Современное представление о праве изобретателя (облигаторный принцип) выработалось медленно, причем в разбираемом периоде можно с точностью изучить все фазы назревающей новой идеи.
Выше я перечислил несколько примеров монополий, выданных в разбираемом периоде. Картина была бы неполной, если бы я не отметил тех случаев, когда выдача таких монополий происходила не гладко, после целого ряда затруднений. Комитет министров, видимо, уже очень рано начал бороться против них, начал колебаться относительно целесообразности подобного рода исключительных прав.
Уже в 1832 г., при выдаче 5-летней привилегии на учреждение пароходного сообщения между Любеком, Ригой и Либавою, Комитет министров делает – как бы оправдываясь – глухую оговорку: “в пользу торговых предприятий никакие преимущества, одобрения и выгоды, взамен отдаваемых на оные капиталов, законодательством нашим не возбраняются”[1].
Немного позднее, в 1833 г., мнение Государственного совета принимает вид защитительной речи адвоката, по пунктам опровергающего доводы воображаемых противников: “Государственный совет принял в уважение:
а) что содержание парохода (буксирного в Рижском порту) принадлежит единственно к предприятиям для общественной цели;
б) что… предприятие такое доставит важные выгоды;
в) что об исключительном праве на это предприятие ходатайствует не одно лицо, но общество купечествующих, представляемое Биржевым комитетом;
г) самое же право это ограничивается весьма кратким сроком, и в настоящее время нет в виду никакого совместительства в сем предприятии, и, наконец,
д) что капиталы, отваживаемые частными людьми и обществами на подобные общественные предприятия, требуют, по крайней мере, обеспечения со стороны соперничества в течение известного срока и т. д.”[2].
Наконец, еще два года позднее, в Комитете министров происходит по вопросу о монополиях полное разногласие. Штаб-ротмистр Писарев просил монополии на заведение между С.-Петербургом и Москвой экипажей с широкоободными высокими колесами. Все члены, кроме двух, высказываются против выдачи такого исключительного права, не оправдываемого никакими соображениями о строгой справедливости.
Два члена, министры финансов и внутренних дел, остаются при особом мнении, но и те стараются обосновать монополию Писарева не как произвольную подачку, брошенную первому встречному, а как вознаграждение, даруемое Писареву, по праву, за труды.
“Хотя широкоободные колеса и не суть изобретение новое, но тем не менее доселе у нас еще не введены в употребление” и “могут быть полезны для сохранения самых шоссе”[3]. Николай I утвердил мнение двух министров, “ибо от сего опыта последовать может особая польза”. Но приблизительно с этого момента монополиям уже нанесен смертельный удар в правосознании русского общества, и число их быстро уменьшается.
С начала 50-х гг. Мануфактурный совет уже регулярно отказывает в выдаче монополии: Ремянникову – на учреждение в Восточной Сибири рафинадных заводов[4], Краузе – на изготовление деревянных мер[5], Пономареву – на выделку кирпича из найденной близ г. Хвалынска глины[6], и, наконец, Евреинову – на введение тауэров[7]. По последнему делу составляется и категорическое принципиальное постановление.
Последняя монополия была выдана – судя по Полному Собранию – в 1869 г. провизору Добровольскому на изготовление в Полтаве искусственных минеральных вод[8].
Закончившаяся эволюция ознаменовывается, наконец, и чисто формальным актом, законом 30 марта 1870 г. Историческое значение этого акта обыкновенно изображается неверно: ему приписывают значение простого делопроизводственного закона; до 1870 г. выдавал-де привилегии Государственный совет, а с 1870 г. привилегии выдаются “упрощенным порядком”, “за подписанием одного министра финансов”.
Но только поверхностный наблюдатель может увидеть в Законе 1870 г. обыкновенное “упрощение делопроизводства”. После вышеизложенного очерка эволюции права, вырабатывающегося из милости, совершенно ясно, что в 1870 г. произведена была в России более коренная ломка системы патентного права, чем в 1812 г., 1833 г. или даже в 1896 г.
В силу Закона 30 марта 1870 г. выдача привилегий из свободной законодательной функции превращается в связанную подзаконную деятельность административного органа.
Это сделалось возможным только в тот момент, когда было признано, что изобретатель, находящийся в таких-то и таких-то условиях, имеет право на патент, что патент является только документом, констатирующим наличность этих условий.
А такое констатирование может быть, конечно, произведено всяким органом подчиненного управления; нужно было, повторяю, только отрешиться от взгляда, что выдача патента сопряжена с оказанием особого благодеяния, принадлежащего к числу функций верховной власти.
Все указанные соображения весьма неясно сознавались в 1870 г. в Государственном совете, как это видно из соответствующего “дела”[9], в котором два мнения (за и против отмены Высочайшей санкции) изложены с величайшей подробностью, но с упущением из вида главной вышеуказанной руководящей идеи.
Вопрос о совершившейся эволюции права изобретателя был оставлен как-то в тени: современникам, по-видимому, трудно было возвыситься до ясного понимания сущности того исторического процесса, который они призваны были завершить.
Первое представление статс-секретаря Рейтерна (от 4 ноября 1868 г.) было возвращено министру финансов в ноябре того же г. “для сношения с II Отделом Собственной Его Величества канцелярии” по вопросу о том, не потребует ли новый порядок делопроизводства изменения ст. 71 Осн. Законов[10]. Только через год удалось министру финансов сделать представление более успешное (16 октября 1869 г.).
В этом представлении указано, что Собственная Его Величества канцелярия “не могла не согласиться с доводами министра финансов о неудобстве существующего сложного порядка рассмотрения дел о привилегиях”.
Несмотря на это в канцелярии все-таки составилось два противоположных мнения по вопросу о том, возможно ли дозволить министру финансов выдавать привилегии собственною властью, без Высочайшей санкции. Следует затем длинное и очень любопытное изложение “теоретических” аргументов в пользу каждого из этих мнений.
Было бы слишком долго излагать здесь эти аргументы, хотя они и имеют высокий исторический и теоретический интерес. Отмечу только, что первое мнение (за сохранение верховной санкции) опиралось преимущественно на соображение, “что привилегией даруется частному лицу исключительное право на действие, не допускаемое общими законами.
Никто, например, не может препятствовать собственнику делать из вещей, ему принадлежащих, то или другое употребление, но, в силу данной какому-либо лицу привилегии на изобретение, это лицо получает право воспрещать другим, в известный период времени, заниматься исключительно ему предоставленным изготовлением известных предметов”.
Такое право может будто бы быть даровано только верховной властью. Второе мнение (за отмену санкции) аргументировало так: “привилегия”, в смысле Положения 1833 г., есть просто неудачно выбранный термин:
“Эта так называемая привилегия есть, на точном основании ст. 126[11], не что иное, как акт, свидетельствующий, что описанное в оном изобретение было в свое время предъявлено правительству[12]. Если в этой же статье сказано, что этот акт предоставляет такому лицу исключительное право пользоваться сделанным изобретением… то таким предоставлением ни в чем не изменяется сущность самого акта, однородного со всяким другим актом, свидетельствующим о какой-либо иной собственности”.
Если из приведенной цитаты выкинуть неточные соображения о будто бы собственности изобретателя, то сущность неизменно и сведется к тому, что изобретатель имеет право на защиту, если его изобретение удовлетворяет условиям, установленным законом; право это создается общим законом, а “привилегией” только удостоверяется его наличность.
Можно привести еще отрывок из представления, ясно доказывающий, что “второе мнение” так, а не иначе смотрело на дело. А именно. В конце аргументации приведена весьма уместная аналогия из области авторского права. Прежде, говорит канцелярия, выдавались привилегии также и на книги.
Но затем нашли более удобным установить в общих законах, при совокупности каких условий автор может вообще претендовать на защиту. И, таким образом, “частные привилегии вышли из употребления”.
Аналогия эта совершенно правильна, хотя, может быть, ее можно формулировать несколько иначе (ср. § 30): для авторов существовал период, когда выдача привилегии была делом свободного усмотрения, не связанной никакими нормами милости правительства; но у авторов раньше, чем у изобретателей, кончилась эволюция этой милости, превратившейся силой вещей в право.
Резюмируя все сказанное, я могу повторить, что разбираемый период характеризовался, прежде всего, отсутствием и, затем, постоянным назреванием облигаторного принципа. Сам период оканчивается одновременно с уничтожением понятия привилегии-милости.
Перехожу к анализу понятия объекта того права, которое устанавливалось только что указанным порядком.
[1] П. С. З., 16 августа 1832 г., N 5564
[2] П. С. З., 17 ноября 1833 г., N 6578
[3] П. С. 3., 4 октября 1835 г., N 8440
[4] Журн. М. С., 10 мая 1851 г.
[5] Журн. М. С., 13 октября 1855 г.
[6] Журн. М. С., 13 октября 1855 г.
[7] Журн. М. С., 15 мая 1859 г.
[8] П. С. 3., N 41033.
[9] Дело Архива Госуд. совета, 1870 г., N 70
[10] Гласит: “Привилегии, дарованные верховной Самодержавной властью частным лицам или обществам, изъемлют их от действия общих законов по тем предметам, на которые в тех привилегиях содержатся точные постановления”
[11] Ныне Уст. пром., ст. 168
[12] Я сказал бы: констатирующий наличность условий, требуемых законом для создания права
