Где и когда было вече?

На поставленный в названии этой главы вопрос летописец конца XII века, описавший борьбу пригорода Владимира со старшими городами, Ростовом и Суздалем, дает ясный и определенный ответ:

“Новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти якоже на думу на веча сходятся; на что же старейший сдумают, на том же пригороди станут” (Лавр. и Сузд. 1176).

Веча собираются во всех волостях. Они составляют Думу волости. Решения, принятые на вече главными представителями волости, старшими городами, по общему правилу принимаются к исполнению пригородами.

Таково свидетельство современника. Нет ни малейшего основания заподозрить его правдивость. Оно для нас особенно важно по общности своего характера. Человек, описавший борьбу нового города со старыми, по всей вероятности, сам принадлежал к Ростовской волости; судя по тому, что все его симпатии принадлежат Владимиру, можно думать, что он был жителем этого пригорода, а не старших городов.

Для этого жителя нового города, обязанного своим возникновением и развитием князьям, вечевой порядок не представляется особенностью Новгорода, Смоленска, Киева, Полоцка, а является общим учреждением всех волостей; он есть достояние и пригорода Владимира.

Но по отношению к этому последнему городу летописец замечает некоторое извращение обычных порядков. Везде пригороды подчинялись решениям старших городов; Владимир же не подчинился. Но так как, по мнению летописца, Владимир был прав, то при помощи Святой Богородицы он и вышел победителем из столкновения со старшими городами.

Приведенное свидетельство сведущего человека не остается одиноким в наших памятниках. От XII века и ближайших к нему годов смежных столетий мы имеем более 50 частных свидетельств о вечевой жизни древних городов из всех концов тогдашней России; по выразительности своей они далеко неодинаковы.

Некоторые чрезвычайно кратки, состоят лишь из двух-трех слов, сухо передающих результат вечевой думы, на деле происходившей, может быть, в течение нескольких дней и потребовавшей затраты многих сил.

Результат шумной, а может быть, и не без ссоры и драки закончившейся Думы кратко выражается словами: граждане отворили ворота князю; затворились от князя; послали за князем, целовали с ним крест; бились за него, предались князю, заключили с ним мир и т.д.

Приведем некоторые наиболее характерные известия^[1].

В 1097 г. волынский князь, Давыд Игоревич, стал подговаривать Святополка-Михаила Киевского к нападению на Василька Теребовльского. Он говорил ему, что Василько замышляет против него недоброе и хочет захватить принадлежащие ему города, Туров и Пинск; в предупреждение Давыд советовал схватить Василька и выдать ему.

Теребовльский князь был действительно изменнически лишен свободы и закован в двойные оковы. Но прежде чем решиться на какие-либо дальнейшие действия, Святополк обратился с вопросом к народу:

“Наутрия же Святополк созва боляр и кыян, и поведа им, еже бе ему поведал Давыд, яко “брата ти убил (Василько), а на тя свечался с Володимером и хотять тя убити и грады твои заяти”. И реше боляре и людье: “тобе, княже, достоить блюсти головы своее. Да аще есть право молвил Давыд, да прииметь Василко казнь; аще ли не право глагола Давыд, да прииметь месть от Бога и отвечает пред Богом” (Лавр. 1097).

Ослепление Василька и последовавшее затем нападение Давида на его волость вызвало отпор со стороны обиженного и его родственников. Василько и брат его, Володарь Перемышльский, сожгли город Всеволож, перебили ни в чем неповинных жителей и приступили к Владимиру, где затворился Давыд. Осаждающие до начала враждебных действий вступили в чрезвычайно характерные переговоры с владимирцами:

“И послаша к володимерцем, – рассказывает о них летописец, – глаголя: ве не приидохове на град ваш, ни на вас, но на врагы своя, Туряка и на Лазаря, и на Василя, ти бо суть намолвили Давыда, и тех есть послушал Давыд и створил се зло. Да аще хощете за сих битися, да се мы готови; а любо дайте врагы наша”.

Гражане же, се слышав, созваша вече, и реша Давыдови людье: “выдай мужи сия, не бьем ся за сих, а за тя битися можем; аще ли, то отворим врата граду, а сам промышляй о себе” И неволя бысть выдати я. И рече Давыд: “нету их зде, бе бо я послал Лучьску, онем же пошедшим Лучьску, Туряк бежа Кыеву, а Лазарь и Василь воротистася Турийску”.

И слышаша людье, яко Турийске суть, кликнуша людье на Давыда и рекоша: выдай, кого ти хотять; аще ли, то предаемыся”. Давыд же послав приведе Василя и Лазаря, и дасть я. И сотвориша мир в неделю. А заутра, по зори, повесиша Василя и Лазаря и раз-стреляша стрелами Василковичи, и идоша от града” (Лавр. 1097).

Здесь каждое слово знаменательно. Осаждающие вступают в переговоры не с князем, а с народом, хотя князь в городе. Народ сам собирается на вече и обращается к своему князю с требованием выдать виновных под угрозой, в случае отказа, перейти на сторону Василька.

Давыд не говорит, что все это незаконные действия, как утверждают некоторые современные нам историки, а указывает только на невозможность исполнить волю народа потому, что требуемые люди не находятся в городе. Князь называет и города, где скрылись виновники раздора. Двое из них были в Турийске, городе, подвластном Давыду. Народ настоятельно повторяет требование выдачи, и князь подчиняется.

Но и это известие чрезвычайно кратко. Оно передает только результаты Думы, а не самый ход совещания. Читатель не видит, где собралось вече, кто присутствовал на нем, кто и что говорил; происходило ли собрание в тишине и спокойствии, или был шум и гам, были побитые.

Под 1099 г. встречаем новое известие о вече во Владимире-Волынском. Киевский князь Святополк-Михаил не обладал ни качествами правителя, ни добродетелями честного человека; у него не было ни твердости характера, ни верности раз данному слову. Он допустил Давыда схватить в своем доме гостя своего, князя Василька, и ослепить его в своем городе, в 10 верстах от Киева.

Но когда другие князья, переяславские и черниговские, восстали против этого изменнического поступка и потребовали, чтобы Святополк наказал Давыда, Святополк обратил оружие против недавнего своего друга и советника и осадил принадлежащий ему город, Владимир.

Давыд не нашел возможным бороться со Святополком и сдал ему город, но только до перемены обстоятельств к лучшему. Несколько времени спустя он заручился помощью половцев и осадил Владимир, где Святополк оставил сына своего, Мстислава.

При первом приступе Мстислав был убит и возник трудный вопрос, что делать: сдаться прежнему князю, Давыду, или стоять за нового, Святополка? Воины целых три дня скрывали от народа смерть своего предводителя.

“И в четвертый день, – говорит летописец, – поведаша на вечи. И реша людье: “се князь убиен; да аще ся вдамы, Святополк погубит ны вся”. И послаша к Святополку, глаголя: “се сын твой убиен, а мы изнемогаем гладом, да аще не придеши, хотят ся людье предати, не могуще глада терпети” (Лавр. 1097; Воскр. 1099).

Положение города было чрезвычайно трудное. Князья ведут между собой борьбу, которая условливается исключительно своекорыстными расчетами их эгоистической политики. Интересы горожан тут ни при чем. А между тем им непременно придется отвечать перед победителем: дома их будут пограблены и сожжены, жен и детей их уведут в плен.

Ввиду такого исхода борьбы они прибегают с просьбой о помощи к сильнейшему. Святополк, который является исполнителем воли других князей, сильнее Давыда. Но он может запоздать с помощью. Владимирцы предусматривают и этот случай, а потому и говорят, что голод может принудить их к сдаче.

Таким образом, если бы они сдались Давыду, а впоследствии взял верх Святополк, у него отнимается основание к преследованию горожан: они сдались не из дружбы к Давыду, а по крайней необходимости.

Записанное в летописи решение Думы, конечно, состоялось не сразу; на вече, по всей вероятности, было немало споров. Но эта сторона дела, крайне для нас интересная, вовсе не интересовала старого летописца, и он опустил ее.

Ослепление Василька подало повод и еще к одному народному собранию. Союзники Святополка пришли в негодование при вести об ослеплении и потребовали у него ответа. Объяснение киевского князя не удовлетворило их, и они решили напасть на него в его стольном городе.

Узнав об этом, Святополк задумал бежать из Киева. Тогда в дело вмешались киевские граждане. Положение их было нисколько не лучше владимирцев в только что описанном случае. Предмет княжеской распри совершенно чужд их интересам, а они, тем не менее, неизбежная жертва войны. Бегство Святополка ничему не помогло бы.

Как и Давыд, он удалился бы только до перемены обстоятельств к лучшему. Заручившись помощью друзей, своих и иноземцев, он пришел бы возвращать под свою власть Киев. Дома киевлян были бы сожжены, имущество разграблено. Киевляне не хотели ждать этих обычных последствий княжеских распрей. Вот как описывает летописец вмешательство их в ссору князей.

“Наутрия же хотящим (Владимиру Мономаху и Давыду и Олегу Святославичам) чрез Днепр на Святополка; Святополк же хоте побегнути из Киева. Не даша ему кыяне, но пое л а ш а Всеволожюю и митрополита Николу к Володимеру, глаголюще: “молимся, княже, тобе и братома твоима, не мозете погубити Русьскые земли; аще бо взмете рать межю собою, погании могут радоватися и возмуть землю нашю, иже беша стяжали отци ваши и деди ваши, трудом великим и храбрьством побороюще по Русьскей земли, ины земли приискиваху; а вы хочете погубити землю Русьскую” (Лавр. 1097).

Результатом этого посольства было заключение мира, по которому Святополк принял на себя наказание Давыда.

Это известие короче всех предшествующих. Летописец приводит только решение киевлян, не упоминая даже, что они собрались на Думу^[2].

Первое характерное известие о вечевой деятельности в XII веке относится к 1112 г. Весной этого года, после Пасхи, скончался киевский князь Святополк-Михаил, и возник вопрос о замещении его стола.

“Наутрия же, в семы на десятый день, – говорит летописец, – свет створиша кияне, послаша к Володимеру, глаголюще: “пойди, княже, на стол отен и деден”. Се слышав Володимер плакася велми и не пойде, жаля си по брате. Кияни же разграбиша двор Путятин, тысячьского, идоша на жиды и разграбища я.

И послашася паки кияне к Володимеру, глаголюще: пойди, княже, Киеву; аще ли не пойдеши, то веси, яко много зла уздвигнеться, то ти не Путятин двор, ни соцьских, но и жиды грабити, и паки ти пойдут на ятровь твою, и на бояры, и на монастыри, и будеши ответ имел, княже, оже ти монастыре разграбять”. Се же слышав Володимер, пойде в Киев” (Ипат. 1113).

В этом известии совершенно ясно призвание киевлянами Владимира Мономаха, его отказ, новое приглашение и принятие князем киевского стола. Но почему Владимир сперва отказался, и при чем тут грабеж и угроза ограбить невестку князя, бояр и даже монастыри?

Владимир отказался принять Киевскую волость по первому приглашению, конечно, не потому, что “жалел” умершего брата, а потому, что на основании Любецкого договора он не должен был занимать Киева. Грабеж по смерти князя его двора и дворов близких ему людей составляет довольно обыкновенное явление в том случае, когда князь был нелюбим народом.

Но здесь грабеж выходит за пределы неудовольствия умершим князем и приводится в связь с отказом Владимира сесть на киевском столе. Надо полагать, что отказ Владимира от Киева был решительный. Это и понятно: в 1097 г. он целовал крест пред своими двоюродными братьями и племянниками не занимать Киева.

Чтобы заставить его нарушить это крестное целование, киевляне и рисуют ему картину анархии, имеющей последовать в случае его отказа от народного избрания. Владимир Мономах занимает Киев по крайней необходимости. В этом оправдание его в нарушении добровольно принятого на себя обязательства. Таким образом, в силу народной воли утвердилось в Киеве потомство третьего сына Ярослава Владимировича.

Следующее затем крупное известие относится к 1127 г. и принадлежит полоцкой истории. Летописец, описав нападение киевского князя, Мстислава Владимировича, с союзниками на полоцких кривичей, заключает свой рассказ следующим известием о Полоцке:

“И тако Полочане стснувшиси выгнаша Давыда и с сынми и поемше Рогволода идоша к Мстиславу, просяще и собе князем. И створи волю их Мстислав. И поимше Роговолода ведоша и Полотьску” (Лавр.).

Этим кратким известием и ограничивается сообщение летописца о весьма крупном перевороте, о причинах которого он не нашел нужным сказать и одного слова. Полочане выгнали своего князя и заменили его другим. Этот, на наш взгляд, беззаконный и революционный поступок был одобрен могущественным князем Киевской волости, Мстиславом Великим.

Как это могло случиться? Скупой на слово летописец не только не объясняет этого, он даже не находит нужным сказать, что в Полоцке собралось вече и рассуждало о перемене князя. Причина переворота заключается, надо думать, во вражде киевского князя с князьями кривичей; этой враждой, конечно, и был вызван поход Мстислава в землю кривичей.

Чтобы устранить причину к войне, полочане изгоняют прежнего князя и сажают на его место нового, на избрание которого соизволяет сильный сосед. И здесь, как и в других волостях, народ старается приспособиться к княжеским усобицам. Найти золотую середину ему, однако, не удалось ни в Полоцке, ни в других местах.

В половине XII века княжил в Полоцке Рогволод Борисович, племянник Рогволода, о котором только что была речь. В 1151 г. он чем-то не угодил полочанам и был свергнут и заменен другим князем. Вот краткий рассказ летописца об этом новом перевороте, также одобренном одним из соседних князей, Святославом Ольговичем Черниговским.

“Том же лете яша полочане Роговолода Борисовича, князя своего, и послаша Меньску и ту и держаша у велице нужи, а Глебовича (надо полагать, Ростислава, двоюродного брата Рогволода) собе уведоша. И послашася полотьчане к Святославу Ольговичю с любовью, яко имети отцом собе и ходити в послушаньи его; и на том целоваша хрест” (Ипат.).

Мы очень далеко ушли от XII века, и события этого времени кажутся нам малопонятными. Полочане так легко меняют своих князей, как будто бы дело шло о перемене кого-нибудь из мелких должностных лиц.

Какое участие принимал в этом деле Святослав Ольгович, еще менее ясно, чем участие Мстислава Владимировича в событиях 1127 г. Святослав Ольгович не был во вражде с Рогволодом. По освобождении из заключения Рогволод нашел даже приют у Святослава, а в 1159 г. Святослав оказал помощь Рогволоду в приискании новой волости.

Ясно только то, что Святослав в революционном, на наш взгляд, поступке полочан ничего не видит революционного и принимает их как почтительных детей под свое покровительство, несмотря на опасный пример неповиновения.

Нельзя же отрицать, что практика полочан могла подействовать заразительно и на собственных подданных Святослава. Были, конечно, достаточные причины, которые заставляли князей терпеть такие порядки и даже одобрять их.

Что же касается полочан, то их поведение легко объясняется непостоянством народной любви и ненависти. Испытал на себе это непостоянство и Рогволод: в сороковых годах он посажен был на стол полочанами, в 1151 г. изгнан, а в 1159 г. снова призван с радостью.

Мы приведем целиком все место летописи, относящееся к этому второму призванию. В нем встречается указание на вечевую жизнь и другого города Полоцкой волости, Друцка. Оно во многих отношениях знаменательно.

“Том же лете иде Рогволод Борисович от Святослава от Ольговича искать собе волости, поемь полк Святославль, зане не сотвориша милости ему братья его, вземше под ним волость его и жизнь его всю. И приехав к Случьску, и нача слатися ко дрьючаном. Дрьючане же ради быша ему, и приездяче к нему вабяхуть и к собе, рекуче: “поеди, княже, не стряпай, ради есме тобе: аче ны ся и с детьми бита за тя, а ради ся, бьем за тя”.

И выехаша противу ему более 300 лодий дрючан и полчан, и вниде в город с честью великою, и ради быша ему людие; а Глеба Ростиславича выгнаша и двор его разграбиша горожане и дружину его. И приде же Глеб к отцю (в Полоцк). И мятежь бысть велик в городе, в полчанех, мнози бо хотяху Рогволода.

Одва же установи людие Ростислав, и одарив многими дармы и води я к хресту, а сам иде с Всеволодом и с Володарем и с всею братьею на Рогволода к Дрьютьску. Рогволод же затворися в городе, и бья-хуться крепко и много от обоих падаху, дрьючане же укаривахуть много.

И створи мир Ростислав с Рогволодом и целоваша хрест межи собою, и прида волости Рогволоду. И воротися Ростислав с братиею в свояси. Том же лете свет зол свещаша на князя своего полочане, на Ростислава на Глебовича, и тако преступиша хрестное целование. На том бо целовали хрест к нему, яко ты нам князь еси и дай ны Бог с тобою пожити, извета никакого же до тебе доложити и до хрестнаго целования.

И тако сступиша еже рекше, и послашася в тайне к Рогволоду Борисовичю Дрьютьску, рекуче ему: “княже наш сгрешили есть к Богу и к тобе, оже встахом на тя без вины и жизнь твою всю разграбихом и твоея дружины, а самого емше выдахом тя Глебовичем на великую муку; да аше ны не помяниши всего того, иже створихом своим безумием, и хрест к нам целуеши, то мы людие твое, а ты еси нашь князъ; а Ростислава ти, емше, вдамы в руце, а еже хощеши, то сотвориши ему”.

Рогволод же целова к ним хрест на том, яко не помянута ему всего того, и отпусти я в свояси. И бяху приятеле Ростиславу от полцан и известша Ростислава оже хотять и яти. И начаша Ростислава звати льстью у братьщину к святе Богородици к Старей, на Петров день, да ту имуть и.

Он же еха к ним, изволочив ся в броне под порты, и не смеша на нь дьрьзнути. Наутрии же день начаша и вабити к собе, рекуче: “Княже! поеди к нам, суть ны с тобою речи; поеди же к нам в город”, бяшять бо князь в то веремя на Белцици. И рече Ростислав послом: “а вчера есмь у вас был, а чему есте не молвили ко мне, а что вы было речи?” Обаче без всякаго извета еха к ним у город.

И се погна из города детьский его противу ему: “не езди, княже, вече ти в городе, а дружину ти избивають, а тебе хотять яти”. И ту воротися опять и свкупися весь с дружиною на Белчици, и оттуда пойде полком к брату к Володареви Меньску, и много зла створи волости Полотьской, воюя, и скоты, и челядью.

И послашася полчане по Рогволода Дрьютьску, и вниде Рогволод Полотьску месяца июля, и седе на столе деда своего и отца своего с честью великою. И таки быша ради полочане” (Ипат.).

Рогволод, изгнанный в 1151 г. из Полоцка и не получивший ничего от родственников, которые завладели всем его имуществом, решается в 1159 г. сам поискать себе волости. Он входит в сношение с дручанами, несмотря на то, что у них не было недостатка в князе. Друцк принадлежал к Полоцкому княжеству и имел посадника в лице сына полоцкого князя, Глеба Ростиславича.

Летописец не объясняет мотивов, которыми руководились дручане; он говорит только, что они рады были предложению Рогволода и стали звать его к себе в качестве самостоятельного князя. Рогволод вошел в город, а Глеб бежал к отцу в Полоцк. Полоцкое княжение распалось, таким образом, на две части, которые и вступили немедленно в войну между собой.

Ростислав не хотел терпеть умаления своих владений и пошел со всеми братьями на Рогволода к Друцку. Но дручане оказали своему новому князю такую энергическую поддержку, что Ростислав вынужден был не только заключить с противником мир, но и увеличить его владения. Разделение полоцкого княжения было, таким образом, признано и полоцким князем.

Что же происходило в это время в главном городе волости, в Полоцке? Рогволод имел приверженцев и среди поломан; они соединились с дручанами и помогли ему утвердиться у них в городе.

После замирения Ростислава с Рогволодом они собрали вече в Полоцке и склонили поломан передать власть Рогволоду, а своего князя выдать ему в полное распоряжение. Ростислав ушел из Полоцка, воюя волость, а Рогволод сел с великою честью на столе деда и отца.

Мотивов низложения одного князя и призвания другого летописец не приводит. С некоторою подробностью он останавливается лишь на раскаянии полочан по поводу изгнания Рогволода в 1151 г. и приводит любопытнейшую черту: полочане горюют о том, что восстали на Рогволода, ограбили его и выдали Глебовичам (вновь призванному тогда князю, Ростиславу, и его братьям) на великую муку без всякой вины с его стороны. По мнению полочан, князь может быть виноват; в этом случае они считают себя вправе восстать на него.

Описанные тревожные события протекли не в молчании, действующие лица постоянно обменивались мыслями. Тут, конечно, высказывались и мотивы, почему одни были за Рогволода, другие за Ростислава. Но все это мало занимало летописца. Он сохранил только намек на этот живой обмен мыслей: во время осады Друцка дручане много укоряли осаждавших.

Недовольство Ростиславом обнаружилось в Полоцке, как только Рогволод занял Друцк. Что же делает Ростислав? Берет под свою стражу недовольных и предает их суду, как бы следовало? Не, он успокаивает их подарками и приводит ко кресту, входит с ними в соглашение. Тем дело и оканчивается.

За полоцкими известиями приведем следующие по времени известия о городах черниговских и киевских. Сообщения летописца о решениях народных Дум вызываются и здесь повествованиями о княжеских усобицах.

Предприимчивый черниговский князь, Всеволод Ольгович, еще при жизни киевского князя, Ярополка, простирал свои замыслы на Киев. В 1138 г. он задумал поход в Киевскую волость и заручился уже помощью половцев. Ярополк Киевский, чтобы предупредить разорение своей земли, поспешил двинуться во главе многочисленного войска к Чернигову.

С ним шли, кроме киевлян, переяславцы, владимирцы, туровцы, ростовцы, полочане, смолняне, галичане, угры и берендеи. Черниговцы не могли одолеть такой силы и поспешили к своему князю с советом в следующей форме:

“И людье, черниговцы, возпиша ко Всеволоду: “Ты надеешися бежати в Половце, а волость свою погубиши, то к чему ся опять воротишь? Луче того, останися высокоумья своего и проси мира. Мы бо вемы милосердье Ярополче, яко не радуется кровопролитью, но Бога ради восхощеть мира, то бо соблюдаеть землю Русскую”.

В этом совете слышится наставление и упрек, слышится и раздражение. Что же делает князь?

“Всеволод же, то слышав, – продолжает летописец, – яко смыслен сый, вниде в ся и рече: “луче есть смиритися, Бога ради”. И посла с покореньем к Ярополку, испроси мир, и целоваше честный крест, и сотвориша мир, и разидошася славяще Бога” (Лавр. 1138).

В 1139 г., по смерти Ярополка, Всеволоду удалось, наконец, занять киевский стол. Но он не довольствовался распространением своей личной власти, он хотел, чтобы и после его смерти Киевское княжение оставалось под властью черниговских князей.

Достигнуть этого без согласия народа было невозможно, а потому он и вступил в переговоры с киевлянами. Описание этих переговоров и последовавших затем событий дает чрезвычайно любопытную страничку из истории вечевого быта первой половины XII века. Под 1146 г. летописец рассказывает:

“Всеволод же, пришед в Киев, разболися; и посла по брата своего по Игоря и по Святослава; и бысть вельми болен, и ста под Вышгородом, в острове. И Всеволод призва к себе кияне и нача молвити: “аз есми велми болен, а се вы брат мой, Игорь, мнитесь по нь”. Они же рекоша: “княже! ради, ся имем”.

И пояша Игоря в Киев: иде с ними под Угорьский и сзва кияне вси. Они же вси целоваша к нему крест рекуче: “ты нам князь” и яша ся по нь льстью. Заутрии же день еха Игорь Вышегороду, и целоваша к нему хрест вышегородьце. В утрий же день преставися Всеволод, месяца августа в 1 день, и спрятавше тело его, и положиша у церкви святого мученику”.

“Игорь же еха Киеву и созва кияне вси на гору, на Ярославль двор, и целоваша к нему хрест. И пакы скопишася вси кияне у Туровы божьнице и послаша по Игоря ре-куче: “княже! поеди к нам”. Игорь же, поем брата своего, Святослава, и еха к ним, и ста с дружиною своею, а брата своего Святослава, посла к ним у вече.

И почаша кияне складывати вину на тиуна на Всеволожа, на Ратьшу, и на другого тивуна на вышегородьскаго, на Тудора, рекуче: “Ратша ны пагуби Киев, а Тудор – Вышегород; а ныне, княже Святославе, целуй нам хрест и с братом своим: аще кому нас будет обида, то ты прави”.

Святослав же рече им: “аз целую крест с братом своим, яко не будеть вы насилья ни котораго же, а се вам и тиун, а по вашей воли”. Святослав же, ссед с коня, и на том целова хрест к ним у вечи. Кияне же вси, сседше с конь, начаша молвити: “брат твой князь и ты”, и на том целоваша вси кияне хрест и с детьми, оже под Игорем не льстити и под Святославом.

И Святослав пойма лутшеи муже, кияне, и еха с ними к брату своему, Игореви, и рече: “брате! на том аз целовал к ним хрест, оже ти я имети в правду и любити. Игорь же, ссед с коня, и целова к ним крест на всей их воли и на братьни, еха на обед” (Ипат.).

В приведенном известии различено собрание всех киян и не всех. Все собираются в Киеве, под Угорским, на Ярославовом дворе и у Туровой божницы. Под Вышгородом, конечно, не могли быть собраны все кияне; туда приехали, по всей вероятности, только лучшие люди. Но это были предварительные переговоры.

Киевляне, в них участвовавшие, не считали их окончательными. Они повели Игоря в Киев, где были уже собраны все. Пока жив был Всеволод, киевляне могли только обещать Игорю, что признают его князем по смерти Всеволода. Поэтому, когда Всеволод умер, потребовалось новое вече, на котором Игорь и был признан князем.

За этим признанием Игоря князем последовало третье вече, созванное не князем, а народом, на которое был приглашен и князь. Князь не усмотрел в этом самовольном собрании незаконного веча, послал на него брата в качестве своего представителя и принял те условия, которые были ему предложены этим собранием.

Лица, принимавшие участие в этом последнем вече, созванном у Туровой божницы, сидели на конях во все время прений. Они сошли с них только тогда, когда дело дошло до скрепления принятых решений крестным целованием.

Игорь не довольствуется вечем киевлян, а находит еще нужным собрать вече в киевском пригороде, Вышгороде, чтобы получить признание и со стороны вышгородцев.

Наконец, еще любопытная черта. Киевляне как-то плохо различают Игоря и его уполномоченного, Святослава. Всеволод предложил им в князья одного Игоря, а на последнем собрании они признают двух князей, Игоря и Святослава.

С нашей точки зрения на князя, как на монарха, это непонятно. Но у киевлян, очевидно, была какая-то другая точка зрения. Они возлагают на князя обязанность – судить их обиды лично. Князь – должностное лицо, а должностных лиц может быть и несколько.

В безыскусственном рассказе летописца, в котором личность рассказчика не дает себя чувствовать, встречается, однако, одно словечко, свидетельствующее о мыслях, волновавших автора. Он говорит, что киевляне лестью целовали крест Игорю. Это замечание вырвалось у него, конечно, под влиянием известных уже ему позднейших событий.

Нет основания думать, что киевляне были устойчивее в своих решениях, чем полочане или какая-либо иная народная масса. В настоящем же случае произошло еще особое обстоятельство, которое должно было очень способствовать к изменению принятого киевлянами решения.

У них были среди князей свои любимцы. Это Владимирово племя, потомки Владимира Мономаха, которому в начале столетия они предоставили киевское княжение. Изяслав, внук Мономаха и сын киевского князя, Мстислава, много способствовавшего развитию киевской силы, был налицо.

При жизни Всеволода он состоял с ним в союзе и по договору отказался от Киева в пользу Всеволода и его брата, Игоря. Игорь положительно это утверждает: “Изяслав, – говорит он, – целовал к нама крест, яко не подзрети Киева” (Ипат. 23-24).

Поэтому Всеволод, вознамерившись передать Киев Игорю, обратился к Изяславу с вопросом – стоит ли он на крестном целовании Игорю? Изяслав отвечал, что стоит. Но когда, по смерти Всеволода, Игорь повторил этот вопрос, Изяслав не дал ответа и задержал его посла.

Весьма вероятно, что Изяслав в это время был уже в сношениях со своими сторонниками в Киеве. Этим и надо объяснять поворот в мнениях киевлян, совершившийся после клятвы их Игорю.

Думать же, что они согласились на предложение Всеволода и целовали крест Игорю “льстиво”, т.е. с намерением не исполнять целования, нет основания. Если бы у них было такое намерение, не было бы надобности им самим созывать вече у Туровой божницы и входить с Игорем в соглашение относительно порядка княжения.

После вступления Игоря на киевский стол настроение киевлян переменилось, они нарушили данное Игорю и Святославу обещание и послали за Изяславом Мстиславичем. Рассказ летописца об этом факте чрезвычайно краток. Он скрыл от нас всю внутреннюю сторону дела, все предварительные переговоры и споры, без которых, конечно, не могли обойтись, и ограничился передачей сухого результата:

“И не угоден бысть кия нам Игорь, – говорит он, – и послашася к Переяславлю к Изяславу, рекуче: “пойди, княже, к нам, хощем тебе”. Изяслав же, се слышав, совкупи воя своя, пойде на нь из Переяславля, взем молитву у святого Михаила у епископа, у Ефимья…

И поиде Изяслав к Дерновому, и ту… прислашась к нему белогородьчи и василевци такоже рекуче: “пойди, ты нашь князь, поеди, Ольговичь не хочем”. Том месте приехаша от киян мужи, нарекуче: “ты нашь князь, поеди; а у ольговичь не хочем быти акы в задничи; кде узрим стяг твой, ту и мы с тобою готови есмь” (Ипат. 1146).

Но и в этом кратком сообщении есть характерные черты. Призвание Изяслава не есть дело только главного города. Пригороды, Белгород и Василев, самостоятельно выступают с собственным своим приглашением, а не исполняют только приговор старшего города.

Приводится и мотив неверности Игорю: “не хочем быти акы в задничи”, т.е. киевляне не хотят переходить от брата к брату в порядке гражданского наследования, как частная собственность.

Игорь и Святослав не желали, однако, отказаться от Киева и приготовились к битве. Но им изменили даже ближайшие и довереннейшие люди, тысяцкий Улеб, Иван Войтишич и Лазарь Саковский, пользовавшиеся милостями и покойного князя Всеволода. Благодаря этому Ольговичи были разбиты, Игорь взят в плен; Святославу же удалось бежать.

Победители обратили свое оружие против владений побежденных. В том же году союзники Изяслава подступили к городу Святослава Ольговича, Путивлю. Несмотря на то, что в городе был посадник Святослава, граждане ведут дело обороны сами, и осаждающие вступают в переговоры с ними непосредственно, а не с посадником. Вот рассказ летописца.

“Итако приступиша к граду, – говорит он о союзниках Изяслава, Изяславе и Владимире Давыдовичах. – И не вдашася им путивлечи, дондеже приде Изяслав с силою киевскою. Онем же крепко бьющимся с града, поехаста Давыдовича и рекоста им: “не бейтеся, целуемы на том святую Богородицю, оже не дати вас на полон”.

Они же не вдашась им. И приде Изяслав Мьстиславовичь с полкы своими к ним; они же выслашась к Изяславу Мьстиславичю и поклонишась ему, и тако рекоша: “тебе есмы ждали, княже, а целуй к нам хрест”. Изяслав же целова к ним хрест и посадника их выведе, а своего у них посади” (Ипат. 1146).

Изгнанные Ольговичи нашли себе энергического союзника в лице дяди Изяслава Мстиславича, суздальского князя Юрия, который принял под свою защиту Игоря и соправителя его Святослава.

Повествование о борьбе Изяслава с Юрием дает летописцу повод к одному из самых подробных описаний вечевых совещаний, какие только сохранила летопись. В 1147 г. союзники Изяслава, черниговские князья, Давыдовичи, прислали к нему приглашение выступить против Юрия.

“Изяслав же, – рассказывает летописец, – созва бояры своя и всю дружину свою и (Воскр.) кияне, и рече им: “се есм с братиею своею сгадал, с Володимером и с Изяславом Давидовичами и с Всеволодичем Святославом, хочем пойти на Юрия, на стрыя своего, и на Святослава к Суздалю, зане же приял ворога моего, Святослава Олговича.

А брат Ростислав тамо ся с нами соиметь, ать идет ко мне с смолняны и с новгородци”. Кияне же слышавше рекоша: “княже! не ходи с Ростиславом на стрыя своего, лепле ся с ним улади; Ольговичем веры не ими, ни с ними ходи в путь”.

Изяслав же рече им: “целовали ко мне хрест, а думу еси с ними думал, а всяко сего пути нехочю отложити; а вы доспевайте”. Кияне же рекоша: “княже! ты ся на нас не гневай, не можем на Володимире племя рукы взняти; олня же Ольгович хотя и с детми”. Изяслав же рече им: “а тот добр, кто по мне пойдет”. И то рек, свкупи множество вой и пойде” (Ипат. 1147).

На совещание были призваны княжеские бояре, вся дружина и киевляне, а участие в прениях принимают только князь и киевляне. Надо полагать, что соглашение с приближенными боярами и дружиной уже состоялось, и в настоящем случае дело шло лишь об убеждении народа помочь князю.

Цель эта не была достигнута. Киевляне решительно отказались идти против Владимирова племени и предостерегали князя от доверия к черниговским князьям. Изяслав не послушал их. Он обратился к охотникам и с их помощью пошел против дяди, оставив брата своего, Владимира, в Киеве.

Но недоверие киевлян к Давыдовичам оправдалось; они изменили Изяславу, и положение его оказалось крайне опасным. Помощь киевлян была ему теперь более необходима, чем когда-либо прежде. Изяслав решил снова обратиться к ним и отправил с этой целью двух послов в Киев. По поводу приезда этих послов летописец и рисует единственную в своем роде картину вечевого собрания.

“Изяслав же, – рассказывает он, – перед собою посла к брату Кыеву, к Владимеру, и к Лазареви тысячскому два мужа, Добрынку и Радила, рек: “брате! еди к митрополиту, и сзови кыяны вся, ать молвита си мужа лесть черниговскых князий”. И еха Володимер к митрополиту, повабя кыяны.

И придоша кыян много множество народа, и седоша у святое Софьи. И рече Володимер к митрополиту: “се прислал брат мой два мужа кыянины, ато молвят братье своей”. И выступи Добрынка и Радила и рекоста: “целовал тя брат, а митрополиту ся поклонял и Лазаря целовал и кыяны все”. Рекоша кыяне: “молвита, с чим вас князь прислал”.

Он же рекоста: “тако молвит князь. Целовала ко мне крест Давыдовича и Святослав Всеволодичь, ему же аз много добра створих, а ноне хотели мя убити лестью, но Бог заступил меня и крест честный, его же суть ко мне целовали. А ныне, братья, поидета по мне к Чернигову, кто имеет конь, ли не имееть кто, ино в лодье, ти бо суть не мене единого хотели убити, но и вас искоренити”.

Кыяне же рекоша: “князь нас вабить к Чернигову, а зде ворог князя нашего и наш, а хочем и убити; пойти же хочем бится за своего князя и с детми”. И рече им Володимер: “того вы брат мой не приказал; Игоря блюдут сторожеве, а мы пойдем к брату, ако же ны велить”.

Рекоша же кыяне: “мы ведаем, оже не кончити добром с тем племенем, ни вам, ни нам, коли любо”. Митрополит же много взбраняше им, и Лазарь тысячскый, и Рагуйло, Володимер тысячьскый, яко не убити Игоря. Они же кликнувше поидоша убить Игоря” (Лавр. 1147).

Но и это наиболее подробное из имеющихся у нас описаний все же передает только общие результаты народной Думы, а не самые прения. Прежде чем сложилось общее убеждение помочь князю и убить его противника, говорили же отдельные лица и были, конечно, споры. Все это сглажено в нашем рассказе. Маленькое дополнение к нему находим в Ипатьевском списке летописи. Ответ киевлян на речь послов он передает в таком виде:

“Кияне же рекоша: “ради, оже ны Бог тебе избавил от великия льсти, братью нашю; идем по тебе и с детми, ако же хощеши”. И рече один человек: “по князи своем, ради, идем; но первее о сем промыслемы, акоже и прежде створиша при Изяславе Ярославиче, высекше Всеслава от поруба злии они, и поставиша князя собе, и многа зла бысть про то граду нашему.

А се Игорь, ворог нашего князя и наш, не в порубе, но в Святом Федоре, а убивше того к Чернигову пойдем по своем князи. Кончаимы же ся с ними”. То же слышавше народ, оттоле пойдоша на Игоря” (1147).

Несмотря на историческую справку, приводимую неизвестным нам вечевым оратором XII века и восходящую ровно за восемьдесят лет до его времени, мы не видим основания заподозрить летописца в сочинительстве. Упоминаемое возведение Всеслава на киевский стол должно быть очень памятно киевлянам.

Низложенный Изяслав ушел в Ляхи, но скоро вернулся с значительной польской помощью и жестоко отомстил за свое изгнание: 70 человек казнил он смертью и многих ослепил; в числе казненных были и такие, которых князь, по выражению летописца, “без вины погуби, не испытав” (Лавр.).

Таковы были последствия необдуманного увлечения толпы. Но можно ли было поручиться, что и в настоящее время не найдется охотников заменить отсутствующего и попавшего в западню Изяслава находившимся в Киеве Игорем, на стороне которого были и Юрий, и Давыдовичи?

Возможность такой попытки тем легче допустить, что перемена князя нередко соединялась с грабежом его двора и, следовательно, возбуждала хищнические инстинкты.

Выступление в поход приверженцев Изяслава могло дать сторонникам Игоря и надежду на успех. Таковы-то были условия, при которых речь неизвестного витии могла произвести потрясающее впечатление на народную массу и увлечь ее к политическому убийству.

Борьба Изяслава с черниговскими князьями и Юрием Суздальским дала повод не раз высказаться народным Думам южных городов. Приведем в заключение еще два известия.

После занятия Киева Изяслав овладел и черниговским городом, Курском, и посадил там сына своего, Мстислава. В 1147 г. Юрий послал против Курска сына Глеба.

“Мьстислав же, – рассказывает летописец, – слышав, оже идет Гюргевич с Святославом Ольговичем на нь к Курску, и поведа куряном. И куряне рекоша Мьстиславу: “оже се Олговичь, ради, ся за тя бьем и с детьми; а на Володимире племя, на Гюргевича, не можем руки подъяти”. Мьстислав же, то слышав, поеде к отцю своему. Куряне же послаша к Гюргевичю и пояша у него посадник к собе” (Ипат.).

Отказ курян биться против Юрия ведет к перемещению власти: от Изяслава она переходит к Юрию.

В 1149 г. Юрий одержал решительную победу над Изяславом и осадил Киев. Изяслав, посовещавшись с братом Ростиславом, обратился к киевлянам с такой речью:

“Се стрый наю пришел, а ве вам являеве: можете ли ся за наю бита?” Они же рекоша: “господина наю князя! не погубита нас до конца! Се ныне отцы наши и братья наши и сынови наши на полку, они изоймани, а друзии избьени, и оружие снято. А ныне ать не возмуть нас на полон, поедита в свои волости. А вы ведаета, оже нам с Гюргем не ужити! Аже по сих днех кде узрим стягы ваю, ту мы готовы ваю есмы” (Ипат.).

Князья послушались совета киевлян: Изяслав уехал во Владимир, а Ростислав в Смоленск.

Момент, который киевляне предусматривали в своем ответе, наступил весьма скоро. Уже в 1150 г., по выезде Юрия из Киева, они говорили Изяславу:

“Гюрги вышел из Киева, а Вячьслав седить ти в Киеве; а мы его не хочем… Ты наш князь! Поеди к святой Софьи, сяди на столе отца своего и деда своего” (Ипат.)^[3].

Известия о вечевой деятельности городов Ростовско-Суздальской волости начинаются со второй половины XII века и относятся не только к старшим городам, Ростову и Суздалю, но и к младшим, Владимиру, Переяславлю, Москве, Дмитрову.

Юрий Долгорукий, желая передать по смерти своей Ростовско-Суздальскую волость не старшему сыну, Андрею, а двум младшим, Михалке и Всеволоду, обращается к тому же средству для осуществления своей воли, к которому обратился несколько лет раньше и киевский князь Всеволод, к согласию народа. Факт этот относится к 1157-1158 гг., но коротко рассказан летописцем (Сузд. и Ипат.) под 1175; Юрий совещался не со старшими только городами, но и с младшим, Владимиром.

Последствия данного народом Юрию обещания – признать князьями младших сыновей его – были те же, что и в Киеве: народ нарушил крестное целование, Михалку и Всеволода выгнал, а на столе Юрия посадил старшего его сына, Андрея, Последний факт сообщается два раза: под 1175 г. и своевременно, под 1158 г., но в последнем случае без указания на нарушение прежнего обещания:

“Том же лете, – говорит летописец, – сдумавши ростовци и суздальци и володимерци вси, пояша Андрея, сына Дюргева старейшаго, и посадиша и на отни столе, Ростове, и Суждали, и Володимири, зане был прелюбим всеми за премногую его добродетель” (Ипат.).

В 1175 г., после смерти Андрея, последовал новый акт избрания, на котором приняли участие и жители Переяславля Северного.

“Уведавше же смерть княжю, ростовци, и суздальци, и переяславци, и вся дружина, от мала и до велика, и съехашася к Володимерю и реша: “се ся уже тако створило, князь наш убиен, а детей у него нетуть, сынок его мал в Новегороде, а братья его в Руси; по кого хочем послати в своих князех?

Нам суть князи муромьскыи и рязаньскыи в суседех, а боимся мьсти их, егда пойдуть внезапу ратью на нас, князю не сущу в нас. А послем к Глебу (рязанскому) рекуще: князя нашего Бог поял, а хочем Ростиславичю, Мьстислава и Ярополка, твоею… шюрину…”

И утвердившеся святою Богородицею, послаша к Глебови: “тобе своя шюрина, а наша князя, да се, утвердившеся межи собою, послахом к тобе послы своя, а ты приставишь к ним послы своя, ать идуть по князя наша” (Ипат. и Сузд.).

Далее приводятся слова, которые послы должны были сказать вновь избранным:

“Ваю отец добр был, коли у нас был; а поедь та к нам княжить, а иных не хочем”.

В приведенном известии обращает на себя внимание одна подробность, прежде не встречавшаяся. После избрания народ утверждается между собой святой Богородицей. Надо полагать, это особая присяга не изменять принятому решению. Такая присяга, действительно, была нелишняя.

Ростовцы и суздальцы раз уже изменили своей клятве; избранные Ростиславичи могли не поверить им теперь и не приехать; волость, оставшаяся без князя, сделалась бы жертвой нападения соседних князей, ростовских и муромских. Вот почему нужно было особое утверждение народа, о котором послы и сообщают Глебу.

Кроме этих двух известий, из которых видно, что пригороды приглашаются в общую Думу с главными городами, есть сведения и о народных Думах в отдельных городах, как старших, так и младших.

Из двух призванных Ростиславичей младший, Ярополк, был посажен во Владимире. Между ним и владимирцами весьма скоро возникло несогласие. Князь был молод и слушал бояр, а бояре учили его “на многое имание”. Он не только обременял продажами и вирами население, но и церкви стал обирать.

Вызванное этим неудовольствие повело к народным собраниям, на которых обсуждалось поведение Ростиславичей, и решено было довести о нем до сведения старших городов; когда же старшие города отказали владимирцам в поддержке, они решили перейти на сторону младших сыновей Юрия, Михалки и Всеволода, и прогнать Ярополка.

Рассказ летописи об этих событиях, вызвавших, конечно, не одно народное собрание, чрезвычайно краток.

“И почаша володимерци млвити: мы есьмы волная князя прияли к себе, и крест целовали на всем, а они, яко не свою волость творита, яко не творяче седети у нас, грабита не токмо волость всю, но и церкви, – промышляйте, братия!” И послашася к ростовцам и суздалцем, являюче им свою обиду. Они же словом суще по них, а делом далече.

А боляре князю тою држахуся крепко. Володимирци же, с переяславци укрепившеся, послашася к Чернигову по Михалка и по брата его, по Всеволода, рекуче: “ты старей еси в братии своей, пойди к Володимирю; аже что замыслять на нас ростовци и суздалци про тя, и како ны с ними Бог дасть” (Сузд. 1176).

Из этого известия можно вывести, что было по крайней мере три вечевых сходки: на первой решено обратиться к ростовцам и суздальцам; на второй выслушан ответ старших городов и решено обратиться к помощи Переяславля; на третьей, в которой участвовали и переяславцы, решено призвать Михалку и Всеволода.

Где находился в это время князь Ярополк и как относился он к народным собраниям владимирцев, которые, конечно, не могли оставаться для него тайной, об этом летописец не сообщает ни слова.

К этому же 1176 г. относится и известие о вечевой деятельности Москвы. Она присоединилась к молодым городам, Владимиру и Переяславлю. Михалка и Всеволод ехали уже из Чернигова во Владимир и на дороге остановились в Москве. Во время обеда пришла весть, что Ярополк выступил уже против них из Владимира.

Они поспешили к нему навстречу; с ними пошли и москвичи. Но дорогой оказалось, что оба войска шли разными путями и разошлись и что Ярополк продолжает движение на Москву.

“Москьвляни же, – говорит летописец, – слышавше, оже идеть на не Ярополк, и взвратишася вспять, блюдуче домов своих” (Ипат.).

Таким образом, и москвичи в XII веке, к которому относятся и первые о них известия, сами решали свою судьбу и сами распоряжались защитой домов своих.

По смерти Михалки, последовавшей в 1177 г., снова проявилась деятельность народной Думы и во Владимире, и в Ростове.

“Володимерци же, – говорит летописец, – помянувше Бога и крестное целование к великому князю Гюргю, вышедше перед золотая ворота, целоваша крест ко Всеволоду князю, брату Михалкову, и на детех его, посадиша и на отни и на дедни столе в Володимери” (Лавр. 1177).

“В то же лето приведоша ростовци и боляре Мстислава Ростиславича из Новагорода, рекуще: поиде, княже, к нам, Михалка Вог поял на Волзе на Городци, а мы хочем тебе, а иного не хочем” (Лавр.).

Переяславль и в этом случае продолжал стоять на стороне младшего города. Ростовцы потребовали от призванного ими Мстислава, чтобы он шел войной на Всеволода.

Всеволод передал переяславцам об объявленной ему Мстиславом войне и получил от них такой ответ:

“Ты ему добра хотел, а он головы твоея ловить! Поеди, княже, к нему!..” (Лавр.).

В 1212 г. умер Всеволод, назначив Переяславль сыну своему Ярославу. Этим распоряжением отца Ярослав, однако, не удовольствовался; он нашел нужным вступить в соглашение и с самими переяславцами. Вот как передает этот любопытный факт летопись:

“Ярослав же, приехав в Переяславль, месяца апреля в 18 день, и сзвав вси переяславци к святому Спасу, и рече им: “братия переяславци, се отец мой иде к Богови, а вас отдал мне, а мене вдал вам на руце. Да рците мне, братия, аще хощете мя имети собе, якоже имеете отца моего, и головы свои за мя сложите?”

Они же вси тогда рекоша: “велми, господине, тако буди, ты наш господин, ты Всеволод”. И целоваша к нему вси крест. И тако седе Ярослав в Переславли на столе, иде же родися” (Сузд.).

К Переяславльской волости Ярослава принадлежал и новый город, Дмитров. Не все сыновья Всеволода были довольны уделами, назначенными им отцом. Старший, Константин, получивший Ростов, начал войну с Юрием из-за обладания Владимиром.

Сторону Юрия принял Ярослав, а сторону Константина Владимир и подступил к городу Ярослава, Дмитрову. Эта осада дала случай и населению нового города, Дмитрова, высказаться за князя Ярослава.

“Слышавше же дмитровци, оже идет на них Владимир, и пожгоша сами все предградие и затворишася. Владимир же, приехав, не доспе им ничто же, зане дмитровци крепко бияхутся з города. Тогда же хотеша и Владимира застрелите, и бежа от града с полком своим, убоявся брата своего Ярослава. Дмитровой же, вышедше из города, избиша зад дружины его” (Сузд. 1214).

В заключение приведем еще одно известие о владимирцах, весьма напоминающее приведенное выше (под 1149 г.) известие о киевлянах. В 1216 г. князь Юрий потерпел жестокое поражение от Константина и бежал во Владимир.

“На утрии же, – рассказывает летописец, – князь Юрьи созва люди и рече: “братие володимерцы! затворимся в граде, негли обиемся их!” Людие же молвяхуть ему: княже Юрьи! с ким ся затворити? братиа наша избита, а инии изоимани, а кои прибежали, а ти без оружия, то с ким станем?”

Князь же Юрьи рече: “аз то все ведаю, толико не выдайте мя брату, Костянтину, ни Володимеру, ни Мстиславу, да бых вышел по своей воли из града”. Они же тако обещашася ему” (Воскр.)^[4].

Известия о вечевой деятельности городов Рязанской волости относятся к концу XII и началу XIII века. Все они вызваны враждебными отношениями рязанских князей ко Всеволоду Владимирскому.

Изгнанный Всеволодом из Ростовской волости, Мстислав Ростиславич обратился к помощи тестя своего, Глеба Рязанского. Возгоревшаяся по этому поводу война с рязанскими князьями кончилась в пользу Всеволода. Он разбил противников и взял в плен Мстислава, Глеба и сына его Романа.

Но другой сын Глеба, Ярополк (Ярослав), успел уйти в Воронеж. Всеволод хотел овладеть и им. С этой целью он обращается к рязанцам и отправляет к ним посольство. Послы его держат к гражданам такую речь:

“Вы имеете нашего ворога (выдайте его), али иду к вам”. Рязанцы же, сдумаша, рекуще: “князь наш и братья наши погыбли в чюжем князи”: ехавше в Воронежь, яща его сами и приведоша его в Володимерь” (Лавр. 1177).

Всеволод рассматривает рязанцев как самостоятельную власть и требует выдачи своего врага. Они и не помышляют отвергнуть его требование по некомпетентности; совершенно наоборот, они находят, что могут принять это дело к своему рассмотрению и постановить соответствующее решение; собирают Думу и решают выдать Всеволоду сына их законного князя.

В 1207 г. Всеволод Юрьевич получил известие, что рязанские князья, Роман и Святослав Глебовичи, в союзе с племянниками замыслили овладеть им, заманивши к себе обманом. Всеволод предупредил это изменническое нападение, захватив подозреваемых им рязанских князей, и направился к Пронску, где сидел кир Михаил, также заподозренный в измене. Кир Михаил не решился ожидать прихода Всеволода и бежал в Чернигов к тестю. Что же делают проняне?

“Проняне же, – рассказывает летописец, – пояша к с обе Изяслава Володимерича (один из внуков Глеба) и затворишася с ним в граде. Князь же великий, пришед, ста у города Проньска; и не хотя видети кровопролитья и посла к ним мужа своего, Михаила Борисовича, омирить их. Они же не внушиша глагол его, надеющеся на градную твердость. Слышав же князь великый речь их буюю, и повеле приступить ко граду со все страны…” (Лавр. 1207).

Проняне решаются на то, на что не решился их князь, на сопротивление. Чрезвычайно жаль, что летописец не приводит “речь их буюю”. Тогда мы знали бы мотивы сопротивления, теперь же оно представляется очень неясным. Пронску не угрожало ни малейшей опасности.

Всеволод шел не против города, а против князя, князь же бежал из города добровольно. Оставалось встретить Всеволода с честью, и столкновение разрешилось бы совершенно мирно. Не следует ли объяснять сопротивление пронян антагонизмом с владимирцами, которые, конечно, составляли главную силу Всеволода?

Совершенно иначе поступили рязанцы. Узнав о движении к Рязани Всеволода, они послали к нему с поклоном, молящеся, дабы не приходил к городу. Князь внял молению рязанцев и повернул во Владимир.

Надо думать, что он поставил условием прекращения враждебных действий выдачу рязанцами остальных своих князей. На такое предположение наводит то обстоятельство, что летописец, описав возвращение Всеволода во Владимир, продолжает так:

“И потом рязанцы вси, сдумавше, послаша остаток князий и со княгынями к Великому князю Всеволоду в Володимер” (Лавр.).

Но настроение рязанцев тоже было изменчиво, они разошлись со Всеволодом, как только он прислал к ним на стол сына своего Ярослава.

“Рязанцы же, – говорит летописец, – лесть имуще к нему, целоваше крест ко Всеволоду и не управиша, и изимаши люди его и сковаша, а инех в погребех, засыпавше, измориша. Всеволод же, слышав се, иде на Рязань с сынми своими, и, пришед, ста у града Рязани.

И Ярослав изыде противу отца своего, и целова и с радостью. И прислаша рязанцы б у юю речь, по своему обычаю и непокорьству. И повеле великый князь всем людем изыти из града и с товаром, и яко изыдоша вси, повеле зажещи град” (Лавр. 1208).

Чрезвычайно интересное известие, но, к сожалению, слишком краткое. Оно, надо думать, принадлежит перу не рязанца, а владимирца. Автор не сочувствует рязанцам, осуждает их и не находит уместным приводить их буйную речь.

А речь эта многое бы объяснила в столкновении Всеволода с рязанцами. Теперь же мы знаем только, что рязанцы, переловив и выдав своих князей Всеволоду, целовали к нему крест, по всей вероятности, в знак признания его или кого-либо из сыновей его своим князем.

Судя по тому, что Ярослав был прислан в Рязань “на стол”, надо полагать, что слития Рязани с Владимирской волостью не произошло; Рязань осталась самостоятельным княжением под властью сына Всеволода.

Новый князь назначил на все должности своих людей, владимирцев, которых надо было наградить за службу. Вот достаточная уже причина к неудовольствию. Рязанцы хватают “людей Ярослава”: надо думать, людей, которым розданы доходные должности.

Всеволод жестоко отомстил изменившим ему рязанцам. Он сжег их город. Но утвердить своей власти в Рязани ему все-таки не удалось.

Насколько кратки и неполны дошедшие до нас известия летописей, это всего лучше видно из того, что мы находим в них о вечевой деятельности Смоленской волости. Владимирский летописец в своем рассказе о борьбе Владимира с Ростовом и Суздалем называет Смоленск в числе волостей, которые имеют обычай сходиться на вече как на Думу; а между тем мы не нашли в летописи ни одного рассказа о вече в Смоленске.

Единственное известие, в котором встречается слово “вече”, относится к собранию смольнян во время похода, состоявшемуся у города Треполя. В 1185 г. смольняне отправились с князем своим, Давыдом, к Киеву помогать русским князьям, Рюрику и Святославу, против половцев. Достигнув Треполя, они отказались от дальнейшего движения.

“Смолняне же, – говорит летописец, – почаша вече деяти, рекуще: “мы пошли до Киева, да аже бы была рать, билися быхом; нам ли иное рати искати, то не можем, уже ся есмы изнемогле” (Ипат.).

Из этого известия следует, что перед походом в Смоленске было собрано вече, на котором и решен вопрос о походе. Но на поход смольняне согласились не безусловно, а с ограничением: они обещали воевать половцев только на пространстве до Киева.

Достигнув Треполя (верст на 40 южнее Киева) и не найдя половцев, они думали, что обязательство их исполнено, собрали вече во время похода и решили возвратиться домой. Князь ничего не мог сделать и отступил вместе со своими гражданами-воинами. Он присоединился, следовательно, к вечевому решению, хотя оно было собрано не им, а самим народом.

Хотя летопись и не упоминает о вече в Смоленске, но не раз говорит о результатах вечевых собраний. Так, в 1096 г. смольняне не приняли Олега (Лавр.); в 1175 г. они изгнали Ярополка, которого у них оставил князь их, Роман Ростиславич, уходя в Киев, и призвали дядю его, Мстислава Ростиславича^[5].

Мы могли бы еще продолжить эти выписки из летописей, но полагаем, что для нашей цели довольно и приведенных мест.

Переходим к вопросу о том, когда возникли вечевые Думы, действовавшие повсеместно в XII веке? В периоды истории, когда право развивается путем законодательства, для ответа на поставленный вопрос надо было бы указать князя, который ввел этот порядок вещей.

У нас не только в XII, но и гораздо позднее, в XIV и даже XV веках, право развивалось не путем законодательства, а обычаем и практикой судебной и административной^[6]. Вече поэтому не есть продукт указа какого-либо князя, а явление обычной народной жизни, вызванное условиями тогдашнего быта древних волостей.

В I томе “Древностей” мы указали эти условия. Свободное население древних княжеств не было привязано к раз избранному месту жительства. Оно могло беспрепятственно переходить из княжества в княжество и, таким образом, менять свое подданство. Небольшие размеры княжений облегчали эти переходы.

Даже служилые люди могли оставлять своего князя и переходить на службу к другому, который им больше приходился по вкусу, или и вовсе не служить. На свободном населении по отношению к местной власти лежали только такие обязанности, которые оно само соглашалось исполнять.

В противном случае оно рассыпалось в разные стороны и ускользало от власти, которая ему не нравилась. Связь князя с подданными была весьма слабая и легко прерывалась. На таком зыбком основании не могла возникнуть твердая центральная власть.

Собственные же силы князя были еще недостаточно развиты, чтобы господствовать над свободным населением. В случае соединения свободное население являлось довольно внушительной силой, которая могла оказать князю или деятельное сопротивление, или существенную поддержку.

Вот этими-то условиями быта и объясняется тот факт, что князья ведут переговоры с народом и входят с ним в соглашение, одерживают при его помощи победы и оставляют столы свои, если свободное население отказывается поддерживать их или не имеет достаточных для того сил.

В начале истории, когда военное ремесло не обособилось еще от других занятий и весь народ входил в состав войска, весьма натурально, что ему должно было принадлежать совсем иное значение в решении общественных вопросов, чем это сделалось, возможно, позднее, когда образовалась отдельная от народа военная сила. Где сила, там и власть; а в начале истории народные массы составляли силу.

Вече, как явление обычного права, существует с незапамятных времен. Так смотрели на это и люди XII века. Владимирский летописец говорит, что вече было “изначала”. Начальный летописец, описывая общественные события IX и X веков, действующими лицами выводит народ и народную Думу. Требование с киевлян хазарами дани было, по его свидетельству, предметом обсуждения народной Думы:

“Сдумавше поляне и вдаша от дыма мечь” (Лавр.).

Переговоры с Ольгой древлянские послы ведут от имени древлян, а не князя, хотя у них был и князь.

“И послаша древляне лучыыие мужи… И рече им Ольга: “да глаголете, что ради придосте семо”? Реша же древляне: “посла ны Дерьвьска земля” (Лавр.).

Наконец, описывая осаду Белгорода печенегами в 997 г., летописец говорит:

“И удолжися, остоя в городе, и бе глад велик, и створиша вече в городе”.

Итак, по мнению начального летописца и позднейшего, жившего в конце XII века, вече было всегда.

Но мы можем привести и официальные документы X века, свидетельствующие об участии народа в общественных делах того времени. Это договоры Олега и Игоря с греками. Первый договор заключен был не только от имени князей, но “и ото всех иже суть под рукою его сущих Руси” (911 г.). Для заключения второго договора послы были отправлены “и от всех людий Руския земли”. Послы эти говорят о себе:

“И Великий князь наш Игорь, и боляре его, и людье вси рустии послаша ны к Роману и Костянтину” и т.д. (945).

Договор 945 г., составленный в Константинополе, был послан в Киев. Доставление его было поручено особому греческому послу, который был отправлен “к Великому князю рускому, Игореви, и к людем его”.

Игорь и люди его должны были скрепить договор присягой. Летописец говорит, что присягали все крещеные и все некрещеные; это значит, что “под людьми Игоря” надо разуметь все наличное население Киева, а не какую-либо тесную группу зависимых от Игоря людей.

Наконец, последний вопрос, как долго продолжалось действие веча в Русской земле?

Бытовое явление, вызванное к жизни условиями местной почвы, и умереть должно было вместе с уничтожением этих условий.

Событием первостепенной важности, проложившим путь к новому порядку вещей, является татарское завоевание. Разъединенное население небольших русских княжений не могло бороться с централизованной татарской силой.

Нашествие татар впервые познакомило русские княжения с властью, с которой нельзя входить в соглашение, которой надо подчиняться безусловно. Почва для развития вечевой деятельности была сразу уничтожена. Ханы татарские не имеют надобности входить в соглашение с народом. Они достаточно сильны, чтобы приказывать ему.

Хотя татары не остались в Русской земле и властвовали издалека, тем не менее господство их произвело глубокий переворот в нашей жизни. Благодаря разъединенности волостей и отсутствию организованной военной силы, от чего проистекала указанная уже выше слабость князей, завоевание России совершилось чрезвычайно быстро.

Разбитые татарами князья не думали о сопротивлении во что бы то ни стало. Они признали себя данниками ханов и спешили в Орду поклониться своим новым властелинам и получить из их рук утверждение своих прав. То же делало и духовенство. Расплачиваться за эту покорность приходилось народу.

Он был сосчитан и обложен ордынскою данью. В городах и пригородах водворились татарские чиновники для сбора этой дани. Угодные татарам князья получили возможность опираться на их силу в борьбе как с другими князьями, так и с городами.

Первые попытки политического объединения России были сделаны ханами, которые, в противность собственным своим интересам, подчиняли отдельных князей власти излюбленного ими великого князя.

При наличности этих новых условий вечевые собрания становятся анахронизмом. Но народные обычаи не умирают в один день. С деятельностью веча встречаемся и после татарского нашествия, и даже в XIV веке.

Некоторые из этих запоздалых проявлений вечевой жизни ни словом не напоминают татарского погрома и переносят нас в XII век.

В 1286 г. скончался волынский князь, Владимир Васильевич. Перед смертью он отказал все свои владения одному из двоюродных братьев, Мстиславу Даниловичу. К составу этого отказа принадлежало и Берестье. Но берестьяне не захотели подчиниться воле князя. Вот что рассказывает о них летописец:

“Берестьяне… учинили бяхут коромолу: еще Володимеру князю болну сушю, они же ехавше к Юрьеви князю (племяннику Владимира) целоваше крест на том рекуче: како не достанет стрыя твоего, ино мы твои и город твой, а ты нашь князь” (Ипат.).

Судя по тому, что летописец называет поступок берестьян “коромолой”, т.е. изменой, надо полагать, что Владимир, назначая Мстислава своим преемником, получил на то согласие горожан и скрепил его крестным целованием; в противном случае не было бы измены.

В 1303 г. скончался московский князь, Данило Александрович. В Переяславле посадничал сын его, Юрий.

“По животе же его (Данилы), – говорит летописец, – переяславци яшася за сына его, за князя за Юрия, и не пустиша его и на погребение отче” (Воскр.).

Граждане так дорожат избранным ими князем, что даже ограничивают его личную свободу из боязни, конечно, как бы он не перешел в Москву^[7].

Но есть и известия, из которых видно, что господствуют в Русской земле уже не русские люди, а татары. По поводу нашествия татар происходило, конечно, немало народных совещаний. Но время было слишком тревожное, чтобы замечать их и записывать. Лишь в виде исключения попадаются такие подробные известия, какое мы имеем о Козельске. Разрушив Владимир и суздальские города, Батый подступил к Козельску.

“Козляне же, – говорит летописец, – свет створише не вдатися Батыю, рекше: “яко аще князь наш млад есть, но положим живот свой за нь…” Татаром же, бьющимся о град, прияти хотящим град, разбившим граду стену и возидоша на вал татаре. Козляне же ножи резахуся с ними. Свет же створиша изити на полки татарскые и исшедше из града и секоша праща их… Батый же взя город, изби вси……бишася по семь недель” (Ипат. 1237).

От второй половины XIII века сохранилось несколько известий о борьбе горожан с татарскими данниками.

“Избави Бог, – говорит летописец, – от лютого томленья бесурменьскаго люди ростовския земля: вложи ярость в сердца крестьяном, не терпяще насилья поганых, изволиша вечь и выгнаша из городов, из Ростова, из Володимера, из Суздаля, из Ярославля, окупахуть бо ти окаяньнии бесурме-ни дани…” (Лавр. 1262).

А вот еще от 1280 г.:

“Князь Дмитрий Борисович седе в Ростове. Умножи же ся тогда татар в Ростове, и граждане створше вече и изгнаша их, а имение их разграбиша” (Воскр.).

К сожалению, не видно, какое было отношение между занятием ростовского стола князем Дмитрием и умножением татар в Ростове. В 1286 г. происходит раздел отчины между этим Дмитрием и братом его, Константином. Дмитрию достался Углич, Константину Ростов. В 1289 г. в Ростове садится Дмитрий, а Константин идет в Орду.

Эта перемена может быть рассматриваема как захват Ростова Дмитрием, совершенный при помощи татар. Раздор между братьями тем легче допустить, что еще в 1281 г. “воздвиже дьявол вражду и крамолу межи братом Дмитрием и Константином Борисовичи”. Можно думать, что татары приведены были Дмитрием против брата.

Князья в своих спорах из-за владений обращались обыкновенно к содействию татар и весьма нередко жестоко опустошали русские города при их помощи. В 1293 г. была великая ссора между сыновьями Александра Невского, Дмитрием и Андреем. Князь Андрей отправился с жалобой в Орду и испросил у хана сильную рать на Дмитрия.

Эта рать, во главе которой стояли русские князья, взяла на щит и опустошила 14 городов, в том числе были: Владимир, Суздаль, Муром, Юрьев, Переяславль, Коломна, Москва и Можайск. Еще недовольные награбленной добычей, татары вознамерились идти на Тверь.

“Бысть же печаль велика тверичам, – говорит летописец, – не бяше бе у них князя, тогда бо князь Михаил в Орде бысть. Они же целоваша межи себе крест и седоша в осаде, укрепившися на том, яко битися с татары, а не предатися”^[8].

Положение городов среди княжеских усобиц и прежде было тяжелое, теперь оно еще ухудшилось, ибо бывшая в распоряжении князей сила увеличилась татарами, которые пользовались княжескими раздорами для грабежа.

Повторяющиеся нашествия татар должны были вконец уничтожить некоторые успехи общественной жизни, достигнутые в дотатарское время; а успехи эти необходимо предполагать ввиду значительного числа городов, о которых упоминают дотатарские летописцы, как о пунктах насиженных, население которых принимало деятельное участие в общественных делах. Татарский погром должен был надолго приостановить у нас развитие городской жизни.

Что именно татарское завоевание, перенеся центр тяжести политической жизни в Орду и обессилив население поборами и грабежом, подорвало в корне участие народа в общественных делах, видно еще из того, что в тех местностях, которых нашествие не коснулось, вечевые порядки сохраняются в XIV и XV веках; таковы Новгородская и Полоцкая волости.

Существование народной Думы в Новгороде до 1478 г., а во Пскове до 1510 г. не нуждается в доказательствах. Мы приведем лишь несколько известий относительно новгородских волостей, чтобы показать, что вече не было особенностью только города Новгорода, а составляло порядок жизни всей Новгородской волости.

В 1343 г. “нагадавшеся псковичи с изборяны подъята всю область Псковскую и поехаша воевати земли немецкия…” (Псков. I).

В 1317 г. Великий князь Московский, Василий Дмитриевич, задумал отобрать у Новгорода Двинскую землю. Вот как, по рассказу летописца, привел он в исполнение свое намерение:

“Насла князь великий, Василий Дмитриевич, за Волок на Двину бояр своих, Андрея Албердова с другы, ко всей Двиньской слободе, а повествуя им тако: “что бы есте задалеся за князь великий, а от Новгорода бы есте отнялеся; а князь великый от Новгорода хощет вас боронити, а за вас хощет стояти”.

И двиняне, Иван Микитин и бояре двиньскыи и вси двиняне, за великый князь задалеся, а ко князю великому целоваша крест. И князь великий на крестном целованьи у Новагорода отнял Волок Ламский и с волостьми…” (Новог. I).

Эти переговоры Великого князя Московского с двинянами относятся к одному роду с вышеприведенными переговорами в XII веке Всеволода с киевлянами, Юрия с ростовцами, суздальцами и владимирцами и пр. И тут, и там речь идет о признании князя.

Крестное целование народа и князя в домосковской Рузе си всегда предполагает соглашение народа и князя. В этом смысле надо понимать и следующее известие под 1399 г.:

“Яков Прокофьев гоняшеся за Анфалом ратью в 700 человек и пригнася к городу Устьюгу, а ту бе владыка, Григорей Ростовьский, и князь Юрьи Андреевичь, и рече Яков князю и гражаном: “стоите ли за беглеца новгородцкаго, за Анфала?” И князь с устьюжаны рече: “мы за него не стоим, ни пособляем по нем, по великого князя целованию” (Новгор. IV).

Вечевые порядки в полном разгаре находим и в Вятке в эпоху войны Великого князя, Ивана Васильевича, с Казанью. В 1469 г. воевода великого князя, подойдя к Вятке, вступил в переговоры святчанами и “именем великаго князя” требовал, чтобы они шли с ним на казанского царя.

“Они же рекоша: “изневолил нас царь (казанский) и право свое дали есмя ему, что нам не помогати ни царю на великаго князя, ни князю великому на царя” (Воскр.).

Таким образом, вятчане самостоятельно вели войну с казанскими царями и вступали с ними в договоры. В том же году большой воевода великого князя, К.А. Беззубцев, послал “именем великаго князя” новое требование вятчанам воевать Казань и получил такой ответ:

“Вятчане же отказали: коли пойдут под Казань братья великаго князя, – говорили они, – тогды пойдем и мы” (Воскр.).

Вечевые порядки XII века продолжают действовать в Полоцкой волости еще в XV. Полочане приглашаются Великими князьями Литовскими на совещания и вступают в самостоятельные договоры со своими соседями.

Литовский князь Александр в 1403 г. назначил немцам день для совещания в Вильне; на это совещание должны были прибыть и полочане. От начала XV века сохранилось несколько договоров полочан с Ригой. Договоры эти пишутся то от имени наместника и от всех муж полочан, то от одних только полочан^[9].

Вторая причина устранения из практики вечевых порядков заключалась в изменении всего строя древней общественной жизни. Эти изменения касаются состава территории вновь возникшего Московского государства и прав населения и с некоторой подробностью очерчены в т. I “Древностей”.

Соединение многих отдельных волостей в одном Московском государстве уничтожило ту почву, на которой могли действовать вечевые собрания. Вече – учреждение по преимуществу городовое, оно предполагает независимость города-волости и его право решать самостоятельно свои дела. Москва поглотила эти города-волости; значительные же размеры нового государства не допускали возможности общенародных сходок.

Вместе с изменениями в составе территорий происходят важные перемены в распределении поземельной собственности и в правах населения. Домосковские князья не были обладателями больших недвижимых имений. Раздробленность России и постоянное соперничество князей не допускали образования в руках их крупной поземельной собственности.

Возможность к накоплению такой собственности открылась лишь с эпохи объединения. В руках московских государей впервые сосредоточиваются недвижимости, размеры которых превосходят их личные потребности и потребности их семей. Появляется возможность употреблять этот излишек для организации военной силы. Возникает поместное войско, обязанное службой.

Рядом с этим идут изменения и в положении старинных вольных слуг. Они делаются тоже обязанными службой. Свободное сельское население прикрепляется и поступает в зависимость к этим обязанным слугам. Кто еще сохранил остатки старой воли, прикрепляется к месту и государеву тяглу.

В руках московских государей образовалась, таким образом, зависимая только от них военная и денежная сила. Обладая такой силой, они не имеют уже надобности входить в соглашение с народом. Они могут приказывать.

А если бы и появилась потребность совещания с народом, она не могла быть осуществлена в старой форме вечевого собрания, неприменимой к государствам со значительным объемом. Для этого нужны новые формы, которые, действительно, и начали вырабатываться с XVI века в виде Земских соборов. Но это уже новости московского права.

В конце XV века у нас встретились лицом к лицу два совершенно разных порядка: старый вечевой, действовавший в Новгороде и прежних новгородских пригородах и волостях, и новый монархический, представителями которого явились московские князья. Эти два порядка не могли ужиться рядом. Они вступили в борьбу, которая была непродолжительна; она скоро окончилась совершенной победой московских государей.

Чрезвычайно характерное повествование дает летописец о столкновении нового порядка со старым. Москва одержала победу, но торжество это облеклось в старые еще формы. Не указом великого государя отменено было в Новгороде вече и посадник, это было сделано по соглашению с Новгородом; новгородцы целовали великому государю крест не безусловно, а по грамоте, в которой были определены их права и обязанности. Дело происходит так (Воскр. 1478).

В 1477 г. весь Великий Новгород прислал к великому князю и сыну его “…послов своих, Назара, подвойскаго, да Захария, дьяка вечнаго, бити челом и называти себе их государи; а наперед, – прибавляет от себя летописец, – того не бывало, ни котораго великаго князя государем не зывали, но господином”.

Это случилось в марте, а в апреле того же года великий князь послал в Новгород своих послов “покрепити того, какого хотят государьства” в Новгороде. Выслушав великокняжеских послов, новгородцы сказали, что они с такими речами в Москву не посылали, и назвали всю эту историю “ложью”.

Такой ответ разгневал государя и в сентябре того же года он формально объявил войну Новгороду, послав “складную” грамоту. В октябре великий князь выехал из Москвы “казнить новгородцев войною за их преступление”.

Его сопровождало громадное войско. Новгородцы не могли рассчитывать на победу и решили вступить с московским государем в переговоры. Город, однако, они привели в осадное положение и от государя затворились.

Иван Васильевич принял новгородских послов и дозволил им вести переговоры со своими боярами. Новгородские послы били челом:

1) чтобы государь отчину свою пожаловал, нелюбье отдал и унял меч;

2) чтобы отпустил новгородских бояр, которые были задержаны в Москве;

3) чтобы государь ездил в Новгород (для суда) на четвертый год;

4) чтобы он получал с Новгорода по 1000 руб. в год;

5) чтобы суд наместника и посадника производился в городе (а не на городище);

6) чтобы наместник государев не судил владычных и посадничьих судов;

7) чтобы сам государь судил только те суды, которых не управит его наместник и посадник;

8) чтобы новгородцы не вызывались на суд в Москву.

Эти многочисленные челобитья оканчивались следующим и не совсем ясным и несколько уклончивым:

“…что бы государь пожаловал, указал отчине своей, как ему Бог положит на сердце отчина своя жаловати, и отчина его своему государю челом бьют, в чем им будет мочно быть”.

В самый день переговоров новгородских послов с боярами государь отрядил войска для занятия лежащих около Новгорода городищ и монастырей. Это было 24 ноября, а на следующий день государь дал ответ на челобитье послов.

В ответе своем великий князь приказал сказать, что так как новгородцы возвели на него ложь, то он, положив упование на Господа Бога, пошел на них за их неисправление; если же они захотят ему бить челом, то они должны знать, как надо ему бить челом.

Из этого начала переговоров видно, что новгородцы не понимали или не хотели понять, чего хочет великий князь; а великий князь не хотел своих требований высказать и ждал, когда новгородцы сами догадаются, что ему нужно.

Послы, выслушав загадочный ответ великого князя, отпросились в Новгород для доклада вечу; 4 декабря они возвратились с теми же предложениями, получили тот же ответ и снова отпросились в Новгород. На этот раз они оставались там недолго, они возвратились на следующий же день и повинились в том, что посылали Назара и Захара, а после стали от этого посольства отказываться.

Этим сознанием великий князь был удовольствован и объявил, наконец, свою волю, но в виде ответа на вопрос новгородцев:

“А вспрашиваете, какову нашему государьству быти на нашей отчине, на Новгороде, ино мы, великие князи, хотим государьства своего, как есмы на Москве, так хотим быти на отчине своей, Великом Новегороде”.

Загадка, наконец, разъяснена. Но это все еще не приказ, а только желание. Великий князь хочет, чтобы новгородцы, назвав его государем, сами просили его государствовать по-московски. Поэтому, когда послы стали проситься снова в город “о том помыслити”, великий князь охотно на это соизволил и назначил им трехдневный срок.

Возвратившись, послы просили о дозволении вступить в переговоры с боярами. Иван Васильевич соизволил и на это. Послы били челом:

1) чтобы наместник государя судил с посадником;

2) чтобы государь брал дань по полугривне с сохи раз в год;

3) чтобы в новгородских пригородах сидели наместники государя, но чтобы суд был по старине (т.е. по новгородским обычаям и законам);

4) чтобы государь в новгородские вотчины и земли не вступался;

5) чтобы новгородцев не вызывали (позвы и вывод) на суд в Москву;

6) чтобы новгородцев не вызывали на службу из пределов Новгородской волости.

Эти предложения не соответствовали московским порядкам, тем не менее бояре доложили о них государю. Он остался недоволен и дал такой ответ:

“Били есте челом мне, великому князю, зовучи нас себе государи, да что бы есмы пожаловали указали своей отчине, какову нашему государьству быти в нашей отчине. И яз, князь великий, то вам сказал, что хотим государьства на своей отчине, Великом Новегороде, такова, как наше государьство в Низовской земли, на Москве. И вы нынече сами указываете мне, а чините урок нашему государьству быти; ино то которое мое государьство?”

На это послы отвечали, что они урока великому князю не чинят, но просят пожаловать их, сказать им, как будет великий князь государствовать в Новгороде, так как они обычаев Низовской земли не знают.

Этим объяснением государь остался доволен и отвечал:

“Наше государьство великих князей таково: вечному колоколу в отчине нашей, в Новегороде, не быти, а государьство свое нам држати, ино на чем великим князем быти в своей отчине, волостем быти, селом быти, как у нас в Низовской земле, а которыя земли наши великих князей за вами, а то бы было наше.

А что есте били челом мне, великому князю, что бы вывода из Новогородской земли не было, да у бояр у новогородских в отчины, в их земли, нам, великим князем, не вступатися, и мы тем свою отчину жалуем, вывода бы не паслися, а в вотчины их не вступаемся. А суду быти в нашей вотчине, в Новегороде, по старине, как в земли суд стоит”.

Итак, великий князь принял три предложения новгородских уполномоченных, из коих два вовсе не соответствуют московским порядкам. Это, конечно, должно было ободряющим образом подействовать на новгородских послов.

Через неделю (14 декабря), по выслушании воли великого князя, они снова обратились с челобитьем о совещании с боярами. И это совещание было разрешено. На нем послы объявили, что вечевой колокол и посадника они отложили. Но этим дело не кончилось; послы возобновили свое прежнее челобитье, чтобы государь пожаловал, московские позвы отложил, да службы не наряжал в Низовскую землю.

Великий князь всем этим их пожаловал.

По установлении этих главнейших пунктов соглашения послы были приняты великим князем; на этой аудиенции Иван Васильевич подтвердил им лично свое жалование. После приема бояре напомнили послам, чтобы Великий Новгород дал великому князю волости и села.

Послы отвечали: “скажем то Новгороду”. И вот опять начались переговоры. По первом совещании с Новгородом послы предложили две волости: Луки Великия да Ржеву Пустую. Князь великий не взял. Новгородцы предложили 10 волостей.

Князь великий и 10 волостей не взял. Тогда новгородцы стали бить челом, чтобы государь сказал, сколько же ему нужно волостей. Государь объявил чрез бояр, что он хотел бы взять: половину всех владычных и монастырских да все новоторжские, чьи бы они ни были.

Новгородцы, узнав всю волю государя, отступились всех новоторжских волостей и половины владычных; что же касается монастырских, то они били челом, чтобы государь взял половину волостей только у шести монастырей, более богатых, а у остальных, по бедности их, ничего бы не брал. На это государь соизволил; а владыку пожаловал, взял у него только 10 волостей.

По улажении этого вопроса возник вопрос о дани. Великий князь не хотел довольствоваться полугривной с сохи, что ему предложили новгородцы, и требовал ровно втрое, по полторы гривны с сохи. Новгородцы продолжали бить челом о полугривне. Великий князь согласился и на это. Но и это еще не все.

Новгородцы просили, чтобы великий князь не посылал к ним своих писцов и даныциков, положился бы на новгородскую душу; сколько скажут сох, столько бы и принимал полугривен. Великий князь и этим пожаловал свою отчину, предоставив ей иметь своих сборщиков.

Так по обоюдному согласию были установлены условия нового соглашения между великим князем и Новгородом. Новгород отложил вече и посадника, но не отказался от всей своей старины. Главнейшим условием в этом отношении является суд по старине, т.е. по новгородским обычаям и законам.

Великий князь назначает судей, но они применяют новгородское право, а не московское. Далее, великий князь не вызывает новгородцев в Москву, не наряжает их на службу вне Новгородской волости, не вступается в их земли и воды и, наконец, не может увеличивать поземельной дани выше установленной соглашением нормы.

Великий князь согласился на значительные ограничения своей власти. Договор с государем и с московской точки зрения не представлялся, следовательно, делом невозможным.

Это соглашение новгородцы хотели обставить и формами старыми. Они били челом, чтобы государь дал крепость своей отчине и крест бы целовал. Великий князь отказал в этом. Они просили, чтобы бояре его целовали к ним крест.

И на это великий князь не согласился. Наконец, новгородцы стали просить, чтобы государь приказал наместнику, которого назначит в Новгород, целовать к ним крест. Иван Васильевич и в этом отказал.

Здесь обнаружилась глубокая разница нового соглашения со старыми. Новгородские послы, которые знали и хотели только старины, в отказе великого князя усмотрели такое существенное отступление от этой старины, что не решались покончить дело без доклада Новгороду, и стали просить об опасной грамоте для проезда в город. Государь и в этом отказал. Послам пришлось уступить.

Но они сделали это не без попытки облечь новое соглашение в некоторую торжественную форму, представляющую более гарантий, чем переговоры, которые они вели до сего времени с боярами великого князя. Они стали просить, чтобы государь сам лично сказал им свое жалование. На это государь согласился и допустил их к аудиенции, о которой было сказано выше.

Новгород же должен был по старине целовать великому князю крест на грамоте, в которую были внесены все вышеозначенные условия. Список такой грамоты был явлен Великому Новгороду, и он согласился “на всем на том” к государям своим целовать крест.

Для большей крепости великий князь приказал грамоты подписать и приложить печать свою владыке Новгородскому, который был в числе уполномоченных от Новгорода и участвовал во всех переговорах, да по печати от всех пяти концов.

В заключение обратим внимание на первоначальный повод ко всей этой истории. Дело об отмене веча, по рассказу летописца, возбуждено самими новгородцами. Они послали послов, которые назвали Ивана Васильевича государем, а потом отказались и даже обвинили великого князя во лжи. Отсюда поход для наказания, и в результате – Иван Васильевич становится государем Новгорода по желанию самих новгородцев.

Что новгородцы вовсе не желали, чтобы великий князь сделался у них государем в том смысле, как он государствовал в Москве, это совершенно ясно из приведенных переговоров. Даже сам Иван Васильевич не настаивал на отмене всех особенностей новгородского быта.

Отсюда следует, что Новгород не посылал послов с просьбой об отмене своей старины. Важности такой просьбы не соответствует ни число, ни звание послов. Их всего двое, и эти двое люди мелкие, один подвойский, другой дьяк. В Москве, конечно, никто не был введен в заблуждение и никто не верил, что Новгород просит об отмене своей старины.

Но Москве нужен был предлог, чтобы возбудить дело об изменении неудобной теперь новгородской пошлины. Назар и Захар дали этот предлог, хотя по краткости летописного известия нам и не совсем ясно, что такое они сказали Ивану Васильевичу.

Из слов летописи видно только то, что они назвали его новым титулом. Титул не заключает еще в себе определения власти. А потому, если новгородцы и действительно хотели с этого времени именовать Ивана Васильевича государем, то отсюда вовсе еще не следует, что, заменив старый титул новым, они отказывались от всей своей старины.

Вся эта история дает великолепный образчик изворотливой политики Ивана Васильевича. Он достиг того, чего хотел; но все должны были думать, что не он этого хотел, а новгородцы.

Развитие княжеской власти в Москве в конце XV века шло чрезвычайно быстро. В 1478 г. Иван Васильевич не решается сам взять у новгородцев столько волостей и сел, сколько ему нужно: мало этого, он не решается отобрать у них своею властью Ярославов двор, а приказывает боярам своим говорити владыке, и посадникам, и житьим, и черным о Ярославле дворе, чтобы тот двор ему очистили.

Владыка же, бояре и житьи отвечают, что об этом надо говорить с новгородцами. И великий князь ждет. Но не прошло и пяти лет с этого времени, как великий князь стал распоряжаться в Новгороде совершенно самовластно, не стесняясь условиями соглашения 1478 г. В 1484 г. он приказывает схватить в Новгороде больших бояр, села их и движимости отписать на себя, а их самих перевести в Москву, где дать поместья.

Расселение, как самое действительное средство для искоренения старых вечевых порядков, Иван Васильевич применяет и к Вятке. В 1489 г. он послал воевод своих наказать вятчан “за их неисправление”. Лучшие люди вышли навстречу с покорностью. Они говорили воеводам великого князя:

“А мы великому князю челом бьем, покоряемся на всей его воле, дань даем и службу служим”.

Воеводы потребовали выдачи изменников: Ивана Аникеева, Пахомья Лазарева и Палку Богодайщикова. Вятчане просили срока на один день, послы их говорили:

“Дайте нам, господа, сроку до завтра, мы это ваше слово скажем всей земле Вятской”.

Воеводы согласились.

Вятке были поставлены более тяжелые условия, чем Новгороду. Правительство не довольствовалось покорностью вятчан, оно требовало выдачи виновных. На это вятчане не согласились. Вятка была взята, лучшие люди выведены и испомещены по московским городам (Соловьев. V. 46).

Псков оказал московским князьям еще менее сопротивления, чем Новгород. Несмотря на то, что Великий князь, Василий Иванович, приказал схватить и заключить в тюрьму псковских посадников, бояр и “жалобных людей” (челобитчиков), приехавших к нему по своим делам из Пскова в Новгород, псковичи не затворились от великого князя и приняли его посла.

Посол этот объявил им волю государя, “чтобы у них вечья не было бы да и колокол бы вечной сняли”, если хотят пожить в старине. Воля эта была объявлена на вече. Псковичи просили только дать им подумать до другого дня. На другой день они беспрекословно согласились на требование великого князя.

Здесь не было никаких переговоров, и никаких условий псковичи не предлагали. Но, конечно, потому, что лучшие люди их поехали к великому князю в Новгород и там предусмотрительно были посажены за пристава.

Обещание сохранить старину несколько напоминает порядок отмены веча в Новгороде: но во Пскове старина эта не была определена, и псковичи целовали великому князю крест безусловно, а не по грамоте. После целования великий князь обещал дать “жалованную грамоту”, как им вперед жить.

Но была ли дана такая грамота, этого мы не знаем. Если Иван Васильевич с 1484 г. стал нарушать льготы, данные новгородцам в 1478 г., то трудно думать, чтобы сын его имел действительное намерение сохранить псковскую старину.

В самый год, когда было дано обещание сохранить эту старину, Василий Иванович приказал взять за пристава посадников и лучших бояр и купцов псковских, всего 300 семей, и перевезти их в Москву (Псков. I. 1510).

Несмотря на полную победу Москвы, отголоски вечевого быта явственно слышатся и в смутную эпоху начала XVI века.

---

[1] Свидетельств о вечевой жизни в городах Новгородской волости я не привожу.

[2] Еще имеем краткие известия о деятельности веча в XI веке для следующих городов: Минска (1067. Воскр.), Луцка (1085. Лавр.), Переяславля Южного (1096. Лавр.), Рязани и Мурома (1096. Лавр.), Смоленска (1096. Лавр.).

[3] Есть еще краткие известия о народных Думах за то же время в следующих городах: Выри – 1147 г. и 1160 г., Переяславле Южном – 1448 г., Корческе – 1150 г., Турове – 1158 г., Стародубе – 1167 г., Чернигове – 1180 г., Римове – 1185 г. (Ипат.).

[4] См. еще известия о Суздале под 1164 г. и 1176 г. (Сузд.); о Владимире под 1177 г. и 1178 г. и 1214 г. (Сузд.).

[5] Ипат. См. еще для Звенигорода (Ипат. 1146), Червеня (Ипат. 1157), Галича (Ипат. 1189), Берестья (Ипат. 1204) и Владимира Волынского (Ипат. 1202).

[6] Эта мысль с некоторой подробностью развита в моей статье “Опыт исследования обычного права”, напечатанной в “Наблюдателе” за 1882 г. в №№ 1 и 2 и перепечатанной в “Лекциях и исследованиях”.

[7] См. еще для Возвягла (Ипат. 1257), для Галича Южн. (Ипат. 1231 и 1235), Чернигова (Ипат. 1234), Переяславля Сев. (Воскр. 1296).

[8] Воскр. Ср. еще для Костромы (Воскр. и Львов. 1304), Нижнего (Воскр. 1305) и Брянска (Воскр. 1310 и Соф. I. 1307).

[9] Рус.-Лив. акты: №№ CXL, CLII, CLIII, CLIV, CLXXII, CCXLIX и CCLIX. 1403-1470.