Мы искали выше аргументировать формальный характер образования понятия цивильной личности. Мы остаемся в той же области юридического формализма, когда установляем признаки ее гражданской дееспособности.
Не только там, где дееспособный субъект есть коллегия, союз, но и в тех случаях, где дееспособным является сам человек, мы имеем в том, что называется деянием в цивильном смысле, точнее, сделкой, negotium juris, в развитых системах гражданского права, такое обилие чисто формальных элементов построения, что ими нередко совершенно заслоняются психические процессы, лежащие в основе деяния.
Весь состав понятия юридической сделки может, таким образом, представить собой одну юридическую сущность, до крайности удаленную от того, что мы называем движением или обнаружением воли в смысле психического явления.
Здесь не у места исчерпывать характерные для понятия юридического деяния черты, о чем мы будем иметь случай говорить в специальном учении о юридической сделке впоследствии; однако различение существенных для всякой юридической операции свойств формализма ее состава, в отличие от простого, природного побуждения воли, нам крайне важно иметь в виду уже здесь.
Остановим наше внимание на следующих чертах. Мы не принимаем наличности деяния в тех случаях, где, согласно нашим формальным реквизитам, нет воли, нет надлежащей рассудительности, judicium et intellectus, хотя способность воли и суждения, с психической точки зрения, лежит вне всяких сомнений.
Таковы, напр., лица, у коих хотя бы весьма немного не хватало до возраста совершеннолетия, когда эти лица хотят совершить обязывающую их сделку или выразить свою последнюю волю. Мы не даем юридического признания актам воли вполне явным и бесспорно доказанным, если при их совершении не соучаствовали обрядные свидетели[1], публичные органы.
С другой стороны, и прямо наоборот, мы даем всю силу волеизъявлению, в коем отсутствуют самые необходимые, для природного психического процесса, элементы состава сделки, основание, цель (causa) определившейся воли лица.
Мы допускаем всю силу оторванного от этого натурального состава актов воли волеизъявления, непонятного с психической точки зрения, одностороннего, и, тем не менее, в области права вполне эффективного, если только формальная сторона волеизъявления не нарушает границ правоспособности данного субъекта.
Такова латинская стипуляция, таков современный вексель. Обязываюсь, уплачиваю и не квалифицирую этого акта ни как дарение, ни как каузальную сделку, разрешающую долг или обосновывающую обязательство.
Наконец, и там, где не только может и должен быть мотив и цель волеизъявления, но где он прямо выражен, но выражен ошибочно, мы допускаем силу юридической сделки, отбрасывая эти ошибочные моменты волеизъявления и укрепляем эффект передачи права собственности без всяких внутренних оснований, по одной силе формального акта традиции, чтобы последующим процессом, обходным путем устранить материально несправедливые последствия этого формализма (L. 36 D. de а. г. d. 41. 1); то же ныне в актах вотчинной записи для так называемого бесповоротного укрепления недвижимости за приобретателем.
Наконец, силу внешнего акта волеизъявления мы ограждаем, насколько это необходимо, и в случаях несомненного принуждения, прямо вопреки отсутствию подлинной свободной воли, по соображениям, необъяснимым вне условий юридического формализма, quia quamvis, si liberum esset, noluissem, tamen coactus volui (L. 21 § 5 D. quod. met. с 4,2).
Где же возможно демонстрировать больше загадочного, скрытого, таинственного, как не в этих явлениях воли, отрешенной ото всех ее материальных основ, будто в самом деле бесплотной, неземной!
И между тем, все эти юридические операции происходят вовсе не над фантомами или привидениями, каких хотят германисты видеть в конструкции юридического лица, а на подлинных, кровных физических лицах, с которыми германисты мирятся совершенно охотно!
Расчет в указанных нами операциях, очевидно, сделан не на те или другие лица, а на любых, часто безыменно, вполне так сказать, нелицеприятно, чисто формальным методом, в видах возможно верного, надежного, постоянного цивильного обмена, совершенно независимо от свойства субъектов, их живых особенностей, их личных потребностей и привычек, локальных, иногда даже национальных, прямо в целях универсального обмена, для всего культурного мира.
В интересах самого широкого общения людей, а не для первобытных потребностей розного существования. В этом разгадка специфического, непонятного сразу строения абстрактных, формальных, кажущихся столь мало натуральными юридических форм и обрядов волеизъявления.
Совершенно так же, как в понятии личности в смысле правоспособности, так же в личности со стороны ее дееспособности построения наши заключают в себе массу элементов чистого юридического формализма.
Мы делаем только шаг дальше все в той же области юридического формализма, когда конструируем понятие гражданской дееспособности коллективных единиц, когда присваиваем способность оперировать в сфере гражданских правоотношений на себя, на свое имя, союзам, лицам юридическим.
Все свойства и все приемы этой конструкции настолько же важны, насколько трудны и контроверзны, и мы постараемся сколь можно сжато здесь же их формулировать.
На вопрос, есть ли воля у союзов, как она есть у отдельного человека, ответы юристов разных систем права и разных эпох юриспруденции не только неодинаковы, но и не близки один к другому.
Юристы-классики[2] и за ними масса писателей всех времен и народов отвечают на этот вопрос безусловным отрицанием, не различая ни общих норм, ни каких-либо отклонений в разное время и в разных системах.
Затем, в этой группе учителей, идет ряд расчлененных вопросов из той области проблем, которые более или менее тесно связаны с этим так сказать преюдициальным для них вопросом о воле юридического лица. Могут ли союзы владеть? Юлий Павел отвечает: municipes per se nihil possidere possunt, quia universi consentire non possunt…
Действителен ли заем, сделанный союзом? Ульпиан думает – сам по себе нет, ибо должают только те, qui contraxerurit, non civitas, стало быть, в данном случае, должниками имеют стать те, кто действовал именем союза, кто занял деньги.
Итак, можно поставить ряд вопросов, и везде, силой простой последовательности, получится один итог: нет воли, нет дееспособности, нет сделки, нет права, нет ответственности… Но тогда для какой же цели созданы юридические лица?
Есть ли подобное этому явлению другое в юридическом быту, где тоже были бы права, и у их субъекта не было бы дееспособности, направленной к их осуществлению, к роли верителя, должника, истца, ответчика? Некоторое подобие этому явлению дают нам дети, умалишенные, ибо у них тоже нет своей воли.
Но для людей это состояние есть или преходящее, или случайное. Для союзов отсутствие своей воли и всех консеквенций, истекающих отсюда для их гражданского состояния, остается неизменным навсегда. Какой же отсюда выход? В классической системе он есть совершенно простой, и латинские юрисконсульты не требовали ничего лучшего.
Корпорация не имеет своей воли, но ей может принадлежать волеспособное существо, у коего все его человеческие способности должны, в юридическом смысле, служить средством для чужих целей, для целей его господина, кто бы он ни был, отдельный человек или коллегия, universitas, corpus.
Если коллегия не владеет per se, зато она дееспособна per servum; раб есть постоянный орган ее интересов в вопросах владения, в задачах завладения, в процессе узукапионном, для совершения манципационного обряда и стипуляции[3].
Сверх того, если корпорация не может сама себя обязывать, то деньги, занятые для нее через посредство людей, входящих в ее состав, все же становятся ее деньгами, и корпорация не актом их воли, а через вещь, re, становится в положение должника…
Раз есть искомый эффект налицо, как вопрос, чем он вызван, не устраняет в практике достоинства результата. Понемногу латинская мысль стала свыкаться с представлением дееспособности союзной, развивающейся независимо от отсутствия своей естественной воли.
Каким бы орудием ни достигалось восполнение недостатка натуральной воли у союза, средство стали рассматривать как формально безупречное, если только оно вело к достоверному, постоянному, надежному имущественному обмену в кругу лиц, физических или юридических, признаваемых цивильно-правоспособными.
Нужды нет, что волеизъявления перестали совершаться per servum только, или только re, а совершаются уже per liberam personam. Необходимо одно, чтоб эти свободные лица входили в состав союза так, как входят в состав целого его части, еще вернее – создающие это целое атомы (см. выше текст Алфена).
Тогда эти волеспособные члены образуют не просто представительство союза, не извне привходящую волеспособностъ, а из его же состава образованное орудие, помощью коего союз достигает всех своих цивильных целей.
Если между сочленами нет единства мнений, выход диктует та же мерка формального определения общей воли, какую мы встречаем в массе случаев, где нужно определение превосходства одного перед другим, превосходство возраста, количества истекшего времени, превосходства численного. Отсюда – если нет единства воли сочленов, тогда refertur ad universos quod publice fit per majorem partem (L. 160. §. D. deR. I.).
Но, идя так ходко по пути устранения в отдельных практических случаях всех неудобств недостатка естественной волеспособности у юридического лица, не должна ли была классическая юриспруденция прийти в результате к полному устранению этого недостатка и к признанию у союза в принципе той же воли, какая есть у людей?
Тогда должен был сам собой возникнуть вопрос, где же предел этой дееспособности? Не способна ли корпорация и к злой воле, к delict’y. И этот вопрос возникал действительно. Ульпиан свидетельствует нам, что практики уже и в ту пору спрашивали, не следует ли союзу вменять dolus его членов или органов его управления?
Если бы на этот вопрос последовал утвердительный ответ, то, нет сомнения, дееспособность цивильная юридического лица совершенно сравнялась бы с его волеспособностью. Но ответ был прямо противоположный.
Как бы далеко ни шло развитие цивильной дееспособности союза, классическая юриспруденция в принципе всегда отвергала в нем отдельную от членов волеспособность, на которой возможно основать вменение союзу, а не людям, его образующим.
Ульпиан действительно без колебания говорит нам, что корпорация обязана возместить все, что к ней пришло вследствие обманных действий ее управителей, но ответственность за dolus падает всегда и безраздельно на членов, а не на муниципию.
Такова латинская конструкция союзной дееспособности, возмещающая недостаток отдельной волеспособности союза формальной переработкой волеизъявлений членов союза в деянии самой корпорации в узких и точных пределах потребностей цивильного обмена.
Мы видели выше, что там, где задача личности поставлена была в настоящее время на ту же высоту обособленного цивильно-личного существования, латинская конструкция ожила, в учении папы Иннокентия IV, со всеми чертами формально дееспособного, но не волеспособного за пределом цивильных целей субъекта.
В половине XIII века новой эры строение понятия личности не в целях временных, локальных, для людей этого круга, случайных и не чисто цивильных, а в целях именно чисто цивильных, универсальных и постоянных, должно было дать тот же результат, какой мы видели в классической системе.
Но мы уже указывали прежде, что такая высокая постановка задач учения далеко не отвечала духу времени, господствующему в эту пору типу правоотношений не чисто цивильных, обиловавших партикуляризмами, слишком близко воплощавших интересы розные своих сочленов.
В этих условиях должно было определиться новое течение в этой же области вопросов, и на место классической доктрины действительно образуется учение Бартола, прямо ей противоположное.
Оба направления мыслей и обе несходные конструкции шли долгое время рядом, оспаривая одна у другой господство и достигая лишь по временам одна над другой преобладания и то ненадолго, не во всей сфере подходящих сюда вопросов, пока, наконец, в первой половине текущего столетия учениям классиков не дал нового и решительного торжества, как чисто разумным, универсальным началам подлинно цивильной современной системы, Ф.К. Савиньи.
Нам нечего повторять его учение, ибо оно было и оставалось до сего времени, несомненно, господствующим везде, где научным образом разрабатывалось гражданское право не для тесного и специального, а для универсального применения, как система права общего.
Итак, в учении Савиньи все те же классические основы полного обособления правоотношений целого от частей и, с другой стороны, отрицание отдельной волеспособности, особенно деликтоспособности союза, при совершенно ясном возмещении недостатка натуральной психической волеспособности формальной деятельностью союза посредством входящих в его состав волеспособных органов.
Для освещения строя этих идей возьмем два пункта учения, выраженных самим его творцом. Итак, есть ли воля у юридического лица? – спрашивает Савиньи, после обширной штудии по этому предмету, и вот ответ: “Endlich sind alle juristische Personen ihrer Natur nach und fur immer handlungsunfahig” (Syst. III. С 88).
Что значит сказать это (курсив в его тексте наш)? Это значит сказать, что у них нет, по природе, своей воли, своего особого психического процесса, дееспособности per se; но затем, в пределах своей цивильной правоспособности они, juris interpretatione, совершают решительно все, что совершают физические лица (Савиньи. System. § 90 и 96).
Принцип один у Ульпиана, у Иннокентия IV, у Савиньи.
Возьмем еще характерный вопрос из этой контроверзной области. Доступны ли обиде юридические лица, оскорблению их? По-видимому, здесь именно необходим момент внутренней восприимчивости?… Где же этот психический процесс у юридического лица?
Ответ Савиньи: понятие оскорбления вполне приложимо к юридическому лицу, ибо injuria является нам связанной вовсе не непременно с затронутым чувством, а именно с затронутой личностью (da die injuria nur an die verletzte Personlichkeit, nicht gerade an die verletzte Empfindung geknupftist. II. с. 313)[4].
Но следует ли, однако, нам, для современного применения, остановиться на этих основах классической конструкции, не допуская никаких отступлений не только в общем, но даже в частностях применения латинского принципа? Откуда могли в свое время взяться совершенно противоположные классическим основам учения Бартола? На чем могут держаться и где ищут себе базы современные конструкции германистов?
Мы видели выше, что в практике современного союзного права возможно различить двоякого типа построение юридических отношений союза к сочленам. Есть такие конструкции, где обособление сферы правоспособности союзной и сочленской есть абсолютное, проводимое с такой же оконченностью, как в латинской системе.
К союзам этого типа, без всякого сомнения, могут быть приложены те же учения латинского корня о дееспособности, какие были сейчас нами указаны, если этому не помешают для вопроса об ответственности по деликтам некоторые отличные в современном праве начала вменения.
Но ведь не одного этого типа союзы известны в практике средневекового и современного союзного быта. Не все союзные формы являются нам построенными на начале полного отрешения от того, кто сочлены союза, на формальном безразличии состава корпорации для ее цивильной личности.
Не везде и не всегда союзы носят по своему построению тип универсальных и чисто цивильных задач, поставленных выше тех или других местных, мелких, исключительных, приноровленных иногда к очень невысокому уровню и к тесному кругу интересов.
В этих случаях, нет сомнения, мы спускаемся из сферы всесветных интересов, денежных, капиталистических, к потребностям людей нуждающихся; союз перестает быть абстрактным, безыменным, и делает, по своему составу, шаг ближе к именному, личному товариществу. Тут все ближе друг к другу.
Союзная дееспособность будет здесь иной, чем дееспособность отдельного человека. Для нее также необходима организация, формы волеизъявления, указанные статутом, общее собрание, правление, большинство голосов; но все это неизмеримо ближе к дестинатариям, к самим соучастникам и заинтересованным. Воля союза и воля этих сочленов теснее соприкасаются.
Ответственность не может быть строго обособлена, долозные действия правления ближе подходят к обманному настроению всей компании, а если, с одной стороны, за долги союза могут быть привлечены к ответу товарищи, то и за действия или бездействия, особенно долозные, органов управления, несомненно, правильно будет в этих сочетаниях допустить ответственность не одних прямых виновников, а также и весь союз, и не в мере только его обогащения, как в латинской universitas, а в мере его ресурсов и более или менее явной виновности органов его дееспособности.
Это одна сторона дела. Характер и состав союза дает основу для иной постановки вопроса об ответственности союза за его органы, чем в латинской системе. Но наряду с этим идет и другая сторона дела. Это некоторые существенные отклонения наших систем от латинской в вопросах вменения.
Совершенно так, как от наличности оскорбления некоторые ученые приходили к заключению, что у оскорбленного должно быть чувство чести, также от наличности вменения многие заключали к наличности воли у вменяемого.
Это метод, характерный не только для конструкции средневековых писателей, но и для новейших учителей школы германистов, и нам надо хотя бы кратко остановить наше внимание на воззрениях тех и других в данном вопросе, чтобы правильно понять, в каком основном пункте и почему так далеко расходятся представители разных систем и разных эпох в конструкции всего учения о юридическом лице и о его волеспособности в особенности.
Учение Бартола мы очертили выше. Его конструкция несравненно более соответствовала и верованиям того времени, и особенностям тогдашней практики, чем юридический формализм латинской мысли, воскресший в построениях Иннокентия IV. Начнем с характеристики вменения в ту пору.
Есть ли это та самая imputatio interna, чисто субъективный масштаб вменения, который, в связи с могучим сознанием личности, создала римская мысль? В этой латинской конструкции – не может быть вменения, если нет субъективного момента виновности, момента воли в лице обвиняемого. Так ли это в системе нового права?
Вопрос принадлежит к числу чрезвычайно любопытных и хорошо разработанных в западной юридической литературе[5]. Вменение в старом сознании, которого весьма ясные следы удерживаются и ныне in multis articulis juris, не связано не только с внутренним моментом виновной воли человека, но не ставится ни в какую связь с вопросами воли вообще и решается по признакам одной механической связи несчастного случая с вещью, составлявшей причину этого события, а затем уже и с лицами.
Это любопытное явление в истории человеческого сознания, способное осветить многое и в истории права. Гепп терпеливо следит за этими явлениями, начиная с греческой истории, где допускается признание виновности вещей в причинении вреда, за что ответственность падает на самые вредоносные вещи, и они должны быть брошены в море. Балка, которой при падении был убит человек, должна быть выдана родне убитого.
Тот, кто позволил бы себе воспользоваться подобной вещью в своих интересах, ввести, скажем, в постройку, того рассматривали как соучастника и присуждали к выдаче не только вредоносного предмета, но и самого строения[6].
Еще шире развивается применение карательных мер к зверям и животным, виновным в нанесении вреда, особенно смерти. Медведь объявляется friedlos, и за его истребление полагается награда как иной раз за поимку лихих людей (Бруннер. с. 516). Также friedlos объявляются скот, кони, псы, кошки, от коих последовало злое дело.
Хозяин строго ответит, если даст корм или напоит такое животное, ровно так, как бы за приют преступнику, объявленному вне закона. Вредоносное животное должно быть выдано потерпевшему, чтобы он мог дать исход своему чувству мести (516).
Французские кутюмные источники дают любопытные образцы переходных мер от очень жестокого применения этих воззрений, которым судья не всегда имеет следовать selon la rigueur de droit (cout. de Beauvoisis), к более мягкому воззрению. Однако и у Boutiller в его Somme rurale встречаются приговоры над животными а mort et en exil (494)[7].
Сделаем шаг ближе к нашей цели, в область вопросов вменения там, где, хотя нет воли в смысле дееспособности юридической, но может быть воля в смысле явления психического, и где ее проявление есть лишь не рассчитанное, не руководимое рассудком, словом, где у римлян нет capacitas doli.
Если нет способности злого направления воли, как у дитяти, у безумного, тогда, натурально, при методе вменения внутреннего, imputatio interna, не может и не должно быть ответственности.
В вопросах о вознаграждении вреда, причиненного детьми, умалишенными, единственный критерий вменения касается не их, а ответственных за надзор за ними родителей, опекунов и проч. Все остальное представит собой простую случайность, casus.
Так ли это, однако, там, где мера вменения не есть внутренняя, субъективная, а внешняя, наружная, объективная, где le fait juge l’homme?
Обратимся к свидетельствам юридических памятников.
Старейшие законные сборники на Западе, несомненно свободные от римских влияний, открывают нам точку зрения, прямо противоположную господствующей в праве римском. Закон салический говорит, что дитя моложе 12-летнего возраста, в случае причинения им вреда, имеет быть присуждено к денежному вознаграждению потерпевшего.
Это и есть та именно гражданская ответственность, compositio, которая строго различается от другого элемента, чисто карательного, fredum, коему не подлежит невменяемый[8]. Много веков спустя Саксонское зерцало повторяет то же положение.
Если дитя причинит смерть человеку или иначе нанесет ему вред, то опекун обязан возместить вред и убыток потерпевшему из собственного имущества дитяти (кн. 2, арт. 65). Той же ответственности подлежит и умалишенный, причем наказанию такие невменяемые не подвергаются (кн. 3, арт. 3).
Глосса к Зерцалу добавляет, что это – мера ответственности для детей, не имеющих рассудительности и поступающих без намерения и воли (Нерр. с. 120). За этими нормами средневековые памятники открывают нам целую массу буквально таких или подобных воззрений (там же, дальше).
На чем практически могла бы держаться такая оценка невменяемого деяния, столь отдаленная и от латинской, и от преобладающей ныне точки зрения? Объяснений, конечно, можно придумать массу.
Август Тон полагает, что основу ответственности детей и безумных следует искать в том, что императивы закона, ими нарушенного, обращены к людям вообще, и что по отношению к детям и умалишенным нельзя принимать таких мер предотвращения или обороны, которые допустимы по отношению к животным.
Объяснение, быть может, и прекрасное, но слишком глубокое, чтобы указать мотив законоположений, принадлежащих по своему происхождению эпохе весьма наивного мировоззрения.
Проще и соответственнее условиям эпохи другое объяснение, которое состоит в том, что ущерб и убыток, который приходится терпеть от действия неразумного существа, составляет, конечно, случайность, но орудием этой случайности послужил человек, обладающий своим имуществом, и при отсутствии внутреннего критерия виновности нет основания имущественные невыгоды от этого случая возлагать на пострадавшего, а не на невольное орудие зла.
Из этого небольшого экскурса, освещающего нам совершенно иные начала вменения в средневековую эпоху, чем в латинской системе, несомненно ясно, что тут нет никакой надобности в натуральной волеспособности субъекта для того, чтоб подвергнуть его ответственности в пределах нанесенного им вреда чужому лицу или имуществу, совершенно независимо от того, хотел ли он нанести этот вред или у него не было никакого разумения, никакой волеспособности.
Раз мы видим этот критерий внешнего вменения примененным к физическим лицам, к людям, что может быть естественнее встретиться с его применением и к союзам?
Это и была та проблема, которая так тревожила средневековую юриспруденцию.
Возможна ли злая воля для корпорации? Возможно ли вменение ей, как возможно вменение человеку? Это вопрос, который, как мы видели выше, встал перед мыслью схоластической философии, как одна из самых трудных и, однако, требующих тотчас ответа задач юриспруденции.
Взгляд Иннокентия IV был чисто классическим, но мало отвечавшим мировоззрению эпохи. Бартол не мог вполне отрешиться от латинского мировоззрения и стать на чисто варварскую точку зрения. Для вменения ему все-таки оказался нужен внутренний момент, момент воли.
И он создает его из элементов тогдашнего религиозного мировоззрения и отвечает, что корпорация должна отвечать за причиненное ею зло, ибо она воле- и дееспособна, как и отдельный человек.
Основа конструкции оказалась даже шире, чем требовала практика, и корпорация провозглашена способной отвечать не только за те убытки, которые причинены злой волей ее членов, орудий ее воли, но и за их преступные побуждения. Нездоровый элемент этого мистицизма в праве отпал скоро, оставшись благодарной темой для школьных диспутов.
Но тот хотя грубый, но здравый элемент конструкции, который сказывался в течениях кутюмного права, всегда шедших наряду с рецепцией латинской системы, пересилил схоластику и удержался в некоторых современных системах, как подлинный остаток своеобычных воззрений новых народов.
Собственно, место ему должно быть ограниченное, в применении к союзам не латинского, а нового типа, соответствующего строению не вполне обособленной личности, юридической и физической, в современных системах.
Но кутюмные воззрения нашли себе некоторое применение в пределах более широких, там именно, где союзы по своему строению представляют собой типы, соответствующие латинской universitas.
Возьмем примеры из современных кодексов. Code civil для этого неудобен, ибо приближается к латинскому критерию внутреннего вменения при взыскании за вред и убытки[9]. В немецких много отклонений. И вот образец такового в системе прусского ландрехта.
Нам придется и здесь пользоваться аналогией с принципами ответственности невменяемых (детей и умалишенных), которые, однако, последовательно должны быть применяемы и к союзам.
Прусский ландрехт определяет: вред, который наносят умалишенные или идиоты, а также дети моложе семи лет, имеет быть возмещен из их имущества, предполагая, что опекуны и обязанные за детьми надзором ни в чем не виновны в данном случае (Th. 1. Tit. 6. § 41, 42, 45), причем, однако, надлежит иметь в виду, по началам справедливости, средства, необходимые для содержания и воспитания невменяемого ответчика (Нерр. § 25).
При этом, однако, спрашивается, выдержан ли этот критерий вменения по отношению к лицам, кои не суть безусловно невменяемые, в том же законодательстве? Нерр не без сокрушения заявляет, что нет, ибо в случаях, где совершенное деяние было непроизвольным, вменение и имущественная ответственность за вред не должна иметь место, как при событии случайном.
И эти два столь явно несогласованные мерила вменения встречаются не только в одной законной книге, но в одном и том же ее титуле (Th. 1. Tit. 6. § 4 и 39). Это очень тревожит Нерр’а, и он находит такую среднюю систему, где не выдержаны последовательно ни принципы Аквилиева закона, ни начала германской imputatio externa, не примирением начал, а настоящей juristisches Unding (187).
Что сказать по этому поводу? “Гениальный творец” ландрехта передал нам то право или, вернее, те два течения, которые он видел ясно в практике. Мы не поставим ему этого, конечно, в вину.
Возможно ли, при этой двойственности начал, найти какое-либо постоянство в практике не по вопросу только о вменении людям, но и по занимающей нас здесь проблеме о вменении союзам, юридическим лицам? Оставляя пока в стороне наши соображения, мы остановимся на дальнейшем движении и немецкой литературы, и законодательства в данном вопросе.
Нет никакого сомнения, что задача германистов создать свое цельное правовоззрение на место этой двойственности достаточно мотивирована трудностями практического применения взаимно исключающих принципов.
В рядах германистов именно Гирке поставил себе самую смелую и гордую задачу найти не то, что есть, а что должно стать взамен теперешнего неудовлетворительного состояния практики.
И вот в своей Genossenschaftstheorie und die deutsche Rechtssprechung он нам дает свой ответ. Его, собственно, занимает не вообще вменение, а вменение союзам действий, производимых их органами, или, как он думает – ими самими.
Задачу свою он ставит так, чтобы ответ получился в духе современной немецкой практики, т.е. в направлении расширения союзной ответственности, но, однако, не на основе внешнего вменения, а на основе вменения внутреннего, которое хотя и не есть немецкое, но не менее того высококультурное…
Если он достигнет такого результата, тогда разом будет устранена та двойственность начал, коей признаки мы указали в прусском ландрехте и которые изобилуют в практике.
Но как подойти к этой задаче?
Фикции он не хочет, ни в духе учения Савиньи, хотя Савиньи и не фингирует воли у союзов, ни в духе конструкции Бартола, которая не будет своевременной.
К чему же приходит Гирке? – К результату совершенно невозможному… Вместо идеальной или формальной воли он хочет реальной воли, в этом смысле подлинной, которая совершит для юридического лица все, что для отдельного человека дает его внутренняя психическая жизнь, и эту союзную подлинную волю он образует из частиц воли людей, входящих в состав союза…
Таким образом, у Гирке было бы все, что требуется, и высококультурная основа вменения, и ширина имущественной ответственности союза, его самобытность, его мощь, и торжество социального принципа над индивидуальным, если бы прежде всего и яснее всего не оказалась в руках величайшая нелепость, ein psychologisches Unding, какой-то сшивок из чужих воль, который и должен лечь в основу всей конструкции, тогда как, собственно, подобные изобретения ни для какой основы, ни для каких целей пригодными быть не могут, ибо представляют собой нечто несуществующее и немыслимое.
Второе чтение немецкого законопроекта вовсе не отказывается от допущения ответственности, конечно, только имущественной, там, где латинская система, с ее внутренним критерием вменения, не могла ее допустить.
Нет сомнения, однако, что в этом пункте, как и в вопросе о возникновении союзной личности, авторы проекта очень далеки от признания германистских учений. Вся основа этого нового положения лежит в кутюмном праве. Статья проекта, установляющая ответственность союза за действия агентов, выражена весьма общим образом.
Союз отвечает за вред, нанесенный третьему такими обязывающими к вознаграждению действиями его управления (Vorstand), отдельного его члена или законно к тому призванного заместителя, которые произведены им при исполнении возложенных на него должностных отправлений (теперь см. 31 Имп. Гр. Ул.).
Итак, нет латинского ограничения мерой обогащения союза, и самый критерий вменения и взыскания с союза есть тот же, которым определяется ответственность виновного человека.
Это строго проведенное начало соответствия в составе понятия цивильной личности, ее прав и ее обязанностей, независимое от того, кто облечен этим свойством обособленной цивильной личности, отдельно взятый человек или союз людей, лицо физическое или юридическое.
Этого мало. Новый закон, при определении меры ответственности за вред и убытки, независимо от устранения латинского критерия, и по чисто кутюмному принципу объективного вменения, предписывает определять меру ответственности нанесшего вред, когда ему не может быть вменена ни небрежность и преднамеренность (речь идет о не достигших семи и об incapacitas doli для лиц от 7 до 18-летнего возраста), согласно справедливости, смотря по обстоятельствам данного случая, насколько вознаграждение вреда необходимо и таковое не лишает ответственное лицо необходимых для него средств (§ 752. Вт. чт. и 829 Имп. Гр. Улож.).
IV. Нам остается сказать несколько слов по вопросу о прекращении союзной личности. Это наименее кропотливая сторона конструкции, ибо здесь имеет приложение принцип eodem modo quidquid dissolvere quo colligatum est.
Вопрос представлял трудности в латинской системе, при условии полного обособления личности союза от сочленов, притом особенно по отношению к судьбе имущества прекратившейся корпорации.
Современные системы имеют в виду далеко не эти только явления союзного строя. Таким образом, впереди, для вопроса о прекращении союза, идут определения его статута. Такие определения все решают для случаев образования союзов на определенный срок. Наступление срока есть предел существования союза.
Закон установляет нередко общий реквизит личного состава, необходимый для продолжения существования союза. Так, для продолжения существования зарегистрированного союза, по Второму чтению, требуется наличности не менее 3-х членов.
Если нет вообще личного состава в корпорации, то, конечно, нет и самой корпорации, что не мешает, однако, имуществу союза продолжать функционировать для общих цивильных целей в виде особой имущественной массы, какую мы имеем в установлениях.
Для союзов свободного порядка учреждения натурально указанное законом определение большинства о прекращении существования союза составляет также способ прекращения. Также действует определение союза о прекращении его деятельности ввиду открывшегося конкурсного процесса (§ 42, 47-52 Имп. Гр. Ул.).
Наконец, союз перестает существовать как особая личность через лишение его прав личности актом надлежащей власти в случаях нарушений статута и расширения деятельности в сферу, не предусмотренную статутами.
Чьим же будет имущество союза? Ответ должен быть дан статутами. Если нет прямого ответа, то надо его извлечь из духа и общей тенденции союзов подобного рода. Это может быть достигнуто путем свободного толкования.
Немецкий кодекс указывает на сей случай двоякий выход, или переход имущества к фиску для соответственного цели прекратившегося союза употребления его имущественных ресурсов (45-47), или в случаях, когда союз предназначался только для служения сочленам, раздел имущества между наличным, в момент его прекращения, составом (45).
Натурально, под оставшимся за прекращением союза имуществом следует разуметь только такое, которое превышает обязательные при ликвидации его дел платежи, для чего указываются более или менее продолжительные выжидательные сроки.
Эти положения не заключают в себе ничего специфически германского. Их же находим частью именно выраженными, частью скрытыми и в других положениях, касающихся вопросов союзной правоспособности в более или менее общем смысле, как напр., в указан, француз, зак. 1867, 1901 гг., а также в исп. код. (art. 39). Нов. нем. код. 1896 г. лишь законченнее разработал эти общие проблемы.
Для отдельных корпораций и установлений могут, наряду с этими общими положениями, действовать специальные правила.
Отклонения в этом моменте чтения, какие дают германские теории, не представляют ввиду анализа предшествующих пунктов никакого интереса.
Натурально, во всех случаях, где для перфекции возникновения юридического лица необходим тот или другой обряд оглашения, там он тоже существенен и для момента его прекращения!
[1] Их соучастие в совершении сделки, вырождающееся в простой формальный реквизит ее наличности, представляет в историческом процессе явление крайне важное для освещения именно истории обособления отдельного лица, его воли, его дееспособности, от союзной, ибо первоначально соучастие свидетелей есть именно юридически необходимое их содействие, без коего отдельный человек может хотеть все, что ему угодно, но юридически – совершить не способен ничего. Признаки соучастия как существенно необходимого и расширяющего силу сделки, а не обрядного только, мы увидим в дальнейшем.
[2] Есть мнение, что и там, не только в предшествующие эпохи, но и в позднейшее время, этот вопрос был весьма контровезным: см. небольшую работу русского юриста, публикованную на немецком языке: Die Deliktsfahigkeit der Gemeinde von Alexander, v. Kriwzow. Berlin, 1894.
[3] Савиньи. System. III. с. 22, пр. а.
[4] Савиньи аргументирует здесь против заключения от допущения обиды к наличности особого внутреннего психического процесса у юридич. лица.
[5] Вы имеете указание на него в вашем историко-юридическом курсе в книге профессора Сергеевича “Лекции и наследования по истории русского права”. 1883. с. 436 и след.
Кроме названных там писателей ныне важно иметь в виду работы Amira (в 1891 г. новая его работа Thierstrafen u. Thierprocesse), Бруннера и друг., указания на которые найдете у этих писателей. Все эти ученые изыскания важны, конечно, при специальных исторических исследованиях.
Мы остановим здесь внимание особенно на некоторых исторических трудах Бруннера и на забытой, хотя весьма хорошей, собственно, цивилистической работе д-ра Ferd. Hepp’a, давно умершего талантливого тюбингенского профессора: Die Zurechnung auf dem Gebiete des Civilrechts, insbesondere die Lehre v. d. Unglucksfallen nach den Grundsatz. d. romisch. u. deutsch. R. u. d. neuer. Legislat. 1838 (книгу нелегко найти в продаже даже в Германии).
[6] См.: Brunner. Forschungen z. Geschichte d. deutsch. u. franzos. Rechtes. 1894, где перепечатана масса его мелких работ, в свое время публикованных в разных изданиях. Для указанных случаев с. 521. Forschung. (прежде публиковано в Sitz. berichte der Berl. Akad. 1890. S. 815 и след.).
Мы здесь вовсе не берем на себя не только исчерпать этой интересной и важной проблемы, но даже сколько-нибудь приблизиться к ней, касаясь ее только в той мере, в какой нам нельзя ее обойти.
См. в том же издании крайне ценное исследование элементов формализма в старом французском процессе Die frankisch-romanische Urkunde, а также Wort u. Form im altfranz. Process. Чтение это для нас полезно тем, что может нередко навести на соображения, важные для истории русского права, не всегда освещенной так хорошо, как те же явления на Западе.
Для старого латинского права тот же вопрос освещает особенно Pernice. Labeo. П. с. 243, где тоже небрежность не отграничивается от случая. Нередко тем самым вещам, которые выводятся из оборота как зловредные, приписывается целебная сила (Бруннер. Там же. с. 521). Иногда полагается срок, после коего вредоносная вещь может быть взята хозяином безнаказанно к себе (30 ночей. с. 592).
Бруннер обращает внимание на удержавшийся до наших дней (переживший пар) взгляд английских моряков на злое свойство вещей, причинивших морские аварии (их называют deodand). У нас, конечно, можно сделать бездну наблюдений такого же рода.
Частью у Якушкина встречаются в его “Обычном праве” указания на подобные явления. Однако материал не только живой, но ниже письменный (летописный, особенно тоже частью в памятниках юридических и в “Полном Собрании Законов”) далеко не исчерпан.
[7] Brunner говорит, что в древнегерманском праве, которому не чуждо различие деяния волевого и невольного, разумеется под an gevaere, ohngefahr, частью наш casus, частью небрежность, ибо чистый casus не соответствует пантеистическому воззрению языческой эпохи.
Следы того же видны у греков и римлян (Pernice. Labeo. II. 243). Ohngefahr есть то же, что non volens, nolens, casus, negligentia; у французов – mesaventure, mescheance, meschief, перешедшее в Англию (499).
[8] Нерр. с. 119. Lex Salica tit. 28. § 6, то же lex Frision. Add. Tit. 3 § 70: “similiter et puer, qui nondum duodecim annos habet, si cuilibet vulnus intulerit, in simplo componat”.
[9] В подробности вопрос опять будет нас занимать в других частях системы, особенно в учении об имущественной ответственности, независимой от договорных оснований.
