Княжеская дума

Существование Княжеской думы с древнейших времен нашей истории не подлежит ни малейшему сомнению. Памятники постоянно говорят о думе князей с мужами, боярами, духовенством, городскими старцами и т.д. Но как надо понимать эти свидетельства памятников?

Была ли Княжеская дума постоянным учреждением, с более или менее определенным составом и компетенцией, или это только акт думания, действие советования князя с людьми, которым он доверяет?

В литературе господствует первое мнение; тем не менее справедливо только второе. Свидетельства источников до-московского времени очень немногочисленны, кратки и отрывочны.

Этим, конечно, объясняется то, что они были поняты в привычном для нас смысле, а не в том особенном, который составляет характеристику древнего времени. Мы думаем, что цельное и последовательное объяснение всех дошедших до нас мест источников, относящихся к думе, возможно только с указанной нами второй точки зрения.

В наших древних памятниках слово “дума” употребляется в значении мысли, намерения, плана действия.

В Ипатьевской летописи читаем:

“Том же лете переступи крест Володимир Мьстиславич,: начашася слати к нему Чагровичи, Чекман и брат его, Тошмак, и Моначюк; Володимир же, рад быв думе их, и посла к Рагуйлови Добрыничю и к Михалеви, и к Завидови, являя им думу свою” (1169).

В пользу нашего понимания говорит и малая способность древнего времени к созданию такого искусственного учреждения как постоянный совет. Это было не в духе и не в средствах X, XI, XII, XIII веков. Но мы идем далее и полагаем возможным доказать, что это было не по плечу даже московскому времени.

Москва все старое переделала на новое и положила начало единому и сильному государству; переделала она и княжескую думу, совершенно изменив отношение думцев к царю; но и она не создала учреждения в виде постоянного совета государева с определенным составом и компетенцией. Скажем более, московские государи не чувствовали в этом ни малейшей потребности. Они, как и их отдаленные предки, имели советников, а не совет.

В первые века нашей истории народ призывал князя, ему лично вручал он власть и знал только его. Князю, конечно, были нужны помощники и советники в делах управления; но это было дело его личных удобств.

Можно ли допустить, что при той неустойчивости государственной жизни, какую наблюдаем в этой отдаленной древности, при частой смене князей и постоянном колебании состава окружающих их лиц было возможно прийти к мысли об учреждении постоянного совета? Полагаем, что это было и невозможно, а для князя и совершенно не нужно, ибо без всякой надобности стесняло бы его деятельность.

Крайне неустойчивая почва древней государственной жизни была лишена необходимых условий для возникновения постоянного княжеского совета; цели же несложного управления того времени хорошо достигались и при наличности отдельных советников, или “думцев”, недостатка в которых, конечно, не было.

Рассмотрим, насколько позволяют источники, деятельность этих древнейших советников, их состав и отношение к князю.

Первый вопрос, который здесь должен быть поставлен, заключается в следующем: был ли князь обязан иметь советников? Конечно, нет. Князь призывался народом, и деятельность его определялась “рядом”, заключаемым непосредственно с народом.

Мы не имеем никаких указаний на то, чтобы народ имел обыкновение ставить кого-либо между собою и князем в виде обязательных и постоянных его советников; наоборот, встречаем указания на то, что народ требовал личной деятельности князя, например, в отправлении правосудия и в предводительствовании войском.

Но личных сил князя, конечно, было недостаточно не только для управления вообще, но даже и для дел правосудия, в частности. Вот отсюда и вытекает не обязанность князя иметь помощников, а фактическая в том необходимость; и далее: если эти помощники были вольные люди, а не рабы, то и необходимость совещаться с ними по всем делам, в которых они призывались оказать князю свое содействие.

Князь не был обязан с кем-либо советоваться, он советуется во всех тех случаях, когда находит это нужным и желательным, во всех остальных он действует один. Согласно с этим памятники говорят то о действиях князя с совета бояр, митрополита и т.д., то о действиях его без всякого совета. Иногда в такой разнородной обстановке появляются распоряжения совершенно однородные, и другой причины различия, кроме усмотрения князя, и указать нельзя.

В Русской правде есть свидетельства на законодательную деятельность князей без содействия какого-либо совета: так, Ярослав установил размер доходов вирников (Ак. 42) и смертную казнь раба за удар свободному мужу (Ак. 16; Тр. 58), а сыновья его заменили смертную казнь более легкими наказаниями.

В княжеские договоры XII века вносилась статья о смертной казни дружинников за измену князю (Ипат. 1177), но никто, конечно, не будет утверждать, что княжеские договоры заключались не иначе, как с формального согласия какого-либо совета. От первой половины того же века имеются и две подлинных жалованных грамоты, данных разным церковным учреждениям без всякой думы с мужами или боярами.

Мы имеем в виду грамоту Мстислава Владимировича Юрьеву монастырю, в которой он жалует ему село Буйцы с данями, вирами, продажами и осенним полюдьем (АЭ. I. № 2), и грамоту князя Святослава новгородскому епископу, в которой он заменяет десятину от вир и продаж огульной суммой в 100 гривен (Владимирский-Буданов. Хрестоматия. I. 219).

Выдача жалованных грамот без думы с боярами и другими советниками, несмотря на то, что ими предоставлялись пожалованным очень важные права, была, надо полагать, весьма обыкновенным явлением в нашей древности. Это заключаем мы из того, что и Церковный устав Владимира Святого дан этим князем только по совещании с женой и детьми, а не с мужами.

Оригинал устава до нас не дошел; мы имеем его в редакции, принадлежащей позднейшим составителям. Для нас чрезвычайно важно, что эти позднейшие составители не нашли нужным указать в своей подделке на участие думы.

Если бы это участие составляло в их время (древнейшие рукописи устава находились уже в обращении в конце XIII века, а составлены были, конечно, ранее) общее правило, они не упустили бы упомянуть “о думе” с боярами, чтобы придать делу рук своих признак достоверности. Если они этого не делают, это ясный знак, что “дума бояр” не составляла необходимости даже в таких важных делах, как определение прав церкви.

Понятно почему. Князь одаряет церковь десятиной из своего многоимения. Это его добрая воля. Предоставляя церкви суд в известных делах и ведомство некоторых лиц, он только отказывается от своих прав. Это опять его добрая воля. Он может все это сделать сам, никакие помощники ему здесь не нужны.

Эти пожалования затрагивают лишь интересы его семьи, и с нею он совещается. Таким образом, важнейшие права нашей древней церкви получили свое бытие от личного усмотрения князя, без участия в этом деле Боярской думы.

То же надо сказать и об уставе новгородской церкви Св. Иоанна на Опоках, данном Всеволодом. Подлинность дошедшей до нас редакции этой грамоты сомнительна, однако и составители этой редакции не нашли нужным упомянуть о Думе.

Но совершенно в таких же случаях князья нередко обращаются к “думе” со своими мужами. Так, та же Русская правда приводит распоряжения сыновей Ярослава о размере вир и порядке суда, принятые ими при участии мужей (Заг. 2-й ред. Пр.; 3-я ред. Пр. 4); точно так же при участии “думы” состоялось постановление Владимира Мономаха о процентах (Тр.48).

Жалованная грамота Ростислава Мстиславича Смоленской епископии дана была по думе “с людми своими” (Доп. к АИ. I. № 4. 1150). Грамота Всеволода Новгородского о церковных судах, дошедшая до нас не в первоначальной своей редакции, упоминает о думе с боярами, сотскими и старостами. Церковный устав Ярослава говорит о думе князя с митрополитом.

Если совершенно однородные акты совершаются то князем единолично, то по думе с кем-либо, – это значит, что “дума” князя есть акт его доброй воли, а не обязанность.

Так как дела, подлежавшие решению князя, обнимали всю область управления и суда и по свойствам своим были очень различны, то понятно, что и советники, к которым князю приходилось обращаться, были также различны.

Он совещается то со всею дружиной, то с некоторыми только ее членами, то с духовными лицами, то с людьми неслужилыми, то, наконец, и с теми, и с другими, и с третьими вместе. Кроме личного усмотрения князя, выбор советников обусловливался всякий раз особенностями случая.

Если дело шло о войне, князь советовался со всею дружиною. Это очень понятно. При господстве начала свободного отъезда дружине нельзя было приказывать. Если князь хотел, чтобы она приняла участие в предполагаемой войне, надо было заручиться ее согласием.

Достаточное доказательство этого положения дает совещание со своими дружинами князей Владимира Мономаха и Святополка-Михаила по поводу войны с половцами. Первоначально обе дружины были против войны; Владимиру Мономаху пришлось убеждать их в необходимости начать военные действия.

В делах суда князья ограничивались весьма небольшим числом советников. Надо полагать, что они приглашали в этих случаях только главнейших лиц, имевших дело с отправлением правосудия.

Так, сыновья Ярослава, Изяслав, Святослав и Всеволод, в одном случае призывают пять советников, в другом – только трех; последнее совещание происходило после смерти Ярослава, когда все три князя были уже самостоятельными правителями; таким образом, на каждого князя приходится только по одному советнику.

Владимир Мономах для решения вопроса о процентах созвал шесть советников. В этом числе было трое тысяцких: киевский, белгородский и переяславский, и Иванка Чудинович, муж князя Олега Святославича.

Боярин князя Олега и двое иногородних тысяцких никак не могли принадлежать к составу постоянной Думы Владимира Мономаха, ибо не находились при нем. Надо думать, что они были призваны специально для этого совещания (Рус. пр. Заг. 2-й ред.; III. 4).

К обсуждению вопроса о вере князь Владимир призывает не только бояр своих, но и “старцев городских”, т.е. людей неслужилых; вопрос касался всего населения и без его содействия не мог быть проведен, а потому и были призваны лучшие элементы населения, старцы градские.

Но “старцы” приглашались Владимиром и в других случаях. Мы встречаем их на совещании, в котором решено было возвратиться к старой народной системе вир и продаж (Лавр. 996).

Старцы градские, как люди неслужилые, не имели непосредственного отношения к отправлению княжеского суда, а потому приглашение их в данном случае объясняется не прямою их заинтересованностью делом правосудия, а добрым расположением князя к населению, лучших людей которого он желал привлечь к обсуждению вопросов законодательства.

В делах церкви главным советником князя является духовенство. Дошедшая до нас редакция Ярославова церковного устава говорит, что князь Ярослав дал этот устав, “сгадав” с митрополитом.

Но древнему времени не было свойственно принципиальное обособление разных предметов ведомства и лиц, их ведавших. Одно и то же лицо, пользуясь доверием князя, могло быть его советником по всем вопросам суда и управления. Вследствие этого духовные лица могли привлекаться к решению чисто светских вопросов, а светские – церковных.

Летописец под 997 г. говорит, что Владимир Мономах любил дружину и думал с нею “о строе земленем, и о ратех, и уставе земленем”; а вслед затем рассказывает о совещании того же князя с епископами, на основании которого он отверг виры и стал по византийскому примеру казнить смертью разбойников.

В 1128 г. игумен Андреевского монастыря, Григорий, пользовавшийся большим уважением современников, дал совет князю Мстиславу не исполнять договора, заключенного с князем черниговским.

Совет этот был принят, хотя князь и раскаивался в течение всей своей жизни в нарушении клятвенного обещания. В 1166 г. вдова черниговского князя, Святослава, по совету епископа и лучших бояр мужа своего таит его смерть в течение целых трех дней до приезда сына умершего князя (Ипат.).

И наоборот, светские люди участвуют в решении вопросов, касающихся дел церкви.

Вышеупомянутый церковный устав новгородского князя Всеволода дан был по думе с владыкою, княгинею, боярами князя, сотскими и старостами новгородскими. Устав этот есть собственно жалованная грамота, в которой князь отказывается в пользу церкви от принадлежащих ему прав.

Для такого отказа не нужна была ничья воля, кроме воли князя. Если он привлекает к этому делу значительное число участников, то, конечно, не потому, чтобы их согласие было необходимо, а для придания акту большей торжественности и гласности.

Так был разнообразен состав советников, которых князья привлекали в свою Думу. Мы имеем перед собой не учреждение, не думу, а думцев.

Хотя совещание с думцами и не составляло обязанности князя, но ввиду фактической необходимости в содействии князю окружавших его лиц оно была весьма обыкновенным явлением нашей древней жизни.

Кто же были эти обыкновенные “думцы” князя? В большинстве случаев летопись называет их мужами и боярами; последнее выражение мало-помалу вытесняет первое. Вот несколько характерных мест источников:

“Гюрги князь поваби Вячеслава на стол Кыеву. Пришедшю же ему Кыеву, боляре размолвиша Гюргя и реша: “брату твоему Кыева не удержати, да не будет его тобе, ни тому”. Гюргеви же послушавшю боляр…” (Лавр. 1150).

“И угодна бысть речь его (Мстислава Изяславича, возбудившего вопрос о войне с половцами) преже Богу, и всее братье, и мужем их…” (Ипат. 1170).

“Прислаша новгородци мужи свои ко Мьстиславу Ростиславичю, зовуче и Новугороду Великому. Он же нехотяше ити из Русской земли… прилежно бо тщашеться, хотя страдати от всего сердца за отцину свою, всегда бо на великая дела тсняся, размышливая с мужи своими, хотя исполнити отечьствие свое.

Си размышливая вся во сердци своем, не хоте ити, но понудиша и братья своя и мужи свои, рекуче ему: “брате, аже зовут тя с честью, иди! А тамо ци не наша отчина?” Он же, послушав братьи своей и мужей своих, пойде…” (Ипат. 1178).

“Рюрик же сдума с братьею и с мужи своими” (1195).

“Роман же… дума с мужи своими” (1195).

“И реша ему (Даниилу Галицкому) бояре его: приими Луческ, зде ими князя их. Оному же отвещавшу: яко приходих зде молитву створити св. Николе, и не могу того створити” (1227).

То же и позднее. От второй половины XIV века имеем жалованную грамоту рязанского князя Олега; она дана по думе с владыкою и с бояры. Здесь находим и любопытное перечисление бояр:

“А бояре со мною были: Софоний Алтыкулачевичь, Семен Федоровичь, Микита Андреевичь, Тимошь Олександровичь, Манасея дядько, Юрьи окольничий, Юрьи чашьник. Семен Микитьичь с братьею, Павел Соробичь” (АИ. I. № 2).

В Рязани в XIV веке образовался уже значительный штат придворных чинов: в состав его входили дядьки, окольничие, чашники. Они, конечно, назначались из “мужей” или “бояр”. Поэтому-то они и названы общим именем “бояр”. Слово бояре в этом широком смысле употребляется и в московских памятниках даже XVII века.

Княжие мужи и бояре составляют высший класс служилых людей, переднюю дружину князя. Эти лучшие служилые люди и суть обыкновенные думцы князя. Понятно почему. Давать советы могут только опытные в делах люди, а такими и были “старшие”, или “передние мужи”.

Согласно этому нормальному порядку вещей, сложилось и общественное мнение относительно того, кто должен быть советником князя. Это должны быть пожилые, опытные люди, старые и верные слуги князя.

Владимир Мономах учит сыновей своих “чтить старых” и, следовательно, внимать их советам. Такое же наставление летописец влагает и в уста Великому князю Константину Всеволодовичу. Отпуская сыновей своих по городам, он сказал им, между прочим: “Имейте послушанье к старейшим вас, иже вас на добро учат” (Лавр. 1218).

Добрые советы исходят от старцев, молодые же люди легко поддаются увлечениям, часто гибельным. А потому тот же начальный летописец, описывая братоубийственное княжение Святополка, восклицает: “Люте бо граду тому, в нем же князь ун, любяй вино пити с гусльми и с младыми светники” (1015).

Эта точка зрения удерживается в XIV веке и переходит в XV и XVI. Великий князь Семен Иванович советует своим братьям лихих людей не слушать, а слушать “отца нашего, владыки Алексея, такоже старых бояр, кто хотел отцу нашему добра и нам” (Рум. собр. I. № 24, 1353).

Дмитрий Иванович приказывает детям любить бояр и без воли их ничего не делать. А из последующего видно, что он разумеет старых бояр, на глазах которых он родился и вырос и при ревностном содействии которых царствовал (Воскр. 1389).

Иосиф Волоцкий в послании к дмитровскому князю Юрию советует ему принять меры против голода, “обговорив с бояры, якоже подобаше” (Доп. к АИ. I. № 216. 1512). Это “подобающее” совещание с боярами людям XVI века представлялось старым обычаем.

Берсень в беседе с Максимом Греком говорит: “Однако лутче старых обычаев держатися, и людей жалова-ти, и старых почитати” (АЭ. I. № 172. 1525). Берсень нашел нужным указать на этот старый обычай почтения к старым слугам и, следовательно, внимания к их советам, ввиду того, что Великий князь Василий Иванович, по его мнению, не соблюдал этого обычая.

Во всех приведенных местах речь идет о лицах, а не об учреждении, памятники говорят о думе с боярами, мужами, старцами, а не с советом в более или менее определенном и постоянном составе.

Но “думцев” избирает сам князь и, вследствие этого, состав их определяется его пониманием окружающего, которое, в свою очередь, определяется вкусами князя, его привычками, способностями и т.д. Вследствие этого действительный состав думцев того или другого князя мог очень отступать от общепринятого. Летопись записала несколько таких случаев. О последних годах княжения Всеволода Ярославича летописец говорит:

“И нача любити смысл уных, свет створя с ними. Си же начата заводити и негодовати дружины своея первыя, и людем не доходити княже правды, начаша тиуни грабити, людий продавати, сему не ведущю в болезнех своих” (Лавр. 1093).

Черниговский князь Святослав решил воевать со Всеволодом Большое Гнездо, “сдумав с княгинею своею и с Кочкарем, милостьником своим, и не поведе сего мужем своим лепшим думы своея” (Ипат. 1180).

А были в древности и такие князья, которые вообще не любили никаких совещаний. О галицком князе Владимире летописец говорит: “Бе бо любезнив питию многому и думы не любяшеть с мужми своими” (Ипат. 1188).

В приведенных примерах наблюдаем крайнее сокращение числа думцев; а встречаются и такие случаи, когда князь привлекал на свою Думу не только “мужей”, но дружину в широком смысле, а иногда и весь народ.

Изяслав Мстиславич, задумав войну с дядею Юрием, призывает на совещание “бояры своя и всю дружину свою, кияне, рече им…” (Ипат. 1147). В том же году “Изяслав и Ростислав… начаста думати с мужи своими, и с дружиною, и с черными клобукы…” В первом случае целое вече превратилось в Княжую думу.

И во всех этих случаях мы имеем дело не с Думой, а с думцами, число которых колеблется от одного до нескольких сотен, смотря по обстоятельствам дела и вкусам князя.

Переходим к вопросу об отношении князя к его думцам.

Пока служба была вольная и князь не мог приказывать своим вольным слугам, думцы князя могли в значительной степени ограничивать его усмотрение. Князю надо было убеждать думцев в целесообразности своих намерений. Общее действие было возможно только тогда, когда думцы соглашались с князем.

В противном случае князю приходилось отказываться от задуманного им действия. Пример этому дает вышеуказанное (с.334) совещание Святополка-Михаила и Владимира Мономаха по поводу войны с половцами.

Но эта зависимость князя от думцев была не безусловная. Князь не был обязан действовать только с согласия думцев. Он мог действовать и без всякой Думы. Если думцы не соглашались с мнением князя, он мог действовать и без них, на свой собственный страх, если, конечно, у него было достаточно для этого сил.

Этим и объясняются свидетельства летописи о совещаниях то с одним милостником Кочкарем, то с младшими людьми помимо старейших и т.д. Так поступает и волынский князь Владимир Мстиславич. Он задумал напасть на племянника своего, киевского князя Изяслава, без совещания с дружиной.

Когда он, наконец, сообщил боярам своим о принятом им решении, они отказались следовать за ним, говоря: “О собе еси, княже, замыслил; а не едем по тобе, мы того не ведали” (Ипат. 1169). Несмотря на этот отказ, легкомысленный князь выступил в поход и потерпел жестокую неудачу.

Князь мог действовать и помимо воли своих вольных слуг, но такой способ действия всегда представлял для него серьезные опасности. Служилые люди, мнением которых князь не дорожил, оставляли его и переходили к другому, у которого надеялись найти большее к себе внимание. Необходимым следствием такого ухода являлась слабость князя и упадок его власти.

Итак, хотя зависимость князя от вольных слуг и небезусловна, но все же она была довольно значительна, особенно в делах войны и мира. Положение князя в нашей древней истории было в значительной степени боевое. Военные вопросы стояли на первом плане, и для удачного их решения весьма было полезно усердное содействие вольных слуг.

А для этого необходимо было щадить их самолюбие, а потому терпеливо выслушивать их мнения и ничего не предпринимать без их согласия. Эта зависимость князя была тем сильнее, чем большее число слуг требовалось привлечь к исполнению княжеской воли.

В делах внутреннего управления и суда, где князья могли обходиться при помощи очень немногих рук и имели всю свободу выбора, она чувствовалась весьма слабо; в делах войны, всегда требовавших напряжения значительных сил, – очень сильно.

Вот и все, что источники дозволяют сказать о Думе князей домосковского времени. Это было не постоянное учреждение, а собрание доверенных и нужных лиц, с которыми князь желал обсудить какое-либо мероприятие.

Состав этого собрания всегда зависел от усмотрения князя и состоял то из небольшого числа: 1, 2, 3 лиц, то включал в себе всю княжескую дружину, то, наконец, расширялся до целого веча.

Различия эти зависели от особенностей случая, подлежавшего обсуждению, а главным образом от воли князя. Одни и те же вопросы войны обсуждаются то с одним милостником, то со всеми вольными слугами и целым вечем.

Эта Княжеская дума переходит и в Московскую Русь, медленно возникающую на развалинах Древней Руси. Но Москва все древнее переделывает на новое, переделала она и Думу княжескую.

Первая и существенная перемена произошла в изменении отношений думцев к московскому государю. Московские государи превратили вольных слуг в невольных и тем коренным образом изменили положение своих советников.

С того момента, как право отъезда утратило свое практическое значение, думцы великих князей московских из вольных слуг, которые могли соглашаться с ними и не соглашаться, обратились в покорных исполнителей воли своих государей.

Вот первая и существенная перемена в положении государевых думцев объединенного Московского государства. Под влиянием этой перемены и должна была происходить дальнейшая перестройка Государевой думы в московское время.

Характер ее вполне предопределяется зависимым положением служилых людей, которые призывались в Думу. На этой почве не могло развиться учреждение, имевшее хотя бы тень самостоятельности пред лицом государя.

Источники московского времени гораздо обильнее источников Древней Руси. Но и они кратки и отрывочны. Указов, определяющих состав, компетенцию и порядок деятельности Думы, не было издано. Все наши знания основываются на трудноуловимой практике.

Начнем с названия и состава. Но при этом необходимо сделать оговорку. Мы будем вести речь о Думе государевой, т.е. о собрании лиц, думающих с государем или хотя и без него, но по его особому на всякий раз приказу и для него, следовательно, действующих непременно в качестве государевых советников, а не самостоятельно и отдельно от государя.

Предмет нашего исследования – Государева дума, а не высшее судебное или правительственное учреждение, действующее без государя в отведенной для него и более или менее самостоятельной сфере деятельности. Мы увидим далее, что в Москве возникло и такое самостоятельное учреждение, и будем иметь случай коснуться его особенностей и указать его различие от Думы.

Мы увидим также, что Государева дума и это новое учреждение, обыкновенно, смешиваются, и свойства второго переносятся на первое, благодаря чему и получается возможность говорить о Государевой думе как о постоянном учреждении, с постоянным составом и компетенцией.

Как памятники удельного времени говорят о Думе князя с боярами, мужами и проч., а не о Думе князя в смысле постоянного учреждения, так и московские памятники не знают Государевой думы, а по-старому продолжают говорить о Думе с боярами.

Эта терминология очень употребительна и встречается в разных применениях: то “царь сидит с бояры”, то он выражает желание “поговорить с бояры”, то “царь указывает, а бояре приговаривают”, то “царь приговаривает с бояры”, то доклад делается “царю и боярам” и т.д.

Кого означает во всех этих случаях слово “бояре”? Москва все старое переделывает на новое; но мы уже не раз видели, что она делает это с великою осторожностью, щадя старое и исподволь заменяя его новым; московские новшества не должны были резать ничьего слуха и глаза.

Вот почему термин “бояре” живет и в XVII веке; но значит он далеко не то, что значил прежде. В домосковское время под боярами-думцами князя разумели лучших, старейших бояр, которым противополагались люди новые, молодые.

В московское время этим старейшим боярам соответствуют, до некоторой степени, бояре введенные, составляющие высший класс московского боярства. Они ли думцы московских государей?

Хотя чин введенного боярина жаловался московскими государями, хотя в это звание они могли возводить и людей новых, но по общему правилу в звание введенного боярина возводились преимущественно члены именитейших фамилий.

Если бы московские государи совещались только с ними, это значило бы, что они сами себя ограничили в выборе своих советников. К таким самоограничениям не были склонны и удельные князья домосковской Руси; тем менее могли себя ограничить московские государи.

Но они пошли далее своих предшественников; удельные князья, совещаясь с “молодшими” людьми, нарушали этим общеустановившиеся понятия о княжеских думцах; московские государи совещание с мелкими людьми возвели в правило.

Московские великие князья не менее своих предшественников, удельных князей, нуждались в совещаниях с доверенными и опытными людьми. Эти совещания они регулируют созданием целого класса “думных” людей. В состав этого класса прежде всего входят бояре введенные.

За ними идут другие крупные придворные чины: окольничие, дворецкие, кравчие и пр. Но состав государевых думцев не ограничивается этими высшими чинами, в их число вводятся и люди очень мелкие: дворяне и дьяки. Дворяне и дьяки, назначенные в число государевых думцев, носят наименование думных дворян и думных дьяков.

Прилагательное “думный” не присоединяется к названию введенных бояр и других высших чинов, ибо они, как близкие и доверенные люди, исстари бывали думцами. Думное же свойство мелких людей есть новость, а потому к имени их и оказалось нужным прибавить это новое их качество.

Первое появление дворян в числе думных людей не может быть указано с точностью. Шереметевская боярская книга впервые упоминает о назначении дворян в Думу только под 1572 г. Но мы знаем, что она очень запаздывает. Памятники первой половины XVI века говорят уже о “детях боярских, которые живут в Думе”. Древнейшее такое известие относится к 1517 г.^[1]

Слово “живут” употребляется в этих случаях в смысле”бывают”, как в выражении “на свете всяко живет”. Таким образом, уже в первой четверти XVI века мелкие чины входят в состав государевых думцев; а началось это, конечно, ранее 1517 г. Нововведение это можно относить к царствованию величайшего реформатора нашей древней жизни, Великого князя Ивана Васильевича III.

Еще труднее определить первое назначение дьяков в состав государевых думцев. Шереметевский сводный список в первый раз упоминает о таком назначении только под 1655 г. Но до нас дошли указания на дьяков, участников Боярской думы, от конца XVI века^[2]. Далее этого свидетельства памятников, нам известные, не восходят.

Но есть основание думать, что и думные дьяки могли появиться уже в царствование Ивана Васильевича III. Он ограничил единоличный суд бояр введенных и приказал им судить не иначе, как вместе с дьяками.

Необходимым следствием этого предписания является то, что в половине XVI века мы встречаем дьяка в качестве постоянного члена существовавшей уже тогда судебной боярской коллегии^[3]. Таким образом, с Ивана III дьяки по пятам следуют за боярами; где боярин, там и дьяк.

Можно думать, что уже при Иване III дьяки “жили” в Думе. Прилагательное “думный” для обозначения дьяка-советника могло возникнуть позднее, но самое дело – приглашение дьяков в Думу – совершенно согласно с политикой Ивана III.

Дума московских государей, по общему правилу, не состоит из лучших только людей в старом смысле этого слова, в нее вводятся и маленькие люди, дворяне и дьяки; тем не менее вся совокупность государевых думцев и в XVII веке продолжает называться “боярами”, так живуча старина!

Но иногда смысл этого таинственного слова раскрывается, и памятники говорят о сиденьи царя с боярами, окольничими, думными дворянами, думными дьяками и ближними людьми^[4]. Иногда же думными людьми называются одни думные дворяне и дьяки. В дворцовых разрядах под 1626 г., при описании приема шведского посла, записано:

“А при государе были в палате: бояре, и околничие, и думные люди, и стольники, и стряпчие, и дворяне… и дьяки в золоте…”

Под думными людьми здесь надо разуметь думных дворян и дьяков, но, конечно, не потому, чтобы они были государевыми думцами по преимуществу.

Такая неопределенность терминов, в силу которой часть может носить имя целого, свидетельствует не об одной неточности языка наших древних памятников, она говорит и о недостаточной выработанности и обособленности тех учреждений, о которых в них идет речь. Это сделается ясным из следующего.

Государевы думцы именуются то кратко “боярами”, то пространно: “боярами, окольничими, думными дворянами и думными дьяками”. Но эти же самые термины употребляются и для обозначения учреждений, весьма различных от Думы.

Памятники второй половины XVI века говорят о суде боярской коллегии^[5]. Мы не можем с точностью утверждать, была ли это коллегия постоянная или она назначалась для каждого дела особо; но во всяком случае такую судную боярскую коллегию надо отличать от Государевой думы: она не думает с государем, а сама вершит предоставленные ее ведению дела.

Несмотря на это существенное различие, коллегия эта, как и Дума государева, называется словом “бояре”. В состав ее, как и в состав Думы, входят не одни бояре, но и думные дворяне и другие думные чины.

В памятниках XVII века этот боярский суд обозначается подробным перечислением всех входящих в его состав членов. В Уложении читаем:

“А боярам, и окольничим, и думным людем сидети в палате и, по государеву указу, всякия дела делати всем вместе (X. 2).

Или в указе 1676 г.:

“Великий государь указал боярам, и окольничим, и думным людем съезжаться в верх в первом часу и сидеть за делы”(ПСЗ. № 621).

Бояре и другие думные люди, обязанные съезжаться в определенный час и решать текущие дела в силу предоставленной им власти, представляют в этом случае не Думу государеву, а особое административно-судебное учреждение; тем не менее и они, как и Государева дума, обозначаются перечислением тех же думных чинов, это тоже бояре или: бояре, окольничие и думные чины.

Но тот же термин “бояре” усвояется и отдельным приказам; хотя в состав их входят и не одни думные чины, тем не менее приговорам приказов усвояется наименование “боярского приговора”, как и приговорам Царской думы.

В 1628 г. приговор Поместного приказа назван “боярским приговором”. В 1647 г. последовало по одному частному делу решение в судном Владимирском приказе, состоявшем из одного боярина, одного окольничего и двух дьяков. Выигравшая сторона просит дать ей правую грамоту “против суднаго дела и боярскаго приговора”.

В 1671 г. архимандрит Чудова монастыря просит великого государя пожаловать монастырь, приказать его спорное дело слушать своим государевым боярам. Государь пожаловал, приказал взнести это дело к своим “боярам, которым приказано Москву ведать”.

А Москву в это время ведал всего один боярин, кн. Григ.Сем. Куракин; товарищами же его были: окольничий кн. Ив.Сем. Барятинский, думный дворянин Ив.Афан. Прончищев, да двое думных дьяков: разрядный, Герас. Дохтуров, и стрелецкий, Лар. Иванов. Эти бояре приговорили по прежнему “боярскому приговору”; а этот прежний “боярский приговор” состоялся в Поместном приказе.

В 1676 г. по указу великого государя “в Ответной палате перед бояры, перед князем Мих. Юр. Долгоруково с товарищи, чтены гостям договорныя жалованныя грамоты…” А князь Мих.Юр. Долгорукий ведал в это время Приказ Казанского дворца, товарищами же его были не бояре, даже не окольничие и не думные дворяне, а три дьяка^[6].

Итак, слова “бояре” и “боярский приговор” имели в Москве очень различное значение. Словом “бояре” обозначаются государевы думцы, высший суд и даже отдельные приказы, состоявшие из одного боярина и нескольких дьяков, даже недумных. Словами “боярский приговор” может быть назван приговор каждого из этих учреждений.

Но как бы ни была велика неопределенность древней терминологии и необособленность учреждений, все же московское время представляет некоторый шаг вперед в области организации высших установлений, а в числе их и Государевой думы.

В Москве думные чины “сказываются”, а это значит, что звание думного человека составляет постоянный признак введенного боярина, окольничего, думного дворянина и думного дьяка. Думный человек приглашается неслучайно на то или другое заседание Государевой думы, а в силу того, что он объявлен думцем царя.

Отсюда легко прийти к заключению, что в Москве мы уже имеем дело не с думцами только, а с постоянным учреждением, состоящим из определенного числа членов. Так и думают все исследователи Боярской думы. Профессор Загоскин, перу которого принадлежит лучшее сочинение о Боярской думе, говорит о праве думных людей присутствовать в Государевой думе в силу своего положения^[7].

Хотя этот вывод представляется довольно натуральным следствием наличности думных чинов, тем не менее есть достаточное основание сомневаться, чтобы московские думные люди имели по положению своему право принимать участие в решении государственных вопросов, занимавших московских государей.

Такое право думных людей предполагает обязанность московских государей совещаться с ними, а наличность такой обязанности еще никем не была доказана. Думный чин свидетельствует не о праве думных людей давать советы царю, а о праве царя призвать в свою Думу не только бояр, но дворян и даже дьяков.

На долю московских князей выпала великая и трудная задача – создание Московского государства. Для этого были нужны люди. Надо было уметь привлекать их к себе. И московские государи умели это делать. Они щедро раздавали служилым людям земли и льготы и образовали преданный себе класс помещиков и вотчинников.

Но не все можно было купить одной щедростью. Приходилось еще иметь дело с мнениями и привычками служилого класса. Их нельзя было игнорировать, к ним надо было относиться с некоторой долей уважения. Эти обычные мнения требовали, чтобы князья совещались со “старейшими”. Но это уже опека, а опека стесняет.

Надо было почтить “старейших” и дать дорогу “молодшим”. Учреждение думных чинов счастливо разрешило эту трудную задачу. В бояре введенные назначаются члены именитых фамилий, которые, таким образом, составляют первые ряды государевых советников.

Но к совету допускаются и мелкие люди. Эти мелкие люди остаются, однако, в мелких чинах дворян и дьяков, а потому и не задевают отеческой чести людей родовитых. Создание думных чинов – очень тонкая мера московских князей.

Она дает свободу государям советоваться с кем им угодно, не оскорбляя родовой чести людей именитых, которые пользуются в Государевой думе первым местом и почетнейшим титулом боярина.

Мы подходим к вопросу о действительной роли думных людей и о действительном составе Государевой думы.

Московские князья не менее удельных могли всякие дела делать одни, не спрашивая ничьего совета. Они совещались с думными людьми только тогда, когда сами этого хотели. В этом отношении они были еще свободнее своих предшественников.

Тем нужно было согласие вольных слуг, а потому им приходилось убеждать их; московские государи имеют дело с обязанными слугами, они приказывают им. Мы имеем массу единоличных актов московских государей по всем вопросам законодательства, суда и управления, в которых и речи нет о каком-либо совете.

Жалованные-льготные грамоты даются московскими князьями единолично, без упоминания о каком-либо боярском приговоре; жалованные-уставные точно так же; губные грамоты, таможенные, наказы воеводам – так же. А в этих грамотах все наше законодательство с первых годов возникновения Московского государства. Это, конечно, только старая домосковская практика.

То же надо сказать и о суде князя. Во всех жалованных грамотах, установляющих привилегированную подсудность, говорится: “Сужу аз, князь великий, или боярин мой введеный”. Князь судит один, а если ему нельзя, вместо него судит боярин его введенный, тоже один.

Право князя все делать единолично не может подлежать ни малейшему сомнению и не нуждается ни в каких дальнейших доказательствах. Лишь для иллюстрации в лицах старой практики мы приведем, в порядке времени, несколько свидетельств источников.

В 1558 г. “боярин Ив. Анд. Булгаков приказал дьякам, Юрию Баженину да Василию Мелентьеву, а велел записать в тетрадь, памяти ради, что царь и великий князь приказал им, боярам, своим словом…”. А далее следует государев указ о порядке обысков. В том же году последовал “государев приговор” о закладных вотчинах.

В следующем году состоялся государев приказ казначеям о суде по кабалам. 15 октября 1560 г. государь слушал доклад о взыскании по кабалам и приказал казначеям выдавать несостоятельных должников головою до искупа, а продаваться им в полные холопы не дозволил^[8].

В 1607 г. последовал указ Василия Ивановича Шуйского о добровольных холопах^[9].

15 января 1628 г. государю и Великому князю, Михаилу Федоровичу, и отцу его, великому государю, Святейшему Патриарху Филарету Никитичу, докладывали окольничий и два дьяка о разных вопросах по гражданскому судопроизводству, и по тому докладу государи дали свой указ.

В следующем году последовал новый указ государей по докладу тех же лиц и по тем же вопросам и еще два указа одного Михаила Федоровича: первый из них был вызван просьбой людей черных сотен об облегчении их постойной повинности; мотив второго не виден, им предписывается Земскому приказу выдать извозчиков. В 1631 г., по докладу двух дьяков Разбойного приказа, последовал царский указ о лихо-ванных обысках и пытках и т.д.^[10].

То же продолжается и в царствование Алексея Михайловича. Вот несколько его личных распоряжений, данных в 1675 г. В апреле, по докладу думного дьяка, государь приказывает “вершить” стрелецкую жену за то, что она убила своего мужа. В мае государь указал тому же думному дьяку произвести следствие в его государевом великом деле.

В июне государь указал боярину Ар.Сер. Матвееву, по сыску и по расспросным речам, сослать в ссылку по разным городам жену стольника Мусина-Пушкина и др., а поместья их и вотчины отписать на себя, великого государя. В августе государь пожаловал князя Великого-Гагина, не велел думному дьяку разрядному посылать к нему межевщика до своего указу^[11].

Итак, думные люди не суть необходимые советники. Московские государи издают единолично своею властью всякого рода указы: законодательные, судебные и правительственные. Они совещаются только в тех случаях, когда находят это нужным; но совещаются они не с учреждением, а с такими думцами, которых пожелают привлечь в свою Думу.

Любопытные указания на думцев Великого князя Василия Дмитриевича находим в грамоте Эдигея. Ордынский князь упрекает московского государя за то, что он перестал слушать “старцов старых”, что единственный его советник Иван Федорович Кошка. Этого Ив.Фед. Кошку, казначея, Эдигей называет “любовником князя и старейшиной”, из слов которого и из думы великий князь не выступает.

Эдигей очень этим недоволен, он советует князю “тако не делать, молодых не слушать, а собрать старейших своих бояр: Илью Ивановича, Петра Константиновича и Ивана Микитича и иных многих старцов и с ними думать добрую думу”^[12].

Ни в порицаниях, ни в советах Эдигея и намека нет на думу в смысле учреждения. Василий Дмитриевич, как и его отдаленный предок Всеволод Ярославич, перестал советоваться со старцами и начал любить смысл юных советников и главным образом Ив.Фед.Кошки, по думе которого и стал действовать.

Эдигей советует ему совещаться не с Думой, которая существует, а с известными старейшими боярами, имена которых и перечисляет. Речь идет о лицах, а не об учреждении.

В летописи под 1471 г. сохранилось описание Думы Великого князя Ивана Васильевича о походе на Новгород. Князю предстояло великое дело; летописец рассказывает, что мысль о войне с Новгородом вызвала слезы на глаза князя. С кем же он обдумывал этот важный шаг? Не с думой-учреждением, а с думцами, созванными на этот только случай.

“И много мыслив о сем (т.е. об измене новгородцев), и тако возвещает о сем отцу своему, митрополиту Филиппу, и матери своей, Великой княгине Марии, сущим у него бояром его, что поитти на Новгород ратию; они же, слышавше си, советуют ему, упование положив на Бозе, исплнити мысль свою над новгородцы за их неисправление и отступление” (Воскр.).

“Сущие при князе бояре” это, конечно, не Дума, а бояре, случайно оставшиеся при князе в этот момент и не находившиеся в каких-либо посылках; к ним князь присоединил митрополита и мать свою.

Но это совещание, ввиду важности случая, оказалось недостаточным; за ним последовало другое, в котором приняли участие бояре, князья, все епископы и лучшие из служилых людей вообще. Оно так описано в летописи:

“И… князь велики розосла по всю братию свою, и по все епископы земли своея, и по князи, и по бояре свои, и по воеводы, и по вся воа своа; и якоже вси снидошася к нему, тогда всем взвещает мысль свою, что итти на Новгород ратию, понеже бо во всем измениша и никоея же правды обретеся в них нимала.

Но поитти ли ныне на них или не пойти? понеже летнее уже время, а земля их многи воды имать около себе, и езера великие, и реки, и болота многи и зело непроходимы; а прежний велиции князи о то время на них не хаживали, а хто ходил, тот мнози люди истерял. И мысливше о том не мало …” (Воскр.).

Первое совещание далеко не заключало в себе всех думцев, второе – далеко вышло за пределы думных людей. Все это объясняется особенностями случая, а не конституцией Думы. Князь желает совещаться, и на первый раз совещается с теми людьми, которые оказались под рукой.

Но поход по времени года представлял большие трудности, оказалось нужным посовещаться со всеми людьми, знакомыми с делом; призвали воевод и воинов. Но ни первое, ни второе собрание не есть постоянная Дума; и то и другое собрано на случай. В постоянную Думу дело вовсе не было внесено по той простой причине, что такой Думы не было.

Василий Дмитриевич любил совещаться с одним советником, Ив.Фед. Кошкою; число обыкновенных советников его правнука, Великого князя Василия Ивановича, не превышает двух. Это известно из тайной беседы Берсеня Беклемишева с Максимом Греком.

“А ныне деи, – говорил Берсень, – государь наш запершыся сам третей у постели всякия дела делает”. Этот все решающий совет двух лиц у постели не был, конечно, советом Думы-учреждения, а был советом думцев, который мог состоять и из двух, и из трех, и из пяти лиц, смотря по желанию князя.

Образчик такой Думы дают последние дни жизни Василия Ивановича. Чувствуя приближение смерти, великий князь стал думать о том, как составить духовное завещание и кому поручить его исполнение.

Обсуждение такого чрезвычайного вопроса, конечно, не относится к текущим делам, разрешаемым в обыкновенном порядке управления. Как бы, однако, ни был этот вопрос важен и необычен, трудно думать, чтобы великий князь отступил в этом случае от обыкновенного порядка своих совещаний.

Действительно, дошедший до нас довольно подробный рассказ летописи совершенно подтверждает и свидетельство Берсеня, и то, что мы уже знаем о совещаниях московских государей со своими думцами.

“Великий князь Василий Иванович, – читаем в Царственной книге, – пусти в думу к себе, к духовным грамотам, дворецкаго своего тверского, Ивана Юрьевича Шигону, и дьяка своего, Меньшова Путятина. И нача мыслити князь великий, кого пустити в ту думу и приказать свой государственный приказ”^[13].

Это и есть совет “у постели сам третей”. На нем был если не решен окончательно, то намечен важнейший вопрос о том, кого призвать к составлению духовной грамоты и к ее исполнению, т.е. и вопрос о правлении в малолетство Ивана Васильевича. За этим первым заседанием “у постели” последовало второе – более многочисленное.

Оно состоялось уже по возвращении великого князя из Волоколамска в Москву. В это заседание, кроме двух названных уже советников, были приглашены бояре: Вас.Вас. Шуйский, Мих.Юр. Захарьин и Мих.Сем. Воронцов, казначей Пет.Ив. Головин да дьяк Фед. Мишурин. Это, надо полагать, первоначальный состав, предрешенный в первом заседании; но он был пополнен. Летописец говорит:

“Тогда же князь вел. прибави к себе в думу к духовной грамоте бояр своих: кн. Ив.Вас. Шуйского, да Мих.Вас. Тучкова, да кн. Мих.Львова Глинскаго. Князя же. М.Л. Глинскаго прибавил потому, поговоря с бояры, что он в родстве жене его, Вел. кн. Елене”^[14].

Летописец не только перечисляет состав Думы, но и указывает, о чем шла речь в заседании, хотя и довольно кратко:

“И начат князь велики говорити, – читаем в Софийской летописи (270), – о своем сыну, о князе Иване, и о своем великом княжении, и о своей духовной грамоте, понеже бо сын его бе млад, токмо трех лет на четвертой, и как строится царству после его; и тогда князь велики приказа писати духовную грамоту дьякам своим, Меншому Путятину да Федору Мишурину”.

Мы имеем перед собой совещание царя с думцами. Положение царства было очень трудное, так как наследнику престола было всего три года. Предстояло устроить правительство; это, конечно, и разумел летописец, говоря: “как строитися царству после его”.

По обсуждении всех этих вопросов и была написана духовная грамота, в которую, по всей вероятности, было внесено и постановление о правительстве. Члены совещания, надо полагать, подписались в качестве свидетелей. К сожалению, грамота эта до нас не дошла.

Очень можно думать, что действительное правительство, захватившее власть по смерти царя, не соответствовало предположенному, а потому и был повод захватившим власть скрыть и уничтожить ее.

Думаю, что описанные летописцем два совещания не представляют ничего чрезвычайного, выходящего из ряда ежедневных явлений; мы имеем здесь картину обыкновенных совещаний Василия Ивановича со своими думцами. Он начал, как всегда, с совещания с двумя доверенными лицами.

Но так как вопрос был великой важности, то великий князь нашел нужным расширить свою Думу. Сперва он решил составить ее из семи лиц, а затем прибавил к ним еще трех. Таким образом, и эта Дума была составлена на случай, как и обе известные нам Думы Ивана Васильевича.

Число всех думных людей за последний год царствования Василия Ивановича нам неизвестно. Мы знаем только, что бояр введенных у него было 20 человек; окольничих от царствования Ивана Васильевича осталось 6; сколько было думных дворян и думных дьяков, не знаем; тоже не знаем, сколько было думных людей других придворных чинов: дворецких, край-чих и пр.

Но мы скорее уменьшим, чем увеличим действительное число думцев, если положим его в 35 человек. Из этого-то общего числа думцев на Думу о духовной было приглашено: пять бояр, один дворецкий, один казначей и два дьяка, итого 9 на 35. Кроме того, в Думу приглашен был и один недумный человек, Мих. Льв. Глинский.

Приглашение его было обставлено особой оговоркой. Великий князь нашел нужным особенно поговорить о нем со своими думцами. Он мотивировал свое желание иметь Глинского в Думе тем, что он родственник жене его.

Это чрезвычайно любопытный факт; он указывает на то, во-первых, что в Думу приглашаются, обыкновенно, только думные чины; и во-вторых, что в данном случае мы именно имеем дело с обыкновенным заседанием княжеского совета, как он понимался в древнее время. Небольшое число действительных думцев не должно нас удивлять.

Князь пригласил всех, кто ему был нужен. От приглашенных же не могла изойти инициатива о расширении Думы. Они, конечно, очень были довольны сделанным им предпочтением, и не в их интересах было хлопотать о распространении этого предпочтения на других.

Этим вторым совещанием и закончилось дело о составлении духовной и о устроении царства^[15].

Княжеская дума, возникнув в самой глубокой древности, доживает без существенных перемен до конца царствования Великого князя Василия Ивановича. Существенную перемену в ее организации и отношениях ее членов к царю замечаем лишь в кратковременное господство при московском дворе Сильвестра и Адашева и их друзей.

Перемена эта произведена была, однако, не волею юного царя, а волею его новых любимцев, которым удалось взять в свои руки дело правления государством. Указания на эту новую практику находим в совершенно согласных свидетельствах царя и князя Курбского.

Описывая полезную деятельность Сильвестра и Адашева, князь Курбский говорит:

“Отгоняет (Сильвестр) от него (от царя) оных предреченных прелютейших зверей, сиречь ласкателей и человеко-угодников… и присовокупляет к себе в помощь архиерея (Макария) онаго великаго города, и к тому всех предобрых и преподобных мужей, презвитерством почтенных…

И к тому еще и сие прилагают: собирают к нему советников, мужей разумных и свершенных, во старости маститей сущих, благочестием и страхом Божиим украшенных; других же аще и в среднем веку, також предобрых и храбрых, и тех и оных в военных и земских вещах ко всему искусных.

И сице ему их в приязнь и в дружбу усвояют, яко без их совету ничего же устроити или мыслити. И нарицались тогда оные советницы у него избранная рада. Воистину по делом и наречение имели, понеже все избранное и нарочитое советы своими производили, сиречь: суд праведный, нелицеприятен, яко богатому, тако и убогому…

И к тому воевод искусных и храбрых мужей сопротив врагов избирают, и стратилатские чины устрояют, яко над ездными (конными), так и над пешими; а аше кто явится мужественным в битвах и окровив руку в крови вражьей, сего дарованьми почитано, яко движными вещи, так и недвижными. Некоторые же из них, искуснейшие, того ради и на вышния степени возводились” (Сказания. 2-е изд. С. 10 и след.).

Итак, у царя оказались опекуны, которые удалили от него людей вредных и окружили его хорошими. Эти хорошие люди составили “избранный его совет”, без которого он ни делать, ни даже мыслить ничего не мог.

Дума царская получает, таким образом, совершенно новый облик в это время. Она не составляется всякий раз вновь из советников по усмотрению государя, а состоит из постоянных членов, которые не только дают совет, который можно принять и не принять, а связывают волю государя. Избранная рада имеет свои убеждения, настаивает на них и проводит их.

Ограничение своей власти новыми любимцами и Избранной радой, состав которой ему навязывали, подтверждает и царь. В его ответе на первое послание Курбского читаем:

“И того в своей злобе не мог еси разсудити, – упрекает он Курбского, – нарицая благочестие, еже под властию нарицаемаго попа и вашего злочестия повеления самодержству быть!

А се по твоему разуму нечестие, еже от Бога данной нам власти самим владети и невосхотехом под властию быти попа с вашего злодеяния” (162). “Или мниши сие быти светлость благочестивая, еже обладатися царству от попа невежи, от злодейственных, изменных человек и царю повелеваему быти”? (171).

А далее, в том же письме, находим место, во всех частностях подтверждающее выше сделанную выписку из “Сказаний” Курбского:

“Такоже Селивестр и со Алексеем сдружился и начаша советовати отай нас (тайно), мневше нас не разсудных суща. И тако, вместо духовных, мирская начаша советовати, и тако по малу всех вас, бояр, начаша в самовольство приводити, нашу же власть с нас снимающе и в противословие вас приводяще, и честию мало вас не с нами ровняюще… И тако по мало сотвердися сия злоба.

И вас почал причитати к вотчинам, ко градам и к селам… и те вотчины ветру подобно раздал неподобно… И потом единомысленника своего кн. Дмитрия Курлятева к нам в сигклитию припустил. Нас же предходя лукавым обычаем, духовнаго ради совета, будто души ради, то творит, а не лукавством.

И тако с тем своим единомысленником начаша злый свой совет утверждати, ни единыя власти не оставиша, ид еже своя угодники не поставиша, и тако во всем своя хотение улучиша. По сем же с тем своим единомысленником от прародителей наших данную нам власть от нас отъяша, еже вам, боярам нашим по нашему жалованью, честью председания почтенным быти.

Сия убо вся во своей власти и в вашей положиша, якоже вам годе, и якоже кто како восхотет. По тому же утвердися дружбами, ився властию во всей своей воле имый, ничтоже от нас пытая, аки несть нас, вся строения и утверждения по своей воле и твоих советников хотению творяше. Нам же, что аще и благо советующе, сия вся непотребно им учинихомся. Они же, аще что и строптиво и развращенно советоваху, но сия вся благо творяху!” (188 и след.).

Итак, организованный Сильвестром и Адашевым совет похитил царскую власть, царь был в нем только председателем, советники решали все по своему усмотрению, мнения царя оспаривались и отвергались; должности, чины и награды раздавались советом. Это говорит царь, это подтверждает и противник его, князь Курбский.

Но Избранная рада не ограничилась одной практикой, ей удалось оформить свои притязания и провести в Судебник ограничения царской власти. В статье 98 царского Судебника было постановлено:

“А которые будут дела новые, а в сем судебнике не писаны, и как те дела, с государева докладу и со всех бояр приговору, вершатца, и те дела в сем судебнике приписывати”.

Для пополнения Судебника новыми законодательными определениями требуется приговор “всех бояр”. Это несомненное ограничение царской власти и новость: царь только председатель боярской коллегии и без ее согласия не может издавать новых законов. Жалобы Грозного были совершенно основательны.

Требование Судебника о приговоре “всех бояр” относится к будущему и, конечно, никогда не было приведено в исполнение; в настоящее же время царя ограничивал не совет всех бояр, а только некоторых. В составлении Судебника принимали участие не все бояре. Во вступлении к нему сказано: “И Великий князь Иван Васильевич всея Руси и с своею братьею и з бояры сей судебник уложил…”^[16]

Из кого же состоял этот совет, продиктовавший ограничение царской власти? Судя по тому, что Курбский называет его “избранной радой”, надо думать, что в состав его входили не все думные люди, а только некоторые из них, избранные. Во главе этого совета стояли поп Сильвестр и окольничий Алексей Адашев.

Кто другие члены и сколько их было, этого с точностью мы не можем сказать. Царь называет еще только трех: князя Андрея Курбского, боярина с 1556 г., князя Дмитрия Курлятева, боярина с 1549 г., и князя Ростовского Семена, о котором Шереметевская боярская книга ничего не знает^[17].

Курбский, кроме митрополита Макария и нескольких пресвитеров, упоминает только о трех Морозовых, “почтенных сиглитским саном”: Михаиле, пожалованном окольничеством в 1548 и боярством в 1549 г., Владимире, получившем звание окольничего в 1550, и Льве, прозванием Салтыков, – оружничим с 1550 и окольничим с 1553 г. Но мы не можем утверждать, что этими членами и ограничивался состав Избранной рады; есть указания и на других.

Опеку Думы не мог терпеть не только Иван Грозный, но и ни один из его предшественников, которые давно уже могли приказывать своим думцам. Не могли терпеть этой опеки и служилые люди великого князя, не попавшие в Избранную раду.

При дворе началась борьба с избранными, хорошо описанная Курбским и кончившаяся их падением и казнями князя Курлятева, Морозовых и др. Освобождение царя от опеки не им Избранной рады относится, надо думать, к началу Ливонской войны. Члены Рады были против этой войны и сильно спорили с царем.

“И от попа Селивестра, – говорит царь, – и от Алексея и от вас какова отягчения словесная пострадах, их же несть подробну глаголати! Еже какова скорбнаго ни сотворится нам, то вся сия герман ради случися” (200). Тем не менее война состоялась. Царь, значит, действовал уже по своей воле.

В чем состояла эта воля по отношению к Думе, это ясно из той же переписки. “А российское самодержавство, – говорит Грозный, – изначала сами владеют, а не бояре и не вельможи” (162).

И далее: “О провинении же и прогневании подовластных наших перед нами доселе русские владетели неистезуемы были ни от кого же, но повольны были подвластных своих жаловати и казнити, а не судилися с ними ни перед кем” (195).

Этим прямо и решительно отрицается всякое право думных людей на участие в царском совете. Царь совещается, если желает и с кем желает. Попытка Сильвестра и Адашева создать из княжеских думцев нечто самостоятельное была омыта потоками крови, но не исчезла бесследно.

Продолжателей их дела можно видеть в боярах Смутного времени, сочинивших ограничительные пункты для вновь избираемых государей. Такие пункты были сочинены для Василия Ивановича Шуйского и им приняты. Возвещая о вступлении своем на царство, новоизбранный государь говорит, что он целовал крест на том, что ему,

“великому государю, всякаго человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати, и вотчин, и дворов, и животов у братьи их, и у жен, и у детей не отьимати, будет которые с ними в мысли не были… Да и доносов ложных мне, великому государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски на крепко и ставити с очей на очи, чтоб в том православное христианство безвинно не гибло…

На том на всем, что в сей записи писано, аз, царь и Великий князь Василий Иванович всея Русии, целую крест всем православным христианам, что мне, их жалуя, судити истинным, праведным судом, и без вины ни на кого опалы своей не класти и недругам никому никого в неправде не подава-ти и ото всякаго насильства оберегати” (Рум. собр. II. № 141).

Ограничение царя высказано здесь в чрезвычайно неопределенной форме и по содержанию очень уступает тому, которое было задумано Сильвестром и Адашевым. В царствование Грозного дело шло об ограничении царя во всех отношениях. Он не мог ни управлять, ни судить, ни законодательствовать без своей Думы.

При избрании Шуйского имелось в виду оградить подданных только от произвольного царского суда, примеры которого в таком обилии представляет правление Грозного. Но и это ограничение выражено в чрезвычайно неясной форме. Царь продолжает быть судьей, но он судит не один, а “с бояры своими”. Что же такое эти бояры?

Люди начала XVII века не пошли в этом вопросе далее людей половины XVI. Сильвестр и Адашев, вводя в Судебник ограничение законодательной царской власти, говорят о приговоре “всех бояр”. Но что такое “все бояре”? Это думные чины, назначаемые царем. Какой же противовес царской власти могут они составить? Никакого.

Временщики первых годов царствования Грозного думали, конечно, об Избранной раде, членов которой они сами навязывали юному царю; их – “все бояре” были Сильвестр с Адашевым и их сторонники. Не определяют состава бояр и передовые люди начала XVII века.

Под “боярами” они, конечно, разумеют бояр, способствовавших возведению Шуйского на престол и вступивших с ним в сделку, т.е. опять себя. И в том, и в другом случае дело идет не об организации учреждения с определенным и постоянным составом, а о лицах, случайно стоявших у государственного кормила.

Избранная рада половины XVI века и бояре, доставившие корону Шуйскому, являются предшественниками верховников, избравших на российский императорский престол Анну Ивановну.

Верховники также устроили ограничивающий императрицу совет и опять из собственных своих особ, вовсе не помышляя о будущем; и здесь имелось в виду не учреждение, а лица. Государственным людям XVIII века также трудно было перейти от лиц к учреждениям, как и людям XVII и XVI веков.

Избиратели Шуйского, надо полагать, были так уверены, что царь поделится с ними данною ему властью, что не считали нужным сколько-нибудь точно определить выговоренное ими право участия в царском суде. В конце грамоты говорится о производстве ссылки и суда одним царем, а бояр как будто и вовсе не существует.

Гораздо большие ограничения царской власти занесены в договор об избрании на московский престол польского королевича Владислава (Рум. собр. II. № 199), но и в этом документе не встречаем никаких определений состава Боярской думы. Совещание с боярами и думными людьми требуется в очень многих случаях.

Оно необходимо для раздачи поместий и вотчин: “и як государ, его милость, прыговорыт з бояры, по тому так и учынить, яко достоит”; для суда: по вине казнить надо, “осудивши наперед з бояры и з думными людми”; распоряжения об имуществе бездетно умерших государь делает “с прыговором и советом бояр и всих думных людей, а без Думы и прыговору таких дел несовершати”; новых налогов “зверх прежних обычаев, не поговора з бояры, ни в чем не прибавливати”; льготы на запустелые отчины и поместья даются, поговоря с бояры; нужно ли держать паромы на Волге, на Дону, на Яике и на Тереке, о том королевичу говорить с бояры и с думными людьми.

Этот довольно длинный ряд случаев, в которых новый царь должен совещаться с думцами, свидетельствует о том, что в правительственных сферах созрела уже мысль о необходимости постоянной Думы. Но создать постоянное учреждение из думцев не удалось и избирателям Владислава.

Под членами Думы и они, конечно, разумеют наличный состав думцев и только. Права этих думцев означены очень неопределенно и неясно: некоторые дела царь не может делать без приговора бояр, по другим он должен только поговорить с ними. Дума то ограничивает царя, то нет.

Напрасно будем искать разъяснения предложенных Владиславу пунктов в польских учреждениях. Роль Королевского совета в Польше играл сенат, но он не ограничивал королевской власти, а служил ей только для совета^[18]. Королевская власть была там ограничена сеймом, в состав которого входили и сенаторы.

Мысль об ограничении могла еще прийти из Польши, но никак не ее форма. Предложенные Владиславу пункты не имели практического значения, как и самое его избрание, и важны только в смысле знамения времени.

Самовластие Грозного и диктаторская власть Бориса в царствование Федора Ивановича снова оживили мысль о необходимости поставить в рамки царскую власть. Котошихин дает повод думать, что и Михаилу Федоровичу были предложены ограничительные пункты.

“Как прежние цари, – пишет он, – после царя Ивана Васильевича, обираны на царство, и на них были иманы писма, что им быть не жестоким и не пальчивым, без суда и без вины никого не казнить ни за что и мыслити о всяких делах с бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати”.

Из этого общего правила он делает исключение только для одного Алексея Михайловича:

“А нынешняго царя обрали на царство, а писма он на себя не дал ни какого, что прежние цари давывали, и не спрашивали, потому что разумели его гораздо тихим…” (104).

Пункты, предложенные Михаилу Федоровичу, до нас не дошли, и о самом существовании их можем заключить только из приведенных слов Котошихина. Что же касается содержания их, то можно усомниться в точности слов московского подьячего.

Даже пункты, предложенные Владиславу, не обязывали его “без ведомости бояр никаких дел не делать”; пункты же, принятые Шуйским, касались единственно суда. В какой мере был ограничен Михаил Федорович и кем, остается совершенно неизвестным.

Но возвратимся на прежнее.

В царствование Федора Ивановича вопрос о Думе оставался в том же положении, в каком он был при его предшественниках. Об этом с совершенной ясностью и точностью свидетельствует Флетчер. Он знает о существовании думных чинов и приводит общую их цифру, хотя и не очень точную.

Затем он говорит, что в заседания Думы приглашаются далеко не все думные чины, а человек пять или шесть, которые и решают все дела вместе с Борисом Годуновым. Иногда призывают и большее число^[19]. Это вернейшая картина нашей московской Думы! Но где же царь?

Федор Иванович государственными делами не занимался и был царем только по имени; в его время государством управлял Борис Годунов. Описанная Флетчером Дума есть Дума по подбору Годунова. Можно думать, что отношения Годунова к государевым думцам не были так свободны, как отношения к ним самого царя; но, действуя именем царя, и он мог довести до нуля свою зависимость от думцев и менять их по произволу.

О Михаиле Федоровиче Котошихин говорит: “Хотя самодержцем писался, однако без боярскаго совету не мог делать ничего” (104). Это сказано слишком сильно, а потому и не совсем точно. Выше (с. 349) мы привели несколько свидетельств источников о том, что и Михаил Федорович, как и все его предшественники, давал указы своею личною властью. Пополним их еще несколькими.

“В 1616 г. князь Григорий Тюфякин бил челом государю, а говорил, что сказывал посла окольничей, кн. Григ. Волконской, а ему велено посла звать к столу, и ему б тем от князя Гр. Волконского безчестну не быть.

И государь приказал посолскому думному дьяку П. Третьякову челобитье его записать в посолском приказе, что столнику, который посла зовет к столу, до околничаго, который посла сказывает, в отечестве дела нет…” (Дворц. разр. I. 221).

Здесь государь единолично высказывает общее правило, долженствующее и впредь регулировать местнические счеты. 7 февраля 1626 г. Михаил Федорович с отцом своим, патриархом, дал указ о порядке продажи порозжих земель.

16 февраля того же года последовал указ царя и патриарха о предоставлении порозжих земель покупщиками в вотчину. Марта 10-го того же года Поместный приказ в полном своем составе

“докладывал государя царя и отца его, патриарха, по купчей Лаврентья Булатникова на продажныя вотчинныя земли, так ли купчия давать, или как они, государи, укажут. И государь царь и Великий князь Михаил Феодорович, и отец его государев, великий государь Святейший Патриарх Филарет Никитич, слушав купчия, указали: делати купчия таковы да в теж купчия указали пополнить: те вотчины кто купит, вольно тому и в приданое ту вотчину дати”^[20].

Так же один дает указы Михаил Федорович и по смерти своего отца. 6 февраля 1645 г. три дьяка докладывали государю о порядке наследования в поместьях по челобитью нисходящих. Государь указал, согласно челобитью, разыскивать и давать передел^[21].

Итак, несмотря на свидетельство Котошихина, Михаил Федорович давал указы без боярского совета. Но и в словах Котошихина есть своя доля правды. Как государь избранный, а не родившийся на царстве, Михаил Федорович не мог управлять так же самовластно, как это делали Иван Васильевич, его сын и внук.

Очень можно допустить, что Михаил Федорович, которому были предложены ограничительные пункты, чаще обращался к совету бояр, чем это делали его предшественники. Но изменил ли он устройство этого совета, дал ли он ему определенную организацию и компетенцию?

Это более чем сомнительно. Если бы такая перемена совершилась, Котошихин не мог бы ее не заметить и не упомянуть о ней. Скажем более, такая реформа совершенно была не по плечу современникам Михаила. Она не приходила в голову даже самим боярам.

Никакой перемены в организации Думы не произошло ни в Смутное время, ни при Михаиле Федоровиче. Всегда были лица, готовые посредством влияния на царя и подбора советников захватить власть в свои руки, но мысль о постоянном учреждении с определенным составом и компетенцией совершенно чужда московскому времени.

Итак, Михаил Федорович дает указы то единолично, то по совету с “бояры”; но в последнем случае он сам решает, надо ли советоваться, и всякий раз сам подбирает себе советников. Совершенно однородные дела царь решает то один, то с советом.

Отмена местнических споров для известного похода делается царем то единолично, то по совещанию с Думой, причем в Думу приглашают не только светских советников, но иногда и весь Освященный собор.

“В 1618 г. июля в 27 день государь царь и Великий князь Михаил Федорович говорил с митрополитом… и со всем Освященным собором, и с бояры, и с околничиими, и с думными людьми…: и ныне б бояром… и всяким людем в воеводах и у всяких дел быти, по нынешним по литовским вестем, быти без мест” (Кн. разряди. 559).

А в 1631 г., в Смоленский поход, приказано было быть без мест по указу одного царя и отца его патриарха^[22].

Об Алексее Михайловиче Котошихин говорит:

“А нынешняго царя обрали на царство, а писма он на себя не дал никакого, что прежние цари давывали, и не спрашивали, потому что разумели его гораздо тихим, и потому наивышшее пишетца “самодержцем” и государство свое правит по своей воли.

И с кем похочет учинити войну и покой и, по покою, что кому по дружбе отдати, или какую помочь чинити, или и иные какие великие и малые своего государства дела похочет по своей мысли учинити, з бояры и з думными людми спрашиваетца о том мало, в его воле что хочет, то учинити может. Однако, кого из бояр и из думных, и из простых людей любит и жалует, спрашивается и советует с ними о всяких делах” (104).

Вот новая картина Думы, совершенно однородная с той, которая нарисована Флетчером. Царь всем управляет сам, советуется с кем хочет и не с одними думными людьми, а и с простыми. Верность ее оригиналу вполне подтверждается и официальными памятниками.

По спискам 1675 г. в состав думных чинов входили: 23 боярина, 13 окольничих, 22 думных дворянина и 8 думных дьяков, всего 66 человек. В состав же государевых думцев входила всегда только некоторая часть этого числа.

18 ноября 1674 г. у государя было сиденье с бояры о всяких делах. В этом сиденьи приняли участие: 9 бояр, 1 окольничий и 2 думных дьяка, всего 12 человек. Кроме того, в сиденьи участвовал дьяк тайных дел, Данило Полянский, который еще не был думным.

Через четыре дня на пятый у государя было новое сиденье “с бояры, с окольничими, и с думными дворяны, и с думными дьяки, которые были за вел. государем в походе”. На следующий день, в праздник ангела государыни царевны и Великой княжны Екатерины Алексеевны, всем чинам, бывшим в походе, раздавали пироги; получили пироги и государевы думцы.

Это дало повод перечислить их имена и фамилии и сохранить для потомства память о том, кто именно был в Думе государя 23 ноября. В Думе государя накануне Екатеринина дня сидели: 8 бояр, 5 окольничих, 4 думных дворянина и 3 думных дьяка, всего 20 человек^[23].

Несмотря на близость по времени этих двух сидений и на то, что оба сиденья происходили в одном и том же месте, в селе Преображенском, состав их был очень различен.

Это объясняется тем, что на второе сиденье царь нашел нужным пригласить всех думных людей, которые были с ним в походе; на первое же – только некоторых: из окольничих только одного, из думных же дворян на первое сиденье никто не был приглашен. Есть разница и в составе бояр.

На первом сиденьи, между прочим, были: князь Голицын Ал. Андр., князь Долгорукий Юр. Ал. и князь Репнин Ив. Бор.; пирогов же в день Екатерины они не получили. Можно думать, что они уехали из Преображенского до праздника.

Труднее объяснить, почему князь Пронский Ив. Пет. и князь Куракин Фед. Фед., получившие пироги 24 ноября, не были в заседании 18-го того же месяца: они могли приехать после 18-го, а может быть, они были налицо, да не были приглашены. Думные же дворяне, конечно, были в походе с государем и 18-го числа, но их в Думу не позвали.

Но иногда вид Думы совершенно менялся. Вместо светских людей и воинов она сплошь наполнялась попами и монахами, – и это по светским делам.

“1675 г. апреля в 30 день был у вел. государя, после соборной обедни, вел. господин, Святейший Иоаким, Патриарх Московский и всеа России, со властми в верху, в передней, и сидели о посольском деле” (Двор. разр. III. Стб. 1365).

Наоборот, по делам, исключительно касающимся духовенства, в Думу допускались светские лица. При совещании царя с патриархом о поведении духовника государева, благовещенского протопопа Анд. Саввиновича, в “комнату”, где происходило совещание, были допущены четверо самых ближних к государю бояр: князь Долгорукий Юр. Ал., Хитрово Бог. Мат., Нарышкин Кир. Пол. и Матвеев Арт. Сер.^[24].

Итак, Государева дума и при Алексее Михайловиче не имела определенного состава, она составлялась на отдельный случай по особому усмотрению государя. Это вековая у нас практика.

Для московских государей, которые могли еще в значительной степени управлять своим государством лично, такая Дума представляла большие удобства. Они всегда имели под рукой массу советников, но совещались только с теми из них, с кем находили нужным.

Перейдем теперь к рассмотрению вопроса о том, как пользовались московские государи советами своих думцев.

Управление и суд в Московском государстве, как и в удельное время, были личным делом государя. Он сам судил и управлял непосредственно, это его право. Управление и суд переходили в другие руки только по уполномочию царя. Государевы думцы при отправлении правительственных действий царем лично являются только его помощниками, действующими по его приглашению.

Деятельность их прежде всего проявляется в том, что они присутствуют при исполнении государем его обширных полномочий по отправлению суда и управления. Государь не может знать всего. Прежде чем высказаться по тому или другому вопросу, ему надо иметь перед собой все необходимые справки.

Для этого около него должны всегда находиться люди, которые могут представить нужные сведения. Этой цели до некоторой степени удовлетворяют уже докладчики дела; и мы видели, что московские государи дают свои указы на основании доклада нескольких дьяков, или боярина и дьяка, окольничего и дьяка и т.д.

Но они далеко не всегда довольствуются разъяснением дела докладчиками; весьма нередко они обращаются к думцам и совещаются с ними, прежде чем решить дело. О решениях царя, состоявшихся после такого совещания, памятники говорят: “царь указал, поговоря с бояры”.

Приведем несколько указаний на такие разговоры.

21 мая 1609 г. последовал указ царя Вас. Ив. Шуйского (единоличный) о кабальных людях, в конце которого читаем:

“Которые холопи живут безкабально лет пять или шесть или десять или болши, приказал государь их отдавати старым их государем, у каго они живут, до своего государева указа; а о том рекся государь говорить с бояры” (АИ. I. № 85. IV).

Начало указа, нами не выписанное, не возбуждало в царе никаких сомнений и потому разрешено им без всякого разговора с боярами. Последний же пункт возбудил некоторое сомнение, а потому царь разрешил его только временно, до своего царского указа, о чем обещал поговорить с боярами.

Сомнение, о котором мы упомянули и которое навело царя на мысль о необходимости поговорить с боярами, по всей вероятности, состояло в следующем. О добровольных холопах был уже указ, состоявшийся при Федоре Ивановиче.

По этому указу на добровольных холопов выдавали служилые кабалы и в том уже случае, если они служили кому-нибудь только полгода. Царь был склонен увеличить этот срок, но не решился принять эту меру, затрагивавшую интересы всего состоятельного класса, не поговорив с боярами.

От 1 февраля 1634 г. Михаил Федорович получил дурные вести о положении нашего войска под Смоленском. Надо было принять немедленно меры. В книге разрядной по этому поводу написано:

“И государь царь и Великий князь Михаил Федорович, говоря с бояры, указал околничему князю Григорию Константиновичу ехати в Можаеск к боярам и воеводам… и с ними советовать, как бы… ратным людям под Смоленском помочь учинити вскоре” (627).

От царствования Алексея Михайловича сохранилась целая записка о том, о каких делах царь собирался “говорить боярам”. В этой записке читаем:

“Поговорить бояром о свейских послех, что присылают бити челом нам, великому государю, чтобы отпустить человека своего в Свею для добрава дела, а сидеть де надокучило.

А от себя им и отпустить велеть не будет худа.

А будет что для вестей не отпускать, и они давно все ведают и кроме сего гонца”.

Любопытная заметка! Царь, готовясь говорить с боярами, наперед взвешивает, что можно сказать за и против посылки посла в Швецию. И далее:

“Боярину Вас. Шереметеву в Борисове зимовать ли, и ратным людем кому с ним зимовать, или с иным воеводою зимовать и воеводе кому быть”^[25].

Эти разговоры царя с боярами обыкновенно происходят во время доклада царю дел. При докладах, хотя и не всегда, но весьма часто, присутствуют бояре. Доклады делаются царю, как это видно из вступительных к ним слов.

Они, обыкновенно, начинаются так: “Доложити государя царя и великаго князя”, а далее, по изложении обстоятельств дела: “Лета 1558 октября в 1 день царь и Великий князь Иван Васильевич всея Руси сего доклада слушал”. Если на докладе присутствовали бояре, то в резолюции говорится, что “царь приговорил с бояры”^[26]. Тот же порядок и в XVII веке. В дворцовых разрядах за 1675 г. читаем:

“А велено их распрашивать думному дьяку разрядному, Герасиму Дохтурову, и по распросным речам указал ему вел. государь себя, великаго государя, доложить об указе при боярех, как ему, великому государю, с бояры сиденье будет и изволит дела слушать” (1401).

Государь сам слушает дела, и для этого у него бывает сиденье с боярами. Явление старое, но слово новое. В летописных известиях XII века речь идет “о думе” с боярами, в Москве говорят о “сиденьи” с боярами. Так как бояре присутствуют при докладе, то государь приказывает иногда доложить ему и боярам; в тех же разрядах читаем:

“И по распросным речам ея, Фенкиным, доложить ему, боярину, себя великаго государя и бояр, как великий государь изволит сидеть с бояры за своими, великого государя, делами” (1429).

Но иногда дело оказывается столь сложным, что его нельзя бывает по первому докладу обсудить и решить. В этих случаях, выслушав дело, государь приказывает боярам обсудить это дело в особом заседании и потом еще раз ему доложить. Любопытный образчик такого двойного доклада и слушания записан в дворцовых разрядах под 1565 г.

“Того же году апреля в 26 день, указал великий государь боярину Ивану Богдановичу Милославскому внесть к себе, великому государю, дело в доклад думнаго дворянина А.С. Хитрово…

И боярин, Иван Богданович, по указу великого государя, то дело взносил к нему, великому государю, и его, великого государя, по тому делу и по очной ставке докладывал. И великий государь того ж числа того дела слушал с бояры и указал еще бояром слушать и доложить себя, великого государя, иным временем, как у него, великого государя, будет сиденье с бояры” (1355).

Из приведенных мест видно, что сиденье царя с боярами даже в конце XVII века имело место не в определенные дни и часы, а по мере надобности. Доклады же делались царю постоянно. Многие из них царю приходилось слушать в такие моменты, когда при нем вовсе не было бояр.

Можно думать, что дьяки и члены приказов, от которых шли доклады, любили докладывать именно в отсутствие бояр. Они являлись в этих случаях единственными советниками своего государя. Это были высочайшие доклады с глазу на глаз. Они в высокой степени возвышали значение докладчика.

Государи давали указы и по таким докладам, но не всегда. Иногда, выслушав дело, они приказывали доложить его боярам и потом, с боярским приговором, вновь доложить дело себе. Какая была причина такого распоряжения? На это можно отвечать предположительно. Докладываемое дело было, конечно, обставлено всеми нужными справками, иначе докладчик не решился бы пойти к царю.

Но это справки с точки зрения докладчика. Надо думать, московские государи не хотели действовать под влиянием всегда более или менее односторонней точки зрения докладчика, а потому и привлекали к обсуждению доклада лиц, знакомых с правительственной практикой, но в данный момент непосредственно незаинтересованных отправлением известного рода дел.

При той бесконтрольной власти, какою пользуются лица, имеющие право высочайших докладов, в указанной практике московских государей можно видеть попытку ограничить произвол высших правительственных органов.

Вот пример такого осторожного отношения московских государей к лицам, имевшим право высочайшего доклада:

“1636 года декабря в 15 день государя царя Великаго князя Михаила Федоровича докладывал думный дьяк, Михайло Данилов, о поместных и вотчинных статьях, и государь царь и Великий князь Михаил Федорович указал: тех статей слушать бояром, а что о тех статьях бояре приговорят, и о том велел государь доложить себя, государя” (Владимирский-Буданов. Хрестоматия. Т. III. 247).

Таков порядок разъяснения дела и подготовки его к царскому решению при участии Государевой думы. Царь постановляет решение и дает свой государев указ или единственно на основании доклада правительственных лиц, дьяков, бояр и других приказных докладчиков, или выслушивает предварительно своих думцев “бояр”. Этим объясняется и разная форма указов: в одних виден след соучастия “бояр”, в других нет.

Если доклад происходит без бояр, в таком случае государь по выслушании дела приказывает свой указ докладчику прямо к исполнению, например:

“Лета 7069 октября в 15 день царь и Великий князь Иван Васильевичь сего докладу слушал и приказал казначеем…” (АИ. I. № 154. XVI. 1560).

Если на докладе присутствовали бояре, то царь давал приказ боярам, на основании которого они составляли приговор, например:

“В 81 году октября в 9 день, по государеву цареву и великаго князя приказу, преосвященный Антоний Митрополит, архиепископы и епископы и весь Освященный собор, и бояре, князь Иван Федорович Милославский, и все бояре, приговорили…” далее излагается указ о наследовании в вотчинах княженецких и жалованных (АИ. I. № 154. XIX. 1573).

Любопытен состав этой Думы Ивана Васильевича. Дело шло о чисто светском вопросе гражданского права; но в Думу нашли нужным пригласить весь Освященный собор.

Та же форма наблюдается и в XVII веке. В дворцовых разрядах под 1617 г. читаем:

“А по государеву цареву и Великого князя Михаила Федоровича указу бояре приговорили: объезжим головам всем быть без мест” (298).

Или в книгах разрядных на 1628 г.:

“И указал государь бояром сказати воеводам, чтоб они ныне на его государеве службе были, как кому сказано, а не будут они по государеву указу и по их боярскому приговору, и учнут они впредь о том государю бить челом, и им от государя быти в великой опале” (12).

Боярским приговором названо здесь исполнение государева указа. Еще пример. В окружной грамоте Алексея Михайловича на Верхуторье читаем:

“В нынешнем в 1646 г. февраля в 7 день указали мы и бояре приговорили: для пополнения нашея казны, служилым людям на жалованье” и т.д. (Рум. собр. III. № 124).

Итак, боярский приговор составляется на основании государева указа. Царь, выслушав доклад и все необходимые справки для разъяснения дела, высказывает свою волю, как делу быть; если при докладе были бояре, они формулируют царскую волю, это и есть боярский приговор. Это и значит “царь указал, бояре приговорили”.

Понять эти слова в смысле указания на коллегиальный порядок решения дел в Думе, причем царю принадлежит лишь роль председателя, не представляется ни малейшей возможности. Такой порядок решения дел в Думе противоречил бы всем условиям быта Московского государства.

Бояре-думцы – слуги московских государей, обязанные им своим выдающимся положением. Государь может призвать и не призвать их в Думу, поэтому никак нельзя допустить, что они имеют решающий голос при рассмотрении государственных вопросов^[27].

Об отношениях Великого князя Ивана Васильевича к своим думцам мы имеем характерное свидетельство Берсеня-Беклемишева: “Князь великий, – говорит он, – против себя стречю любил и тех жаловал, которые против его говаривали”. “Стречя” или “встреча” – означает возражение.

Итак, Иван Васильевич любил выслушивать возражения и даже жаловал тех, кто их ему делал! Об этом не пришлось бы говорить, если бы членам Думы принадлежал решающий голос. В этом случае у них было бы право не только возражать, но и решать против воли царя.

Берсень же, сравнивая Ивана Васильевича с его сыном и преемником, в похвалу первому говорит вышеприведенную фразу. По московским понятиям, и то хорошо, если царю можно возразить. Надо думать, что Ивану Васильевичу редко приходилось выслушивать возражения, если он за них даже жаловал. Иначе относился к думцам Василий Иванович.

Герберштейн говорит о нем: “Между советниками великого князя никто не пользуется таким значением, чтобы осмелиться в чем-нибудь противоречить ему или быть другого мнения” (28). С этим согласны и отечественные свидетельства. Тот же Берсень говорит:

“Государь упрям и встречи против себя не любит; кто ему встречу говорит, и он на того опаляется”. Берсень испытал это на себе. Когда в Думе шла речь о Смоленске, он возразил государю, “и князь великий, – рассказывал он по этому поводу Максиму Греку, – того не полюбил да молвил: пойди, смерд, прочь, не надобен ми еси”^[28].

Таковы могли быть последствия неосторожных споров думных людей с московскими государями. Думные люди не решали государственных дел, а только отвечали на вопросы государей и исполняли их указы. Сильвестр и Адашев сделали попытку превратить государя в председателя Думы.

Нововведение это было кратковременно и кончилось опалой реформаторов. Иван Грозный увидал в нем нарушение своих существеннейших прав. Роль Думы в XVII веке совершенно верно определена современником. Описав, как думные люди рассаживаются в Думе по отечеству, Котошихин говорит:

“А лучится царю мысль свою о чем объявити, и он им, объявя, приказывает, что б они, бояре и думные люди, помысля, к тому делу дали способ… и они мысль свою к способу объявливают…” (II. 5).

Итак, царь высказывает “мысль”, т.е. намерение свое, свою волю, а боярам приказывает приискать способ осуществить эту мысль; этим исполнением царской мысли и исчерпывается вся деятельность Государевой думы, заседающей в присутствии царя.

Но государи могли дать своим думцам и большие полномочия, если находили это нужным. И они делали это. Они уполномочивали, например, бояр составить приговор по известному делу в особом заседании, в котором сами не присутствовали.

Это бывало в тех случаях, когда дело отличалось большой сложностью и не могло быть разрешено немедленно. Такие приговоры, составленные одними боярами, государь приказывал потом доложить себе.

Весной 1625 г. Михаил Федорович делал назначения разных лиц к городовому делу. Двое из назначенных не приняли назначения и били челом об отечестве. Местнические счеты представляли нередко большую сложность и запутанность, а потому:

“Государь царь и Великий князь Михаил Федорович, слушав челобитья Даниила Шенкурскаго и Ивана Измайлова, указал о том сидети бояром, да что бояре о том приговорят, и государь указал о том доложить себя, государя” (Кн. разряди. Ст. 1155).

В 1636 г. 15 декабря думный дьяк Михайло Данилов докладывал царю о поместных и вотчинных делах. Ввиду сложности вопроса государь приказал слушать “тех статей” боярам, а что они приговорят, о том доложить ему.

“И декабря в 16 день бояре тех статей слушали, а что о которой статье бояре приговорили, и о тех статьях велели докладывать государя. И декабря в 17 день государь царь и Великий князь Михаил Федорович слушал поместных и вотчинных статей, и что об них бояре приговорили указал о тех статьях, а что о которой статье государев указ и боярский приговор, и то писано по статьям…” а далее следуют четырнадцать статей, занимающих 7 страниц в печатном издании в 8-ку “Хрестоматии” Влад.-Буд. III. 247.

То же делает и Алексей Михайлович:

“А в нынешнем году (1677), по указу великаго государя, бояре для спорнаго челобитья всяких чинов людей, тех статей (поместных и вотчинных) слушали вновь, и которым статьям, по боярскому приговору, быть по прежнему, и которыя пополнены, и которыя отставлены, и то писано под статьями порознь ниже сего…” и далее следуют 41 обширная статья о поместьях и 16 статей о вотчинах, занимающих 27 страниц в 4-ку (ПСЗ. № 700).

Два приведенных свидетельства относятся к порядку московского законодательства. В первом из них государь приказал “боярам” рассмотреть новые статьи, составленные в Поместном приказе; во втором – дело шло об изменении действующих уже статей. Всяких чинов люди заявляли свое недовольство существующими нормами поместного и вотчинного права.

Алексей Михайлович указал боярам принять в соображение заявленные неудовольствия и пересмотреть “статьи”. По указу государеву бояре были уполномочены пополнить и даже отменить старые статьи. Обширный труд их или, как тогда говорили, боярский приговор представлен был на утверждение государя и по его указу получил силу закона.

Итак, государевы советники или присутствуют на докладах приказных правителей царю и, по его запросу, подают мнения о предметах докладов, и затем, по указу царя, составляют приговоры, или, тоже по указу царя, имеют свои особые заседания и составляют проекты новых законов, которые приводятся в исполнение опять-таки по указу царя.

Ввиду такой роли Думы не представляется ни малейшей надобности останавливаться на вопросе о ее компетенции, хотя вопрос этот и сильно занимает наших исследователей. Дума делает все то, что ей будет приказано сделать государем, и не делает ровно ничего, если государю не будет угодно приказать ей действовать.

А это значит, что Дума не имеет никакой “своей” компетенции. Мы только что привели два случая, в которых “боярам” указано было рассмотреть поместные и вотчинные статьи и составить о них свой приговор. Но это не доказывает, что проекты поместных и вотчинных статей составляются боярами. Государь может и без Думы указать, как действовать в делах этого рода.

В 1643 г. били государю челом “безпоместные и малопоместные и пустопоместные дворяне разных городов”. Челобитье их состояло вот в чем. По смерти служилых людей поместья их давались вдовам, а вдовы сдавали эти поместья в свой род и тем выводили их из рода умерших мужей. Родственники мужей и били челом, чтобы

“…государь их пожаловал, не велел бы тех их родственных поместей сдавать из роду вон, чтобы им в конец не погибнуть и от службы не отбыть”. Государь, сей челобитной слушав, указал: поместей вдовам без именнаго указу сдавать ни кому не велеть” (Влад.-Буд. Хрестом. III 255).

Почему в 1636 г. Михаил Федорович приказывает поместные и вотчинные статьи, проект которых был составлен в Поместном приказе, слушать боярам, а в 1643 г. тот же государь дает указ прямо от себя о поместных же делах? В 1643 г. дело шло об однородных челобитных, а в 1636 г. была соединена в один доклад масса разнородных, для удовлетворения которых потребовалось составить 14 статей.

Доклад 1636 г. был весьма сложный, и царь не захотел ограничиться мнением членов Поместного приказа, а пожелал выслушать и мнение бояр; доклад 1643 г. – сравнительно прост, и царь разрешил его сам, не обращаясь к боярам.

Новые указы по одним и тем же делам можно давать и с помощью бояр, и без их помощи, как будет угодно государю. В последнем случае помощь бояр вполне заменяется помощью одного дьяка-докладчика.

То же надо сказать и о судебной деятельности царя. Московские государи продолжают судить лично в XVI и XVII столетиях. Но и в судебной своей деятельности они нередко обращаются к содействию “бояр”.

Пример такого содействия мы привели выше, но и в суде такие случаи нередки. В 1623 г. бил челом государю и отцу его, святейшему патриарху, стольник князь В.И. Туренин на князя Б. Касаткина. Государи велели.

“…сказать про то бояром, чтоб бояре о том поговорили, а что поговорят, и о том велел государь и отец его государев, великий государь святейший патриарх, доложить себя” (Кн. разр. 931).

Боярский приговор был доложен государям думным дьяком Томилою Луговским. На основании этого приговора государи указали челобитчику “дать суд” и назначили судей. Но суд почему-то не состоялся. Это дало повод к новой челобитной князя Туренина.

Государи указали “говорить бояром”. Бояре рассмотрели теперь дело по существу и приговорили выдать князя Б.Касаткина князю В.Туренину головою. Думный дьяк, Федор Лихачев, доложил приговор этот государям, и государи

“…указали князя Богдана Косаткина за кн. Васильево безчестье Туренина посадить на день в тюрьму. И князю Богдану Касаткину государев указ и боярский приговор сказан и в тюрьму князь Богдан Касаткин послан с подьячим с Микиткою Кузминым” (Кн. разр. 935).

В обоих случаях “бояре” играют роль совета. В первом случае государи хотели узнать, какое дать направление челобитной князя Туренина. По существующим порядкам последствия челобитной в делах об отечестве могли быть очень различны.

Челобитчику в случае очевидной нелепости его иска могло быть прямо отказано; но если бы при предварительном рассмотрении челобитной оказалось, что ему “сошлось” с ответчиком, дело его могло быть разрешено “сыском” или “судом”. Государи хотели знать, какое направление дать делу, и потому потребовали мнения бояр.

Бояре приговорили “дать суд”, и государи указали дать суд. Во втором случае боярам указано было произвести этот суд. Бояре приговорили к выдаче головою, государи на докладе изменили боярский приговор и указали посадить виновного на день в тюрьму. В обоих случаях боярский приговор есть лишь материал для государева указа и только.

Хотя государи в последнем случае изменили боярский приговор, но князю Касаткину, тем не менее, объявлен государев указ и боярский приговор. И это отчасти верно, ибо и бояре признали виновным князя Касаткина, разница только в мере наказания.

В 1625 г. бил челом государю Д.Шенкурской на И.Измайлова. Государь

“…указал о том сидеть бояром, да что бояре о том приговорят, и государь указал о том доложить себя, государя” (Кн. разр. 1155).

Думный дьяк, Федор Михалов, доложил государю боярский приговор:

“И Государь царь и Великий князь Михайло Федорович указал Данилу Шенкурскому и Ивану Измайлову боярский приговор сказати. И по государеву указу… боярский приговор сказан”.

Здесь “бояре” опять выступают в качестве судей по приказу царя, но с тою разницею, что государь утвердил их приговор без всяких изменений.

Случаи такого участия бояр в судебной деятельности царя, сколько бы их ни оказалось, не доказывают, что у бояр есть право участвовать в решении отеческих дел. Эти дела решаются государями и без всякого участия бояр. В 1618 г. бил челом государю стольник, В.Третьяк, на князя Юрия Буйносова, и “государь велел ему отказать”, не справляясь с мнением бояр.

В том же году бил челом государю Юр.Татищев на князя Д.М.Пожарского; государь велел ему отказать и с князем Пожарским быть. Но когда Татищев не послушался этого указа, государь приказал его бить кнутом и выдать Пожарскому головою и опять без всякого совещания с боярами по той причине, что царю дело было ясно.

Такие же примеры единоличного суда царя в отеческих делах встречаем в 1624, 1625 и 1627 гг.^[29] Любопытно, что, по взгляду тяжущихся, бояре в делах этого рода иногда и вовсе не могли принимать участия.

В 1614 г. князья С. и М.Прозоровские били челом о суде и счете на князя Ф.Куракина. Государь велел “допросить” их боярам. Прозоровские этим указом остались недовольны и вновь били челом о суде, надо полагать, перед царем лично, потому что просьбу свою они мотивировали так:

“Случаев у нас много (т.е. случаев назначения на службу, в которых они были поставлены выше Куракиных), да перед бояры положить их не мочно, потому что и до многих бояр в случаях дойдет” (Двор. разр. 158).

Московские государи не только одни решают местнические споры, но одни, без всякого совещания с боярами, установляют и общие нормы для решения таких споров. В 1616 г. окольничий, князь Гр. Волконский, “сказывал” (т.е. представлял) царю английского посла, а князь Гр. Тюфякин этого посла звал к государеву столу и ездил его потчевать.

И вот поэтому-то у него и явилось опасение, не будет ли он поставлен в случае спора ниже кн. Волконского. Для разъяснения своего сомнения он обратился с челобитьем к государю.

“И государь приказал посольскому думному дьяку, Петру Третьякову, челобитье его записать в Посольском приказе, что стольнику, который посла зовет к столу, до околничаго, который посла сказывает, в отечестве дела нет; а околничему до него дела нет, и прежде того не бывало же” (Двор, разр. 221).

Московские государи давно уже стремятся ограничить случаи местнических споров, а потому разрешение челобитья князя. Тюфякина не представляло никакого сомнения, и оно последовало без всякого совещания с думными людьми.

Итак, думцы государевы, не имея постоянного состава, не имеют и определенной компетенции, а делают только то, что царь им прикажет.

Такой вывод может не только изумить, но показаться совершенно невероятным людям, хорошо знакомым с современной литературой о так называемой Боярской думе. В этой литературе можно найти не только старательно составленное перечисление предметов, подлежащих ведомству Думы, но там точно означены дни и часы, когда эта Дума собирается и заседает. К этой собирающейся в определенные дни и часы Думе мы теперь и перейдем.

В Москве, действительно, возникло учреждение, члены которого заседали в определенные дни и часы и имели свою более или менее определенную компетенцию; но учреждение это существенно отличается от Думы, хотя и имеет с нею некоторые точки соприкосновения.

С самых древних времен князь был судьей и лично отправлял дела правосудия. По мере объединения России под властью Москвы отправление суда лично государем делалось все затруднительнее. Но и московские государи продолжают судить сами и в первой инстанции еще в XIV и XV веках.

Не имея, однако, возможности разрешать все дела, поступавшие к их личному суду, великие князья учреждают себе в помощь бояр введенных, которым дают право судить свой суд. Таким образом, возникли особые лица, которые судили “суд великаго князя”. До Ивана III они судили этот суд единолично; с Ивана III они должны были судить его сам друг с дьяком (Древности. T. I C. 474, 576).

Дальнейший шаг в организации этого высшего суда состоял в учреждении боярской судной коллегии. Когда именно была она учреждена и в каком виде, – это неясно. При Иване III такой коллегии, стоявшей выше приказов, кажется, еще не было. Первая статья его Судебника говорит:

“Судити суд боярам и окольничим, а на суде быти у бояр и о у околничих диаком”.

Из этой статьи следует, что есть суд бояр и окольничих, на котором присутствуют дьяки. Но какой это суд, суд приказов, где сидит боярин или окольничий и при нем дьяк, или высший суд над приказами, состоящий из бояр, окольничих и дьяков?

Вторая статья того же Судебника дает право думать, что это суд приказов, ибо она предписывает “боярину” жалобников от себя не отсылать, а давать управу, кому пригоже; а кому не пригоже, о том сказать великому князю, или “к тому его послати, которому которые люди приказано ведати”.

Здесь, очевидно, дело идет не о высшем суде, а о приказном. Надо думать, что о приказном суде говорит и ст.1, стоящая в прямой связи со ст.2. Это толкование совершенно подтверждается и царским Судебником.

Ст. 7 этого последнего соответствует ст.2 первого Судебника и говорит о приказном суде, а не о высшем боярском; других же статей, в которых можно было бы видеть указание на существование высшего боярского суда, нет, а потому есть достаточное основание думать, что и в период составления второго Судебника такого суда еще не было^[30].

Но от второй половины XVI века мы уже имеем документальное свидетельство о существовании высшего боярского суда. Под приговором чинов Собора 1566 г. о ливонских делах встречаем такую подпись: “А у бояр в суде яз, Борис Иванович Сукин”.

Б.И. Сукин был дьяк, из подписи же его следует, что он состоял членом боярского суда. Это не суд приказа, ибо приказов было много, и в каждом были свои дьяки; и не суд одного боярина введенного, ибо трудно думать, чтобы единоличный суд боярина введенного назывался “судом бояр”. Что же это за суд?

Прежде всего надо заметить, что у нас в древности суд не был отделен от управления: кто управлял, тот и судил, и наоборот, кто судил, тот мог рассматривать и вопросы управления. Поэтому выражение “суд бояр” нельзя понимать в тесном смысле высшей боярской исключительно судной коллегии. Это была, надо думать, не судная только, а “расправная” коллегия, ведавшая и суд, и управление.

Такая коллегия возникла у нас в 1564 г. В этом году царь учредил опричнину.

“Государство же свое Московское, воинство, и суд, и управу, и всякие дела земские приказал ведать и делати бояром своим, которым велел быть в земских: князю Ивану Дмитриевичу Вельскому, князю Ивану Федоровичу Мстиславскому и всем бояром.

А конюшему, и дворецкому, и казначеем, и дьяком, и всем приказным людем велел быти по своим приказом и управу чинити по старине, а о больших делах приходити к бояром. А ратные каковы будут вести или земские великие дела, и бояром о тех делах приходити к государю” (Александро-Невская лет.; у Карамзина. IX. Пр. 137).

Здесь мы имеем дело с первым учреждением особой боярской коллегии, действующей самостоятельно в пределах предоставленной ей компетенции. Эта коллегия имеет свой постоянный состав, определенный указом царя.

В нее назначены бояре, которым велено быть “в земских”. Подлинный указ до нас не дошел, а потому мы и не можем сказать, кто именно был назначен Грозным в состав правительственной боярской коллегии.

Мы знаем только двух членов, принадлежавших к ее первоначальному составу, это были: князья И.Вельский и И.Мстиславский, названные в приведенной уже выписке из Александро-Невской летописи; позднее к ним был присоединен князь Мих. Воротынский, он упомянут в документе 1570 г., о котором речь будет впереди. Можно думать, что и дьяк, Б.И. Сукин, принадлежал к составу этой же коллегии, так как никакой другой в это время не было.

Эта коллегия имела свою определенную компетенцию. Ей предоставлено было ведать все внутреннее управление, военное и гражданское, и суд. Приказы, имевшие по Судебникам доклад у государя непосредственно по всем делам, которых нельзя было решить без государева ведома (ст. 2 первого и ст.7 второго), должны были теперь по всем “большим делам” обращаться с докладами к “боярам” земской коллегии.

Эти бояре получили право разрешать своею властью все дела, за исключением “ратных и великих земских”; по этим последним они сами должны были делать доклад государю.

Очень может быть, что в подлинном государевом указе, до нас не дошедшем, разграничение власти бояр от власти государя было сделано в более точных выражениях; но во всяком случае трудно думать, чтобы земским боярам предоставлена была компетенция, выходящая за пределы прямого применения царских указов. Иван Грозный слишком ревниво относился к своей власти, чтобы предоставить земским боярам сколько-нибудь широкие полномочия по управлению государством.

От времени, непосредственно последовавшего за учреждением земской боярской коллегии, мы имеем несколько жалованных и льготных грамот, одну грамоту о порядке платежа таможенных пошлин, о мерах против корчемства и игры зернью и один наказ белозерским губным старостам и целовальникам о порядке преследования лихих людей^[31].

Все эти грамоты даны от имени самого царя. Высшее управление, как и следовало ожидать, осталось в его руках. К боярам перешло только исполнение указов, да и в этой области трудно думать, чтобы они действовали с некоторою самостоятельностью в сколько-нибудь сомнительных случаях. Время для этого было очень неблагоприятно.

Отъезд царя в Александровскую слободу сопровождался выражением недоверия к боярам; в письме к митрополиту Иван Грозный перечисляет боярские измены и беззакония и этим объясняет свой отъезд, а позднее – и учреждение опричнины.

При таких условиях боярам трудно было действовать самостоятельно даже и в мелких вопросах текущего суда и управления. Можно думать, что любимой формой их деятельности были доклады государю.

Как бы ни была зависима и несамостоятельна деятельность коллегии земских бояр, все же она существенно отличается от деятельности Думы государевой. Государева дума только подготовляет дела к решению государя; она делает это или в присутствии царя, или в особом заседании без царя, но всегда по его особому указу. Она сама ничего не решает.

Если царь приказывает Думе составить приговор, приговор этот исполняется не сам по себе, а в силу государева указа. Учрежденная Иваном Грозным коллегия земских бояр имеет свою собственную компетенцию и в пределах этой компетенции сама решает восходящие на ее рассмотрение вопросы.

Дела, подлежащие рассмотрению земских бояр, восходят к ним из приказов в тех случаях, когда приказы не находили возможным разрешать их сами, по их важности или по иным причинам, и по жалобе частных лиц на решения приказов. Можно допустить и третье основание: земские бояре могли рассматривать некоторые дела и в первой инстанции; это дела о всех тех людях, которые никому не были приказаны.

Коллегия земских бояр представляет совершенную новость в нашей истории; до 1564 г. ничего подобного у нас не было. Но к той же коллегии царь мог обратиться и за советом и, таким образом, временно превратить ее в свою думу.

Такой случай известен нашим памятникам. В 1570 г. земские бояре получили от сибирского царя грамоту, перевели ее с татарского языка на русский и препроводили к царю. В ответ они получили такой приказ:

“И вы б о том поговорили, пригоже ли нам с сибирским царем о том ссылатися, и почему в Сибирь татарин к царю отпущен, и что с ним писано, и в котором году отпущен? Да что ваша будет мысль, и вы б приговор свой к нам отписали…” (ААЭ. I. № 179).

Приказ этот послан был из Александровской слободы, где, конечно, у царя не было недостатка в советниках; но он нашел нужным посоветоваться с земскими боярами, а не с опричными. Это соединение двух функций в одном и том же учреждении ничего не меняет в существе дела.

Советников своих и по учреждении опричнины царь берет где желает. Но рядом с этим старым явлением возникло новое, коллегия земских бояр, поставленная над приказами; это не дума, а Расправная палата, имеющая власть решать текущие дела суда и управления.

Мы не можем с точностью сказать, до какого года существовала учрежденная Иваном Грозным земская Расправная палата. Ясно только, что она существовала недолго, скорее менее, чем более десяти лет. В 1570 г. она еще существует. Только что приведенная переписка о сибирских делах ведется от имени “Ивана Бельскаго, Ивана Мстиславскаго, Михальца Воротынскаго и всех бояр”.

Царь в своей ответной грамоте называет Вельского и его товарищей полными именами и с “вичем”. Но уменьшительная форма боярской грамоты указывает, что земские бояре находились в довольно приниженном положении. В следующем году И.Ф. Мстиславский был заподозрен в измене.

В данной им “проклятой” грамоте он признается, что “веры своей не соблюл и государю своему изменил, навел с своими товарищами безбожнаго крымскаго Девлет-Гирея царя на святыя православныя церкви.”

Только благодаря предстательству митрополита, шести епископов и 14 архимандритов и игуменов и поручительству двух бояр, одного окольничего и нескольких сот подпоручников государь простил изменника и опалу с него снял^[32]. Остался ли он членом земской Расправы и после своей измены, этого мы не знаем; но два ближайшие к нему товарища выбыли из нее.

Первый боярин Расправы, князь Вельский, был убит в приход Девлет-Гирея к Москве в 1571 г., третий член, князь М.И.Воротынский, был казнен два года спустя после нашествия Девлет-Гирея. В 1574 г. встречаемся с учреждением, которое, по всей вероятности, упразднило земскую Расправу, если она только дожила до этого года. По рассказу рукописного временника:

“Царь Иван Васильевич произволил в этом году и посадил царем в Москве Симеона Бекбулатовича (крещеного татарина) и царским венцом его венчал, а сам назвался Иваном Московским, и вышел из города на Петровку.

Весь свой чин царский государь отдал Симеону, и сам ездил просто, как боярин, и как приедет к царю Симеону, ссаживается от царева места далеко, вместе с боярами” (Соловьев. VI. 210).

Подлинный указ о возведении царскою волею на московский престол татарина до нас не дошел, но факт этот не подлежит ни малейшему сомнению. Мы имеем несколько грамот, данных “Великим князем Симеоном Бекбулатовичем всея Русин”. Это указывает, что произведенное в 1564 г. выделение опричнины и учреждение земской Расправы для управления Московским государством более уже не удовлетворяло царя.

Его больное воображение перешло от боярской коллегии к иному способу управления государством, и он дал Москве царя, а сам жил как частный человек. Полномочия этой царской тени были гораздо обширнее полномочий земских бояр. Симеон давал своею властью жалованные и льготные грамоты о порядке взимания податей; государевы дворцовые села он называл “нашими”^[33].

Этому царю Иван Грозный подавал челобитные, в которых просил его “показать ему милость” дозволить устроить себе двор, одних людей принять, других отпустить и “о людишках своих с твоими, государевыми, приказными людьми памятями ссылаться”^[34]. Но эта игра больного монарха в цари и раболепные подданные продолжается недолго.

По прошествии двух лет Иван Васильевич ссадил татарина с Московского царства и назначил его Великим князем Тверским. В этом новом достоинстве мы встречаем Симеона Бекбулатовича еще в 1582 г. Он пожаловал в этом году Арсения, игумена Спасского монастыря, пустошами в Тверском уезде^[35].

Заняв по-прежнему престол своих предков, Иван Грозный возвратился и к прежнему порядку управления и суда. Это заключаем мы из того, что ни в последние годы его царствования, ни в царствование сына его, Федора, не встречаем никаких указаний на существование высшей боярской коллегии как учреждения постоянного.

В это время для рассмотрения дел, не подлежавших ведомству того или другого приказа, всякий раз назначался царем особый суд на этот случай. Так поступил сам Иван Грозный в 1579 г. 25 декабря этого года велел он стоять у своего государева стола в товарищах с крайчим, Бор.Фед. Годуновым, князю И.В. Сицкому. Сицкий этого назначения не принял и бил челом об отечестве, о счете.

Государь велел дело это судить двум боярам да одному дьяку. Так поступал и сын его, Федор. От царствования этого государя мы имеем шесть случаев местнического суда, в которых всякий раз назначались специальные судьи и всякий раз из двух лиц, из боярина и дьяка. Это – совершенное возвращение к тому порядку, который установился еще при Иване Васильевиче III, к суду одного боярина введенного с дьяком^[36].

Этот порядок вещей продолжается и при Михаиле Федоровиче, он также назначает специальный суд из одного боярина и дьяка^[37]. Но в его царствование возникает и новый порядок, окончательно закрепленный Уложением. Михаил Федорович начинает приказывать те же дела, которые до него и при нем судил боярин с дьяком, “судить бояром”, и не только суд судить, но и вершить дело.

В начале XVII века это делается всякий раз по особому государеву указу. Челобитье подается государю, а государь приказывает “сидеть о том бояром” или “поговоря о том, указ учинити”. На основании такого указа бояре “приговаривают”: или отказать челобитчику, или посадить виновного в тюрьму и т.д^[38].

Здесь мы присутствуем при самом зарождении Расправной палаты XVII века^[39]. Государь уполномочивает “бояр” рассмотреть челобитье и составить приговор, т.е. решить дело, не внося на его утверждение. В этих случаях бояре действуют не как думцы государя, а как самостоятельный суд, облеченный правом решать.

Но это делается всякий раз по особому полномочию. Постоянного учреждения боярской Расправы, действующей по общему правилу, а не по специальному всякий раз указу, нет и в 1626 г. В этом году Поместный приказ спрашивал государей, как они прикажут, после пожару, поместные и вотчинные дела делать? Государи приказали:

“И которых статей в Поместном приказе о поместных и вотчинных делех без государева царева и Великого князя Михаила Федоровича и отца его, государева, великаго государя Святейшаго Патриарха Филарета Никитича, имяннаго приказу делать не мочно, те статьи они, государи, велели написать и принесть к себе, государям, в доклад” (Влад.-Буд. Хрестом. III. 214).

Мы здесь находимся еще на точке зрения царского Судебника, который предписывает:

“А которому будет жалобнику, без государева ведома, управы учинити немочно, ино челобитье его сказати царю государю” (7).

Как в 1550 г. не было никакой посредствующей инстанции между государем и приказами, а дела, в случае недостатка указа, шли из приказов прямо к царю, так и в 1626 г. дела из приказов (по крайней мере из Поместного) непосредственно докладываются государю.

Между царем и приказами нет еще никакого постоянного учреждения. Первое указание в законодательстве на такое посредствующее учреждение находим лишь в Уложении 1649 г., и то довольно нерешительное. В Уложении читаем:

“А спорныя дела, которых в приказех зачем вершити будет немощно, взносити из приказов в доклад к государю царю и Великому князю Алексею Михайловичу и к его государевым бояром и окольничим и думным людем. А бояром и окольничим и думным людем сидети в палате и по государеву указу государевы всякия дела делати всем вместе” (X. 2).

Редакция статьи показывает, как сильны были в Москве исторические традиции и как трудно было людям XVII века перейти от старого привычного порядка к новому. Из конца статьи ясно, что бояре имеют свои собственные заседания без царя, на которых и решают всякие дела, поступающие из приказов.

Но дела из приказов поступают на основании доклада. Кому же делается доклад? Если бояре уполномочены решать дела, то им и должен делаться доклад. Статья же говорит о докладе государю и его государевым боярам. Что же это значит?

Делать доклад царю и боярам единовременно в данном случае нельзя, ибо бояре сидят в палате без царя и без царя решают дела; делать доклад сперва царю, а потом боярам нет надобности, ибо государь вперед уполномочил бояр решать эти дела.

Это недостаток редакции, в котором слышится остаток старины. До Уложения доклад делался государю лично во всех тех случаях, когда приказные судьи или бояре введенные не находили возможным сами разрешить дело.

Это – практика веков, она и проскользнула в Уложение, хотя Уложение и установило посредствующую между приказами и царем инстанцию. В действительности, конечно, дела из приказов поступали к боярам, а царю докладывались только те из них, которые и бояре не находили возможным разрешить. Это совершенно ясно из последующих указов. Например:

“К бояром, в Золотую палату, дела взносить к слушанию и к совершению из приказов: в понедельник из Разряда, во вторник из приказа Большия казны” и т.д. (1669. ПСЗ.№ 460).

Итак, возникновение высшего учреждения “бояр” есть весьма позднее явление нашей истории. Окончательное учреждение его относится к половине XVII века. Попытка Ивана Грозного создать высший боярский суд имела очень кратковременное бытие.

Переходим к составу, ведомству и власти этого высшего судебно-правительственного учреждения.

Уложение предписывает сидеть в палате… “бояром и окольничим и думным людем” (X. 2). То же говорят и позднейшие указы^[40]. Но значит ли это, что все наличные думные чины, без особого назначения, состояли членами боярской палаты? Это очень сомнительно.

Многие из них имели уже назначения и, конечно, не могли оставить своих мест без особого указа. Надо думать, что члены боярской палаты назначались царем из думных чинов особым указом. И мы действительно имеем указания на такие назначения. Первое из них дошло к нам от 1681 г.

В этом году, в мае месяце, назначены в Расправную палату товарищами к князю Ник. Ив.Одоевскому: трое бояр, трое окольничих, трое думных дворян и двенадцать думных дьяков. С этого года по 1689 г. не встречаем ни одного нового назначения членов Расправной палаты, а в 1689 г. было два таких назначения.

Первый раз, 12 сентября, первоприсутствующим указано было быть Як.Ник. Одоевскому, а товарищами к нему назначены: трое бояр, четверо окольничих, двое думных дворян и двое думных дьяков. В том же году, 14 октября, состав палаты был пополнен еще одним окольничим. В 1690 г. встречаем новое назначение третьего думного дьяка и т.д.^[41]

Назначенные в Расправную палату члены оставались в этом звании, пока нравилось государю, и могли быть возвращены даже в прежнее состояние, хотя бы и низшее. Так случилось с думным дьяком П.Никифоровым. В 1689 г. он был назначен в Расправную палату, а в 1691 г. государь “указал ему в Расправной палате не быть, а быть ему в поместном приказе, по-прежнему”^[42].

Расправная палата собиралась в определенные дни и часы. В древнейшем указе по сему предмету (1669) определяются только дни: члены палаты должны были собираться ежедневно, кроме субботы. Потом нашли нужным определить и час приезда.

В 1674 г. приказано было съезжаться в 10-м часу дня, а с 1676 г. – в 1-м^[43]. Эта неопределенность и неустойчивость порядка указывают на то, что мы имеем дело с возникающим только учреждением, которому приходится еще отыскивать себе место и время в ряду более старых.

Расправная палата состояла из первоприсутствующего члена и его товарищей. Первоприсутствующий был председателем. В указах, определяющих порядок деятельности палаты, он назывался иногда по имени, об остальных же членах говорилось как о его товарищах.

Так, в указе 1681 г. делается предписание “бояром, окольничим и думным людям, которые сидят в Расправной палате с боярином, со князем Никитою Ивановичем Одоевским в товарищах…”^[44] Первоприсутствующий член палаты назначался также царем.

Нам известны имена трех первоприсутствующих: первым был князь Ник.Ив. Одоевский, он же первоприсутствующий член Уложенной комиссии; за ним следовал его сын, Як. Ник. Одоевский; а в 1691 г. встречаем в этой должности князя Мих.Як. Черкасского^[45].

Что касается ведомства боярской палаты, то нет надобности определять его на основании практики, оно определено в указах. По Уложению все спорные дела, которых почему-либо нельзя было решить в приказах, вносятся к боярам. Таким образом, боярская палата есть высшее в государстве судебное учреждение, поставленное над приказами.

Уложение точно не определяет, по каким причинам дело может быть не решено в приказе. Таких причин наша старая практика знала три: 1) отсутствие указа, разрешающего дело, 2) сомнение в понимании существующего указа и 3) разногласие членов приказа, которые должны были решать все дела “вместе”, т.е. единогласно.

В этих случаях дело переходило в палату. Других оснований для переноса дела в палату, кроме перечисленных, Уложение не знает. Но они скоро явились. Молчание о них Уложения опять указывает на то, что мы имеем дело с вновь возникающим учреждением, компетенция которого была определена не сразу, а постепенно.

Уложение предусматривает случай отказа в правосудии. Кто-нибудь бил в приказе челом, а ему суда не дали и указа не учинили; что ему делать? Так как то же Уложение учредило боярскую палату, то, понятно, такому челобитчику следовало бы на отказ в правосудии жаловаться палате. Но Уложение предоставляет ему жаловаться прямо государю (X. 20).

Это вторая непоследовательность, опять объясняемая живучестью старой точки зрения, по которой государь является судьей во всех делах. Но логика сделала свое дело: скоро заметили, что и в этих случаях надо обращаться не к государю, а к “боярам”, а потому указ 1680 г. говорит, что бояре не только слушают спорные дела, вносимые из приказов, но и челобитные принимают^[46].

Какие это челобитные, это нигде не определено, но объясняется существом дела. Это, конечно, челобитные как на отказ в правосудии, так и на неправильные решения приказов. У нас никогда не было воспрещено жаловаться на неправильные решения; эти жалобы всегда подавались государям, а с учреждения боярской палаты они должны были подаваться ей.

Судебные дела назывались у нас еще расправными делами; отсюда возникло официальное наименование вновь учрежденной палаты Расправной палатой^[47].

Степень власти Расправной палаты также определена указами. Уложение говорит, что Расправная палата все государевы дела решает по государеву указу (X. 2). Так же выражаются и позднейшие указы.

Приведенный уже указ от 1680 г. предписывает палате по всем в нее поступающим делам чинить государев указ “по его великаго государя указу и по Уложению”. Палата, следовательно, действует по существующим указам. Ей принадлежит та же степень власти, что прежде (а в некоторых случаях и теперь) принадлежала приказам.

Отсюда следует, что если “бояре” найдут почему-либо невозможным решить дело, они должны доложить о нем государю. Именно такое распоряжение находим в указе от 1694 г. Так как в этом указе сведены вместе все прежние распоряжения о боярской палате и он как бы завершает ее организацию, то мы и приведем из него главные части.

“Великие государи указали: судных и всяких розыскных дел, по которым в приказах судьям указу зачем учинить будет не мочно, или которые и вершены, а на вершенья учнет кто… бить челом и вершенья чем спорить, также и о иных о каких делех учнет кто… бить челом, и тех из приказов дел и челобитен слушать… бояром и думным людям всем и по тем делам и по челобитным свой великих государей указ чинить по своему великих государей указу, по Уложению и по новоуказным статьям…

А которых дел им, бояром и думным людем, зачем без их великих государей именнаго указа вершить будет не мочно, и по тем делам докладывать великих государей…” (ПСЗ. № 1491).

В этом указе находим и некоторую прибавку к тому, что прежде говорилось о ведомстве боярской палаты: она ведает не одни судные и розыскные дела, но и иные дела, о которых кто-либо учнет челом бить. Под этими иными делами, противополагаемыми судным, надо разуметь все дела, возникающие по вопросам управления.

Но есть ли это новость, возникшая только в 1694 г.? Это очень сомнительно. Для ответа на этот вопрос надо припомнить, как развивалось наше законодательство в древности. В одном из наших прежних трудов^[48] мы имели уже случай выяснить, что московское законодательство развивается путем практики.

Прежде чем какое-либо правило попадет в Судебник или Уложение, оно действует на практике в силу частных распоряжений. Так было, конечно, и с боярской палатой. Прежде чем появилось Уложение и другие указы, определявшие порядок деятельности боярской палаты, она уже призывалась к решению разных дел, так было в царствование Алексея Михайловича, а может быть и ранее, при Михаиле Федоровиче и даже Борисе.

И здесь практика шла впереди закона. Вторая статья главы X Уложения поэтому не должна быть рассматриваема как чистая новость; она только формулирует прежнюю практику, дает законное основание тому, что и прежде делалось. А многое так и осталось практикой и не перешло в закон.

Например, состав палаты; он назначается государем из думных людей; но это не определено ни в одном указе. Вот поэтому-то мы и думаем, что прибавка указа 1694 г. едва ли составляет новость и что Расправная палата, по всей вероятности, уже с Уложения ведала не одни судные дела, но и правительственные, которых почему-либо нельзя было решить в приказах.

Степень власти палаты определяется совершенно так же, как определялась степень власти приказов: она решает на основании Уложения и государевых указов все судные и правительственные дела, пока не окажется, что какого-либо дела “решити будет не мощно”.

Нельзя сказать, чтобы в этом определении была проведена точная граница власти палаты. Что можно решить на основании указов и чего нельзя – это дело весьма широкого усмотрения.

На основании этого правила могло выработаться и очень свободное толкование указов, при котором доклады государю могли иметь место только в исключительных случаях, и очень ограниченное, вызывавшее постоянные высочайшие доклады. Как было в действительности, это трудно сказать, так как практика палаты нам малоизвестна, а то, что нам известно, мы никак не можем мерить нашею современною мерою.

В XVII веке в компетенцию Расправной палаты, обязанной решать судные и правительственные дела на основании государевых указов, входило не только разрешение отдельных случаев, но и установление общих правил на все будущие случаи, конечно, когда палата находила, что их можно сделать без доклада государю. Повод так думать дают некоторые статьи, находящиеся в уставной книге Разбойного приказа. Но прежде чем привести эти статьи, необходимо сделать оговорку.

В уставной книге Разбойного приказа встречаем доклады “боярам” и “боярские приговоры”. Но книга Разбойного приказа нигде не объясняет, что это за бояре, которым делается доклад: думцы ли это государевы, или судная коллегия, которая, как мы видели, начинает уже появляться в царствование Михаила Федоровича и которой он предоставлял решать дела без доклада себе.

В книге приводится только доклад и приговор бояр, но как возник доклад, по государеву ли специальному указу “говорить с боярами” или как иначе, об этом ни слова. Эта краткость памятника соответствует его характеру: в нем изложены не подлинные дела во всем их течении, а только окончательные приговоры, которые имеют значение в смысле руководства Приказу разбойных дел в его будущей деятельности.

Вот эта-то неясность и допускает лишь с большой оговоркой рассматривать “приговоры бояр” как приговоры Расправной палаты. Приведем два-три примера таких приговоров для характеристики нашей древней практики.

В главе 13 уставной Разбойной книги было написано, что убытки, возникающие из преступлений, совершенных несвободными людьми, платят их господа. Это – старое правило, известное еще Русской правде.

В XVII веке в практике Разбойного приказа, когда первоприсутствующим членом его был князь Дм.Мих. Пожарский, возник вопрос, что делать в тех случаях, когда люди, причинившие своим преступлением убытки, умрут до вершения их дела? Собственно, тут и вопроса никакого нет.

Жив или умер виновный, убытки должны быть уплачены из его имущества; а так как речь идет о несвободных, то убытки должны быть уплачены их господами. Но в 1624 г., конечно, по частному случаю такой вопрос возник, и князь Пожарский, ссылаясь на то, что в уставной книге об этом ничего не написано, внес его на решение бояр. Бояре приговорили: господа должны платить убытки.

В 1628 г. возник новый вопрос. Если оговоренный в преступлении человек представит за себя поручителя в том, что он к суду явится, а потом не явился, то весь ли иск взыскать с поручителя? Бояре приговорили: взыскивать весь иск, да кроме того, установили еще правила о дальнейшем розыске оговоренного.

Если мы признаем, что эти приговоры сделаны судной боярской коллегией, то должны будем признать, что Разбойный приказ в 20-х годах XVII века имел уже над собой высшее учреждение, к которому и обращался с докладом, тогда как Поместный во всех сомнительных случаях должен был обращаться прямо к государю (выше, с. 404).

Это разнообразие практики не должно нас удивлять: московское законодательство шло не от общих начал, а от случайных требований места и времени, а потому и представляется весьма разъединенным.

Описанную нами боярскую палату необходимо отличать от Государевой думы. Это два совершенно разных учреждения. Думцы княжеские так же древни, как и сами князья; палата нового происхождения, первые ее зародыши не восходят далее половины XVI века.

Дума не имеет постоянного состава и компетенции, она действует только при князе, а если без него, то по особому его приказу; палата имеет постоянный состав и особого председателя, она имеет свою определенную компетенцию и действует на основании Уложения и указов.

Дела в Думу поступают только по воле государя; дела в палату поступают из приказов и по челобитьям частных лиц. С половины XVII века деятельность палаты определяется указами, деятельность думцев никогда не была определена указами и очень понятно почему: составляя совет государя, они постоянно направляются его волею; всякий организационный указ только стеснил бы эту волю.

Но между Думой и палатой есть и точка соприкосновения. И та и другая составляется из думных чинов. Члены палаты могут приглашаться и в Думу государеву и, по всей вероятности, важнейшие из них, обыкновенно, и приглашались. Это нисколько не мешало, однако, полной особности этих совершенно различных учреждений.

Один и тот же человек мог сидеть и в Думе государевой, и в Расправной палате; но он действовал совершенно иначе в Думе, чем в палате: в Думе он исполнял словесную волю государеву, высказывал мнение, если его спрашивали, составлял приговор, если приказывали, и т.д.; в палате он сам решал дела на основании Уложения и государевых указов.

Московские государи не любили себя стеснять никакими учреждениями. Весь суд и управление принадлежат им лично; это точка зрения самой глубокой древности. Если они “приказывали” кому-нибудь судить и управлять, они делали это в личных своих удобствах, а не потому, чтобы государство нуждалось в какой-либо организации суда и управления.

Их личную расправу и народ, и они сами продолжали считать наилучшей. Приказы и Расправная палата учреждены были только по той причине, что нельзя же было все сделать самому царю.

А потому, как только царь признавал это нужным, все учреждения оказывались как бы не существующими, и царь и после Уложения или судил лично, причем “бояре” играли обычную роль думцев, или назначал специальный суд доверенных людей на отдельный случай. Приведем несколько примеров.

“Бил челом государю думной дьяк, Семен Заборовский, на околничаго, Осипа Сукина, о счете… И государь указал против челобитья выписать из разряду и доложить себя, государя, думному дьяку, Алмазу Иванову” (Двор. разр. III. Доп. стб. 375).

Этот случай личного суда, и даже без содействия Думы, относится к 1663 г. А из одного судного дела 1671 г. узнаем, что государь пожаловал Чудова монастыря архимандрита и келаря с братиею, велел дело их слушать “боярам, кому Москва приказана”.

7 июля того же года приговор этих “бояр” был доложен государю, и он, выслушав докладной выписки, указал: “тою спорною землею, о которой били челом” и т.д^[49]. Можно подумать, что в Москве второй половины XVII века не было никаких постоянных судов и все делалось по именному высочайшему повелению.

В дворцовых разрядах под 1674 г. читаем:

“А боярам, и окольничим, и думным дворянам, и думным дьякам указал великий государь ехать всем на Земский двор в 5-м часу дня, тотчас, не мешкав. И указано (им) их воров (Ивашку Андреева сына Воробьева с товарищи) распрашивать накрепко и пытать всякими жестокими пытками…

А что они воры, станут в распросе… боярам сказывать, и великий государь указал о том прислать со всеми распросными речами к себе околничаго, А.С. Матвеева. А им указал, боярам, ждать своего великаго государя указу, покамест будет от него великаго государя с указом с верху окольничий, А.С. Матвеев…

И бояре с распросными речами послали к великому государю окольничаго А.С. Матвеева, а сами дожидались великаго государя указу на Земском дворе. И как приехал от великаго государя с указом А.С.Матвеев, и бояре, по указу великаго государя, велели того вора вершить…”

Здесь мы имеем знакомые уже нам “государев указ и боярский приговор”, но в какой необыкновенной форме! Все думцы государевы отправлены в застенок, где производят пытку и ждут государева указа, чтобы произнести свой приговор. В этом случае с особенною ясностью обрисовывается отношение боярского приговора к государеву указу.

В следующем году, мая 31-го дня, “указал великий государь взять девку Фенку (ведомую вориху, слепую, и ворожею) у боярина, князя Ф.Ф.Куракина, со двора и людей его лутчих, и указал на Москве ее пытать жестокою пыткою боярам комнатным да дьяку тайных дел, Ивану Полянскому, и людей тож указал пытать накрепко…

И по распросным речам ее, Фенкиным, и людей – доложить… себя, великаго государя, и бояр, как великий государь изволит сидеть с бояры за своими, великаго государя, делами” (Там же 1428).

В обоих случаях царь с Думой судит в первой инстанции, но, конечно, не потому, что не было судов, которые могли бы судить и вершить дело об изменнике Ивашке Воробьеве или дело о слепой ворожее Феньке, а потому, что царь заинтересовался этими делами.

Этого было совершенно достаточно, чтобы все существующие учреждения моментально упразднились, и московский государь стал действовать так, как действовали удельные князья глубокой древности.

Московское государство конца XVII века почти ничего не имеет общего с киевским княжением XII века; но Алексей Михайлович, решающий в первой инстанции дело о слепой ворожее Феньке, “когда у него будет сиденье с бояры”, очень напоминает Владимира Мономаха, ежедневно по утрам садившегося с мужами “людей оправливать”.

Взгляд на царя, как на личного судью и правителя, должен был чрезвычайно замедлять развитие наших учреждений. В маленьких княжениях удельного времени князь действительно мог если не все, то очень многое делать сам. И хорошие князья, действительно, многое делали сами.

Их высокое положение в обществе доставляло им возможность быть судьями и правителями вне партий и личных пристрастий. С образованием Московского государства, границы которого обозначались такими отдаленными один от другого пунктами, как Смоленск, Архангельск, Тобольск, Астрахань и Киев, личный суд и управление стали невозможностью: надо было перейти к учреждениям.

И вот, по крайней мере с XV века, начинается великая работа правительственной организации. Первые опыты были очень слабы. Они вовсе не имели в виду создать что-либо само себе довлеющее; они имели целью, в видах облегчения сложной и трудной деятельности царя, создать ему помощников.

Такими помощниками являются бояре введенные и приказы. Они делали царево дело, пока “было мощно”, а как только оказывалось, что “не мощно”, они шли к царю, докладывали ему и просили об указе. Это были какие-то ходячие тени царя. При таком положении вещей не могли возникнуть ни самостоятельность суда, ни подзаконность управления, ни ответственность правительственных лиц.

Во всех сомнительных случаях “приказные люди” могли сделать государю доклад, испросить высочайшее повеление и тем прикрыть себя. XVIII и XIX века весьма подвинули организационные вопросы. В настоящее время суды существуют не в помощь государю, а как самостоятельные учреждения; царь более не судит.

При устройстве судов изыскиваются наилучшие способы их организации. В Москве такой способ действия и результаты, к которым он привел, были бы совершенно непонятны и невозможны: ни подданные не поняли бы, если бы им сказали, что царь не может рассматривать их челобитные; ни царь не был бы в состоянии стать на ту точку зрения, что он не может решить какое-либо дело в первой и последней инстанции.

Два века кое-что сделали. Но мы едва ли и теперь совершенно освободились от московских недугов: недостатка ответственности органов администрации и возможности покрывать высочайшими повелениями все их сомнительные распоряжения. Московские порядки живут и в XIX веке.

Но Москве труднее было с ними бороться: она стояла слишком еще близко к тому времени, когда личное начало в суде и управлении было нормальным явлением; Западная же Европа не могла дать ей никакого поучения. Мы живем в более счастливое время: и наука, и практика дают массу указаний и на порядок лучшей организации правительственных мест и лиц, и на лучшие способы установления их законной ответственности.

---

[1] Источники приведены в т. 1 “Древностей”. С. 529 и след.

[2] Там же. С. 591-592.

[3] Там же. С. 579.

[4] Дворц. разр. III стол. 1095.

[5] Древности. T. I. С.475-77 и 579.

[6] А. до ю.б. I. № 72. II; Федотов-Чеховский. №№ 118 и 134. Дворц. разр. III стб. 1424; ср. 1415; Рум. собр. IV. № 105.

[7] Дума боярская. С. 46.

[8] АИ. I. № 154. IX, X, XII, XVI.

[9] АИ. II. №85.1.

[10] АИ. III. № 92. XII, XV, XVI, XXIII. № 168.

[11] Дворц. разр. III. Стб. 1346, 1423, 1443, 1578.

[12] Рум. собр. IV. №15. 1409.

[13] Царст. кн. С. 6; С нею согласен и рассказ Софийск. лет. (ПСРЛ. VI. С. 268).

[14] ПСРЛ. VI. 270.

[15] Софийская летопись, описывая последние минуты жизни князя, упоминает о собрании в его опочивальне митрополита, братьев вел. князя и всех бояр, которые, услышав о болезни государя, съехались из своих вотчин, и приводит прощальную речь, сказанную великим князем боярам, детям боярским и княжатам.

Есть исследователи, которые и в этом прощальном свидании князя со своими слугами видят “заседание полной думы”. Это едва ли верно. Все дело об устройстве царства покончено написанием завещания. В прощальном свидании царь не совещается, а просит своих слуг сохранить верность сыну и не обижать М.Л. Глинского, который был ему “прямой слуга”.

Дня через два после этого прощания вел. князь снова призвал к себе тех десять думцев, с которыми писал завещание: “И быша у него тогда бояре, – говорит летописец, по перечислении имен приглашенных, – от третьяго часа до седмаго, и приказав им о своем сыну, Вел. князе Иване Васильевиче, и о устроении земском, и како быти и правити после его государство, и поидоша от него бояре.

А у него остася Михаиле Юрьев, да кн. Мих. Глинский, да Шигона, и быша у него до самые нощи, и приказав о своей Вел. кн. Елене, и како ей без него быти и како к ней боярам ходити, и о всем им приказа, како без него царству строитися” (Соф. 271).

Приведенный “приказ” государя сперва десяти, а потом трем думцам также рассматривают как заседание думы. Это едва ли. Летопись говорит не о думе, а о приказе вел. князя своим думцам. И это понятно. Московские государи не только совещаются со своими думцами, но и приказывать им могут. Дума кончилась составлением завещания.

Теперь, в последнюю минуту жизни (описанное происходило в среду, 3 декабря вечером, а в полночь с 3-го на 4-е царь скончался) едва ли было время для совещания. Князь, надо полагать, выражал свою волю, приказывал в последний раз, а не совещался. Это гораздо более вероятно. (Ключевский. Боярская дума Древней Руси. Изд. 1-е. С.536 и след.).

Карамзин (VIII. Пр.2) говорит: “Напрасно князь Щербатов угадывал, кто именно заседал в Государственном совете при Елене: сан боярина означал великокняжеского советника”. Полагаем, что князь Щербатов далеко не напрасно старался разгадать состав правления в малолетство Ивана IV. Можно думать, что десять советников, приглашенных к составлению духовной и к выслушанию последних приказаний великого князя, и предназначались им в правители.

[16] В том же письме Грозного читаем: “Та же по сем собака и изменник старый, Ростовский князь Семен, иже по нашей милости, а не по своему досужеству, сподобен быти от нас сигклитства” (194).

[17] Сказания. 111, 115 и 191. Причисление Владимира Морозова и Льва Салтыкова к чинам Избранной рады возбуждает некоторое недоумение. Как окольничие с пятидесятых годов, они, конечно, могли быть членами думы. Но звание боярина получили они гораздо позднее: Владимир в 1562 г., а Лев в 1563.

В это время прежние любимцы пали и начались уже казни их сторонников; товарищ Морозовых, Дм. Курлятев, был казнен в 1562 г. Как объяснить одновременную милость к Морозовым и гнев к Курлятеву, которые были членами одного и того же ненавистного царю Ивану учреждения?

Может быть, поведение в Думе Морозовых не походило на поведение Курлятева? Когда Курлятев спорил с царем, они, может быть, с ним соглашались. Это возможно. Недаром же царь с гневом вспоминает о Курлятеве, как члене Думы, и ничего не говорит о Морозовых. Впрочем, Влад. Морозов недолго пережил Курлятева. Он был казнен в 1564 г. или около.

[18] Huppe. Verfassung der Republik Polen. 126 и сл.

[19] Fletcher. Russia at the close of the XVI century. Chap. XI.

[20] Владимирский-Буданов. Хрестоматия. III. 236.

[21] Там же. 258.

[22] Кн. разряд. Стб. 379.

[23] Дворц. разр. III. Стб. 1109, 1111.

[24] Дворц. разр. III. Стб. 1155.

[25] Зап. отделения рус. и славян, археологии Имп. Рус. археол. о-ва. Т. II. С.733.

[26] Для примера см.: Владимирский-Буданов. Хрестоматия. III. 25.

[27] Единственное отступление от высказанного в тексте положения можно наблюдать только в кратковременный период господства Избранной рады Сильвестра и Адашева. Она имела целью сделать царя только председателем своего совета. И можно допустить, что иногда и достигала этого.

В выражениях указа 1556 г. можно видеть пример осуществления желательного для Избранной рады порядка: “Лета 7064 августа 21 приговорил государь царь и Великий князь Иван Васильевич со всеми бояры”. Эта форма совершенно соответствует порядку, установленному 98-й статьей царского Судебника.

[28] ААЭ. I. № 172.

[29] Кн. разряди. Стб. 555, 558; см. еще 1624 г. Стб. 1042; 1625 г. Стб. 1160; 1627 г. Стб. 1377.

[30] Г-н Лихачев в своем сочинении “Разрядные дьяки XVI века” приводит “боярский приговор, что приговорили о покраденной у корельского попа ржи” от 1520 г. В постановлении приговора участвовали: четыре боярина, четыре окольничих, печатник и 3 думных дьяка.

Из напечатанного документа не видно, чтб это за “бояре”, – думцы это государевы или специальная судебная коллегия. Если мы и допустим, что “бояре” в данном случае действовали не в качестве думцев, а в качестве суда, все же это будет суд на случай, а не постоянная судная палата. Специальные же суды на известный случай всегда, конечно, имели место.

[31] АЭ. I. №№ 269, 276, 277, 279, 281. 1565 – 1571; АИ. I. №№ 188, 191, 193. 1573-1575.

[32] Рум. собр. I. № 196. Издатель к “проклятой” грамоте князя Мстиславского делает такое примечание: “Судя по множеству данных о нем (Мстиславском) записей и по мере государева гнева, должно заключить, что преступление его было довольно важно”. Мы думаем, что должно заключить к совершенно обратному.

За вину Мстиславского государь возложил на него свою опалу. Если же допустить, что Мстиславский был действительно виновен в том, в чем сознался, и был наказан за свою измену только опалою государевой, то является совершенно непонятным ходатайство за него всего духовенства с митрополитом во главе.

Вина – первой важности, наказание сравнительно легкое, о чем же ходатайствовать духовенству? Русские воеводы, высланные против Гирея, не умели помешать ему перейти через Оку и сжечь Москву. Первыми воеводами были те же земские бояре: Вельский, Мстиславский, Воротынский.

Вот в чем вина Мстиславского. Он не умел отразить Гирея. Больной царь увидал в этом измену. Чтобы ублажить его, Мстиславский признался в измене. Духовенство, конечно, хорошо знало, что никакой измены не было; могла быть оплошность, а потому и явилось ходатаем.

[33] АИ. I. № 195; АЭ. I. №№ 290, 292. 1576.

[34] Соловьев. VI. Прим. 94.

[35] АЭ. I. № 316.

[36] Симб. сбор, разряди, кн. С.67, 98, 99, 103, 105 и 106.

[37] В 1623 г. назначен был кн. Д.Т. Трубецкой и дьяк Мих.Данилов, в том же году кн. Ив.Ив. Шуйский и тот же дьяк; в 1627 г. велено было судить боярину Мих.Борис. Шеину и опять тому же дьяку (Кн. разр. 933, 937 и 1371).

[38] Кн. разряди. I. 551 – 554, 556, 673 и др.

[39] В Уставной книге Разбойного приказа есть несколько “боярских приговоров” от времени Федора Ивановича и Бориса Годунова, но не видно, кого надо разуметь здесь под боярами: думцев государевых или судную коллегию. Царствование Федора Ивановича представляет анормальное явление: государством управлял не царь, а Борис с пятью-шестью боярами (см. выше, с.375).

В данном случае Борис играл роль царя, пять-шесть бояр – были его думцы. Они, конечно, составляли всякие приговоры, и эти приговоры и занесены в уставную Разбойную книгу под названием “боярских”. При царе Борисе могла уже назначаться боярская судная коллегия.

[40] ПСЗ. №№ 460, 838, 885. 1669-1680.

[41] Дворц. разр. IV. Стб. 187, 483, 490, 523 и пр. Эта отрывочность известий объясняется неполнотой дошедших до нас разрядных книг.

[42] Там же. Стб. 624.

[43] ПСЗ. №№460, 582, 621.

[44] ПСЗ. № 885.

[45] Дворц. разр. IV. Стб. 187, 483 и 623.

[46] ПСЗ. № 838.

[47] Дворц. разр. IV. Стб. 523, 557, 623; рядом с Расправной палатой употребительно выражение “у расправных дел” (Там же. Стб. 187, 483 и 490).

[48] Опыт исследования обычного права. 1882.

[49] Федотов-Чеховский. № 134.