Участие верховной власти в суде первоначально было весьма значительное и непосредственное. Державный народ Рима ведал суд как дело политики и не допускал апелляции на свои приговоры.
Военачальники древних франков и германцев председательствовали в народных собраниях, производивших суд и разрешавших вопросы управления. Одним из основных понятий феодальной эпохи было понятие об обязанности сюзерена ограждать своих вассалов не только мечом, но и судом. Его перенесли и на власть королевскую.
Французские короли нередко разбирали судебные дела самолично; Людовик IX и его заседания под дубом получили в этом отношении историческую известность. По теории английского процесса, покоящейся также на феодальных воззрениях[1], король признается верховным хранителем мира и высшим судьей государства.
В нашем процессе эта черта держалась весьма долго. Право суда было правом великого князя сперва по основаниям фискального свойства, так как с судящихся собирались пошлины в государеву казну, затем по основаниям, в идее государственного управления коренившимися.
Боярская дума, так напоминающая более ранние очертания королевского совета Франции или aulae regis Англии, имела только совещательный голос[2]. Судьи приказов для утверждения приговоров ходили к государю.
Личное участие монарха в разбирательстве судебных дел сказывается даже в назначении судей с докладом и без доклада: первая форма была исконная, стародавняя, вторая появляется значительно позже, объясняясь маловажностью дел. Но даже решения судей, имевших право вершить без доклада, могли быть обжалованы государю.
Только по делам уголовным для ускорения производства в московский период учреждались судьи с правом окончательного разбора и вершения; таковы губные старосты и наследники их власти, воеводы.
Судебный строй Свода законов покоился на том же основном положении. Верховная власть принимала непосредственное участие в судебной деятельности, занимая высшую ступень в лестнице судебных установлений: всякое дело, решенное Сенатом, могло восходить на рассмотрение государя через Государственный совет.
Относительно же некоторых приговоров действовало правило, по которому за ними вполне отрицалось судебное значение до утверждения их Высочайшей властью, которой они представлялись через Государственный совет или комитет министров.
Сюда принадлежали приговоры Сената и уголовных палат о лишении дворян и чиновников всех прав состояния или всех особенных прав и преимуществ; о снятии орденов и других знаков отличия, Высочайше пожалованных или таких, на ношение которых последовало Высочайшее соизволение; о наказании за подделку Высочайших указов, манифестов, грамот, рескриптов, большой государственной или иной печати монарха.
Такое положение вещей представляется нормальным лишь в двух случаях. Оно, во-первых, совершенно соответствует строю патриархальному, при котором государственные отношения определяются не твердыми правилами закона, а заменяющим их единоличным усмотрением правителя, не связанного даже волей, им самим выраженной.
Во-вторых, при прочих формах правления оно понятно и даже необходимо в те лишь исторические эпохи, которые составляют переходные периоды от обычного права к форме писаного закона, когда последний еще не образовался, положения законодательства крайне бедны и развитие их происходит путем казуистическим, в виде участия верховной власти в судебной деятельности.
Но как только законодательный материал достигает известной полноты, судебная деятельность отделяется от верховной власти. Это лежит в природе вещей, в необходимости надлежащего распределения государственных функций в интересах верховной власти и населения.
Судебная деятельность по существу своему есть деятельность подзаконная, так как она состоит в приложении общего правила закона к отдельном случаю, в жизни встретившемуся. Будучи подзаконной, она должна быть поручена органам, стоящим ниже закона, подчиненным ему и несущим перед ним ответственность.
Творец закона, верховная власть, становясь судьей, вынуждена или превращаться в орган подзаконный, или отменять закон, заменяя его новым. То и другое положения одинаково противоречат требованиям правильного распределения государственных функций.
В интересах верховной власти лежит скорейшее отделение от нее судебных функций. В государствах республиканских порядок совмещения их превращает суд в арену политики. В государствах монархических он, по замечанию Монтескье, ведет к ослаблению властей промежуточных, опору верховной власти составляющих, к устранению формальностей, столь необходимых для правильного судебного разбора, и к уменьшению силы закона.
Ответственность за исход судебных решений лежала бы на монархе, все неудовольствия проигравших дело падали бы на его личность к явному умалению его достоинства. Притом, участвуя непосредственно в судебном разборе, монарх не имел бы возможности осуществлять право помилования и право верховного надзора за судебной деятельностью, составляющие существенные прерогативы верховной власти.
Политическое благоразумие побуждало монархов уже в отдаленные времена воздерживаться от участия в суде. Так, во Франции еще в XIV в. встречаются представления парламентов королям о том, чтобы они не участвовали лично в суде над обвиняемыми, имущество коих могло подлежать конфискации.
Путем обычая личное участие короля в суде до такой степени вышло из употребления, что на случаи принятия судебных функций Людовиком XIII современники смотрели как на нечто необычайное.
Впрочем, в порядке законодательном во Франции впервые акт 1 октября 1789 г. постановил: “Судебная власть ни в каком случае не может принадлежать ни королю, ни законодательному собранию; правосудие отправляется именем короля единственно судебными местами, согласно конституции и законам образованными”.
Значительно раньше положение это стало законом в Англии; там еще при Карле I, в шестой год его царствования, было постановлено, что “ни король, ни его частный совет не имеют права исследовать или разрешать дела, касающиеся имущества подданных короля”.
То же правило получило силу и для дел уголовных; на требование Петра Великого казнить смертью виновных в аресте русского посла за долги в Лондоне королева Анна в 1708 г. отвечала, что “она не имеет права, иначе как в установленном законом порядке, наказать ни одного, даже самого меньшего из ее подданных и потому надеется, что царь не будет настаивать на своем требовании”[3]. Ныне это положение общепринято в цивилизованном мире.
У нас только судебные уставы 20 ноября положили конец этому порядку вещей[4] и освободили русского монарха от несвойственной государю обязанности принимать непосредственное участие в судебном разбирательстве.
“Власть судебная, – постановила ст. 1 УСУ, – принадлежит мировым судьям, съездам мировых судей, окружным судам, судебным палатам и Правительствующему сенату в качестве верховного кассационного суда”.
На решения Сената запрещено приносить кому бы то ни было жалобы, так что местами и лицами, в приведенном законе названными, исчерпывается перечень органов, в судебной деятельности участвующих.
Из этого положения действующим законодательством допускаются только два изъятия[5], в которых верховная власть сохранила за собой участие в судебном разборе.
Во-первых, члены императорского дома за неповиновение царствующему императору, по усмотрению его, отрешаются от принадлежащих им прав или монархом лично, или же предаются им суду[6].
Во-вторых, по п. 1 ст. 945 УУС, “приговоры суда, вошедшие в законную силу, прежде обращения их к исполнению представляются через министра юстиции на усмотрение Императорского Величества, 1) когда дворяне, чиновники, священнослужители всех степеней духовной иерархии или лица, имеющие ордена и знаки различия, снимаемые лишь с Высочайшего соизволения, присуждаются к наказаниям, соединенным с лишением всех прав состояния и всех особенных прав и преимуществ…”
Это правило имеет свою историю. Соединенные департаменты Государственного Совета в 1862 г., не сомневаясь в ненужности представления на Высочайшее усмотрение судебных приговоров даже по важнейшим делам о лицах состояний непривилегированных, не могли прийти к единогласию лишь по вопросу о необходимости представления на утверждение судебных приговоров о дворянах и лицах, имеющих ордена или знаки отличия беспорочной службы, а также о священнослужителях всех степеней духовной иерархии, на которых Святейший Синод ходатайствовал распространить привилегию, дворянам принадлежавшую[7].
Только один член (граф Панин) склонялся к утвердительному его решению, основываясь на связи его с вопросом о сословных привилегиях, который в то время рассмотрению Государственного совета не подлежал; по мнению его, для приговоров, соединенных с лишением дворянства, некоторых орденов и знаков беспорочной службы или с низвержением из духовного сана, следовало сохранить существовавший порядок внесения их на Высочайшее усмотрение через Государственный совет или Комитет министров.
Но большинство полагало и этот вопрос разрешить отрицательно по следующим соображениям:
“Если по примеру лучших европейских законодательств принята будет и у нас основным началом уголовного правосудия не одна теория формальных доказательств, но и внутренне убеждение судей, то верховной власти будет весьма затруднительно поверять те данные, которые были в виду судей, производивших судебное исследование, и удостоверяться в том, правильно ли убедились судьи в вине или невинности подсудимого.
Ставить верховную власть при новом порядке судопроизводства в прежние отношения к отправлению уголовного правосудия значило бы слагать нравственную ответственность за осуждение невинных или за потворство виновному с совести присяжных или постоянных судей.
Хотя в уголовных приговорах кроме определения вины или невинности подсудимого разрешается вопрос и о следующем ему по закону наказании; но как для высшего надзора за порядком производства и правильным толкованием законов учреждается в составе Правительствующего сената особый кассационный суд, который будет подвергать пересмотру приговоры, не подлежащие обжалованию обыкновенным порядком, и сверх того всем судебным местам принадлежит право ходатайствовать о смягчении наказания, то засим верховная власть может освободить себя от тяжкой обязанности утверждения уголовных приговоров.
Правда, что предположение это имеет некоторое отношение к сословным привилегиям.
Но когда правительство в состоянии насущной потребности государства и общего желания всех сословий, в том числе и дворянского, предпринимает по судебному устройству коренное преобразование, проникнутое духом равенства всех перед судом, когда преобразование это клонится к действительному осуществлению и развитию находящегося и ныне в числе коренных наших законов правила, что все лица без различия званий и чинов должны пользоваться судом равным, справедливым и безотлагательным, когда вследствие того предполагается, чтобы дела о всех подсудимых без различия званий и чинов начинались в одном и том же суде и производились одним и тем же порядком, то не может быть никаких причин к установлению для окончательного разрешения дел о подсудимых из дворян и чиновников какого-либо изъятия из предначертанного для всех общего порядка судопроизводства.
Существующий ныне закон о поднесении на Высочайшее утверждение уголовных приговоров, присуждающих виновных к лишению дворянства, чинов или знаков отличия, должен быть отменен не потому только, что при новом порядке судопроизводства верховная власть будет затруднена принять на себя ответственность за правильность приговора, постановленного по внутреннему убеждению судей, но также и потому, что закон этот вынуждает священную особу монарха, от которого должны бы исходить только помилование и облегчение участи страждущих, налагать непосредственно от своего лица уголовные кары и принимать на свою совесть горькие слезы осужденных, их родственников и друзей.
Ввиду таких важных затруднений и неудобств едва ли можно колебаться в отмене такого закона, который при новом порядке судопроизводства, как объяснено выше, не мог бы уже представлять никакого существенного ограждения, но составлял бы только одну формальность, которая поддерживала бы мысль о привилегии в суде, мысль о лицеприятии, возбуждающую неудовольствия в многочисленном состоянии народа, не пользующегося подобной привилегией.
Этой формальностью не только замедлялось бы разрешение участи преступника, о котором приговор восходил бы на Высочайшее утверждение, но по делам, к которым прикосновенны многие подсудимые, напрасно отягощалась бы участь прочих подсудимых, страждущих в тюремном заключении”.
Однако в общем собрании Государственного совета в том же 1862 г. восторжествовал взгляд, противоположный мнению большинства, образовавшегося в заседании соединенных департаментов. Исторические соображения одержали перевес над логическими.
“Вопрос о представлении некоторых уголовных приговоров на Высочайшее утверждение, – заметило общее собрание, – тесно связан с вопросом о сословных привилегиях, основанных на Высочайше дарованных грамотах.
Наказаниям будут подвергаться лица всех сословий без всякого между ними различия, и потому не представляется никакого основания к отмене такой меры, которая предоставляет дворянству одно лишь ручательство в том, что члены его не могут быть лишены прав состояния без Высочайшего утверждения.
Порядок, соблюдаемый ныне в сем отношении, имеет для подпавших суду дворян особенное значение потому, что при внимательном рассмотрении дела высшими в государстве установлениями поверка сия служит ручательством в правильности окончательного приговора и не ведет никогда к усугублению участи подсудимых, а весьма часто к возможному смягчению оной в видах монаршего милосердия.
Почетными преимуществами дворянство должно дорожить, когда они не сопряжены с каким-либо вредом для государства, чего ожидать нельзя от удержания в своей силе правила, освященного временем и выраженного столь ясно и положительно в дворянской грамоте…
По всем сим причинам признано, что следует сохранить правило о приговорах, подносимых на Высочайшее утверждение, и распространить преимущество сие на священнослужителей всех степеней духовной иерархии”[8].
Основные положения к Уставу уголовного судопроизводства формулировали его в ст. 112 следующим образом: “Окончательные приговоры прежде обращения их к исполнению представляются на Высочайшее утверждение министром юстиции:
1) когда дворяне, чиновники и священнослужители всех степеней духовной иерархии присуждаются к наказанию, соединенному с лишением всех прав состояния или всех особенных прав и преимуществ;
2) когда кто-либо присуждается к лишению ордена или другого знака отличия, Высочайше пожалованного, или такого, на ношение которого последовало Высочайшее соизволение; и
3) когда судебное место ходатайствует о смягчении подсудимым наказаний в размере, выходящем из пределов предоставленной суду власти, или о помиловании преступника”.
Уголовное отделение судебной комиссии 1863 г. видоизменило его смысл. По мнению его, принятому Государственным советом и верховной властью, “на окончательные приговоры допускаются жалобы и протесты в кассационном порядке, причем не только отдельные части решения, но и весь приговор может быть отменен с передачей дела на рассмотрение другого суда.
Поэтому, чтобы на практике не возникало предположения о необходимости представлять на усмотрение Его Императорского Величества приговоры, которые хотя постановлены окончательно, но не вошли в законную силу, а также и для того, чтобы могущее последовать по Высочайшему усмотрению смягчение наказания являлось как действие монаршего милосердия, а не в виде утверждения приговора в ревизионном порядке, комиссия при развитии основных положений по этому предмету признала необходимым выразить определительно, что на Высочайшее усмотрение в указанных законом случаях уголовные приговоры представляются не прежде как по вступлении их в законную силу”[9].
Основанная на этих соображениях ст. 891 проекта 1863 г. повторена буквально в ст. 945 УУС.
Право, верховной властью сохраненное за собой на основании п. 1 ст. 945 УУС, не следует считать правом ревизионного пересмотра, каким оно было по Своду законов; судебный приговор представляется монарху не прежде как по вступлении его в законную силу, когда пересмотр его уже невозможен; он подлежит рассмотрению единственно монарха, без промежуточных инстанций между государем и судом, как было по Своду законов; функция министра юстиции состоит при этом единственно в обязанности представить судебный приговор на усмотрение императора без всяких со своей стороны заключений по существу дела.
Вопрос о виновности, судебным приговором установленной, признается решенным окончательно и бесповоротно; на усмотрение государя представляется не он, а только вопрос о наказании. Последнее не может быть повышено, но государь властен или утвердить его, или проявить монаршее милосердие.
Поэтому удержание за собой монархом права утверждения некоторых приговоров стоит в связи с верховным правом помилования. Но оно не тождественно с ним и не покрывается им, так как утверждение монарха требуется и для приведения приговора в исполнение; притом приговоры известного рода представляются на Высочайшее усмотрение, хотя бы вопроса о помиловании совершенно не возбуждалось.
Поскольку в рассматриваемой функции нет элемента верховного права помилования, она составляет участие монарха в судебной деятельности, но участие это существенно разнится от участия его по Своду и состоит не в праве ревизионного пересмотра, а в праве отказать в исполнении судебного приговора.
Объем приговоров, на Высочайшее усмотрение представляемых, определяется свойством наказания и кругом лиц, к такому наказанию приговоренных.
По свойству наказания мера эта обнимает:
1) лишение всех прав состояния, независимо от того наказания, которым оно сопровождается (ст. 17 Уложения о наказаниях); потому и приговоры к смертной казни о лицах, к привилегированным состояниям принадлежащих, должны быть представляемы на Высочайшее усмотрение и не могут быть исполняемы ранее монаршего утверждения их;
2) лишение всех особенных прав и преимуществ, по состоянию виновного ему принадлежащих (ст. 43 Уложения о наказаниях); но приговоры, назначающие потерю некоторых личных прав и имуществ (ст. 50), а также запрещение занятий, например, аптекарских, архитекторских, торговых и т.п., на Высочайшее усмотрение не представляются.
По кругу лиц правило п. 1 ст. 945 УУС ограничивается:
1) дворянами, как потомственными, так и личными. Обер-офицерские дети ни к одной из этих категорий не принадлежат, и потому приговоры о них не должны быть представляемы на Высочайшее усмотрение (1870/119, Дьякова; 1874/720, Гасан Бала Султан-оглы), если, конечно, род их не имеет прав потомственного дворянства;
2) чиновниками, под ними разумеются лица, имеющие какой-либо классный чин, монаршей властью даруемый и ею только снимаемый, независимо от того, состояли они в момент постановления приговора на действительной службе или нет;
3) священнослужителями всех степеней духовной иерархии. Распространение на них льготы, прежде лишь дворянству предоставленной, сделано по ходатайству Святейшего Синода; отсюда следует заключить, что ст. 945 устава имеет в виду лишь священнослужителей православного исповедания.
Она обнимает священнослужителей всех степеней духовной иерархии, как белого, так и черного духовенства. Но на церковнослужителей, каковы дьячки, пономари, причетники, лица монашествующие, священного сана не имеющие, она не распространяется (1874/193, Четыркина);
наконец, 4) лицами, имеющими ордена и знаки отличия, снимаемые согласно учреждению орденов (Свод законов, т. I, ч. 2, кн. 6) лишь с Высочайшего соизволения.
В приговоре для представления его по этому основанию на Высочайшее усмотрение должно быть в точности выражено, что осужденный лишается ордена или знака отличия, которые по существующим законам могут быть сняты лишь волей монарха; так, на Высочайшее усмотрение представляются приговоры о воинских чинах, присуждаемых к лишению серебряного темляка, знака отличия военного ордена, знака ордена св. Анны, медали за спасение погибающих или за усердие (1872/328, Пономарева).
Обязанность представления приговора на Высочайшее усмотрение лежит на суде, который по существу разрешил дело окончательно; инстанция кассационная этой функции не несет.
Для представления необходимо выждать, пока приговор войдет в законную силу, т.е. пока не будут исчерпаны все способы обжалования его или не истекут сроки, для обжалования установленные.
[1] Это стоит в связи частью с происхождением государственной власти из власти патриархальной, частью с военным строем, который делал необходимым предоставление монарху права суда.
[2] Ключевский В.О. Боярская Дума Древней Руси. М., 1882. С. 416 и сл.
[3] Blackstone W. Commentaries on the Laws of England. V.I. London, 1820. P. 254, 255.
[4] Но уже до судебных уставов русские монархи принимали меры ограждения себя от частных ходатайств; особенно энергичны были распоряжения Петра Великого.
[5] Другие изъятия, указываемые Н.С. Таганцевым (Карательная деятельность государства и ее границы // Журн. Гражд. и угол. Права, 1882. №1, С.7,8), сюда не относятся, оны вытекают из верховенства монарха, а не из сохранения им за собой власти судебного разбора.
[6] Таганцев в указ. ст. толкует ст. 202 Основных законов в том смысле, что от усмотрения царствующего монарха зависит лишь предание суду, без которого никакие меры властью его назначены быть не могут, но ст. 202 гласит: “Царствующий монарх имеет власть отрешить неповинующегося от указанных в сем законе прав и поступать с ним яко преслушным воле монаршей”.
[7] Журн. соед. деп. Госуд. совета. 1862. № 65. С 200-203.
[8] Судебные уставы 20 ноября 1864 г. с изложением рассуждений, на коих они основаны. Ч. 2. Спб., 1866. С. 343.
[9] Объяснит. зап. к проекту УУС 1863 г., с. 466, 467.
