Из положения, что судья должен знать и применять действующее право в каждом предложенном на его решение случае (jura novit curia), само собой следует, что на его обязанности лежит и толковать это право, т. е. объяснять себе его смысл, если он представляет какие-либо неясности или пробелы.
Отсюда же следует, что толкование, или интерпретация, права, которую называют также юридической герменевтикой, имеет своим предметом не только закон. но и все другие источники права, и не только такие, как обычное право, автономические постановления и правительственные распоряжения, заключающие в себе юридические нормы, но и такие, как судебные решения, юридические сделки и т. д.
Но в отношении к обычному праву, как народному, так и судебному, толкование права совпадает с констатированием его применения и не имеет того значения, что в отношении к закону, где юридическая норма выражена в словах закона, и ближайшая задача толкования состоит в объяснении этих слов.
Этим обстоятельством, равно как и преобладающей ролью закона в ряду источников права всех народов, достигающих известного культурного развития, объясняется и установившаяся терминология по настоящему вопросу, постоянно называющая толкование права толкованием закона.
Требует исправления и другая терминологическая неточность, соединяющая толкование права с его неясностью и заставляющая думать, что ему не может быть места там, где смысл закона ясен и не допускает сомнений. Мы считаем это представление неточным только в терминологическом смысле, так как оно не проводится практически даже теми юристами, которые принимают его по одной лишь традиции.
Никто не сомневается теперь в том, что законы заключают в себе не только неясности, но и пробелы, для пополнения которых приходится толковать и совершенно ясные законы, – так же, как никем не оспаривается и то, что и ясные законы могут содержать в себе ошибки и противоречия, раскрываемые путем толкования. Поэтому можно говорить только о большей трудности толкования неясных законов, но не об ограничении толкования одними случаями неясности закона.
Необходимо отличать два рода толкования права, из которых один не составляет собственно толкования. Это – так назыв. легальное, или аутентическое, толкование, состоящее в объяснении одного закона другим, придающим себе обратное действие.
Мы имеем здесь по существу новый закон и только по форме – истолкование старого, которое исходит от власти, издающей все законы и препоручавшей это истолкование подчиненным органам государственного управления лишь до установления современного конституционного строя (таковы были, напр., французский Conseil d’Etat времени Первой Империи, и отчасти Реставрация, прусская Законодательная Комиссия, наш старый Государственный Совет и т. д.).
Само собой разумеется, что и действие такого толкования, обусловленное внешним авторитетом законодательной власти и обязательное для всех и каждого, резко отличается от свободного толкования, основанного на научном исследовании, ни для кого формально не обязательного и черпающего свою силу только из внутреннего авторитета своих результатов.
Этот последний род толкования есть толкование в настоящем смысле этого слова, и его называют, в отличие от аутентического, научным или доктринальным толкованием, подразделяемым, в свою очередь, на узуальное, или судебное, отправляемое судами, и чисто доктринальное, или теоретическое, имеющее своим органом юристов-теоретиков.
Некоторые писатели считают узуальное толкование видом аутентического, а не доктринального толкования, и мотивируют этот взгляд официальным источником и этого толкования[1].
Но мы не можем согласиться с этим взглядом, так как, исходя и от органов государственной власти, узуальное толкование обязательно лишь на данный случай и характеризуется не только приемами научного исследования, но той же свободой от внешнего авторитета, что и чисто доктринальное толкование[2].
Однако между теоретическим и судебным толкованием есть и существенное различие. Первое происходит в тиши кабинета ученого, вдали от конфликта интересов и носит абстрактный характер, не связанный с разрешением какого бы то ни было конкретного случая.
Второе, напротив, имеет дело только с отдельными конкретными случаями, к которым приходится приспособлять те или другие нормы права, и оно неминуемо отражает на себе и фактическую обстановку этих случаев, и противоречащие друг другу интересы; это толкование – по необходимости конкретно и ограничено условиями данного случая[3].
Оба вида доктринального толкования основаны на законах логики и всей совокупности общественного знания. Поэтому правила толкования законов одинаковы для всех систем права, достигающих известного развития, хотя в истории и этого вопроса можно отметить три указанные Контом стадии развития.
Первая стадия соответствует теологическому строю мысли и отождествляет закон с его словами. Слово рассматривается как мысль, неотделимая от своего выражения вовне. Воля и ее внешний знак составляют одно целое, и слово принимает значение, которое может принадлежать только воле.
“Нигде, – писал Иеринг, – эта вера в слова не была так глубока, как в Древнем Риме. Культ слова управлял всеми отношениями публичной и гражданской жизни, религией, обычаями, правом. Для Древнего Рима слово было властью: оно связывало и развязывало”.
То же можно сказать о средневековом германском и других системах древнего права, где чисто словесная интерпретация предшествует интерпретации по смыслу права и составляет везде начальную стадию нормального юридического развития.
Вторая стадия есть метафизическая и видит все право в воле законодателя. Почитание этой воли заменяет прежнее преклонение перед словами закона, и все толкование права сводится к объяснению воли законодателя.
Текст закона остается точкой отправления исследования, но отношение к нему существенно изменяется: его берут не в словесном, а в психологическом и логическом смысле, и не изолированно, а в связи со всем законодательством, от отдельных положений которого восходят к принципам и строят этим путем систему права.
Логическая оправа, называемая ratio juris, делается душой этой интерпретации, подставляющей логические категории под фактические отношения и подчиняющей последние первым. Это – так назыв. “логическая интерпретация”, исходящая как будто от воли законодателя, но в действительности переступающая ее своими абстракциями.
Третья стадия, соответствующая современному уровню научного правоведения, видит в праве не волю законодателя, а социальное явление, корни которого лежат в фактических отношениях и потребностях социальной жизни.
Законодатель имеет лишь частичное сознание об этом праве, и именно потому, что это сознание частично, право должно истолковываться в смысле не только воли его авторов, но и источников этой воли, т. е. потребностей социальной жизни.
Таким образом, толкование права связывается сначала только с выражением воли его автора в словах закона; орудием этого толкования служат законы языка. Затем толкование права связывается с содержанием воли законодателя, раскрываемым путем формальной логики.
Наконец, оно переходит к источникам этой воли, делая необходимым исследование социальной действительности, и только с этого времени толкование права, вместе со всем гражданским правоведением, вступает в цикл социальных наук[4].
В современной юриспруденции господствует еще логическая интерпретация, различие которой от научного толкования требует особого пояснения. Обоснованное Савиньи и господствующее до сих пор учение утверждает, что толкование законов должно всегда становиться на точку зрения законодателя и быть, так сказать, реконструкцией, или воспроизведением, его мысли[5].
Но возведение воли законодателя в основной принцип толкования было не открытием Савиньи, а одним из отражений в юриспруденции теологии, где давно учили понимать Писание так, как его понимал его Божественный Творец.
Вспомнив то, что мы говорили выше об исторической связи теологии с юриспруденцией, нам станет понятным, почему в той и другой области торжествовала одна и та же историко-экзегетическая точка зрения и почему в этом положении дела не изменили ничего и такие крупные представители философской мысли XVII в., как Гуго Гроций и Лейбниц, влияние которых на Савиньи было весьма значительно.
Руководящий принцип учения Савиньи соответствовал исторической герменевтике: правила толкования диктовались исследованием исторических документов, и этот же принцип был выражен еще юристом XVI в. Донеллем в следующих словах: “Non enim lex est quod scriptum est, sed quod legislator voluit”.
В защиту этого преобладающего и в настоящее время взгляда ссылаются обыкновенно на то, что закон есть документ, удостоверяющий волю законодателя. Толкуя его, надо поступать так, как поступают при толковании всех документов, и восстанавливать его смысл историческим путем.
Но против такой аналогии между толкованием законов и толкованием исторических документов возражал еще Тибо, знаменитый антагонист Савиньи, говоря, что “подданные связываются только тем, что обнародывается как закон: если бы для них было обязательно знакомство путем истории с духом законов, это следовало бы предписать особым законам”[6].
Против же отождествления исторического и юридического толкования законов говорит еще следующее немаловажное соображение. Задача юриста существенно различна от задачи историка, и, имея дело с законодательным документом, первый преследует не те цели, что последний: он ищет не знания исторического факта и его связи с другими такими же историческими фактами, а обеспеченности права и удовлетворения законным потребностям жизни.
Обеспеченность права, ограждая общество от войны всех против всех и идя, по мнению Бентама, впереди даже требования распределительной справедливости, есть высший принцип юриспруденции, и толкование законов служит только средством для его проведения в жизнь.
Выходя из этих соображений, выраженных с особенной силой Иерингом, многие из новых юристов, в ряду которых стоят Толь, Биндинг, Данц, Вах, Колер, Holder и др.,[7] восстают решительно против сведения всего учения о толковании законов к объяснению воли законодателя и склоняются, скорее, к взгляду Тибо.
Другими словами, они переставляют центр тяжести этого учения от его субъективного момента на объективный, указывая ему руководство не столько волей законодателя, сколько тем, как эта воля выражена и воспринята в соответствии с целью закона и удовлетворяемыми им потребностями. Особенно далеко в этом направлении идет Колер, из статьи которого, цитированной в предшествующем примечании, мы приведем несколько важнейших положений.
Решающее значение при толковании законов должно принадлежать не воле законодателя, а воле закона (voluntas legis), о которой говорили еще римские юристы, употребляя это выражение не в психологическом, а в телеологическом смысле – достижения поставленной перед законом цели.
Поэтому закон должен сопровождаться не теми юридическими последствиями, которые имелись в виду его составителями, а теми, которые вытекают из его цели и составляют условие или результат ее достижения. Законодатель мог, конечно, создать закон и не создать его: в создании закона выразился акт воли законодателя.
Но раз этот акт воли совершен через обнародование закона, он отделяется от законодателя и получает самостоятельность, вступая в связь с другими законами и производя непосредственно или посредственно такие юридические последствия, которые могли совсем не входить в намерение законодателя и лежать далеко за пределами его умственного горизонта.
Думать, что законодатель может предвидеть все последствия создаваемого им закона, значило бы то же, что ставит жизнь и идеи взрослого человека в зависимость от физиологического акта его рождения.
Как ни один родитель не может знать, что станет впоследствии с его ребенком, так и от законодателя ускользает часто значительная часть юридического и экономического содержания издаваемого им закона; применение его может представить совсем другую картину, чем та, которая рисовалась перед законодателем.
Отдельный от законодателя, закон составляет в отношении к нему нечто новое, почти чуждое ему; и исследование его юридического действия есть такая же новая задача, как, напр., для композитора исполнение его музыкального произведения.
Если бы господствующее воззрение на причинную связь между юридическими последствиями закона и волей законодателя было верно, то органы законодательства были бы вместе с тем лучшими, даже единственными хорошими истолкователями законов.
И действительно, оставаясь верным своей исходной точке, господствующее учение видит в предварительных работах по составлению законов и официальных к ним мотивах ближайшие и вернейшие источники для их толкования, предполагая, что и речи членов парламента, доклады и голосование по тому или другому закону, или работы членов правительства по изготовлению его проектов, мотивов и т. д. заслуживают преимущества перед всеми другими способами объяснения смысла законов.
С этим взглядом связано утверждаемое и теперь многими юристами положение, по которому объяснения, данные по поводу тех или других законов лицами, принадлежащими к органам законодательной власти, признаются родом официальной, или аутентической, интерпретации, обязательной для судей.
В основание этого взгляда кладут предположение о согласии всех факторов законодательной власти относительно смысла данного закона, и в этом согласии находят твердую почву для понимания закона и фиксирования его интерпретации.
Но против этого предположения говорит, прежде всего, то, что согласие факторов законодательства может относиться только к тексту закона, а не к его мотивам, которые могут быть отклонены и без того, чтобы это обстоятельство оставило какой бы то ни было след в тексте закона или содействовало выяснению его смысла.
Можно сказать еще более, а именно, что и согласие в отношении к тексту закона является в большинстве случаев результатом компромисса интересов различных лиц и партий, которые исходят часто из диаметрально противоположных точек зрения.
Поэтому к обсуждению закона в парламенте или каком-либо ином законодательном собрании может быть менее, чем в каких бы то ни было обстоятельствах, применена поговорка: qui tacet consentiri videtur (кто молчит, тот соглашается).
Объяснения министров и других лиц остаются нередко без ответа по чисто внешним причинам, и предполагать, что мнение монарха или другого фактора законодательства совпадает всегда с мнением остальных факторов того же дела, было бы, по меньшей мере, произвольно.
Но, допуская даже общее согласие всех факторов законодательства в понимании того или другого закона установленным, мы все-таки должны были бы признать, что это согласие не заключает в себе ничего обязательного, так как оно стоит вне текста закона и безразлично для его действия.
Законодатель действует только словами закона, а то, что им и его сотрудниками объясняется помимо этих слов, относится к области их индивидуальных воззрений на закон, которые так же мало связывают нас, как и все прочие индивидуальные воззрения.
Говорить, что эти воззрения перешли в закон и сделались его составной частью, мы не имеем основания, так как законодательные органы могут говорить словами закона только то, что говорят эти слова.
Наконец, из господствующего взгляда следовала бы возможность ссылаться в доказательство того или другого понимания закона не только на официальные мотивы и парламентские акты, но и на частные документы и переписку отдельных министров и депутатов – для того, чтобы узнать образ мыслей всех, кто участвовал в составлении закона.
Можно было бы просить и о допросе этих лиц для установления смысла, который они придавали различным статьям голосованного ими закона, и привлечь с этой же целью к обсуждению даже их избирательные речи и воззвания.
Тогда толкование законов обратилось бы в нечто, подобное частной инквизиции: законы упали бы со своего пьедестала на плоскость частных вожделений и индивидуальных воззрений, и если когда-то Византийский законодатель, связавший свое имя с теми сборниками, по которым училась и учится до сих пор праву вся Европа, объявлял, что ему одному, как законодателю, принадлежит интерпретация законов, и если он нашел в этом отношении подражателя в лице прусского Фридриха II, то история давно уже произнесла свой приговор над этими ничего не значащими и тщеславными притязаниями.
Поэтому мы и можем сказать, что если “проникновение в душу законодателя”, о котором говорит Виндшейд, составляет чрезвычайно трудную задачу для толкования законов даже в том случае, когда законодатель выступает в единственном числе, то задача эта делается совершенно неразрешимой в современных конституционных государствах, где в составлении текста закона и его голосовании участвует множество лиц, мысли и воля которых направлены в различные стороны.
Оспаривая господствующий взгляд на предварительные работы по составлению законов, Колер не отрицает и известного значения этих работ, о котором мы будем говорить несколько ниже, и приходит к заключению, что задачей толкования законов должно быть поставлено не воспроизведение воли законодателя, а исследование цели закона и извлечение содержащихся в нем принципов права.
Извлечение принципов есть “высшая”, а объяснение слов и смысла закона – “низшая” интерпретация, и если “низшая” интерпретация составляет ближайшую цель толкования законов и предположение “высшей” интерпретации, то эта последняя представляется важнейшей и тем более необходимой отраслью этого учения, что ею объединяется и разрешается масса детальных вопросов права, для которых отдельные постановления законов оказываются по большей части недостаточными.
Законы и устанавливаемые ими положения права представляют собой, по меткому выражению Иеринга, “практические острия права”, не содержащие в себе обыкновенно никаких принципов; они могут только намекать на эти последние, и дело “высшей” интерпретации – обнаружить принципы, скрытые в законе и обусловливающие производимый им практический результат.
Положение юриста, подобно положению натуралиста, который, исходя из наблюдений над внешними явлениями, приходит к заключению о действующей в них силе, и в деле толкования законов весь вопрос состоит в том, какими средствами располагает юрист для раскрытия скрытых в законе принципов и заключений от внешнего проявления этих принципов к их внутреннему основанию.
Такими средствами являются:
1) рассмотрение законодательства в его целом, так как ничего не может быть вреднее для понимания законов, как расщепление их на куски и оперирование этими кусками;
2) история права, как своего, так и чужого, вместе со сравнением того и другого, дающим возможность судить, как аналогичные потребности вызывают и аналогичное регулирование, как практическое применение закона наводит на новые задачи и как одно толкование разрешает их удовлетворительнее, чем другое;
3) исследование цели закона, составляющее главную задачу как “высшей”, так и “низшей” интерпретации.
Смысл низшей интерпретации лежит в том, что, объясняя, прежде всего, слова закона, она составляет в то же время необходимое условие высшей интерпретации – точно так же, как в естественных науках все зависит от точности первоначальных наблюдений.
В этом отношении нужно всегда помнить, что закон есть нечто телесное, проникнутое духовным началом. Это телесное и составляют слова закона, оказывающиеся не простым средством доказательства, а необходимыми носителями содержащегося в законе духовного начала.
Слова представляют собой здесь не только оповещение, но и осуществление мысли закона, получающей телесность через эти слова. То, что не прошло через посредство слова, может быть не законом, а разве попыткой к его созданию, не имеющей юридического значения.
Если, напр., органы законодательной власти не приняли какого-нибудь закона, то его не может существовать, каковы бы ни были мотивы, руководившие законодателями. Они могли считать этот закон само собой подразумеваемым и излишним; но то, что им казалось излишним, может не иметь для нас того же значения.
Вне закона остается равным образом и все то, что законодатели высказали о его содержании и смысле помимо текста закона: взгляды, не вошедшие в его текст, способны служить для освещения закона лишь до вступления его в силу, и это освещение может представиться нам как правильным, так и неправильным.
Об обязательном же значении мнений, высказанных законодателями, или выражений, употребленных ими вне текста закона, и об обязательной силе их предварительных работ – не может быть речи. Все, что приводилось в пользу противоположного взгляда, объясняется недостаточным сознанием той простой истины, что законом может быть признано только то, что нашло осуществление в его словах.
Поэтому вопрос о словах закона играет существенную роль в учении об интерпретации. Здесь говорят обыкновенно о грамматической интерпретации, понимая под ней установление смысла закона на основании правил языка; но вернее было бы говорить о грамматическом установлении возможного содержания закона, и это представляется не столько интерпретацией, сколько приготовлением к интерпретации.
На этом основании большинство современных юристов и отвергает известное подразделение интерпретации на грамматическую и логическую. Правда, толкование старых и, особенно, иностранных законов требует часто известных филологических знаний; новые законы говорят также особым языком и употребляют технические выражения, повторение которых в сходных условиях придает им особый смысл, различный от того, какой они имеют в других условиях.
Но простое восприятие слов без соответственной логической деятельности не может привести к пониманию смысла закона уже потому, что слова не обладают объективным содержанием, отделимым от мысли.
Мысль есть внутреннее и субъективное явление душевного мира, не допускающее объективирования. Слова, наряду со всякими иными знаками, как бы точны они ни были, не дают мысли и служат при толковании только опорными пунктами для воспроизведения мысли.
Грамматическое толкование законов, если бы оно оставалось верным себе и ограничивалось применением правил языка, не вело бы ни к каким результатам уже потому, что слова закона могут иметь различный смысл, и, кроме того, мы вернулись бы с ним к буквоедству до-классической римской или еврейско-талмудической юриспруденции.
Существу толкования законов соответствует одно логическое толкование, понимаемое, однако, не в смысле охарактеризованного выше объектирования юридических понятий, а только в смысле следования законам логического мышления и методам научной работы. В этом смысле всякое толкование есть вместе с тем логическое, и правила юридического толкования суть в то же время правила логики, особенно обязательные для юристов.
Поэтому новые законодательства, в числе которых мы находим как французский Code civil, так и последнее немецкое гражданское уложение, и воздерживаются от предписания каких бы то ни было правил для толкования законов, относя это дело к области ведения науки и руководимой ее указаниями судебной практики.
Таким образом, грамматическое и логическое толкование суть две различные стороны одной и той же интерпретативной деятельности, и если некоторые юристы, как, напр., Вехтер, учили, что грамматическая интерпретация определяет то, что может сказать закон, а логическая – то, что он действительно говорит, то отсюда уже следует, что речь может идти лишь о двух элементах интерпретации, а не о двух различных интерпретациях, и что с так назыв. грамматической интерпретацией мы не истолковываем еще ничего, а только вступаем в процесс толкования.
Обращаясь теперь ко второму, духовному моменту закона, мы можем сказать, что он состоит в цели закона (ratio legis), которая также находит свое выражение в его словах, представляющих собой в этом смысле уже не мертвые слова, а такие слова, в которых реализуется духовный элемент закона: его идея и цель.
Чем яснее при этом слова закона, тем живее выступает в них и его цель. Но так как всякое выражение идеи вследствие своих свойств относительности и несовершенства достаточно отдалено от самой идеи, то и цель закона не познается вполне из его слов.
Она познается из потребностей общества, удовлетворяемых путем регулирования соответствующих им отношений, и на этих полюсах, объединяемых данным законодательным актом, – т. е. потребностях общества и удовлетворяющих им нормах, – устанавливается и цель закона при неудовлетворительном выражении этой цели в его словах.
На первый план выдвигаются, с одной стороны, социальные состояния, которым данный закон приходит на помощь, и с другой – способы регулирования этих состояний, которые в данное время и в данном месте удовлетворяют наилучшим образом потребности в таком регулировании.
Там – соображение причин закона и потребностей, вызвавших его к жизни; здесь – соображение средств законодательной помощи, возможных в момент составления закона. Вне этих соображений нельзя было бы ответить на вопрос, какой из многообразных потребностей народной жизни служит данный закон и какой из различных способов законодательного регулирования той или другой потребности следует признать наиболее подходящим и соответствующим данной общественной обстановке.
Но соображение социальных состояний, к утверждению или устранению которых стремится закон, составляет только отрицательную сторону его цели, которой толкователь закона не может удовольствоваться уже потому, что пробиваемые законом пути для воздействия на данные социальные состояния бывают различны.
Необходимо определить и положительную сторону цели закона, состоящую не в законодательной помощи как таковой, а в роде этой помощи, который определяется опять направлением идей и социальных течений времени, соответствующего изданию закона. Одним из главных средств для определения этих идей и течений служит история права, о которой было уже говорено.
Затем, положительная цель закона может определяться и связью его с другими законами, иначе – систематическим значением толкуемого закона и отношением его к установленным уже принципам права. Это ведет к высшей интерпретации, которая предполагает низшую и становится к ней в отношение взаимодействия.
Возьмем, напр., французский закон о разводе в случаях “излишеств, жестокостей и крупных оскорблений”. Воля законодателя идет здесь на разрешении развода в указанных им случаях, но цель закона – помочь супругам, терпящим от несогласной жизни в браке. Этой целью определяется как воля законодателя, так и практическое значение закона.
Наконец, в этом порядке идей получают свое настоящее значение и предварительные работы по составлению законов. Эти работы представляют собой важное вспомогательное средство для ближайшего установления повода (occasio legis) и цели закона, но, в качестве такого средства интерпретации, они стоят рядом с другими средствами, не составляя ни единственного, ни преимущественного перед ними источника для определения цели закона.
Практический казус, указывающий на потребность в данном законе, мнение сведущих людей или специалистов, высказанное по поводу предполагаемого закона, законодательство соседнего государства, послужившее образцом для того же закона, – все это настолько же важные материалы для телеологического объяснения закона, как и мотивы правительства или парламентские прения.
Все эти материалы имеют то важное значение, что они указывают на интересы, которым закон покровительствует, на потребности, которым он стремится удовлетворить, и на течения мысли, которые господствуют в эпоху его составления.
Другими словами, эти материалы служат способами установления круга культурных стремлений и интересов, которые находят свое выражение в законе и из которых только и может быть познана его истинная цель.
Поэтому и выделение исторической интерпретации из других видов толкования законов так же неверно, как и противоположение грамматической интерпретации логической. Как две последние представляют собой элементы одной и той же интерпретации, так точно и историческая интерпретация не имеет самостоятельного значения – по крайней мере, в догматическом правоведении, – входя составным элементом в одну и ту же общую интерпретативную деятельность юриста.
Всякое юридическое толкование определяется практическими целями, а не целями исторического знания, и эта мысль может быть иллюстрирована особенно ярко на толковании юридических сделок, которому посвящены превосходные и цитированные выше работы Данца.
Не останавливаясь на этом вопросе, мы не можем не упомянуть о различии между так назыв. распространительным и ограничительным толкованием, вместе с примыкающей сюда же формой толкования, известной под именем argumentum a contrario.
Распространительное (interpretatio extensiva) и ограничительное (interpr. restrictiva) толкования применяются при несоответствии между словесным и логическим смыслом толкуемого закона, когда оказывается, что его слова говорят или меньше, или больше того, что следует из логического смысла закона.
В первом случае мы имеет распространительное толкование, идущее от указанного в тексте закона видового понятия на неуказанное, но предполагаемое им понятие рода, когда, напр., закон постановляет о лицах мужского пола то, что должно иметь силу для лиц обоих полов, или говорить об одном виде отчуждения то, что должно быть отнесено ко всем видам отчуждения, и т. д.
Во втором случае мы предполагаем, напротив, что законодатель выразился более обще, чем это соответствовало его мысли, и приводим поэтому слишком общую формулу закона к более тесному кругу применения.
Это последнее толкование применяется, главным образом, в тех случаях, когда текст закона или заключает в себе внутреннее противоречие (arg. ad absurdum), или противоречит определениям других законов, или ведет к ущербу тех самых лиц, в пользу которых он установлен.
Приведем, в виде примера, ст. 1382 Французского кодекса, определяющую ответственность за вред и убытки в таких общих выражениях (“tout fait quelconque de l’homme”), которые подводят под нее и отправление каждым своего права, что, очевидно, выходит за пределы как воли законодателя, так и цели приводимого закона.
От распространительного толкования, на которое опирается и запрещение действий, совершенных в обход закона (in fraudem legis), не ускользает ни один вид законов, ни даже привилегии (jus singulare), основанные на законе, который всегда должен быть объяснен согласно его логическому, а не только словесному смыслу.
Противоположный взгляд, требующий ограничительного толкования для всяких “исключений”, в том числе, и привилегий, – смешивает, как мы увидим это ниже, расширительное толкование с аналогией права и теперь может считаться оставленным.
С необходимостью расширительного и ограничительного толкования законов связана допустимость и так назыв. argumentum a contrario, т. е. доказательства от противного. Это – один из случаев применения правила, которое формулируют обыкновенно, без достаточной точности, так: утверждение одного есть отрицание другого (unius positio est alterius negatio).
В отношении к толкованию законов это правило представляется логическим заключением от того, что постановлено законом на известный случай, к тому, что во всех других случаях должно действовать, в виде общего правила, противоположное постановленному на данный случай.
Предположением этого заключения служит то, чтобы все говорило за исключительность данной нормы и невозможность ее распространительного толкования. Приведем примерно запрещение Юстинианового кодекса отчуждать еретикам участки земли, в которых имеются церкви, молитвенные установления и т. д. Отсюда – двойной arg. a contrario: 1) участки с церквями и т. д. отчуждаемы; 2) еретики способны к приобретению земельной собственности.
Но обращение с таким доказательством от противного требует большой осторожности, так как случай, приводимый в законе, может быть лишь примерный или важнейший из целого ряда не упоминаемых им, но не только не исключаемых, но часто и предполагаемых случаев: в этих условиях заключение от противного к общему правилу было бы, конечно, обманчиво[8].
Все сказанное показывает достаточно ясно, что основная ошибка господствующего учения о толковании законов состоит в его преувеличенном историческом субъективизме. Как ни значительна субъективность законодателя, как ни сильно может быть его личное влияние, он все-таки есть пылинка в историческом развитии и слуга всемирной истории, управляющей жизнью человеческих обществ.
Каждый законодатель стоит под влиянием тысячи культурных факторов, и, создавая закон, он передает миру не свое создание, а продукт всей совокупности окружающих его влияний. Никто не может отделаться от закона континуитета, или постоянства в развитии; никто не может эмансипироваться от того культурного круга, в котором он живет.
Поэтому телеологическое значение закона никогда не может быть выведено из одного индивидуального круга идей его составителя. Его нельзя установить иначе, как при соображении идей и чувств, наполняющих эпоху, переживаемую данным обществом.
Связанные условиями места и времени и от них заимствуя свое содержание, все продукты законодательства служат показателями взращивающей их культурной почвы. Насколько поэтому должна быть односторонняя теория интерпретации, строящая на индивидуальном мышлении законодателя все то, что вырабатывается мыслью целого ряда поколений и, можно сказать, целого мира!
Мы наметили в общих чертах точку зрения, весьма различную от господствующей и предлагающую для учения о толковании законов критерий, который кажется более правильным и более соответствующим как потребностям жизни, так и истинным задачам юриспруденции.
Надо только отделить правильную основу нового взгляда от преувеличений, внесенных в нее не столько Колером, сколько некоторыми новейшими и, преимущественно, французскими юристами, впавшими в еще большие преувеличения.
Один из этих последних, напр., утверждает, что “лучшая интерпретация законов есть та, которая лучше всего приспособляет их к потребностям настоящего момента”[9]. Ряд других юристов решительно устраняет из этого учения волю законодателя и настойчиво рекомендует становиться всегда на точку зрения времени применения закона[10].
Не отрицая ни гибкости, ни приспособленности к потребностям жизни, ни плодотворности нового учения, – оказывающего тем больше услуг судебной практике, что оно дает ей твердую опору положительного закона, не препятствующего, а способствующего успеху новых идей, – мы разделяем, тем не менее, взгляд Geni на несоответствие этого учения, в приведенной формулировке, как понятию закона, так и его практической функции.
Закон есть, прежде всего, сознательный акт законодательной воли, и толковать его иначе, как сознательный акт воли, было бы противоречием понятию закона. Уже немецкая историческая школа делала большую ошибку, принижая этот сознательный момент в процессе образования права, а новая теория интерпретации, отрекаясь от воли законодателя, повторяет ту же ошибку.
Она повторяет, не желая того, и другое положение господствующей доктрины, положение о всесилии закона – по крайней мере, в современных условиях – для удовлетворения всех потребностей юридической жизни.
Только исходя из этого априорного и ничем не доказанного предположения, можно требовать от закона более того, что может дать, и даже отрицания им самого себя в тех случаях, когда его предписания противоречат новым запросам жизни.
Мы не сомневаемся в необходимости удовлетворения этим запросом, но думаем, что это удовлетворение может быть дано им и действительно дается другими источниками права, существующими рядом с законом и часто устраняющими его вредные и принадлежащие другой эпохе последствия. Нет никаких оснований приписывать эту роль интерпретации, пользующейся законом только для того, чтобы навязать ему то, что в нем не содержится[11].
Правда, закон есть не только акт законодательной воли, но и юридическая норма, преследующая какую-либо социальную цель[12]. Если эта цель не вполне осознана законодателем или выражена им в несоответственной форме, интерпретация восполняет это сознание и исправляет форму его выражения.
В подчеркивании этой истины мы находим большую заслугу новой теории интерпретации, оперирующей, главным образом, целью закона. Но принимать закон за непосредственный продукт социальной среды – значит смешивать его с обычным правом, от которого он отличается как раз чертами сознательности и обдуманности воплощаемых им актов воли.
Преимущества закона перед другими источниками права состоят в его определенности и точности, и этими преимуществами он исключительно обязан своей природе сознательного и обдуманного акта воли. Игнорировать эту природу – значит не считаться с функцией закона служить средством обеспечения права и уподоблять его пустому мешку, наполняемому каждый любым содержанием.
Таким образом, если исследование воли законодателя не составляет исключительной цели интерпретации, обязанной оперировать социальной целью закона, то в эту цель не может не входить и воля законодателя, предлагающая ей объективный критерий вместо бесконечного разнообразия субъективных воззрений.
Отсюда само собой следует, что, насколько неправильно, ввиду социальной цели закона, отвлекаться при его толковании от момента применения закона, настолько же неправильно, ввиду обеспеченности права, отвлекаться при этом и от момента издания закона.
Становясь исключительно на точку зрения настоящего момента, мы вступили бы в противоречие и с принципом недопущения обратного действия закона как раз в том, что этот принцип заключает в себе наиболее рационального и справедливого, и с принципом постоянного и неограниченного во времени действия закона до его отмены, и вообще со всем тем, что связано с понятиями твердости и незыблемости законов.
Поэтому нам кажется правильнее говорить о синтезе той и другой точки зрения, чем об одностороннем проведении одной из них, и утверждать только то, что законы, как и все в мире, платят свою дань времени. Поэтому же и значение воли законодателя для содержания закона должно быть тем меньше, чем больше действие его отдалено от времени возникновения закона, и наоборот[13].
Из сказанного видно, что новое учение о толковании законов может быть исправлено, во-первых, внесением в него, рядом с правильно подчеркиваемой социальной целью закона, и неправильно пренебрегаемой воли законодателя как составной части той же цели, во-вторых, комбинацией отвергаемой новым учением точки зрения воли законодателя с выдвигаемой им на первый план точкой зрения момента применения закона.
Наконец, сильнейшей стороной нового учения в применении как к закону, так и к юридическим сделкам является перенесение центра тяжести толкования тех и других от недоступной исследованию действительной воли законодателя и участников сделки на одно лишь выражение этой воли в том виде, как она выступает вовне и воспринимается гражданским оборотом.
Судья оценивает закон не как исторический документ или источник исторического знания, а как средство для возможной обеспеченности права и толкует закон не так, как он представляется одному законодателю, а так, как каждый должен представлять себе его содержание, исходя из формы выражения этого содержания.
Римское изречение: Voluntas legislatoris suprema lex (Воля законодателя – высший закон) не соответствует современному взгляду на призвание законодательства, и раз мы ожидаем от закона возможно большей обеспеченности права, то, само собой разумеется, что судья применяет закон лишь в том смысле, в котором каждый должен понимать употребленные в нем слова, в их связи между собой и со словами других законов.
Руководящий принцип учения о применении и толковании закона лежит в том же, в чем видят обыкновенно и основание непризнания за законом обратного действия: это – “законное доверие к законодательству”, надежда не быть в нем обманутым. Каждый должен верить, что закон будет пониматься судьей так, как он понимается им самим, согласно его выраженному смыслу.
То, что делает голый приказ, лишенный этической санкции, законом, это – не принуждение, а функция средства к обеспечению права, и главное условие для исполнения законом этой функции есть равное понимание его всеми, к кому он обращается, согласно обычному смыслу его слов и питаемой каждым надежде на его равное применение.
Вот почему при толковании законов и приходится руководствоваться, главным образом, не волей законодателя, а обычным значением если не отдельных слов и выражений, то связанной речи закона, а в случае толкования целых институтов права – обычным значением и систематически связанных между собой законов.
[1] См. напр., Unger. System. I. С. 96-97.
[2] Единственное исключение из правила о свободе судебных решений было приведено выше.
[3] Capitant. Introduction а l’etude du droit civil. 2-t йd. 1904. С. 60.
[4] Eycken. Methode positive de l’interpretation juridique. 1907. С. 395-404.
[5] Savigny. System. I. С. 215 и след.
[6] Thibaut. Theorie der logischen Auslegung. 1806.
[7] Thol. Einleitung. С. 150; Das Handelsrecht. I. С. 83-84; Binding. Handbuch des Strafrechts. 1885. I. С. 454-457; Wach. Lehrbuch des deutschen Civilprocessrechts. 1885. I. С. 254; Danz. Auslegung der Rechtsgeschafte. 1906. С. III-IV; его же – Rechtssprechung nach dem Volksanschaung und nach dem Gesetze. 1908.
Kohler. Ueber die Interpretation von Gesetzen // Zeitschr. f. Pr. und offentl. Recht. 1886. B. XIII. С. 1-61; его же – Lehrbuch des burgerlichen Rechts. I. С. 123-130; Holder. Pandekten. С. 41-50.
[8] Unger. System. С. 86-89; Регельсбергер. Общее учение о праве. С. 157-162.
[9] Percerou. Annales de droit commercial. 1898. С. 64.
[10] Saleilles. Declaration de volonte. 1901; Lambert. La fonction du droit civil compare. С. 32 и след.; Meynial. La declaration de volonte // Revue trimestr. de droit civil. 1902. С. 539; См. Geny. Указ. соч. С. 227-233.
[11] Geny. В указ. м.
[12] Eycken. Указ. соч. С. 8-11.
[13] Регельсбергер. Общее учение о праве. С. 144.
