Выражая общим образом требование непринужденного произвола и согласия в составе сделки, наш закон, однако, вовсе не требует вместе с этим и не допускает положительного всякий раз исследования или поверки действительной наличности воли в составе сделки для юридического эффекта, на который сделка направлена. Это было бы в прямом противоречии с автономным характером цивильного обмена.
Для сферы гражданских правоотношений сделка есть то же, что закон для вопроса существования нормы. В латинской терминологии сюда прямо применяется квалификация закона, lex contractus[1]. Когда речь идет о законе, то сила его условлена публикацией.
Воля законодателя существует только тогда, когда есть публикация. Публикация закона не составляет только средство доказать наличность воли законодателя. Это нечто большее. Без нее не существует закона. Это конститутивный элемент легальной нормы.
Совершенно такое же отношение момента внешнего, волеизъявления, к внутреннему моменту сделки, к воле. Пока нет волеизъявления, нет воли, нет сделки. С того мгновения, когда есть волеизъявление (для односторонней сделки) или единение волеизъявлений (для договора), юридическая сделка есть налицо. Волеизъявление для сделки то же, что публикация для закона. Это конститутивный для состава сделки момент[2].
Таким образом, где есть публикация, respective волеизъявление, и текст закона или слова сделки не возбуждают никаких сомнений, там именно волеизъявление решает вопрос о наличности нормы или сделки. Cum in verbis nulla ambiguitas est, non debet admitti voluntatis quaestio.
Наличность воли не подлежит сомнению и не допускает никаких изысканий предшествующих волеизъявлению процессов, никаких исследований материальной стороны дела, никаких вопросов по существу[3].
Волеизъявление констатирует формально наличность не только сделки, но и воли в юридическом, а не психическом смысле. “Истинная воля” для конкретной сделки остается, как и “истинный полдень” для счета времени по календарю, безразличной. Это и есть то, что мы называем формализмом воли, или, для отличия от формализма в смысле юридической обрядности, стало быть, внешнего, внутренним формализмом воли[4].
Внутренний формализм воли составляет такую же переработку простых натуральных процессов для целей их юридической известности и применения, какую в этих же целях дает нам понятие лица, граждански правоспособного субъекта, или вещи, обособленного объекта имущественного обладания, для этих двух конструктивных элементов правоотношения. Это такая же искусственная, техническая операция, образец которой мы видели выше в так называемой computatio civilis, отличаемой от computatio naturalis.
Эта формула воли или этот внутренний формализм воли виден в целом ряду случаев применения.
Итак, мы принимаем наличность сделки и ее эффектов для такой категории субъектов гражданских правоотношений, в коей нет и быть не может психических процессов, свойственных именно этому субъекту, как он свойственен человеку. Мы это видели выше и только что показали вновь для юридических лиц.
В операциях, которые совершаются их именем, посредством органов их дееспособности, мы принимаем наличность воли, где есть, собственно, только формальные симптомы, конституирующие наличность формальных реквизитов волеизъявления[5].
О воле юридических лиц в материальном смысле не может быть и речи, как не может быть речи о чувстве обиды, чувстве удовольствия, и иных субстанциальных, а не формальных только моментах их существования.
Но совершенно так же, как для определенного круга лиц, так и независимо от лица, для сделок определенного типа, ипотечных, торгового права, формально-договорных, внутренний формализм воли будет составлять характернейшую черту их строения, резко отличающую эти типы или эти отдельные виды сделок от других.
Нет сомнения, что здесь, в области волеизъявления, возможно провести такие же две разные основы конструкции, как в учении о лице, о вещах, о счислении времени. Это тот же дуализм сделок по их составу, с преобладанием конструктивных элементов или формального, или же материального характера, который виден и в составе других элементов юридических отношений, и не только юридических отношений, но и юридических институтов.
Можно сказать, что преобладание институтов и сделок того или другого типа характеризует эпохи в развитии и в смене целых систем права.
Таким образом, сделки типа чисто формального, в смысле формализма внутреннего, составляли преобладающую черту квиритской системы. Это была именно черта системы, которой происхождение и свойство историки любят связывать с особенностями национального характера квиритов, с одной стороны, и с автономным, абсолютным характером строения частноправовых институтов этой эпохи, с другой.
В условиях развития дуализма систем в последующую историческую эпоху мы видим постоянное смягчающее воздействие преторской юрисдикции на непосильные для нового общества требования зрелости и бесповоротности волеизъявлений в области гражданских правоотношений.
Известно, что сила сделки продолжала и в эту пору определяться прежней мерой, и то, что раз выражено как акт воли лица в сфере его правоотношений, изменяло их в формальном смысле совершенно независимо от обстоятельств, предшествующих волеизъявлению и, быть может, влиявших на самоопределение субъекта.
Против крайности этого внутреннего формализма воли в сделке претор первоначально мог действовать только путем экстраординарного исследования каждого случая и устранять последствия цивильного ригоризма, когда в данном случае становилось ясно, что применение его приводит к опасным последствиям.
Таковы были преторские in integrum restitutiones propter minorem aetatem, а для лиц зрелого возраста – в случаях отсутствия их (absentia), в сфере сделок в особенности для противодействия принуждению (metus), обману (dolus), ошибке (error) в волеизъявлениях.
В позднейшем праве этот случайный характер исправления цивильного ригоризма героическими, экстраординарными средствами уступил, как известно, место общему порядку процессуальной охраны свободы волеизъявления в сделке.
Но чтоб не извратить совершенно подлинную для гражданского права черту самоопределения воли в области сделки, классическая юриспруденция не лишала ее юридической силы прямо ввиду признаков слабости воли, незнания, неопытности, ошибок в волеизъявлении, не объявляла таких сделок изначала ничтожными, а лишь допускала, по требованию самих потерпевших, ослабление или уничтожение их юридических последствий в более или менее тесных пределах.
И в этих условиях все, что дает нам последующая латинская система, в смысле поправки внутреннего формализма воли, ограничивается устранением последствий такой сделки посредством предъявления возражений, опровержений или споров против силы опорочиваемой сделки, в особом процессе.
Задача различения прямого ничтожества сделки при наличности внутренних пороков волеизъявления от простой опровержимости или спорности ее связана, мы думаем, не с тем или другим характером развития права[6], как это принимают многие, а с самым понятием юридической сделки в гражданском праве, из коего нельзя вычеркнуть признака самоопределения, выраженного в акте изъявления воли.
Такая идея юридической сделки не могла быть чуждой никакой эпохе в истории развития нашей системы. Выработана она была, однако, окончено и отчетливо только в системе римского права.
Если эту основную идею нетрудно установить в составе латинских классических учений, то по отношению к средневековой юриспруденции мы видим, начиная с глоссаторов, попытки поставить учения на основы более постоянные (воля и изъявление одинаково необходимы для силы сделки, как дух и тело для жизни), хотя далеко не столь практические и соответствующие духу гражданского права, как это сочетание общей формальной силы волеизъявления с возможностью устранить юридический эффект сделки, по иску заинтересованного, ввиду таких пороков волеизъявления, которые в данном случае исключают признак самоопределения, необходимый для состава сделки.
Современная немецкая литература исполнена разнообразнейших попыток указать руководящий принцип для выхода из коллизий волеизъявления, формально бесспорного, с наличностью фактов, исключающих самым несомненным образом подлинность воли из состава волеизъявления[7].
Случаев, где приходилось идти на помощь слабой воле, в позднейшей латинской практике развилась целая масса. Приходилось помогать не только несовершеннолетним, отсутствующим, в случаях угроз, обманов, ошибок, симуляций, но особенно в известных кругах лиц, далеко не готовых для самоопределений в сфере цивильных правоотношений.
Надо было или низводить их дееспособность, что далеко не всегда соответствует духу времени; или, допуская ее развитие, в отдельных случаях спешить на помощь женщинам, воинам, иноземцам, людям низших профессий, коим часто был далеко не по плечу этот внутренний формализм цивильных волеизъявлений, бесповоротно решающий судьбу их имущественных интересов по принципам, не для этих людей писанным.
Мы обращаем внимание здесь на эту черту позднейшей латинской и современной реципированной методы исправления последствий цивильного ригоризма, по силе коей волеизъявление, заключающее в себе тот или другой порок воли, все же не делает цивильную сделку ничтожной по существу. Она все-таки остается способной юридически действовать.
Ввиду возможности таких разноречий подлинной воли и волеизъявлений и расширения поправок формализма немецкая цивилистика, очевидно, немного затерялась в разумении самого существа цивильной сделки, и в своих поисках за принципом немецкие ученые юристы полагали необходимым, наряду с формальными реквизитами волеизъявления в сделке, разработать еще возможно шире материальную сторону волеизъявления, его содержание, чтоб досказать все, что в ней заключается, чем условлен ее эффект, и оперировать отвлеченным понятием сделки уже ввиду всего этого сложного состава данных.
Таким образом, сила сделки в этих учениях условливалась не тем только, что воля изъявлена в пределах дееспособности, но что эта воля имеет определенное содержание и направление произвести известный эффект, и что сторона ясно себе представляет всю фактическую и юридическую сторону своего волеизъявления.
В силу этого юридическая сделка из простого акта волеизъявления обращается в целую эпопею[8], тогда как волеизъявление должно быть только типическим, удобоприемлемым, конституирующим наличность воли для установления или изменения правоотношений в составе известного института актом, и только.
Эти попытки исчерпать не только формальную сторону волеизъявления, но и ее содержание тем более неудачны, что немцы пытались дать их основы в общих учениях о юридической сделке, тогда как они могут иметь место разве в отдельных учениях.
Содержание волеизъявления, условленное различием институтов, не может входить в состав общих учений о юридической сделке, не производя путаницы понятий.
Но и оставив в стороне эту задачу, все же немецкая юридическая литература в современном состоянии дает две одна другую исключающие группы учений.
В одной группе основу силы сделки хотят видеть в воле лица, и где нет воли лица, там отрицают силу сделки. В другой группе думают указать как решающий для юридического эффекта сделки момент не волю в ее подлинных процессах, а лишь результат этих процессов, получаемый в волеизъявлении, и этому волеизъявлению приписывают юридический эффект в составе определенного института.
Первое учение именуют теорией воли. Второе – теорией волеизъявления. Ни то, ни другое не обходится без ряда оговорок и исключений в применении основного принципа.
Между тем и другим посредствует так называемая Vertrauenstheorie, теория доверия, где задача в том, чтоб примирить крайности обоих учений и дать выход из трудностей широким применением меры добросовестности в случаях столкновения волеизъявлений с действительной волей лица (особенно Hartmann).
Насколько эти группировки писателей в ту или другую категорию по направлению их задач произвольны, легко заключить из того, что иногда один и тот же писатель попадает у одного рецензента в одну, у другого в другую группу[9].
Всего менее удачной надо назвать третью группу, которая ставит себе задачу примирения там, где рознь происходит вовсе не по основаниям теоретическим, не по причине разномыслия ученых, а по причине двойственности явлений в самой жизни, в самом обороте гражданском.
Не колеблясь, можно сказать, что ни то, ни другое из двух указанных противолежащих учений не есть построение на воздухе и что каждое найдет себе в жизни оправдание, но каждое лишь в своей сфере правоотношений и институтов.
В общем, конечно, так называемая Willenstheorie обращена скорее к прошлому, чем к будущему, ибо возможность исследования явления обмена по существу, со всеми индивидуализирующими состав каждой сделки моментами, предполагает больше простоты и естественности, примитивности правоотношений.
Наоборот, сделки, сила коих основана вся на внутреннем формализме воли, на том результате предшествующих процессов, который оказался в волеизъявлении, Erklarangstheorie, и где нельзя допустить всякий раз изысканий соответствия этого внешнего момента внутреннему и их поверки, обращены к будущему, к выработанному деловому обмену, к кругу лиц и институтов, требующих полной деловой зрелости и способности бесповерочно и бесповоротно решать сложные проблемы направления сделок к ясно сознанной и определенно намеченной цели.
Нельзя, однако, сказать, чтоб в какую-либо эпоху один тип строго-деловых и формально-законченных волеизъявлений составлял исключительное явление гражданского обмена, не допускающее отнюдь наряду с ними и такой сферы юридических сношений, где очень возможны приноровления силы сделки к обстоятельствам, к свойствам лиц, отношений, целей.
Это будет в любом жизненном процессе обмена тот же самый дуализм типов правоотношений, институтов, систем, которого основные черты до такой степени рельефно выразились в истории развития латинского права.
Соответственные явления есть повсюду, хотя бы не в столь рельефном выражении, и исчерпать это противоположение в общем очерке сделки, не касаясь более или менее полно отдельных институтов, нет возможности.
Мы перейдем засим к положениям нашего законодательства, в коих выраженный статьей 700 реквизит непринужденного произвола и согласия подвергается, в практических целях, в той или другой степени, технической обработке.
Мы видели выше, что в случаях, где волеизъявление не обнаруживает никакой двойственности в истолковании его смысла, латинское учение вовсе не допускает вопроса о воле, voluntatis qvaestio.
Очень близко к этому наш закон требует, чтобы договоры были изъясняемы по словесному их смыслу (1538) и только в случаях важных сомнений допускает исследование намерений и доброй совести в их составе (1539).
Однако в любых ли сделках и всегда ли с одинаковым эффектом, даже при этих ограничениях, может быть допущено такое исследование внутренней стороны волеизъявлений?
Возьмем простой случай, который указывает нам ст. 72 Векс. уст. (ныне заменен.; см. ст. 116). Акцептант векселя забыл, что он принял вексель в одном образце, когда этот образец был ему представлен для акцепта (prima). По прошествии некоторого времени после принятия ему предъявляют другой образец (secunda; ст. 14 стар., 115 нов.).
Он принимает ошибкой и этот последний образец. Затем оба образца предъявляются ему один за другим от разных векселедержателей, к коим они дошли по правильным надписям, к платежу. Тогда акцептант со всей ясностью представляет себе свою ошибку и забывчивость, вследствие которой он вынужден теперь платить два раза всю вексельную сумму сполна.
Дает ли такая ошибка, такое забвение, правильное, в смысле вексельного права, основание для отказа в платеже, или акцептант обязан произвести платеж и по первому, и по второму образцу полностью?
Закон наш отвечает без всякого колебания, что акцептант обязан платить по обоим образцам.
Вот простейший пример внутреннего формализма воли, который дает наше законодательство. Есть волеизъявление, никаких пороков воли не видно ни в том, ни в другом векселе, волеизъявление конституирует наличность воли, как публикация наличности закона, и никакие дальнейшие изыскания не могут ни на минуту задерживать осуществление нормы или выполнение обязательства.
Нельзя идти дальше в измерении силы сделки одним критерием внутреннего формализма воли. Такова техника этих сделок, которая, вне всякого сомнения, входит здесь в практических целях обмена в самое живое противоречие с подлинной, материальной стороной воли лица.
Нигде не будет больше у места вспомнить латинское изречение – jus civile vigilantibus scriptum est. Требование бдительности кажется суровым. Институт не допускает ни на минуту забывчивости, никакой ошибки. Здесь все вменяется.
Какой же результат?
Очевидно, есть эпохи, есть системы, есть институты, где человек актом своей воли, своего самоопределения, создает бесповоротно правоотношения такого чекана, с которыми в практике цивильного обмена не в силах выдержать соперничества никакие в мире материальные ценности.
Составляет ли такой формализм волеизъявления для нашего права особое свойство только одной категории сделок, именно сделок торгового права, или мы видим то же и в общих институтах гражданского права?
В институтах общего права это не есть общая черта, но присутствие ее видно и здесь. Итак, ст. 2015 говорит: не приемлются никакие показания ни должника, ни наследников его о безденежности крепостных заемных писем.
Множество сделок ипотечной системы, как увидим впоследствии, носит такой же формальный и бесповоротный характер в смысле их силы и действия на правоотношения, связанные с порядком ведения этих записей.
Это отдельные случаи, освещающие нам явление внутреннего формализма воли в сделках, направленных на изменение правоотношения в составе того или другого института.
Но нет ли общих руководящих положений в составе нашего гражданского кодекса, коими это свойство юридической сделки определялось бы в составе любого института?
Вслед за указанной статьей 700 мы читаем в статье 701: произвол и согласие (на коем утверждается сила сделки) должны быть свободны. Свобода произвола и согласия нарушается: 1) принуждением и 2) подлогом.
Это два главных явления, в коих закон допускает исследование внутренней стороны волеизъявления, в целях ограждения гражданского обмена от излишеств юридического формализма, способных войти в прямое противоречие с чувством справедливости.
Мы увидим, что стремление исследовать внутреннюю сторону волеизъявления в развитых системах не ограничивается этими двумя случаями. Вопрос о силе волеизъявления подвергается сомнению еще в ряде других случаев.
И мы найдем в составе нашего права ответы на эти проблемы, хотя и не в составе общих положений о способах приобретать права на имущества, а или в общем учении о договоре, или в применении к отдельным сделкам.
Итак, в связи с вопросом о силе сделки мы исследуем вопрос о принуждении, об ошибке, о симуляции, волеизъявлении шутливом, скрытом намерении при совершении сделки и о сделке фидуциарной. Наконец, здесь же, в связи с общим вопросом об отношении волеизъявления к подлинным процессам воли, мы рассмотрим строение абстрактной сделки.
[1] Contractus legem ex conventione accipiunt (1. 1. § 6. D. 16. 3), legem testamento dicere (1. 14. D. 28. 1).
[2] По вопросу об отношении воли к волеизъявлению есть на немецком языке замечательный трактат покойного лейпцигского профессора, бывшего затем душой проекта гражд. улож. для Германии, Бернгарда Виндшейда. Willen u. Willenserklarung.
Ср. и здесь особ. Эннекцеруса. С. 58, где, и особ, в примеч. На с. 59, читатель найдет ряд полезных литературных указаний. То же § 306 и примеч. Lehrbuch d. Pandecten Виндшейда, где разработан особенно момент заключения (Abschluss) договора.
[3] Приведенный на предыдущей стр. текст толкуют и так, что voluntas и здесь есть только волеизъявление, а не самая воля. См.: Issay Herm. Die Willenserklarung. 1899. С. 14.
[4] Самый термин “внутренний формализм воли”, совершенно употребительный у немцев, стал встречаться в последнее время и в нашей литературе. См., напр., вступительную лекцию молодого профессора Вс.А. Удинцова (читан, в Киеве 8 марта 1894 г.) “Дуализм частноправных систем”. С. 11.
Это талантливая характеристика некоторых особенностей торгового права. В литературе уголовного права соответствующий термин употребителен давно уже и у нас. Это так назыв. внешнее вменение, imputatio externa, в противоположность вменению внутреннему. Значение термина “формализм воли” или “внутренний формализм воли” у цивилистов есть иное, чем у криминалистов.
[5] Материальное действие, внутренние события правовых отношений оцениваются шаблонами, установленными законом. Удинцов. С. 1.
[6] Причем в основу этого явления ставят двойственность процессуальных методов и противоположение права цивильного и преторского у римлян, чего де мы не знаем. К этому вопросу мы вернемся в заключение учения о юридической сделке, где будет речь о недействительности ее.
[7] Прекрасный короткий обзор этих попыток см. в Lehrbuch Эндемана. 8-е изд. Т. I. С. 334. Прим. 4.
[8] Что такой сложный состав сделки, исчерпывающий все содержание института, возможен и на известных стадиях развития институтов необходим, – это не подлежит сомнению. В старых юрид. актах мы имеем массу сделок, включающих в себя почти все содержание института, коего касается волеизъявление.
Для примера можно взять N 62, 86 А. Ю., хотя таких примеров, где именно сделка, по счастливому выражению Ihering’a, составляет настоящий прииск (Fundgrabe) диспозитивного права, везде много. Когда институт достаточно объективировался, этого не нужно более, ибо состав воли легко определяется простым наименованием сделки.
Натурально, при этом легко может иметь место и ошибочное представление об этом составе, против чего или допускается поправка, или же получается прямой ущерб для несведущего.
[9] Ср.: Обозрение у Эннекцеруса, особенно с. 75, у Регельсбергера. Pandekten. § 140. Пр. 3 (с. 512) и сейчас указанный обзор этих попыток у Эндемана. С. 334. Пр. 4.
