способ исследования. Он берет какое-либо более или менее признанное положение и делает из него логические выводы, не проверяя их путем исследования фактической стороны дела.

В данном случае общее положение, от которого отправляется автор, состоит в следующем: объединение России под главенством Москвы сосредоточило при дворе московских государей бывших удельных князей.

Это положение, конечно, можно принять. Автор так и поступает и затем делает из этого положения вывод: князья входят в состав боярства, дают ему аристократический характер и т.д. Здесь и начинается ошибка.

Путем такого умозаключения пришел автор и к выводу о “дворцовых вольнонаемных приказчиках”. Дедуктивной методой в истории можно пользоваться, но это надо делать с большей осмотрительностью, проверяя результаты дедукции свидетельствами памятников^[20].

Переходим к последнему и самому важному вопросу состава думы. Автор употребил много труда и времени для разъяснения социального состава Думы. Допустим, что он прав и что все те различия, на которые он так старательно указывает, действительно имели место; допустим, что в состав думы сперва входили бояре-дружинники, градские старцы и духовенство, затем она сделалась односословной и состояла только из бояр; бояр сменили вольнонаемные приказчики, приказчиков – княжеская аристократия, а сию последнюю – дворянская демократия.

Но как все эти элементы делались членами думы? Князь был обязан их призывать, или он был свободен призывать их и не призывать? В этом и заключается существенный вопрос организации Думы. Автор не отводит ему отдельного места в своем исследовании, он касается его лишь мимоходом, и собрать в одно целое там и здесь разбросанные им замечания дело нелегкое.

Это необходимо, однако, сделать. Если автор не посвящает этому вопросу особого внимания, то, конечно, потому, что ответ на него не считает подлежащим какому-либо сомнению и спору. Все исследование его исходит из того предположения, что у князя есть необходимые советники.

Если бы старцы градские, вольнонаемные приказчики, аристократы и т.д. не были необходимыми советниками, если бы князь мог призывать их в Думу и не призывать, то, понятно, не было повода писать книгу с целью доказать, что эти лица суть составные элементы Думы.

Следуя примеру автора, мы пользуемся в настоящем случае дедуктивным способом доказательства. Но зная, насколько метода сия требует осторожности и осмотрительности, мы немедленно приступаем к индукции и собираем по этому предмету отдельные его заявления.

На с. 148 читаем: “Все бояре, занимавшие должности по военному, дворцовому и областному управлению, считались советниками князя”. На с. 173: “В исключительных случаях, касавшихся всех одинаково, в вопросах, стоявших выше каждого отдельного ведомства, князь должен был призывать к себе на совет всех наличных советников”.

На с. 177: “…в Москве дума превращалась в постоянный совет всех наличных бояр”… Та же мысль и на с. 416: “В своей ежедневной практике дума была постоянным советом наличных думных людей, находившихся при государе”. Теперь мысль автора совершенно выяснена.

У князя есть необходимые советники. Он не может назначить приказчика и воеводы, чтобы они вместе с тем не сделались и его думцами; в московское же время все думные чины суть советники князя, если только они находятся в резиденции государя. Итак, в этом вопросе профессор Ключевский стоит на точке зрения профессора Загоскина и Неволина.

Но профессор Ключевский идет гораздо далее своих предшественников. Он хорошо знает, что звание думного человека не было наследственно, что в думные чины жаловали, что думу “сказывали по указу государя”.

Но это право государя, по его мнению, было до такой степени ограничено, что московская Дума XVI века являлась, тем не менее, наследственным учреждением, устранить которое князь не мог и с которым он должен был разделять свою власть.

“По родословному составу Думы XVI века, – говорит автор, – можно видеть, в какой степени государево назначение согласовалось с аристократическим распорядком лиц и фамилий, установившимся в боярской среде. Члены Думы, особенно двух высших чинов, обыкновенно выходили из известного родовитого круга, который в лице своих очередных представителей Думу ведал”.

Право государя назначать думных чинов сводится, таким образом, к призванию их по родословной очереди, “Эти родовые столпы, – читаем в другом месте, – наследственно ведали Думу”. Если у нас были наследственные советники князя, то очень понятно, они не могли быть устранены из Думы. Автор последователен и прямо высказывает эту мысль: “Государь не может устранить от власти правительственного класса”^[21].

Эта характерная картина наследственных советников, которые ведали Государеву думу в порядке родового старшинства и которых государь не мог устранить от власти, является логическим выводом признанного автором, но не оправдываемого действительностью аристократического состава Думы XVI века. Мы остановимся лишь на одном новом его соображении, которого мы не имели еще случая коснуться.

В цитате, приведенной нами со с. 425, речь идет об “очередных представителях известного родовитого круга, который ведал Думу”. Автор, конечно, имеет здесь в виду местнические обычаи. Мы должны сказать, что понятия почтенного профессора о местничестве чрезвычайно своеобразны.

Так как “государь не мог устранить от власти правительственного класса”, то для него было обязательно назначать в думные чины родовитых людей согласно с аристократическим распорядком, установившимся в боярской среде. Ничего подобного в действительности не было. Государь мог и действительно назначал в думные чины кого было ему угодно.

Единственное ограничение, которое налагали на него местнические обычаи, состояло в том, что если он хотел назначить в думный чин человека именитого, то это делалось согласно с отеческой его честью: именитые люди назначались в Думу прямо боярами, минуя чин окольничего и думного дворянина; в противном случае они могли не принять думного чина, и только.

Требовать же назначения в Думу согласно с аристократическим распорядком никто не имел права. Поэтому-то мы и встречаем в Думе XVI века не только князей, но и лиц из мелких фамилий, каковы Адашевы, Сукины, Траханиоты, Годуновы и пр.

Эта неаристократическая примесь к составу думных чинов в одном только высшем чине боярина составляла – 65%; в чине окольничего ей принадлежало большинство: на 18 некняжеских фамилий там было только 12 княжеских^[22]; в чине думных дворян – князей вовсе не было.

Московские государи имели полную свободу не назначать в думные чины представителей княжеских фамилий, которые лично им не нравились, или понизить их достоинство, назначая не прямо в чин боярина, а проведя чрез окольничество. Князья Черкасские в XVI веке назначаются прямо боярами, а в XVII веке они служат и в окольничих.

Еще большее понижение потерпел род князей Оболенских: в XVI веке они пользуются преимуществами перворазрядных фамилий и возводятся прямо в бояре; в XVII веке – они не идут дальше окольничих. Отсюда следует, что честь родовитых фамилий представляет величину не постоянную, а меняющуюся, в зависимости от усмотрения царей.

Этим, между прочим, и объясняется процесс захудания некоторых фамилий. Ввиду этих фактов какая же может быть речь об очередных представителях родовитого круга, ведавшего Думу? Когда казначея Ф.И. Сукина назначили в думный чин боярина, из аристократических фамилий боярами были: князь И.А. Куракин, князь И.Д. Бельский, князь Ф.М. Оболенский, князь Ц.И. Телятевский.

Кто из этих Рюриковичей и Гедеминовичей обиделся назначением в их среду казначея Сукина и протестовал отказом от боярства? Никто. Нам вообще неизвестен ни один случай отказа от боярства по причине худородности вновь пожалованного.

Надо полагать, что приближение к особе царя так ценилось московской аристократией, что члены ее охотно становились у подножия трона на одну доску с дьяками и поповичами. С точки же зрения местнической чести нельзя отрицать возможности отказа от боярства в случае назначения в этот чин человека худородного; только таких отказов не бывало^[23].

Разбирая “Думу боярскую” профессора Загоскина, мы имели случай указать на то, что мнение о постоянном составе Думы и о праве думных людей принимать участие в Думе государя – разбивается наличностью Ближней думы, существования которой нельзя не признать. Признает Ближнюю думу и профессор Ключевский.

Как же он примиряет ее существование с существованием Боярской думы? Этому вопросу автор посвящает особую главу, XVI, в названии которой спешит высказать свое отношение к делу. “Ближняя или комнатная дума государя, – говорит он, – была косвенным признанием с его стороны политического значения Боярской думы”.

Автор идет гораздо дальше своего предшественника. Ближняя дума не только не подрывает боярской, а служит доказательством признания ее политического значения. Мысль очень смелая, и я с понятным интересом приступил к чтению XVI главы. Ближней думе автор дает разные наименования, он называет ее: “особым советом”, “частным советом”, “кабинетом” и, наконец, “тайным советом”.

Отношения этого тайного совета к Боярской думе представляются ему в таком виде. “Судя по изложенному выше рассказу, – говорит он, – решения по делам общегосударственного характера, принятые в Тайном совете, сообщались Боярской думе по крайней мере к сведению, если не для вторичного обсуждения” (340).

Итак, всякое дело общегосударственного характера могло быть решено в Ближней думе и затем сообщалось Боярской думе лишь к сведению. Это, конечно, не есть доказательство политического значения Боярской думы, а совершенно обратного: можно было все делать без Боярской думы.

На последней странице главы XVI автор высказывается о том, как общая Дума решала те вопросы, которые государю угодно было внести в нее по предварительном уже обсуждении их в Ближней думе.

“Легко понять, однако, – говорит он, – что ближний совет, оставаясь частным и предварительным, должен был иметь большое влияние на общую думу: когда государь приносил в последнюю мнение, внушенное тайными советниками его, политический авторитет и служилое приличие, обыкновенно, заставляли бояр соглашаться с ним” (346).

И мы совершенно соглашаемся с почтенным автором, только где же политическое значение общей Боярской думы, так смело возвещенное в заголовке? О нем в действительности и помину нет. Главу XVI следовало бы так озаглавить: “Ближняя, или комнатная, дума совершенно лишала всякого политического значения Боярскую думу”, и это заглавие совершенно соответствовало бы содержанию главы.

Но автор продолжает думать по-своему и на той же последней странице главы говорит: “Но если чувствовали потребность иметь такой особый совет рядом с думой всех бояр, то за последней, очевидно, признавали не то значение, не те задачи и свойства, какие имел первый (вполне верное умозаключение, но то, что идет далее, может быть заменено совершенно обратным, без малейшей логической натяжки), значит, – продолжает автор, – признавали, что состав ее не вполне зависит от усмотрения государя, а должен согласоваться с боярской иерархией, что эта Дума есть постоянно действующее учреждение, которое направляет текущие дела, что и дела особо важные должны проходить чрез нее же, хотя бы они уже обсуждались в Ближней думе, словом, признавали, что это не государев только, но и Государственный совет”.

Ошибка умозаключения и только. Из того, что признавали необходимость Ближней думы рядом с Боярской, может следовать и то, что “боярская” признавалась ни на что не нужной и совершенно устранялась “ближней”. Мы вовсе не отрицаем и возможность существования двух советов: большого и малого.

Но это возможно лишь при точном определении компетенции каждого из них. Такого разграничения двух Дум у нас не было и, по словам самого автора, Боярская дума только вторила Ближней, да и это не всегда было нужно, так как дела, решенные в Ближней думе, могли вноситься в Боярскую лишь для сведения.

При этом условии Ближняя дума служит доказательством того, что князь мог совещаться с кем ему угодно и вовсе не был обязан совещаться с представителями аристократических фамилий, призываемых по порядку старшинства.

Переходим к вопросу о ведомстве Думы. Нелегко выяснить мнение автора по этому предмету. Совершенно ясно только то, что Дума имеет свою компетенцию и что компетенция эта чрезвычайно обширна; что же касается частностей дела, здесь все сбивчиво и смутно. Приведем наиболее характерные заявления автора. Уже на первой странице он нашел нужным определить ведомство Думы за все время своего исследования.

“С X и до XVIII века, – говорит он, – Боярская дума стояла во главе древнерусской администрации, была маховым колесом, приводившим в движение весь правительственный механизм; она же большею частию и создавала этот механизм, законодательствовала, регулировала все отношения, давала ответы на вопросы, обращенные к правительству”.

“Маховое колесо” – выражение образное и красивое, но оно ничего не объясняет; в том же, что следует за маховым колесом, дело не обходится без некоторой крупной неясности. Дума “регулировала все отношения”, но правительственный механизм она создавала только “большею частию”.

Это, конечно, очень много, но все же не все; “регулирование всех отношений” включает в себе и регулирование всего правительственного механизма, а “не большею только частию”. В результате получается: Дума делала все и не все. Это, конечно, не очень ясно.

Состав Думы, как мы уже знаем, по мнению автора, весьма меняется с течением времени. Он полагает, что этим переменам в составе соответствуют и перемены в ведомстве. На с. 181 читаем:

“Дума удельного времени (северных князей) была советом управителей, ведавших текущие дела дворцового хозяйства, но советом по вопросам управления, выходившим из ряда текущих. Такие вопросы, впрочем, были более или менее связаны с дворцовым хозяйством в его удельном объеме”.

Это совершенно последовательно и представляет лишь логический вывод из того, что автор говорит о составе Думы северных князей. О чем же, в самом деле, и рассуждать “вольнонаемным приказчикам”, как не о посевах, сенокосе, уборке хлеба и других вопросах дворцового хозяйства.

Но, несмотря на всю последовательность и строгую логичность автора, вывод его совершенно невероятен. Полагаем, что дела дворцового хозяйства князь вел совершенно так же, как их вели и все другие частные собственники и как они ведут их и в наше время, т.е. без участия в них “думы”, а при помощи приказчиков.

Но разве других забот у северных князей не было? Разве они не вели войн, не судили, не заботились о церкви и т.д.? Разве не приходилось им “думать” об этих вопросах и с кем-нибудь совещаться? Конечно, приходилось.

Автор, кажется нам, и сам не совершенно уверен в справедливости своего слишком ограничительного понимания ведомства Думы северных князей. На с. 167 он говорит совершенно другое:

“Она (т.е. Дума) была высшим правительственным местом по делам дворцового хозяйства, высшим судебным местом, советом князя по всем делам, которые не могли быть решены низшими учреждениями и восходили к князю”.

Здесь Дума является высшим правительственным и судебным местом. Во всяком случае такая Дума более похожа на дело, чем Дума на с. 181. Но она не законодательствует, о чем так решительно было заявлено на с. 1. Что это, особенность Думы северных князей или недомолвка?

Не знаем. Этим не оканчиваются, однако, наши недоумения. Вслед за только что выписанным местом автор говорит нечто такое, что совершенно уничтожает как то, что сказано им на с. 181, так и то, что сказано им на с. 167. Вот это чрезвычайно многознаменательное место:

“Но по сохранившимся памятникам трудно разобрать, насколько точно было определено, какие дела должны восходить к князю, какие он решал один и какие с боярами. Видно только, что одни дела он поручал решать своим боярам, одному или двоим, другие решал сам в присутствии одного, двух или более бояр, а при решении третьих вовсе незаметно присутствия бояр”.

Из приведенного места следует, что “по сохранившимся памятникам” вовсе нет Думы как постоянного учреждения с определенной компетенцией; это совершенно верно, хотя и противоречит тому, что сказано на с. 167 и 181. Автор большой знаток памятников, он знает не только то, что напечатано, но и то, что хранится в богатых московских архивах.

Ему не удается только правильная конструкция находящихся в его руках богатств. Нельзя, однако, не признать, что при всех своих колебаниях он ходит довольно близко к настоящему делу, совершенно того не подозревая. Но будем продолжать.

В Московском княжестве, до исчезновения немосковских уделов, автор усматривает признаки значительных дальнейших успехов в устройстве Думы (169). Но в чем эти успехи в области компетенции, ему, к сожалению, не удается выяснить. На с. 177 он говорит, что Дума “ведала все новые чрезвычайные дела”.

Но и предшествовавшая, как было сказано на с. 167, ведала все дела, которые не могли быть разрешены низшими учреждениями; сюда, конечно, входят и все новые и все чрезвычайные дела. Если они не входили в Думу северных князей, то кто же их решал, не низшие же учреждения?

На с. 181 автор пытается дать новую отличительную черту московской Думы первых князей от домосковской: “Она становилась советом дворцовых сановников по недворцовым делам”. Это, действительно, как будто успех. Прежде Дума ведала только дворцовое хозяйство, а теперь и недворцовые дела, т.е. государственные.

Но автор забыл, что на с. 167 и домосковская Дума ведает у него судебные и все дела, которые не могли быть решены низшими учреждениями. А на с. 168 он сам говорит, что в делах важных или касавшихся церкви в Думу призывали церковных иерархов, хотя и не всегда. “Важные и церковные дела” это, конечно, не дворцовые. Различия в ведомстве так же шатки, как и различия в составе.

С объединением Руси под главенством Москвы старая Дума превращается в Государственный совет при государе Московском и всея Руси (280), и автор не затрудняется утверждать: 1) что эта Дума давала властные ответы на текущие вопросы законодательства (307); 2) что государь руководил государственным управлением чрез посредство Думы (333); 3) что дела посольские, разрядные и поместные непосредственно ведала сама Дума (423).

Таков пышный расцвет ведомства Боярской думы. Она законодательствует; важнейшие дела управления, к которым относятся иностранные сношения и организация службы, Дума ведает непосредственно^[24]; остальными государь управляет чрез ее посредство. В главе XXIV автор еще раз останавливается на деятельности Думы и приходит к несколько иному заключению.

“Значит, – говорит он, – Дума законодательствовала, а не судила и не вела дел текущей администрации; точнее говоря, она законодательствовала и тогда, когда судила и решала дела текущей администрации”. И несколько строк ниже: “Итак, Боярская дума была собственно и даже исключительно законодательным учреждением” (463).

Чрезвычайно важное утверждение, но его трудно примирить с прежде высказанными. На с. 1 говорится о законодательстве и администрации думской; такие же заявления о правительственной, а не законодательной только деятельности Думы в объединенной Москве можно найти и в других местах книги.

Так, на с.423 автор утверждает, что Дума непосредственно ведала посольские дела. Посольские дела не составляли предмета законодательства московских государей; это дела правительственные и, ведая их, Дума управляла, а не законодательствовала.

Непосредственно за выписанным нами местом о том, что Дума была исключительно законодательным учреждением, автор продолжает так: “Вот почему при изучении правительственной деятельности Думы не совсем удобно прилагать к ней обычное деление на функции законодательные, судебные и административные”.

Можно ли было ожидать такого вывода? Автор только что нашел учреждение “собственно и даже исключительно законодательное” и видит в своем открытии повод не прилагать к этому “исключительно” законодательному учреждению обычное деление на функции законодательные, судебные и административные!

Это может удивить даже и после всего того, что мы уже видели своеобразного у г-на Ключевского. Нельзя было бы прилагать обычного деления, если бы в учреждениях Москвы не оказалось исключительно законодательного учреждения, а раз оно оказалось, то обязательно прилагать такое деление. Г-н Ключевский рассуждает как раз наоборот. Мы, может быть, имеем здесь дело с некоторой “недомолвкой” и “обмолвкой”.

Автору никак не удается правильная конструкция фактов, и в этом причина постоянных его колебаний; но факты он превосходно знает и со следующей уже страницы начинает приводить свидетельства источников, доказывающих, что Дума не только законодательствовала, но управляла, судила и даже пытки производила. Мы не будем повторять этих свидетельств, желающие найдут их выше; они приведены где следует.

Для нас они имеют значение только с той точки зрения, что доказывают совершенно противоположное тому, что надо было доказать. Надо было доказать, что Дума есть “собственно и даже исключительно законодательное учреждение”, а факты доказывают, что Дума делает все. Но надо ли было это последнее положение доказывать? Конечно, нет: оно давно уже доказано профессором Загоскиным.

Перечисление дел, решавшихся Думой, еще не решает вопроса о ее компетенции; для этого надо выяснить, как поступали дела в Думу и как они в ней решались? Происходило ли это в силу особого права, раз навсегда предоставленного Думе, – ведать и решать своею властью известные дела; или Дума рассматривала и решала дела всякий раз в силу особого государева указа? В первом случае Дума будет иметь определенную компетенцию и власть, во втором у нее не будет ни того, ни другого.

Автор останавливается на обоих вопросах. Что касается первого, то он повторяет сказанное уже Неволиным и Н.П.Загоскиным. Он различает те же способы возбуждения дел в Думе: приказ государев, доклад из приказов и челобитья частных лиц, и так же смешивает Государеву думу с Расправной палатой, как это делают и его предшественники.

Второй вопрос профессор Ключевский решает совершенно иначе, чем профессор Загоскин. Автор самого высокого мнения о власти Боярской думы. Он не находит даже возможным провести какую-либо границу между властью царя и властью Думы. Обе власти составляют у него какое-то таинственное целое.

Общая тенденция автора совершенно ясна; но что касается частностей, они и в этом вопросе представляются чрезвычайно смутными и сбивчивыми. Мистическое целое представляют уже князь и Боярская дума удельного времени.

На с. 147 читаем: “Состояла ли Дума из двух бояр, или из десяти, даже с представителем местной церковной власти, в том и другом случае это была все та же обыкновенная Боярская дума под председательством князя, и ее постановление считалось окончательным приговором самого князя”.

Это понять очень трудно, даже едва ли возможно; ясно только то, что здесь утверждается некоторое единство князя и Думы. Князь – председатель Думы; решение постановляет не он, а Дума; но это решение считается приговором самого князя. В этом выражается единство князя и Думы. Как же это возможно?

Очевидно, автор имеет в виду не обыкновенный порядок решения, наблюдаемый в коллегиальных учреждениях. В обыкновенном коллегиальном порядке коллегия решает большинством голосов, причем председателю предоставляется два голоса на случай равного разделения голосов.

Такое решение никогда не считается решением “самого председателя”, ибо оно может состояться даже против его мнения. То, что утверждает автор, возможно только в следующих двух случаях: или князь и Дума всегда одного мнения, или Дума всегда соглашается с мнением князя.

Но в первом случае мы имели бы дело с чудом, на которое никак нельзя рассчитывать в обыкновенных человеческих делах. Во втором случае нельзя говорить о постановлении Думы как о чем-то самостоятельном, так как Дума только исполняет волю князя. Сам автор не берет на себя труда объяснить, как возникает это таинственное единство князя и Думы.

В той же главе на с. 150, где речь идет “о правительственном значении бояр-советников”, автор утверждает нечто совсем иное. “Значит, – читаем здесь, – советники князя были простыми административными его орудиями, а не политическими голосами; их не было нужды считать при решении дел и редко приходилось считаться с ними в политических затруднениях”.

Это утверждается о советниках князя до отмены вольной службы, а потому неверно; но нас не это занимает, а невозможность совместить это место с предшествующим, взятым нами со с. 147.

Там утверждается, что Дума делает постановления, которые считаются постановлениями самого князя; здесь – члены Думы являются простыми административными орудиями князя, на голоса которых не было нужды обращать внимание. Что-нибудь неверно, и автору из двух высказанных им мнений надо выбрать одно; по нашему мнению, и то, и другое неверно.

За московской Думой периода объединения автор в решительных и ясных словах признает политическое значение. “Она дает властные ответы по текущим вопросам законодательства” (307). “И правительственное значение ее далеко не было пассивным: она является более чем совещательным учреждением, она пользуется известным простором в своей деятельности” (329).

Наконец, “в XVI веке было формально утверждено политическое значение Думы: боярский приговор был признан необходимым моментом законодательства, через который должен был проходить каждый новый закон, прибавлявшийся к Судебнику” (330).

Итак, Дума не только помогала московским государям издавать указы, когда они находили нужным ее помощь; она имела формальное право участия в законодательстве. Без боярского приговора московские государи не могли издавать дополнительного указа к Судебнику.

Положение чрезвычайной важности. Как же, спрашивается, определялись отношения царя к этой властной Думе? Здесь опять встречаемся с таинственным единством царя и Думы. Вот каково было, по мнению автора, положение дела в Москве.

“Боярская дума Древней Руси была учреждением, привыкшим действовать только при государе и с ним вместе. Действительно, давний обычай неразрывно связывал обе эти политические силы, и они не умели действовать друг без друга, срослись одна с другой, как части одного органического целого…

Древнерусское общество не привыкло отделять эти силы одну от другой, видело в них нераздельные элементы единой верховной власти. В устройстве высшего московского управления всего труднее точно обозначить пределы власти государя и его боярского совета. Это потому, что государь и его совет не были двумя разными властями, а составляли одно властное, верховное целое” (78).

Царь и Дума составляют одно неразрывное верховное целое. Это то же мистическое целое, что и на с. 147, таинственное, непостижимое. Но мы нашли в разбираемой книге место, где это неразрывное целое порвалось. И что же оказалось? Оказалось, что все делают бояре; царю же докладывают о делах только в том случае, когда этого сами захотят.

На с. 481 автор спрашивает: “Приговоры, состоявшиеся в Думе без государя, представлялись ли ему на утверждение?” и на с.483 отвечает: “Доклад (государю боярских приговоров) был не обязанностью Думы, а ее отказом от своего права”.

Здесь автор не говорит, что это за право, от которого бояре отказывались; но на страницах 481, 482 и 483 речь идет о порядке законодательства, и, следовательно, под правом бояр надо разуметь их право законодательствовать.

Вот в каком виде представляется автору порядок московского законодательства: “Вопросы о новых законах вносились в Думу из приказов всегда на государево имя в обычной формуле: и о том великий государь что укажет? Это и есть государев доклад. Вопрос докладывался на государево имя и потом разрешался боярским приговором.

Таковы два момента в создании нового закона; третьего момента, представления приговора всех бояр на утверждение государя, Судебник не указывает. Отдельные законодательные акты подтверждают такой порядок законодательства…

Дума иногда обращалась с докладом к не присутствовавшему в заседании государю, но не для того, чтобы представить на его утверждение свой приговор о деле, а потому, что не умела или не хотела сама постановить приговор о нем” (482).

Итак, есть только два момента в порядке законодательства: новый законодательный вопрос вносится в Думу на имя государя, что есть только обычная форма; вопрос докладывался Думе на государево имя, если бы государя в Думе и не было, это первый момент; второй момент – законодательный вопрос разрешается боярским приговором.

Третьего момента, доклада государю, нет. Иногда Дума делает доклады государю, но это в тех случаях, когда она не умела или не хотела сама постановить приговор. Законодательные вопросы, следовательно, восходили к государю только тогда, когда этого хотела сама Дума; докладывать же о них государю она не была обязана^[25].

Чрезвычайно любопытный вывод, хотя и несогласный с таинственным единством царя и Думы. Дума законодательствует, а царь сидит сложа руки, и что особенно любопытно и важно, так это то, что есть памятники, которые как будто дают основание утверждать нечто подобное.

Итак, таинственное и неразрывное целое порвалось. Этого, конечно, следовало ожидать. Как-то не верится, чтобы в Московском государстве все делала Дума, а не царь. Федора Ивановича еще можно уступить почтенному автору, он действительно сам не управлял и не законодательствовал; а Иван Грозный, его отец, Василий Иванович, и дед, Иван Васильевич?

Они тоже сидели сложа руки и ждали, не откажется ли Дума от своего права законодательствовать и не доложит ли им дела? Прежде чем разбирать доказательства, приводимые автором в пользу мнения о всемогуществе Думы, остановимся на вопросе о том, к какому времени это всемогущество относится?

Здесь опять встретимся с большими неожиданностями. Состав московской Думы в XVI и XVII веках, как мы знаем, очень различен: в XVI в ней заседала родовая аристократия, разделявшая власть царя, в XVII веке дворянская демократия, которая не могла пользоваться преимуществами старой аристократии.

Отсюда, конечно, должно следовать, что Дума была всевластна в XVI веке. Так и смотрит на это дело сам автор. На с. 391 читаем: “Изложенными опытами политического договора (в предшествовавшей главе речь шла о договорах бояр с Шуйским и Владиславом) кончилась политическая история Боярской думы.

Далее она перестает быть участницей верховной власти, становясь только ее орудием, остается во главе управления, как его привычный рычаг, но из политической силы превращается в простое правительственное удобство.

В XVII веке в ней происходят некоторые перемены; но они не изменяют ее политического значения… Сообразно с усложнившимися задачами правительства, они развивают ее как правительственное орудие, не развивая ее политического авторитета”.

Итак, Дума XVII века не участница верховной власти, это простое орудие управления, дело удобства и только. К ней, значит, не относится то, что говорилось о единстве царя и Думы и о праве Думы законодательствовать без царя. Это совершенно последовательно.

Только что выписанной нами цитатой начинается глава XIX; глава же XXIV озаглавлена так: “Правительственная деятельность Думы, при видимом разнообразии дел, имела собственно законодательный характер”. Это довольно большая глава, она занимает 59 с, с 460 по 519; в ней речь идет о единстве царя и Думы, об исключительно законодательном характере Думы, о праве Думы законодательствовать без царя и т.д.

Сделанные нами выписки по этим предметам взяты именно из этой главы. Она живописует полный расцвет политической деятельности Думы. Это, конечно, не беда, так как автор верит, что Дума XVI века была участницей верховной власти.

Но беда в том, что в доказательство своих положений автор приводит не столько свидетельства памятников XVI века, сколько XVII, и даже самого его конца, и последние в большем количестве, чем первые.

Из этого надо заключить, что и Дума XVII века была участницей верховной власти, что автор, однако, отрицает на с. 391. Несомненная неустойчивость убеждений, могущая привести любителей отечественной истории в немалое затруднение.

Мы познакомили уже читателя с высказанным автором на с. 480-483 мнением о том, что приговоры Думы по вопросам законодательства не нуждались в утверждении царя, и указали на чрезвычайную важность этого мнения.

Автор основывает его на обычном порядке делопроизводства Думы, по которому ей предоставлялось самой решать восходившие в нее дела из приказов. А этот порядок делопроизводства автор находит в указе 1694 г. Наличность явления, долженствовавшего господствовать в XVI веке, доказывается ссылкой на указ конца XVII!

“Обычным, – говорит он, – кажется тот порядок, каким по указу 1694 г. Дума решала без государя судные дела, восходившие “в верх” по челобитным или по докладам из приказов: бояре решали их окончательно, докладывая государям лишь о том, чего им “зачем без их, великих государей, именнаго указа вершить будет немочно”, значит, доклад был не обязанностью Думы, а ее отказом от своего права” (483).Этот судный порядок автор применяет и к вопросам законодательства.

Указ 1694 г. действительно предоставляет решать окончательно судные и розыскные дела, но Расправной палате, а не думе-совету, и притом при соблюдении условия, которое ускользнуло от внимания почтенного автора. Расправная палата должна была “свой, великих государей, указ чинить по своему, великих государей, указу, по Уложению и по новоуказным статьям” (ПСЗ. № 1491).

Это один из многих указов, определявших деятельность вновь учрежденной Расправной палаты. Права ее, как мы знаем, были очень ограничены: она решала расправные дела согласно указам и только. Если указа не было, она не могла решить дела своею властью, а должна была доложить государю.

Итак, мнение о праве Думы законодательствовать проистекло из смешения Расправной палаты с думой-советом и из некоторого невнимания, совершенно, впрочем, извинительного у неюриста, к подлинным словам указа 1694 г.^[26]

Что под докладом царю в Москве разумели действительно доклад царю, а не “боярам на государево только имя”, как желает понимать профессор Ключевский, это, мы думаем, достаточно ясно из памятников, приведенных нами в главе 1 настоящей книги, и не нуждается в дальнейших разъяснениях.

Политическое значение Думы, полагает автор, формально утверждено Судебником XVI века, в котором боярский приговор признан необходимым моментом законодательства. В ст. 98 Судебника действительно надо видеть попытку ограничить законодательную власть царя.

Но эта попытка, как мы указали, принадлежит Избранной раде и не могла ее пережить. Мы не знаем, насколько Грозный соблюдал это правило до отмены рады, но знаем, что он очень тяготился им, упрекал членов рады в том, что они низвели его до положения председателя совета; после низвержения Сильвестра и Адашева о соблюдении ст.98 Судебника, конечно, не могло быть и речи.

В главе 1 мы указали, что и последующее государи издавали указы без всякого совещания с боярами. О ст. 98 Судебника нельзя говорить как о действующем нашем праве даже при Грозном, а тем менее при его преемниках.

Новые мысли автора об отношениях удельных князей и московских царей к Думе едва ли можно считать окончательно доказанными.

В обширном исследовании профессора Ключевского встречаем три совершенно оригинальные и исключительно ему принадлежащие мысли, – они касаются состава Думы и отношения бояр к царю.

Старцы градские в X веке, как их понимает автор, чисто боярский и односословный состав Думы у князей Киевской Руси, вольнонаемные приказчики северных князей и т.д., таинственное и неразрывное единство царя и Думы и, наконец, право Думы решать законодательные вопросы без доклада царю, – все это мысли, в которых профессор Ключевский не имеет предшественников.

Это самобытный вклад его в нашу историческую науку. Мы говорим только о самых крупных его положениях и отказываемся от перечисления более мелких, но не менее смелых и оригинальных мыслей по второстепенным вопросам исследования; их слишком много.

Другие существенные положения автора составляют лишь повторение сказанного его предшественниками. Такова мысль о Думе как о постоянном учреждении, о праве думных чинов входить в состав Думы и, наконец, мысль о праве участия Думы в московском законодательстве.

Эта последняя мысль с совершенной ясностью и определенностью впервые была высказана профессором Владимирским-Будановым в 1871 г.^[27] Также имеет предшественника и мнение профессора Ключевского о думных комиссиях.

Профессор Загоскин, впервые высказавший это мнение, заметил, однако, что думные комиссии назначаются не Думой, а царем; это важное обстоятельство, кажется, ускользнуло от внимания его последователя.

На с.473 он говорит: “Дума любила поручать второстепенные дела временным комиссиям, составляя их из своих же членов”^[28]. К этим комиссиям, “которым Дума любила поручать дела”, почтенный автор относит и комиссию для составления Уложения!

Мы не считаем бесполезным для дела наш несколько длинный обзор существенных положений исследования московского профессора. Мы так далеко расходимся во взглядах с почтенным автором, что оставить наши разногласия без объяснения значило бы только осложнить вопрос.

Выяснение взглядов “Боярской думы Древней Руси” казалось нам тем необходимее, что профессор Ключевский образовал уже школу. Нам случалось видеть книги, в которых самые рискованные его положения выдаются за бесспорные истины.

****

Не обходят молчанием “Боярской думы” и общие руководства по истории русского права. Профессор Владимирский-Буданов в своем “Обзоре” делает очерк Думы домосковской и московской.

Несмотря на небольшие размеры, которые можно уделить в общем курсе этим очеркам, почтенный автор дает в них читателю прекрасно сделанный им выбор фактов^[29] с целью доказать верность одной общей идее, последовательно проводимой им с начала и до конца.

Автор держится мысли, что Дума была постоянным учреждением, что был известный класс лиц, который имел право принимать участие в ее заседаниях, что князь был обязан совещаться с этими лицами, что им принадлежало участие даже в законодательной его деятельности.

Мы уже видели, с какими трудностями приходится бороться такому взгляду. Нам кажется, что и профессору Владимирскому-Буданову не удалось победить всех затруднений. Он утверждает, что “число имеющих право участвовать в Думе равняется числу бояр известной земли” (25); а на с. 136 он поясняет, что под боярами надо разуметь “свободных землевладельцев”.

Далее, на той же с.25, он говорит, что “число обыкновенного состава Думы равняется числу бояр, находящихся в месте совещания и нарочно вызванных из пригородов. Число это вообще не может быть значительно”. И затем приводит примеры совещания сыновей Ярослава с пятью советниками и Владимира Мономаха с шестью.

Право имеют все землевладельцы, число которых должно быть весьма значительно; а действительно участвуют очень немногие. Что это за право, которое так легко было обойти? Русская правда говорит о двух совещаниях Ярославичей, на одном участвовало пять мужей, на другом – три, князей же и в том, и в другом случае было трое (Ак. сп. 18; Тр. 2).

На каждого князя приходится в первом случае 1 2/3, а во втором по одному советнику. Все землевладельцы в трех княжествах: Киевском, Черниговском и Переяславском, бывшие налицо и нарочно призванные из пригородов, представлены тремя мужами! Полагаем, что никакого права у землевладельцев участвовать в Княжеской думе не было; князья пригласили в свою Думу кого нашли нужным, и только.

Такие же безвыходные трудности представляет и мнение автора о законодательной деятельности Думы. “Нормальный процесс творчества закона, – говорит он, – указан в Судебнике”. Мы уже знаем эту статью. Она возникла благодаря попытке Избранной рады ограничить власть царя и имела очень временное значение.

Автор считает порядок Судебника постоянным. В чем же он состоял? На с. 139 говорится “о нераздельной” и “совместной” законодательной деятельности царя и Думы, но не объясняется, как эта нераздельность и совместность достигалась в случае разномыслия царя и Думы.

Во время господства Избранной рады, надо думать, были случаи подчинения царя мнению большинства Думы; этим и объясняются жалобы Грозного на похищение радой его власти. А как это было потом? Нельзя придумать никакой формы совместности, при которой не пришлось бы, в случае разногласия, кому-нибудь уступить.

На следующей странице автор дает такое объяснение самостоятельной законодательной деятельности бояр: “Боярские приговоры без царских указов объясняются или полномочием, данным на этот случай боярам, или отсутствием царя, или междуцарствием”. Междуцарствие к делу не относится: когда нет царя, то нет и его Думы, а есть что-нибудь совершенно другое.

Что разумеет автор под отсутствием царя, это нам не совсем понятно. Уезжая из Москвы, цари брали с собой и думных людей; в Москве, в случае своего отъезда, они, обыкновенно, оставляли “бояр”, но эти бояре должны были с ними сноситься по всем важным делам, а право законодательствовать им, сколько я знаю, не предоставлялось.

Остается первый случай: бояре дают указы по особому приказу царя. Это совершенно верно. Но это свидетельствует не о совместной, а о раздельной деятельности: законодательная деятельность принадлежит царю, но он может уполномочить бояр дать приговор.

Если Думу нужно уполномочить давать приговоры, то, конечно, потому, что ей такое право не принадлежит. Итак, при анализе получится не нераздельная и совместная законодательная деятельность царя и Думы, а законодательная деятельность царя и, по указу царя, такая же деятельность Думы.

“Полнота законодательной Думы во время междуцарствия, – говорит автор, – всего больше указывает на Думу как на нормальный и постоянный элемент законодательной власти, ибо во время междуцарствия Дума не получала особых полномочий регентства, а проявляла лишь в отдельности и полноте те права, которые принадлежали ей и при царях” (140).

Едва ли. От Боярской думы в междуцарствие нельзя делать никаких заключений к Царской думе. Это два совершенно разных учреждения; одно – совет государя, другое – “бояре”, действующие без государя и потому самостоятельно. Бояре междуцарствия могли находиться в некоторой зависимости только от Земского собора.

* * *

В заключение этой главы приведем мнения западных ученых о соответствующих нашей Думе учреждениях западноевропейских государств.

Цёпфль в своей “Истории немецкого права” говорит: “Еще при Меровингах состоял при королевском дворе Тайный совет, в который король призывал как высших придворных чинов (domestici), так и других особ, собственно советников (consiliarii) и графов, по своему усмотрению” (424).

У Вайца, в его обширной истории немецкого государственного устройства, о совете Меровингов читаем следующее: “Широкий круг выдающихся людей собирался около короля, а некоторые из них и жили с ним во дворце.

(Тут были придворные чиновники и лица, привлеченные ко двору только в силу их личных отношений к королю; некоторые из них занимали государственные должности, другие служили церкви, третьи лично государю. Все они одинаково назывались сановниками двора, придворными людьми или слугами двора, дружиной короля).

Это среда, в которой король живет и с которой он ежедневно сообщается. С ними обсуждаются государственные дела, с их помощью и чрез их посредство объявляются и исполняются королевские решения и приказы.

Всех их в совокупности мы могли бы назвать советом короля, и в памятниках встречается иногда выражение, которое, по примеру римского двора, обозначает замкнутую коллегию доверенных советников (consistorium principis). Но в Германии отношения были более свободны, и нельзя не усмотреть в этом учреждении особенностей немецкого характера.

Здесь сидят слуги короля и его дружина, и вследствие этого они обнаруживают свое влияние и на политику. Некоторые из них, действительно, обозначаются советниками короля, но иногда именно такие, которые принадлежали к дружинникам и однокашникам короля; определенного же класса людей, из которого назначались бы советники, вовсе не было”.

“Но уже с самого начала должна была обнаружиться в этом своеобразном придворном мире потребность возвышения одного лица, которое заправляло бы всеми отношениями, ближе других стояло к королю и было его главным советником. Майордомы не сразу достигли преобладания.

Сначала выдающаяся роль при дворе не была связана ни с одною из должностей, король выбирал из окружающих наиболее подходящего человека и предоставлял ему положение, для которого первоначально не было ни определенного названия, ни определенной сферы деятельности”^[30].

И в следующем томе, описав состав двора Карла Великого и его преемников, Вайц продолжает: “По крайней мере высшие из этих придворных чинов были призываемы к совещаниям о важнейших делах империи. Но кроме их призывались и другие выдающиеся люди государства и церкви.

Но если раньше короли призывали в свой совет совершенно свободно и без всяких постоянных правил таких лиц, которым они дарили свое особое доверие, то позднее по крайней мере некоторые из советников были в это звание особо избираемы и назначаемы.

Кто получил такое назначение, назывался “советником” (consiliarius, а также consul, senator); этот титул стали присоединять и к наименованию других должностей. Одни из этих советников жили при дворе и назывались придворными советниками (consiliarii aulici), другие – призывались только в таких случаях, когда подлежали обсуждению особенно важные дела”.

“Приписываемый Карлу указ говорит, что совет, данный в интересах общего блага, должен быть выслушан и принят во внимание; советники же, блюдущие только свои интересы, должны быть лишаемы этого звания.

В звание советников, – говорит Гинкмар, – избираются, по возможности, такие люди, которые прежде всего боятся Бога и, кроме того, отличаются такою верностью, что после вечной жизни ничего не знают выше короля и империи”^[31].

* * *

В сочинении Гомершама Кокса о системе английского устройства и управления находим следующую картину английского Государственного совета.

“При норманнских королях различали: consilium, magnum consilium и commune consilium. Из этих собраний первое составляло обыкновенный совет короля, который он сам избирал и в котором присутствовали: верховный судья, канцлер, судьи и другие чиновники.

Это был не только Государственный совет, но и высший суд (curia regis); он собирался несколько раз ежегодно. Magnun consilium был более полный совет, который созывался в чрезвычайных случаях; он состоял из выдающихся по положению и состоянию лиц королевства. Commune consilium – высшее законодательное учреждение…” (198).

“Устройство и деятельность этих советов на основании древних актов трудно распознать с совершенною точностью” (199).

“В XIII веке, еще до образования палаты общин, графы и бароны во многих случаях контролировали деятельность министров и советников короны. Так, в 1223 г., в царствование Генриха III, они отказались явиться в парламент и угрожали избрать другого короля, если Генрих III не переменит своего канцлера и других членов соэета.

Король уступил желанию прелатов и баронов и уволил своих советников… В 1258 г. парламент, заседавший в Оксфорде, принял по отношению к Государственному совету такую меру, которая лишала короля почти всей его власти.

Король и бароны избирали комиссию из 12 лиц, на которую и перенесено было право назначать членов Государственного совета. Эта комиссия потом постановила, что верховный судья, канцлер, казначей и другие чиновники назначаются из среды ее членов” (200).

“В XIV веке было много случаев контроля парламента над деятельностью советников короны. Древнейший случай касается Петра Гавестона. Эдуард I, по желанию парламента, который опасался интимных отношений Гавестона к будущему королю, Эдуарду II, изгнал этого царедворца из пределов королевства. Эдуард II, по вступлении на престол, возвратил его обратно.

Но в 5-м году царствования этого короля особая комиссия, состоявшая из прелатов, графов, баронов, рыцарей и других почетных особ, произвела следствие о деятельности Петра Гавестона и нашла, что он давал королю дурные советы и оказался виновен в других проступках. Гавестон был приговорен к пожизненному изгнанию” (201).

“Существенное изменение в составе совета произошло при Эдуарде III. С этого царствования в состав совета назначались только светские люди.

В 1371 г. общины в петиции королю указывали на то, что еще предшествовавший парламент обращал внимание государя на большой вред, проистекавший из того, что правительство королевства долгое время находилось в руках духовенства; общины просили, чтобы в должности канцлера, казначея и другие назначались только способные светские люди.

Король отвечал: “По выслушании заключения своего совета, он обсудит это дело”. Вскоре затем король назначил на должность канцлера и казначея светских лиц” (203).

“С половины XV века прекращается на долгое время вмешательство парламента в деятельность королевского совета. В течение всего времени Тюдоров не встречаем никаких обвинений советников короля со стороны общин; это действительнейшее средство для удержания министров в должных границах более не применяется, совет короля в силу незаконных притязаний и крайнего расширения ведомства Звездной палаты (комиссия совета) достиг значительного распространения своей судебной и законодательной власти” (209).

“…По смерти Елизаветы, ее преемник, Яков I, удержал ее важнейших советников в их должности, и в первое время его царствования за Государственным советом признавалась его важная функция – давать совет короне в государственных делах. Но потом обязанность давать короне советы сделалась монополией любимцев, назначаемых в должности министров; остальные члены Государственного совета к совету не приглашались.

Одним из оснований к обвинению общинами в 1626 г. герцога Букингемского послужило то, что он, при Якове I и Карле I, соединял в своем лице множество государственных должностей. Так как король имеет достаточно мудрых и достойных слуг, то общины выразили желание, чтобы он с ними совещался, а не давал руководить собою какому-нибудь одному юному советнику” (212).

“Обвинение герцога Букингемского замечательно тем, что после долгого перерыва оно является первым случаем нового преследования министра за данный короне совет” (213).

“Совет кабинета, т.е. тесного собрания только таких членов Государственного совета, которые были главными советниками короны, впервые упоминается под этим именем в царствование Карла I, хотя несомненно, что во все время существования Государственного совета государи всегда избирали его отдельных членов в свои главные советники.

Кларендон, обсуждая события времени процесса против графа Страфорда (1640 – 1641), говорит, что тогда было в обычае назначать в Государственный совет много лиц невысоких качеств для того только, чтобы оказать им честь.

Вследствие этого число советников так возросло, что по их многочисленности и также по неспособности многих из них приходилось составлять особые комиссии из способных людей для действительного участия в разных делах” (214).

“Во всеподданнейшей петиции и представлении обеих палат парламента с девятнадцатью предложениями, поданными Карлу I в 1642 г., первое предложение заключалось в том, чтобы лица, неприятные обеим палатам, не назначались в Государственный совет.

Во втором предложении было выражено желание, чтобы никакой публичный акт по делам королевства, относящимся к компетенции Государственного совета, не считался обязательным и исходящим от короля, если он не был постановлен по определению большинства членов совета и если это не засвидетельствовано их подписью.

В составе Государственного совета должно быть не менее 15 членов и не более 25. На эти предложения король отвечал: он не находит причины увольнять своих советников потому только, что они иначе думают, чем члены парламента; второе предложение лишает его королевской власти и переносит ее на новых членов совета, оставляя за ним только равное с ними право голоса.

Нельзя отрицать, что, если бы эти предложения были приведены в исполнение, основы государственного устройства изменились бы и исполнительная власть перешла бы к Законодательному собранию” (215).

“…Вообще принималось, что ни один член Государственного совета не участвовал в его заседаниях, если он к тому не был приглашен” (217).

“Галлам замечает: в правление Вильгельма различие между кабинетом и Государственным советом и устранение последнего от государственных дел сделало дальнейшие успехи… Это имело прискорбные последствия с точки зрения ответственности советников короны.

В то самое время, когда контролирующая и карающая власть парламента была признана в весьма широких размерах, она могла быть молчаливо устраняема таинственностью, за которой скрывались действия, подлежавшие контролю парламента.

Так, в случае заключения международного договора, который парламент нашел бы гибельным и унизительным, канцлер подвергся бы ответственности, потому что он должен был приложить к акту большую печать; но очень сомнительна возможность подвергнуть обвинению с некоторою надеждою на успех первого лорда казначейства и других особ, которые, однако, к делам иностранных сношений стояли гораздо ближе канцлера” (218).

“При Вильгельме III кабинет, эта ветвь Государственного совета, был так же организован, как и при ближайших его предшественниках, т.е. он составлялся из членов совета, от которых вовсе не требовалось единства политических убеждений” (219).

“Георг III совещался с любимцами, которые даже не были его министрами, но составляли нечто вроде тайного его кабинета… Перемена министров происходила не в силу неблагоприятного для них голосования в парламенте, а в силу желания короля отделаться от неприятных ему людей.

Эта система при Георге IV продолжалась в течение целых 20 лет. Первый случай перемены министров по причине неблагоприятного для них парламентского голосования относится к 1782 г. Этот случай представляет перелом в истории кабинета. Со времени революции это первый случай полной смены министерства благодаря изменению, происшедшему в положении парламентских партий”^[32].

Мнения Кокса не представляют ничего исключительного; та же точка зрения проводится и у Глассона.

О времени, непосредственно последовавшем за норманнским завоеванием, он говорит: “Хроники и авторы того времени сообщают нам, что короли созывали на совет больших господ и епископов… С точки зрения законодательной члены этих собраний не имели никакой власти в собственном смысле слова: они давали только свое мнение, если король его спрашивал, и ничто не обязывало короля следовать этому мнению”^[33].

О Государственном совете времени слияния саксов с норманнами у Глассона читаем: “Только небольшое число господ постоянно и периодически заседало в большом совете. Но иначе и не могло быть. Никакой закон не определял состава большого совета, следуя же началам норманнского права, представлялось совершенно натуральным, что король мог призывать на совет кого хотел.

Государи призывали обыкновенно особыми повестками (writs) таких лиц, которые представляли им наиболее гарантии, или по причине обширности своих владений, или по причине своей преданности, или, наконец, по причине особых талантов, обнаруженных в делах внутреннего управления и на поле битвы” (III. 94).

В томе IV, обнимающем время с Эдуарда III до Генриха VIII, Глассон говорит: “Для решения всяких дел король имеет при себе совет, с которым он может всегда совещаться, не будучи никогда связан его мнением… Тайный совет есть часть большого совета; он образовался, главным образом, в малолетство Ричарда II; это был более интимный совет, который рассуждал о государственных делах” (74).

“Парламент с очень уже древнего времени стремится оказывать влияние на назначение тайных советников, но не успевает оспорить абсолютное право короля назначать их. Государи заботились, однако, о том, чтобы назначаемые ими советники нравились парламенту” (75).

“Тайный совет заседал обыкновенно в присутствии короля. Рассуждения касались дел короля, доменов, суда. Так как компетенция Тайного совета никогда не была точно определена, то он позволял себе действия, которые рассматривались как нарушение власти парламента.

Совет обещал не нарушать порядка суда, определенного common law, но не исполнял своих обещаний. При отсутствии точных правил совет ведает самые разнообразные дела, уголовные и гражданские, большие и маленькие”.

“После революции вся власть Тайного совета переходит к кабинету” (V. 415).

* * *

В заключение приведем мнение Шеффнера о совете французских королей^[34]. “Король, – говорит он, – соединял в своей особе высшую власть, поэтому состоявший при нем совет представлял высшее правительственное учреждение. По примеру всех феодальных господ уже первые Капетинги окружили себя советом.

С целью обсуждения важнейших государственных дел они собирали вокруг себя принцев крови, высших сановников церкви, выдающихся вассалов, первых придворных чинов и других лиц, пользовавшихся их доверием (consilium regium).

Ведомство этого совета вначале было всеобъемлющим; те же лица, которые составляли этот Тайный совет, могли при случае действовать в качестве высшей судебной инстанции. Только с течением времени обособились отдельные власти.

С одной стороны образовался парламент, как высший суд; в противоположность к нему, с начала XIV века, Государственный совет специализовался в качестве административного учреждения. Но и в XVI веке это деление не было проведено окончательно. Каждое учреждение стремилось к преобладанию.

Совет домогался господства над парламентом, парламент – над советом. В царствование великого организатора, Филиппа IV, появляется ряд указов, которые точнее определяют деятельность совета.

Весьма скоро в нем начинает преобладать бюрократический характер; большие господа и сановники церкви исчезают; в нем остаются почти исключительно сменяемые советники: высшие чиновники, ученые юристы и администраторы.

Однако, некоторое время господствовала еще такая неопределенность, что в состав совета призывалась не только значительная часть членов парламента, но и целый парламент в полном своем составе. Ведая дела высшего управления, совет, однако, вмешивался и в отправление правосудия.

Недовольные решением своих тяжб в парламенте добивались пересмотра их в совете; эти домогательства весьма облегчались разрешительными королевскими письмами (literae ad proponendum errores)… С течением времени беспорядочность приняла вопиющие размеры.

Сословия Тура (1484) горько жаловались на то, как вовсе непризванные лица проникали в заседания совета, чтобы влиять на его решения. К юрисдикции совета так привыкли, что сословия не столько были недовольны этим расширением его компетенции, сколько неопределенным составом, и выражали желание, чтобы судебная функция была предоставлена особой секции совета.

Это и было сделано: указы Карла VIII и Людовика XII организовали так называемый Большой совет, который действовал в качестве верховного суда. Высшее же управление государством продолжало сосредоточиваться в совете короля или Государственном совете, который распался на несколько отделений.

Во второй половине XVI века Государственный совет получил такую организацию, которая удержалась, в существенных чертах, до революции. Совет состоял из пяти отделений. Одно отделение ведало иностранные дела (conseil des affaires etrangeres, conseil d’en haut, или просто conseil d’etat).

Оно состояло из небольшого числа членов; король обыкновенно руководил прениями. Для внутренних дел существовал conseil des depeches, названный так по форме своих распоряжений. Здесь также король лично присутствовал. Членами были: канцлер, государственные секретари и генерал-контролер финансов.

Министры имели сюда также доступ, а также и те советники короля, которых он особенно сюда назначал. Для финансов существовал conseil royal des finanses. Членами были канцлер, министры и те из государственных советников, которых король назначал в это отделение” и т.д.

* * *

Мы познакомились с историческими судьбами Государственного совета в нашем отечестве, в Германской империи, в Англии и во Франции. Несмотря на все различие быта этих государств, Государственный совет везде имеет те же характерные черты. Это не совет сам по себе, совет господ или дума бояр, как любят у нас говорить, а совет государя, у нас – князя, на западе – короля.

Он составляется по воле государя. Нигде нет разряда лиц, которые имели бы право, в силу принадлежности к известному классу, сидеть в совете государя. В этом совете сидят только те лица, которых государь к тому призывает. В силу этого состав совета постоянно колеблется.

Везде различается большой совет и малый (тайный, близкий); последний, как состоящий из интимных людей, везде вытесняет первый. Малый совет легко переходит в совет одного только любимца. Вот почему и о королевских советах Западной Европы можно сказать, что это не столько советы в качестве учреждений с постоянным составом, сколько отдельные советники.

Любимцы советники могут, конечно, оказывать большое влияние на дела, но это не в силу принадлежащего им права, а в силу нравственного влияния на государя; с точки же зрения права они только советы дают, когда их о том спрашивают, и ни малейшим образом не связывают государя своими мнениями.

Поэтому не может быть никакой речи о их самостоятельном участии не только в законодательстве, но и в суде и управлении. Если они судят, управляют, участвуют в законодательстве, то только по поручению государя.

Приведенные нами историки, имея дело исключительно с обычаями одной какой-либо страны, думают, что изображенные ими явления составляют национальную особенность изучаемого ими народа. Так думает Вайц (468) и даже Глассон (474).

Сделанное нами сравнение показывает, что указанные ими черты свойственны не только германскому или норманнскому праву, а и русскому в силу того общего закона, по которому одни и те же причины везде приводят к одинаковым последствиям.

Чрезвычайно любопытные точки соприкосновения наблюдаются между нашими и – кто бы подумал? – английскими порядками. У нас было много лиц, удостоенных звания думного чина, но не все они были советниками своих государей. То же и в Англии.

Многие из этих лиц удостаивались у нас высшего звания думного человека вовсе не по достоинству своему и не за заслуги, а единственно для почета. То же и в Англии. Карикатурное описание заседания Государевой думы, оставленное нам Котошихиным, не составляет нашей национальной особенности.

И в Англии были такие члены королевского совета, которые, говоря словами Котошихина, брады свои уставя, ничего не могли ответить на вопросы короля, потому что жаловались в это звание не по разуму их, а по великой породе. Для глупости человеческой, составляющей такую значительную примесь ко всем нашим делам, как частным так и общественным, немало было места и на Западе.

В Англии права парламента были уже в XIII веке признаны, и он тогда уже вступил в борьбу с королевскою властью. Желая влиять на ход управления, парламент зорко следил за деятельностью королевских советников и в случае дурных советов или нарушения ими законов возбуждал против них обвинения.

В половине XVII века парламент представил Карлу I предложения с целью низвести его в положение председателя своего совета, который должен был решать дела по большинству голосов. Права наших Земских соборов никогда не были формально признаны, тем не менее они оказывали постоянную поддержку московским государям и ни в какую борьбу с ними не вступали.

Но и у нас нашлись элементы, вступившие в борьбу с московскими царями. Это были ближайшие их советники, Избранная царская рада. Борцы были разные; но цель борьбы в Англии и у нас одна и та же – ограничение произвола государя; средство против произвола тоже общее нам и Англии: подчинение государя большинству своего совета.

Но в Англии последнее слово должно было принадлежать парламенту, у нас – этому самому совету, временно захватившему царя в свои руки. Иван Грозный и Карл I совершенно одинаково поняли начатую против них борьбу и в один голос ответили, что они не хотят снизойти до роли председателя своего совета и что в сделанных им предложениях они усматривают попытку лишить их прав принадлежащей им царской и королевской власти.

---

[1] Мы разумеем ссылки автора на №№ 749, 765, 634.

[2] Первое издание 1882 г. с приложениями состоит из 554 с. Второе издание 1883 г. составляет перепечатку первого с очень небольшими изменениями на с. 42, 43, 266 и 284. Мы будем приводить страницы 1-го издания.

[3] Бояр, дума Древ. Руси. С.14, 15.

[4] Там же. С. 41, 42, 49, 50.

[5] Бояр, дума Древ. Руси. С. 128,135.

[6] Там же. С. 173, 177, 238, 252, 265.

[7] Там же. С. 242. Но в конце книги автор высказывается иначе о составе московской Думы XVII века. На с. 530 читаем: “По своему социальному составу это было аристократическое учреждение.

Такой его характер обнаруживался в том, что большинство его членов почти до конца XVII века выходило из известного круга знатных фамилий и назначалось в Думу государем по известной очереди местнического старшинства”.

Это место нелегко согласить с тем, которое приведено у нас, в тексте со с. 242. Может быть, к концу труда автор изменил свои взгляды? Положение критика очень трудное, и это не единственный случай, когда автор высказывает об одном и том же предмете совершенно разные мнения.

Полагаем, что автору принадлежит каждое высказанное им мнение, а потому и будем разбирать то, которое высказано на с.242, тем более, что оно повторяется и в других местах книги.

[8] Бояр, дума Древ. Руси. 32, 38, 43.

[9] Бояр, дума Древ. Руси. С. 119.

[10] Там же. С. 81, 151.

[11] Сб. гос. зн. VIII. Отдел критики.

[12] На с. 163 автор сам говорит: “В делах важных или касавшихся церкви в думу призывали церковных иерархов”.

[13] Автор, впрочем, и сам не очень уверен, что указанные им особенности Думы северной XIII-XIV вв. действительно возникли на севере. На с. 128 он говорит: “К сожалению, трудно решить, насколько эти особенности новы, т.е. перешли ли они в северные княжества по наследству с киевского юго-запада, или впервые возникли при княжеских столах на северо-востоке”.

[14] Бояр, дума Древ. Руси. С. 251.

[15] История. IX. 263.

[16] История. VI. 32.

[17] Об этом подробнее сказано в т. 1 “Древностей”. Кн. 2. Гл. IV. 2 Княжеские фамилии: Булгаковы, Белевские, Вельские, Воротынские, Глинские, Голицыны, Горбатые, Горенские, Кашины, Кубенские, Куракины, Курлятевы, Микулинские, Мстиславские, Ноготковы, Ногтевы, Оболенские, Одоевские, Палецкие, Пеньковы, Пронские, Репнины, Ростовские, Ряполовские, Серебряные, Симские, Сицкие, Татевы, Телепневы, Телятевские, Троекуровы, Трубецкие, Ушатые, Хворостинины, Хилковы, Холмские, Черкасские, Шестуновы, Шуйские и Щенятевы.

[18] Некняжеские фамилии: Адашевы, Басмановы, Борисовы, Бутурлины, Волынские, Воронцовы, Годуновы, Давыдовы, Даниловы, Заболоцкие, Захарьевы-Романовы, Колычевы, Кутузовы, Морозовы, Плещеевы, Сабуровы, Салтыковы, Собакины, Сукины, Траханиоты, Тучковы, Челяднины, Шеины, Шереметевы, Яковлевы, Федоровы.

[19] Княжеские фамилии: Барятинские, Вельские, Волхонские, Воротынские, Голицыны, Долгорукие, Кашины, Куракины, Львовы, Лыковы, Мезецкие, Мосальские, Одоевские, Пожарские, Прозоровские, Пронские, Репнины, Ромодановские, Ростовские, Сицкие, Сулешовы, Татевы, Троекуровы, Трубецкие, Туренины, Урусовы, Хворостинины, Хилковы, Хованские, Черкасские, Шаховские, Шуйские.

Некняжеские фамилии: Басмановы, Бутурлины, Годуновы, Головины, Далматовы, Захарьевы-Романовы, Зюзины, Колычевы, Матвеевы, Милославские, Морозовы, Нагово, Нарышкины, Нащокины, Олшевские, Плещеевы, Пушкины, Сабуровы, Салтыковы, Стрешневы, Хитрово, Шеины, Шереметевы.

[20] На с.253 автор говорит о списках членов Боярской думы XVII в., но вот в каких словах: “Если гордому своим происхождением кн. А.М. Курбскому показать список членов Боярской думы XVII в., он, наверное, покачал бы головой и сказал: да, правду писал мне в Литву князь Великий Московский, Иван Васильевич, по своей привычке злоупотребляя словами писания, что “может Бог и из камней воздвигнуть чад Аврааму”.

Это весьма картинное место; но нельзя не пожалеть, что автор не приложил того списка, которым он хотел удивить князя Курбского. Он нам гораздо нужнее, чем Курбскому, которого едва ли бы удалось удивить почтенному профессору. Курбский и в XVI веке правительственный класс находил очень простонародным. Иван Грозный, по его мнению, управлял с детьми попов и крестьян. Чего же меньше?

[21] Бояр, дума Древ. Руси. С.329, 265, 392, 364, 530.

[22] Список окольничих XVI века из числа фамилий, члены которых в чин боярина не возводились: Беззубцевы, кн. Великие, Вельяминовы, кн. Вяземские, кн. Гагины, Головины, кн. Долгорукие, кн. Елецкие, Житовы, Жулебины, Зайцевы, кн. Засекины, кн. Звенигородские, Ивановичи, Карповы, Квашнины, Китаевы, Клешнины, Ляцкие, Мамоновы, Нагово, кн. Ноздреватые, Петровы, Сакмышевы, кн. Токмановы, кн. Тулуповы, кн. Туренины, Чулковы, кн. Щербатые.

[23] Автор говорит об “очередных представителях родовитого круга, ведавших думу”. Все знают, что такое очередь. Наличность очередного порядка в применении к думным чинам предполагает комплект думных чинов. Если бы не было комплекта, не было бы и очереди, ибо можно было бы разом призвать в состав думных чинов всех имеющих на то право, а не заставлять их ждать своей очереди.

Но комплекта не было, и государи могли назначить столько думных людей, сколько им было угодно. Не могло быть, значит, и никакой очереди. А между тем автор так ее хорошо знает, что решается утверждать, что государево назначение согласовалось с аристократическим распорядком и т.д. Чрезвычайно жаль, что почтенный профессор ограничивается одним лишь намеком на свои знания московской очереди вступления в думные чины.

Весьма важно было бы указать эту очередь и выяснить аристократический распорядок последовательности думных чинов, в силу которого в Думе XVI века среди бояр нашли себе место: Адашевы, Траханиоты, Сукины и им подобные, а для князей Вяземских, Гагиных, Засекиных, Звенигородских, Ноздреватых, Токмаковых, Тулуповых, Турениных и Щербатых – места среди бояр не оказалось, и они дальше окольничего подняться не могли.

Мы очень опасаемся, что излишняя краткость автора может ввести в заблуждение юных любителей отечественных древностей. В главе XX автор снова возвращается к вопросу о назначениях в думные чины сообразно с родословным старшинством и на с. 399 приводит пример назначения в бояре князя Влад. Тимоф. Долгорукова.

Но пример этот доказывает совершенно обратное. Единовременно с Влад. Тим. Долгоруковым существует дед его, Иван Михайлович. По родословцу он на одну степень ближе к общему родоначальнику, князю Владимиру Ивановичу Долгорукому. С этим счетом родового старшинства согласен и профессор Ключевский.

Итак, старший из этих двух Долгоруковых – Иван Михайлович, а не Владимир Тимофеевич, ему и следовало быть боярином, если прав профессор Ключевский. В действительности же боярином был младший, а старший был дворянином московским и дальше комнатного стольника не пошел.

Нелегко понять, зачем автор привел этот неудобный для него пример. На с. 398 он рассуждает на тему о том, что “неловко было назначить в окольничие племянника, когда родной дядя значился в списке стольников”; а на с. 399 оказывается, что внука можно было назначить боярином, когда дед, стоявший одною степенью выше этого внука, значился в списке даже не стольников, а просто московских дворян.

[24] Полагать надо, что по этим делам доклады делаются не государю, а прямо Думе, которая и постановляет по ним свой приговор; это, вероятно, и значит непосредственно.

[25] Из предшествующего мы уже знаем, что почти на каждое утверждение автора в книге его можно найти и утверждение совершенно противоположное, что очень затрудняет выяснение его мнений. Такая двойственность имеет место и в настоящем случае. В той же главе, на с. 518, автор передает известный местнический случай Ивана Чихачева.

Обсуждая этот случай, он в заключение высказывает такую мысль: “Ни думному дьяку, ни боярину и в голову не пришло, что этим собственноручным уроком они нарушали одно из верховных прав государя – пересматривать приговоры Думы о наказаниях за проступки и преступления по службе”.

Здесь у государя признается право пересматривать судебные приговоры Думы, на с. же 481-483 у него не оказывается права утверждать законодательные приговоры Думы. Но там же говорится и вообще о приговорах Думы, следовательно, и о судебных, для которых исключения не сделано. На с. 518 отрицается то, что утверждалось на с. 481-483, это, может быть, поправка к с. 481-483?

Но правильная ли эта поправка. Мы ничего не знаем о праве государя пересматривать все приговоры Думы о преступлениях по службе. Мы всегда думали, что не только Расправная палата, но и приказы могли окончательно решать дела о преступлениях по службе, поскольку они предусмотрены Уложением и последующими указами.

Встретив противоположное мнение профессора Ключевского, мы просмотрели его цитаты и не нашли в них ни малейшего указания на верховное право царя утверждать указанные им судебные приговоры.

Поправка, следовательно, неправильная: Расправная палата могла решить всякое дело, предусмотренное Уложением и последующими указами. Остается, значит, одно несогласие с самим собой, что встречается у г-на Ключевского нередко.

[26] Насколько неспециалистам по вопросам истории права трудно дается понимание юридических памятников, видно из предлагаемого автором толкования термина “боярский суд”. “Кажется, – говорит он, – точнее будет такое определение “боярскаго суда”, что это был суд по боярским делам” (124). Но кто же решится упрекать почтенного профессора русской истории за такое точное определение!

[27] Первое издание его “Хрестоматии”. Вып. П. С.67. Пр. 2; С. 178. Пр. 248; Вып. III. С. 107. Пр. 32.

[28] Это, конечно, нисколько не мешает почтенному автору на следующей же странице признать, что в состав этих комиссий призывали и не членов Думы.

[29] На с. 26 автор приводит обращение к ростовскому князю Мстиславу “ростовцев и бояр”, которые решительно высказались против мира с владимирским князем, Всеволодом. “Аще и ты мир даси ему, – говорили они, – а мы ему не дамы”. Он видит здесь случай совещания с Боярской думой. Это едва ли.

“Ростовцы и бояре” это не одна Боярская дума, это нечто большее; это те же “ростовцы и бояре”, которые призвали к себе князя Мстислава. Здесь можно видеть целое вече. Оно призвало князя Мстислава, оно же требует и войны со Всеволодом. Поименно названные, Добрыня Долгий и Матв. Бутов, были, конечно, заправилами веча.

[30] Waitz. Deutsche Verfassungsgeschichte. 2 отд. II т. 3-е изд. С. 130; Место в скобках принадлежит 1-му изд. II т. С. 386

[31] Waitz. Deutsche Verfassungsgeschichte. 2 отд. ТЛИ. 2-е изд. С. 530 и след.

[32] С. 223. Приведенные места взяты со страниц немецкой переделки Кокса – Ktihne. Die Staatseinrichtunden Englands. 1867.

[33] Classon. Historie du droit et des institutions politiques, civiles et judiciaires de l’Angleterre compares au droit et aux institutions la Franca depuis leur originejusqu’anos jours. 1882. II. 157, 158.

[34] Schaeffher. Geschichte der Rechtsverfassung Frankreichs von Hugo Capet bis auf die Revolution. 1859. II. С 324 и след.