Действующее законодательство наше, вслед за делением вещей на движимые и недвижимые, в той же главе (гл. 1. Разд. 1. Кн. 2), рассматривает категории вещей делимых и неделимых.
Смысл этого различия, как известно частью из римского права, есть весьма различный. Далеко не все, что занимало мысль классиков в вопросе о свойствах вещей и имуществ, продолжает занимать и современную юриспруденцию.
В классической системе (на основах греческой философии) делили вещи на: а) единые и цельные, как един человек, b) составные из вещей, входящих в этот состав, как здание, судно; с) совокупные, где нет поглощающего отдельные части единства или цельности, а есть лишь связь разных вещей, стадо[1]. Наше право знает те же расчленения, но не пользуется ни этой терминологией, ни консеквенциями, которые извлекает из этих делений классическая юриспруденция.
В особенности далеко от классических образцов в вопросе о цельности и единстве вещей, о составе их, об отношении вещи главной и принадлежности, о делимости и неделимости вещей, о плодах вещи, отстоит действующее русское право.
Мы остановимся здесь только на тех различиях вещей в смысле их единства, состава, взаимоотношения частей и проч., которые существенны для понимания действующего нашего права.
Латинская система выработала нам особые понятия и особую связь вещей, которая обозначается термином принадлежность, под коим разумеют такую хозяйственную связь разных вещей, в силу которой одна из них будет главной, а другая или другие служебными или второстепенными по отношению к первой.
Вот эти понятия и эти отношения вещей главной и принадлежностных, легко отличаемые в латинской системе от понятия вещей составных (дом, судно) и совокупных (стадо, библиотека) в некоторых современных системах, особенно же в нашей, до такой степени обезразличены, что указать, где вещь есть составная и цельная, где одна к другой относится как главная и принадлежностная, весьма не легко.
Общую причину смешения понятий состава, единой вещи и связи двух вещей, главной и принадлежностных, в современных системах следует видеть в том, что римляне вообще гораздо дальше шли в обособлении не только лиц, но и вещей, чем мы; а затем им уже легко представлялось, что такое вещь единая и цельная, составная, совокупная, и где есть особая связь двух вещей, главной и ее принадлежности. В наших системах, как замечено выше, преобладает черта союзных образований и для лиц, и для вещей[2].
По отношению к вещам современные системы допускают весьма обильно нерасчлененные комплексы, которых римляне отнюдь не допустили бы, не зачислив с гораздо большей точностью тот или другой вид сочетания или частей целого, или разных вещей, в ту или другую юридически определенную совокупность.
Наша систематика ушла в этом отношении гораздо дальше не только классических образцов, но, без всякого сомнения, и тех ближайших кодификационных работ, к которым явно старались подойти возможно близко составители нашего Свода.
Когда прочитываем ряд статей, определяющих понятие принадлежности земель, особенно населенных, входивших некогда в состав частных имуществ (385, 386, 387), и тесно связанные с ними положения о существе и пространстве права полной собственности на землю (ст. 424 до 430), то для приученной латинскими образцами к анализу юридических явлений мысли вся масса различий между правом гражданским и публичным, между землевладением и территорией, между обладанием и приобретением, между составом и принадлежностью, между вещами плодоприносящими и их произведением сливается в одно безразличное целое.
В самом деле, что же это будет за вещь в смысле права гражданского, которая, во-первых, населена, но пусть население уйдет, которой принадлежности составляют реки, озера, пруды, болота, дороги, мосты, перевозы, мельницы, плотины, дворы, церкви (ст. 387 и 386), все, что заключается в недрах земли (424), все произведения, на поверхности ее обретающиеся (387), плоды, доходы, прибыли, приращения (425), сокрытые в земле сокровища (430) и намывы рек, и обнаженное русло, и вновь образовавшиеся острова (426, 427, 428)?[3]
Все это несметное содержание разнообразнейших явлений и юридических понятий должно войти в состав одного объекта обладания, недвижимости и ее принадлежностей!
Но разве это в самом деле вещь, недвижимость? Это целая земля ханаанская, тут все, настоящая Палестина!
Очевидно, то безразличие прав публичного и частного, которое составляло некогда черту любой системы правоотношений, то крайнее осложнение понятия вещи или имущества, включавшее в себя целую бездну самых различных составных частей, совсем нерасчлененных, едва стало в т. X, ч. 1 подвергаться некоторой цивилистической переработке, в которой, однако, спутаны понятие состава с понятием принадлежности, понятие принадлежности с понятием приобретения и проч., и в этом виде введено в нашу кодификацию.
Понять, откуда взялась эта нерасчлененная масса, совсем нетрудно.
Материалом для содержания указанных статей служили разновременные указы, издававшиеся после Уложения царя Алексея Михайловича, из коих нельзя было вычеркнуть ни одного льготного положения, служившего к расширению прав привилегированного сословия.
В ту пору, натурально, не было возможности в точности указать границу права публичного и частного. К тому же в кодекс, в учение о составе права собственности, были введены положения из межевых инструкций и многое, взятое оттуда, тоже отмечено понятием принадлежности.
Наконец, разные манифесты, открывавшие, так сказать, обетованную землю для класса служилого, также своеобразно расширяли подлежавший обработке материал “гражданских” законов. Это беспредельно богатое и пестрое содержание было обработано кодификаторами, в смысле формальном, с помощью системы французского кодекса.
Мы не можем здесь войти в подробную характеристику этой системы и возвратимся к ней в учении о приобретении права собственности. Заметим только, что Code civ. употребляет нередко именно в этом учении совершенно не технические термины для обозначения не только состава вещи, но и принадлежности вещей, понятие принадлежности (res accessoria) смешивает с приобретением per accessionem, вместо термина “приобретение права собственности” говорит “лицу принадлежит” (appartient) доход, плоды, обезразличивает технический термин “приобретает” с другими чисто фактическим и экономическим “profite”, т.е. обращает в свою пользу.
Все эти образцы Code’a далеко не заслуживали подражания, если задача права и его техники не в смешении, а в различении явлений, по существу несходных, в приведении их к легчайшей распознаваемости.
Французы, однако, в своих системах вовсе не смущаются этим стремлением Code’a выражать юридические понятия, хотя нетехническим образом, но общепонятно, и в языке науки и школы эти неточности легко побеждаются у них подлинной юридической терминологией и анализом.
Мы пошли по этому пути обезразличения юридических явлений еще много далее французского кодекса.
В той картине принадлежностей, какую дают нам приведенные выше статьи т. X, ч. 1, частное землевладение смешивается с территорией, понятие принадлежности в смысле топографическом и географическом явно идет взамен понятия принадлежности в смысле гражданского права. Где ж в самом деле реки составляют принадлежность клочка земли, отмежеванного в частную собственность? В каком смысле дороги, мосты, перевозы могут составлять принадлежность частной собственности?
Разве в смысле поборов с проезжающих, которые, как известно, были рано отменены. Что ж оставалось для прилегающего к дороге землевладельца в смысле его частного притязания на дорогу?
Тут место повинностям, а не правам, и, как известно, в числе таких повинностей была очень тяжелая, не закрывать полей до Троицына дня и после Покрова, чтоб гуртовщики могли пускать скот на подножный корм[4]. В каком смысле, наконец, могла церковь рассматриваться как принадлежность частного землевладения? Натурально, не в смысле хозяйственной ее принадлежности[5].
Cujus est solum ejus est usque ad coelum et usque ad inferos, такова формула, нашедшая себе выражение в 552 art. С. с. “la propriete du sol emporte la propriete du dessus et du dessous”. Но это, однако, только принцип, а вовсе не анализ природы юридического явления. Надо взять art. 552 в целом, чтобы понять применение этого принципа.
Если наше законодательство к числу принадлежностей земли относит сокровища, в недрах ее сокрытые, все произведения и прибыли на ее поверхности, то всякому хорошо известно, что эти сокровища, ископаемые богатства, надо вперед открыть, чтобы их приобрести, ибо иначе они ничего не дают, что эти плоды надо вперед разработать, чтоб они были хотя видны, и лишь затем приобрести их в частную собственность, как это и ясно в указ. art. 552 С. с.
Если ни материал, бывший в обработке наших кодификаторов, ни образцы обработки, какие были в Code civil, не могли дать удовлетворительных для т. X, ч. 1 результатов в смысле юридической техники, то этого отнюдь нельзя отнести к самому русскому праву, в многочисленных данных коего, подлежащих обработке, легко указать самые ясные следы вполне правильного расчленения понятий территориальных и частноправных принадлежностей землевладения[6].
Совершенно в духе новоевропейских кодексов понятие состава и принадлежности обезразличено в статье о фабриках и заводах (см. ст. 388).
Но много дальше европейских образцов в этом обезразличении мы ушли, описывая принадлежности дома, которые “суть те части (?) оных, составляющие внутреннюю и наружную отделку, и те украшения, которые невозможно отделить от здания без повреждения, как-то: мраморные, красного дерева и другого рода полы, мраморные, медные или чугунные камины, дорогие обои, зеркала в стенах и т.п.” (389).
Вся обстановка дома взята, очевидно, у французов; у нас она могла иметь небольшое приложение. Лучше было бы в данном случае взять у французов статью их кодекса, чем этот список предметов роскоши, в круг нашего гражданского законодательства.
Art. 525 С. с. указывает не только те предметы, которые так или иначе (то же у немцев) прикреплены к дому, но и совсем отдельные вещи, имеющие, однако, прямое назначение служить украшению здания (статуи в устроенных для них нишах).
При теперешней методе стройки целая масса вещей не просто только пригодных, но приспособленных и уже получивших конкретное применение для хозяйственного назначения, должны быть рассматриваемы как принадлежность дома, совершенно независимо от вопроса о каком-либо скреплении их с самым зданием (зимние рамы).
Таковы приспособления для подъема тяжестей, воды; таковы подвижные лестницы, прилаженные к данному строению, хотя бы и не прикрепленные к нему (в нов. Имп. код. 1896 г., см. ст. 97, 98).
Служебное назначение вещи, которое связывает ее с потребностями лица, а не с вещью, недостаточно, чтобы определить ее свойства принадлежности в точном юридическом смысле. Итак, принадлежность в техническом смысле должна быть строго отличаема от принадлежности в смысле личного присвоения или обладания.
Сколько-нибудь исчерпывающего учение о принадлежности изложения нельзя достигнуть ввиду изменчивого влияния экономических и фактических интересов, коими определяется в обороте связь вещей в некоторое хозяйственное единство. Здесь не только масса фактического разнообразия, но и различие обычаев локальных, профессиональных дает неисчерпаемый материал.
Что касается юридического значения такой связи двух вещей, то оно крайне важно во всех сделках обмена имущественного. Нормально вещи принадлежностные следуют за главными при всех видах отчуждения, а особенно в актах залога недвижимостей.
Опасность злоупотреблений, в особенности в случаях принудительного отчуждения вещей, служащих для обеспечения принудительных взысканий, побуждает законодательство тщательно разрабатывать вопрос о принадлежности и составе вещи, особенно недвижимости, на случай ее залога (ст. 392. Т. X. Ч. 1); об этом мы будем иметь случай говорить в своем месте (Уст. кред. изд. 1887 г. Разд. VIII. Ст. 38)[7].
Французское право и под его влиянием, как сейчас увидим, отечественное законодательство разрабатывает вопрос о составе, принадлежности, плодах вещи, особенно в положениях об ответственности владельца добросовестного и недобросовестного по иску собственника.
В том же титуле о существе и пространстве прав на имущества (кн. II. Разд. 2), где смешаны столь разнообразные юридические явления, мы имеем особую статью о приплодах и приращениях от животных.
Закон определяет их “принадлежность” (ибо руководящей служит точка зрения пространства права), точнее, однако, присвоение, приобретение приплода по началу материнства; кто хозяин самки, тот хозяин приплода (431).
Наряду с этим приведенная статья указывает годовой срок для отыскания приплода от животных, находящихся в чужом владении. Та же точка зрения “принадлежности хозяину” плодоприносящей вещи выдержана и для всех ее плодов, доходов, прибылей, приращений, выгод и всего, что трудом и искусством его произведено в том имуществе (ст. 425).
Понятие принадлежности явно выдержано не в смысле связи двух вещей, а в смысле присвоения вещи лицу соответственно французскому appartenir a quelqu’im, кому-либо, а не чему-либо.
Имея в виду только эти две статьи, мы не вышли бы из старинной контроверзы, разделяющей издавна западный мир в вопросе о положении плодов вещи в цивильно-оборотном смысле. Составляют ли плоды часть плодоприносящей вещи или это вещь новая?[8]
Это различие исходных точек учения о плодах дает, как известно, в западных учениях, особенно в немецкой литературе, целый ряд консеквенций для всех важнейших пунктов учения о плодах в его дальнейшем развитии.
Мы не имеем, однако, никаких оснований предполагать, что наша кодификация не просто заимствовала из кодексов, служивших ей образцом, неудачную терминологию и порядок изложения имевшегося под рукой материала, а избирала одни ученые мнения (Донеля), и отвергала другие, чтобы сделать их руководящими для практики.
Называя плод принадлежностью, наша кодификация выдерживала принятое ею в основу понятие существа и пространства прав на имущества. Этому пространству прав оно подчиняло безразлично и плоды вещи, и обнажившееся русло реки, и вновь образовавшийся остров. Все это входило в пространство прав и посему принадлежало хозяину прилегающего землевладения, плодоприносящей вещи и проч.
Здесь нет принципа юридического, который решает вопрос об особой природе состава вещи, плода, дохода, а чисто статическая точка зрения разграничения обладания вещами.
Поэтому нас не удивит, что в других местах кодекса мы встретимся с другими воззрениями на те же плоды вещи. Как только оставлена точка зрения пространства и принята точка зрения развития, движения, работы, производства, т.е. динамическая, das Werden des Rechts, так тотчас плод является вещью новой, коей судьба не та же, что судьба состава или принадлежности вещи, а совершенно иная, смотря по различию правоотношений, в коих находится владелец вещи к собственнику ее.
Если для юриспруденции представляется в высшей степени неудобным смешение понятий состава и принадлежности вещи, то смешение понятия плода и состава вещи или ее принадлежности для сколько-нибудь развитого юридического быта еще несравненно более неудобно.
Обезразличение состава, принадлежности, плода свойственно неразвитому обмену, эпохе застоя, неподвижности. В истории нашего права это точка зрения, обращенная к прошлому. Где речь только о пространстве, там господствует недвижимость. С эпохи Петра начинается другая фаза развития и другая точка зрения на правообладание.
И обе точки зрения ясны в составе Свода. За вопросом пространства идут, медленно преуспевая, задачи производства. С этим вместе наступают новые условия и новая точка зрения на плоды и доходы, где пространство прав собственности не решает вопроса, а встречается с вопросом труда, производства, движения.
С этим вместе вступают на очередь вопросы права, чьими должны стать плоды вещи? Тому ли они имеют принадлежать или, вернее, тот ли их имеет приобретать, за кем обладание, пространство, или тот, кто их произвел, кто образовал, кто развил продуктивную силу плодоприносящей вещи?
Уже в старом составе статей Свода, различая понятия имуществ недвижимых и движимых, наш кодекс объявляет принадлежностью земли только произведения, на ее поверхности обретающиеся, а также сокровенные в ней металлы (387). – Но уже хлеб сжатый и молоченый перестает быть принадлежностью или составом недвижимости. Он есть особая вещь, притом движимая (401).
Но этого мало. Точка зрения на плод как на вещь отдельную, коей судьба вовсе не связана необходимо с плодоприносящей вещью, определяется окончательно и развивается лишь вместе с дальнейшим движением нашего права.
Она есть новая, последующая, и при этом, несомненно, торжествующая, вводящая в тесные пределы старую точку зрения состава, принадлежности, вообще пространства. Это отторжение от старых уз – эмансипация движимости.
Окончательно эта новая точка зрения выработалась и выразилась в нашем кодексе лишь в изд. его в 1857 г., куда был введен закон о вознаграждении за вред и убытки за владение чужим имуществом (в изд. 1857 г. и послед, это ст. 609 и след.).
Этот закон в целом составе выработан в 1851 г. под очевидным влиянием западных законодательств, особенно французского права, и довольно тщательно соображен с местными условиями обмена.
Мы не имеем основания рассматривать его здесь в полном его составе, и вопрос, который занимает нас здесь, есть только понятие плода, в нем выработанное и представляющее собой несравненно большее развитие, чем в прежнем составе нашего гражданского кодекса.
Шаг вперед настолько значительный, что проф. Петражицкий в указанном выше труде задается вопросом, не следует ли закон 21 марта 1851 г. рассматривать и в составе Свода как последующий, имеющий силу отменять прежние нормы.
Нет сомнения, что к статьям Свода нельзя применять хронологического критерия, но, несомненно, метода так назыв. “внутренней хронологии” в данном случае может действительно дать основание для такого вопроса.
Что же дает нам нового этот закон?
Учение о плодах, как было замечено выше, принадлежит к числу крайне контроверзных в юридической литературе[9]. Под именем плода[10] следует разуметь любой правильно возвращающийся приход (доход в легальной терминологии) от любой вещи или составной части имущества, которая образует, таким образом, капитал.
Этот момент постоянной хозяйственной прибыли выражен именно во французском кодексе. Плоды, не представляющие этого свойства периодичности, revenu, reditus, не составляют в экономическом и юридическом смысле плодов или доходов с капитала.
Французская практика не вводит в лесоводном хозяйстве дерево, достигшее предельного роста и идущее на сруб не в очередь, в понятие лесохозяйственного прихода. Это будет субстанциальная часть вещи, так же как валежник. В латинской системе нахождение клада не входит в доходность землевладения.
Только этот смысл плода составляет предмет разработки юристов в классическом праве, а не случайная прибыль хозяина вещи, связанная с ее обладанием. Мы имеем, стало быть, в этом учении дело с миром отношений, свойственных развитому экономическому быту.
Именно к такому быту и к юридическом отношениям, в его условиях образующимся, только и могут быть прилагаемы приемы научного анализа экономических дисциплин и соответственно этому приемы юридического анализа вопросов приобретения, обмена, оценки этого вида имуществ, которые мы находим в развитых системах старого и нового времени[11].
К этой точке зрения приближает нас весьма закон 21 марта 1851 года.
Когда мы рассматриваем плоды в этом смысле, то понятие плода будет обнимать собой круг явлений, не связанных необходимо с процессом природной продуктивности вещей. Тут та же юридическая переработка, какую мы указывали выше в учении о лице, в общем понятии вещи и проч.
Далеко не все, что есть естественный продукт, будет в смысле хозяйственном и юридическом плодом вещи. И, с другой стороны, понятие плода в смысле юридическом вовсе не кончается там, где не имеет места производительность физиологическая, растительная или животная.
К кругу плодов относят не только периодически прибывающие приплоды или приросты в хозяйстве того или другого рода, но наряду с этим массу вещей, имеющих цивильно-оборотное значение, совершенно независимое от физиологических процессов. Таков лед, таковы каменоломни, каменноугольные копи, таков торф.
По отношению к животным доходность их в хозяйстве и в праве принимается не со стороны только приплода, на который указывают многие статьи рассматриваемого раздела, но еще в массе комбинаций: шерсть, молоко, навоз, рабочая сила скота (см. в нашем законе особ. ст. 620. П. 3 и 643), а также употребление предметов, кроме капитала и животных, если эти предметы могли приносить доход (643).
В том же смысле периодически возвращающегося плода вещи следует разуметь и все денежные поступления от найма, аренды, процентного займа, насколько они представляют собой не умаление субстанции плодоприносящей вещи, а производительный результат хозяйственной функции вещи в гражданском обороте.
Указанный нами выше закон 21 марта 1851 года стоит именно на этой широкой точке зрения на плоды вещи как на постоянные хозяйственные выгоды, которые дает производительное употребление вещи в гражданском обмене.
Посему в качестве плодов фигурируют в нем, независимо от умаления субстанции, доходы имуществ, в смысле непосредственно поступающих эксплуатирующему имущество хозяину продуктов хозяйства и в смысле сданных им за деньги отдельных хозяйственных доходных (оброчных) статей для непосредственной эксплуатации их третьими лицами.
От поступлений всякого рода, при этом без вычета трат для экономической эксплуатации вещи, закон отличает понятие дохода чистого, т.е. остающегося в руках хозяина за вычетом трат (620, 623, 630, ср. с art. 548 Code civ.). При этом в составе законоположения легко различить плоды, еще связанные с вещью и не представляющие собой отдельного объекта обладания. Это так назыв. fractus pendentes.
По отношению к этим вещам возможны юридические сделки только в смысле вещей, имеющих впоследствии получить отдельное существование, res futurae[12]. Наряду с этим закон различает понятие плода, имевшего поступить, но не поступившего по небрежению в хозяйственной деятельности владельца (624).
Известная степень хозяйственной бдительности есть, очевидно, обязательная для владельца плодоприносящей вещи. Наконец, здесь же мы имеем все выгоды и прибыли, пришедшие уже к рукам хозяина, или не пришедшие еще, но долженствовавшие произойти поступления, связанные с известным периодом хозяйственной эксплуатации вещи, в отличие от таких, которые принадлежат следующему периоду (620, 626, 635).
Все эти различия в понятии плода сделаны в рассматриваемом законе языком далеко не техническим, очевидно, ради общедоступности, обыденными наименованиями их в разговорной речи. Несомненно, это лишает их прецизности, которая важна для юридических целей, но не мешает, натурально, перерабатывать их в этом смысле правильными приемами юридической интерпретации.
Существует еще весьма важное для юриста деление вещей на категории, одинаковые как в римском праве, так и у нас, именно, деление имуществ на раздельные и нераздельные. Соответственно понятию делимости, в науке общего права выработаны особые признаки делимости вещей.
Имущества со свойствами делимости в нашем законодательстве называются раздельными. На это указывают ст. 393 и 394 X т. Из них видно, что понятие делимости и неделимости, установленное в юриспруденции, не соответствует такому же понятию в смысле физических признаков. В природе все вещи делимы до бесконечности.
Юриспруденция не всегда признает за ними свойства делимости. Значение такого признания вполне будет понятно, если мы примем во внимание, что, установляя свойство неделимости вещей, мы имеем в виду критерий гражданского оборота, а не физические свойства вещи.
Посему, в тех случаях, где свойство делимости вещи, как физической вещи, неприменимо для оборота, мы называем эту операцию не делением вещи, а ее порчей, уничтожением прежней вещи. Напр., дом, по свойству материала, из которого он выстроен, может быть разделен на части, но будучи разделен, он перестает быть домом.
Точно так же разделенное на части животное не тождественно, конечно, с целым животным. В том и другом примере в результате деления получается нередко вещь новая вместо прежней. По договору купли-продажи коня или дома нельзя предоставить покупщику конину или бревна и камни.
Итак, существуют вещи, которые от деления их на физические части теряют свои прежние оборотные свойства. Но есть также и такие вещи, которые допускают деление и которые ничего не теряют от этого. К ним относятся все вещи, которые определяются мерой, весом, числом. Сюда относятся также и земельные участки. Таково юридическое значение делимости и неделимости вещей.
Говоря о нераздельности имущества, мы имеем в виду юридическую невозможность деления самой вещи на части, но этим не исключается возможность обладания отвлеченными долями такого имущества. Здесь открывается сфера общей собственности.
В имуществах нераздельных, говорит кассационная практика Сената (к ст. 546), нераздельным признается только предмет права, а самое право представляется раздельным. Таким образом, вещь может быть неделима, но двоим могут принадлежать доли в обладании ею.
Разделение на доли не влечет разделения на части, и посему в купле дома, коня, могут участвовать двое, трое и т.д. Тут имеет место то, что технически известно под названием partes pro indiviso. Это свойство вещей весьма важно иметь в виду при изучении юридических сделок и вообще явлений гражданского оборота.
Что касается нашего законодательства, то оно в своих постановлениях прямо подходит к вышеустановленному понятию делимости и неделимости. Оно относит к нераздельным вещам именно те вещи, которые хотя физически и способны делиться, но, будучи разделены, совершенно не годятся для гражданского оборота, и потому считаются неделимыми.
Таким образом, момент пригодности вещей для гражданского оборота есть решающий при решении вопроса, к делимым или неделимым имуществам следует отнести данную вещь?
Когда, напр., недвижимое имущество может быть разделено на такие части, из которых каждая отдельно способна стать предметом отдельного обладания, оно называется раздельным имуществом. Если оно способно делиться, но без последнего условия, оно относится к числу нераздельных имуществ. Таково определение нашего законодательства (X т., 393 ст.).
Это определение относится опять только к недвижимым имуществам, причем закон наш, независимо от существа их, признает известные имущества нераздельными на основании экономических и социальных соображений. Относительно имуществ движимых наш X т. и в данном случае ничего не говорит.
В римском праве действовало то положение, что имущества движимые, теряющие при разделении свою ценность, признавались нераздельными. Это положение должно считаться действующим и по отношению к нашему праву. В статье 394 X т. указано, какие именно имущества надлежит почитать нераздельными по закону. Сюда относятся:
1) фабрики, заводы и лавки;
2) принадлежащие государственным крестьянам, водворенным на собственных землях, участки земли, не более восьми десятин содержащие; такой именно размер участков признается неделимым, очевидно, utilitatis causa;
3) аренды;
4) золотые прииски, состоящие на землях казенных и Кабинета Е. И. В.;
5) майоратные имущества;
6) участки, отводимые по Высочайшим повелениям малоимущим дворянам;
7) дворы городских обывателей (допускаются изъятия) и, наконец,
8) железные дороги с их принадлежностями.
Сюда же могут быть отнесены и так наз. заповедные наследственные имущества (ст. 395). Такова экземплификация понятий делимости и неделимости вещи, которую дает нам X т.
Некоторые из перечисленных здесь видов недвижимых имуществ, почитаемых нераздельными, допускают, однако, долевое участие нескольких лиц в их владении. Даже участок величиной в 8 десятин, не могущий быть отчуждаемым по частям, может принадлежать, напр., двум братьям, которые в таком случае являются обладателями каждый долей нераздельного имущества.
И такой случай вовсе не будет противоречить закону, который, таким образом, допускает partes pro indiviso. Подробно закон не разрабатывает этого различия.
[1] Ср. особенно: 1. 30 pr. D. de usurpat. 41. 3. Goppert. Ueber einheitliche, zusammengesetzte u. Gesammtsachen. Dernburg. § 68, 76, 77, 78 и особ. Brinz. Pandekten. I. § 144.
[2] Попытку Регельсбергера. Pandekt. С. 391. IV. С. 392 провести границу для понятия состава и принадлежности едва ли можно признать удачной. В нов. кодексе 1896 г. различены существенные и несущественные составные части вещи (ст. 93, 94).
Этому расчленению посвящено немало внимания в новом кодексе; вот, однако, оценка его Дернбургом: aber ihre (т.е. этого расчленения) Bedeutung ist schwer zu erfassen und Missverstandnisse liegen nahe (Das burgerl. Recht d. deutsch. Reichs. III Band. 1901 r. § 5). В этом различении всегда будет много моментов фактических, трудно поддающихся обобщениям.
Для освещения вопроса Дернбург берет, как пример, связь печей с домом и замечает, что в прирейнских областях жилец обыкновенно приносит со своей движимостью и свою печь и, стало быть, ее нельзя назвать составной частью здания; а у нас, напр., на берегах Невы помещение без печей, конечно, основательнее будет назвать сараем, чем домом или жилым помещением для людей вообще (там же. С. 21).
[3] Статьи 386 и 387 и ст. 424 и 425 повторяют один и тот же перечень вещей, но первые статьи в разделе о разных родах имуществ, а вторые в разделе о существе и пространстве разных прав на имущества.
[4] Известно, что эта тяжелая, иногда опасная (чума) форма участия общего была вызвана ловко рассчитанной операцией некоторого финансиста XVIII в. из мещан, который снял у придорожных землевладельцев луга, прилегающие к дороге, и вызвал этим заметное повышение цен на мясо в Петербурге.
[5] Глава 17 ст. 27 Улож. ц. А.М. говорит о продаже и залоге вотчин и указывает, как ценить вотчины, поступившие в продажу или в залог, причем за церковное строение, за боярские и людские дворы, за мельничное и прудовое строение платить по оценке сторонних людей. Можно ли отсюда заключить, что церковное строение есть принадлежность земельной собственности, как это делает Свод?
Это очень сомнительно, ибо церковь все же стоит вне частного обладания, а понятие принадлежности не может идти дальше этого круга вещей. Церковное здание не может получить другого назначения по усмотрению землевладельца, и пользование им не может быть возбранено или утилизируемо для частных выгод, как это можно сделать с барским строением или мельницей.
Уложение не делает церковного строения принадлежностью частной собственности, как не могли межевые инструкции сделать принадлежностью лоскута земли реку, дорогу, озеро и проч., которые, однако, в смысле топографическом несомненно составляли принадлежность земли. Нахождение в имении церкви и указание на это составляет самое обыкновенное явление в старых грамотах. Именуют не только церковь, но и придел (А. Ю. N 105).
[6] См., напр., в Акт. Юр. N 53 – раздача Путецкой волости помещикам, причем угодья всякие в реках, в озерах, лесах остаются в общем пользовании. Такие виды пользования в общем достоянии волости вводятся в актах отчуждения, залога, в счет принадлежностей села, полусела, той или другой недвижимости или поселья, в самых разнообразных оборотах речи.
Село земли с дворами и дворищами, с пашнями, лугами, ловищами, хмельниками и с всякими притеребы; обозначаются при некоторых угодьях и движимости более или менее обстоятельно, рыбные ловли и поплавные невода рыба ловити.
Часто обозначения очень общие, встречающиеся не у нас только, а и в старинных немецких сделках, каковы известные формулы “куда коса, соха, топор ходили”, и еще общее “со всем, что исстари к тому селу потягло”, иной раз в этих притеребах ищут определить пределы пользования, напр., в покосах “что скосим мы и что скосите вы, а где сойдемся – полно”; в лесном угодье показывают, на что имеет идти лес, деревом ли, дровами ли, или для мелких хозяйственных нужд; для предупреждения злоупотреблений при разверстке общей прибыли от общего бортного промысла весь мед сливали вместе и делили противу дач (А. Ю. N 53).
В другом месте названы жернова запасные, что у мельницы лежат (N 85). Есть, стало быть, случаи, где довольно общего обозначения всего, что потягло, или всех притеребов.
Но старая практика знает и такие случаи, где при покупке вещи, недвижимости, присоединяются в договоре особые придатки, не составляющие принадлежность недвижимости, а лишь осложнение состава договорной сделки.
Таким образом, покупщик недвижимости выговаривает себе двое порт, шубу, да чюпрюн, да девку Феню (Новгор. данные А. Ю. N 110. VI).
[7] Было бы совершенно ошибочно, точно держась текста нашего кодекса, связывать принадлежность разных вещей, перечисленных в ст. 424, 425 и друг., с правом полной собственности на землю, ибо эта же связь будет существовать и при неполном праве собственности, указанном в отдельных пунктах статьи 432.
[8] Мы не будем здесь приводить контроверзных по этому вопросу мнений французских и немецких писателей, ибо их легко найти в указанных в начале этой книги учебниках. В настоящее время русскому читателю стали доступны, без знания иностранных языков, не только эти контроверзные мнения, но и блестящая разработка и нередко очень счастливое разрешение безвыходных, казалось, противоречий источников, в работах проф. Л.И. Петражицкого, особенно в его книге “Права добросовестного владельца на доходы”. Петербург, 1897, где автор суммирует результаты прежних своих работ, публикованных частью на немецком языке.
В настоящее время мы имеем второе изд. (1902 г.) названной книги, в которой автор тщательно установил свое отношение к вызванным первой публикацией работы литературным мнениям. – Для указан, контроверзы см.: Vangerow. § 326. Anm. I. Goppert. С. 149. Унгер. § 56. Пр. 22. Регельсбергер. С. 393.
[9] Обозрение всего учения можно найти у Гопперта, которого труд и теперь очень ценится, несмотря на трудность изложения. Все учение до сих пор покоится на латинских основах, и контроверзы, связанные с толкованием текстов классиков, длятся века.
Профессор Петражицкий делает для русских читателей доступным не только изучение вопроса, как он определился в юридической литературе западной, но, идя в исследовании труднейших проблем учения глубже своих предшественников, открывает путь к устранению многих спорных пунктов и дает для разработки вопроса такие солидные и широкие основы, что один из лучших пандектистов нашего времени, берлинский профес. Гейнрих Дернбург становится решительно на его точку зрения и делает существенные изменения в целом ряде соответствующих этому учению параграфов своего пандектного учебника, следуя мыслям профессора Петражицкого.
[10] Frugem pro reditu appellari non solum frumentis aut leguminibus, veram et ex vino, silvis caeduis, cretifodinis, lapidicinis capitur, Julianus scribit (Юлий Павел. 1. 77 D. de V. S.).
[11] На этом признаке экономически правильно построенной доходности имущества основаны наиболее ценные результаты изысканий проф. Петражицкого для разъяснений многих загадочных вопросов классических источников и для юридической конструкции всего учения о плодах, отдельных приложений этого учения в разных частях системы, особенно в трудной проблеме приобретения плодов вещи добросовестным владельцем.
Разработав столь счастливо одну из основных проблем цивилистики, проф. Петражицкий открыл себе верный и самостоятельно им проложенный путь не только к целому ряду других частных задач в области нашей науки, но и к общим методологическим и цивильно-политическим проблемам гражданского права.
Для этого недостаточно, конечно, одного усердия, столь распространенного у нас, к наукам экономическим, сопровождаемого обыкновенно нерасположением к гражданскому, особенно римскому праву, а необходима полнота обладания обеими дисциплинами, которая не только у нас, но и на Западе составляет явление весьма редкое.
То понятие плода, которое столь долго полагалось в основу всего учения и которое служит заголовком сочинения Гопперта “Die organischen Erzeugnisse” есть слишком узкое и направляющее мысль на ложный путь изысканий, ибо не нужно быть органическим продуктом вещи, чтобы стать плодом ее эксплуатации, и, с другой стороны, недостаточно этой именно связи произведения с производителем, чтоб иметь критерий экономической доходности данной хозяйственной единицы (ср.: Дернбург. Там же. § 8; Нем. гражд. Ул. 1896 г. держится во многом прежней точки зрения. См. ст. 99 и след.).
[12] Из XVII в. к нам дошел любопытный раздельный акт, в коем предметом дележа служат могущие со временем родиться от пары, еще не состоящей в браке, некоего Перфилки и девки Ириньицы, дети (А. Ю. N 267); римское право не допускало этой заводской точки зрения на рабов qvia non temere ancillae ejus rei causa comparantur ut pariant. L. 27 pr. D. H. P. (V. 3. Ulpianus); absurdum enim videbatur, hominem in fractu esse, quum omnes fractus rerum natura hominum gratia comparaverit, читаем у Гая. L. 28. § 1. D. 12. 1.
