Необходимость давности старались уяснить также из тех последствий, которые могли бы обнаружиться вследствие непризнания ее. Так, например, Абегг говорит[1], что нераспространение погашающего влияния давности на наказания вообще и на смертную казнь в особенности убило бы в преступнике всякое побуждение к исправлению.
По мнении Абегга, сознание вечно преступнику угрожающей и ничем неотвратимой кары легко может привести его в отчаяние; никакой мотив не удержит его более от содеяния новых преступлений.
То психологическое давление, которое должна заключать в себе угроза наказанием, по отношению к нему не может существовать ввиду того, что все новые им совершенные преступления должны остаться безнаказанными вследствие абсолютной невозможности увеличить размер страданий, вытекающих из прежде ему определенной смертной казни.
Подобная аргументация, построенная на шаткой почве догадок, не может быть допущена, так как она не проливает света на внутреннее существо института, а, напротив, легко может быть обращена против него.
Исходя из подобных же предположений можно с таким же или даже с большим успехом доказывать вред и опасность давности и утверждать, что необнаруженный преступник все более и более рассчитывает остаться неоткрытым, что вследствие этого он с большею смелостью приступает к совершению новых преступлений и что давность, поддерживая в нем надежду на безнаказанность, может только возбудить его преступные инстинкты и т. д.[2]
С мнением Абегга о необходимости распространения давности на смертные приговоры мы, как будет видно из дальнейшего изложения, не согласны; но если бы мы и разделяли его воззрения, то нам все-таки казалось бы странным предположить, что преступник будет воздерживаться от нового преступления потому, что он надеется через двадцать пять или тридцать лет избавиться от определенного ему наказания[3].
[1] Abegg, Ueber die Verjahrung, стр. 36.
[2] Abegg, Ueber die Verjahrung, стр. 24 сопоставляет двух немецких законодателей, которые, исходя от предположений о воздействии давности на преступника, пришли по отношению к давности к двум противоположным заключениям. Так, прусское земское право (Th. II, Tit. 20 § 63) постановляло:
“Если преступник в течение многих лет самым несомненным образом доказывал, свое исправление и если он вполне восстановил причиненный им вред, то он может рассчитывать на помилование”.
Редакция этой статьи дает повод предположить, что прусский законодатель вовсе не хотел вводить давности. И действительно, Рескрипт 26 фев. 1798 г. говорит, что законодатель не упомянул о давности, так как он не желал, чтобы книга, назначенная для народа, подробным изложением этого предмета вызвала надежду на безнаказанность и не ослабила бы, таким образом, устрашающего действия уголовного закона.
Совершенно иначе отнеслись к этому вопросу мотивы к Баварскому уложению 1813 г. Указывая на те уголовнополитические соображения, которые могут быть приняты во внимание при объяснении давности, они замечают, “что интерес самого государства заставляет его облегчить по возможности возврат преступника к добродетели и порядку, и если карающее правосудие не будет умиротворено многолетнею безупречною жизнью, этим лучшим доказательством действительного исправления, то оно помешает нравственно возродиться человеку, который сделался преступником вследствие несчастного стечения обстоятельств, и даже более, оно таким образом возбудит в нем желание совершить новое преступление”.
Сопоставление этих воззрений убеждает нас как нельзя более в полной несостоятельности попыток основать давность на смутных предположениях о тех последствиях, которые будет иметь признание или непризнание ее.
[3] Весьма обстоятельное опровержение мнения Абегга можно найти у Шварце, Bemerkungen, стр. 21 и у Киля, Gerichtssaal, 1868, стр. 348.
