В эпоху народовластия судебное производство отправляется гласно, на виду у всех. Делам, в решении которых принимал участие весь народ, от исхода которых зависели жизнь, честь и свобода граждан, сообщалось наиболее торжественности. Дни суда были наперёд известны, и к ним обыкновенно стекались значительные массы зрителей.
С развитием розыска и устранения народного элемента из суда уголовного гласность разбирательства мало-помалу сменилась порядком канцелярской тайны. Двери суда закрылись для публики, суд начал отправлять свою деятельность в четырёх стенах, и сообщались только результаты судебного разбирательства – приговор, для того чтобы, как думали тогда, возбуждать и поддерживать спасительный страх наказания.
Независимо от общих политических причин, вызывавших такое изменение, розыскной процесс оправдывал его опасностью гласности для самого правосудия; подсудимому, полагали, она давала возможность скрывать следы преступления, свидетелям — сообразовывать свои показания с узнанными обстоятельствами дела и таким образом направлять правосудие на ложный путь[1].
Вследствие этого присутствие при судебном разбирательстве воспрещалось не только для посторонней делу публики, но и для подсудимого оно стало тайной, так что сообщение кому бы то ни было обстоятельств, судом обнаруженных, преследовалось под угрозой наказаний.
Такой взгляд розыскного процесса на гласность суда современной теорией признается не соответствующим ни природе уголовного процесса, ни целям, им преследуемым, ни условиям надлежащего отправления правосудия.
Необходимость гласности судебного производства для сторон наиболее очевидна. Розыскной процесс мог отрицать ее только потому, что он пытался уничтожить само понятие сторон и перенести обязанности их на суд. С допущением сторон и происходящего между ними состязания перед судом неизбежны заботы, направленные к тому, чтобы дать сторонам возможность познакомиться с обстоятельствами дела. Если последние остаются им неизвестны, то само понятие сторон становится мёртвым.
Но этим видом гласности нельзя ограничиться.
Уголовный процесс есть процесс публичный. В нем разрешаются интересы не частных лиц, а целого общества. Каждому гражданину важно знать не только наказание, которому подвергнут подсудимый, но также способы деятельности, которыми суд пришёл к постановлению приговора.
Строго говоря, наказание начинается раньше действительного его исполнения: будем ли мы смотреть на него как на меру общественного порицания поступка или как на акт государственного противодействия преступности, нельзя не заметить, что действие его начинается уже с момента провозглашения судебного приговора.
Даже с точки зрения теорий устрашения неправильно скрывать от глаз публики уголовно-судебное производство, ибо только знание всего хода его может вести к образованию общего убеждения о силе уголовного закона, о том, что он применён именно к виновному и не постиг невинного; напротив, тайна производства подобно жестоким наказаниям порождает сострадание к осуждённому и неуверенность в правильности приговора.
Таким образом, из публичного характера карательной деятельности неизбежно вытекает общая гласность уголовно-судебного производства, необходимость открытия дверей уголовного суда для каждого желающего; на том же основывается и право оглашения происходящего на суде в печати.
Против гласности уголовного суда слышались и слышатся возражения, вытекающие из соображений общественной безопасности, именно ввиду распространения ею дурного примера и вредных понятий или учений.
Еще в наши дни талантливый основатель итальянской антропологической школы Ломброзо во имя этого основания требует закрытия дверей уголовного суда для посторонней публики, которая, не имея достаточного запаса нравственных начал, склонна покрывать ореолом ложной славы, крайне для нее заманчивой, героев порока и преступлений.
Из единичных примеров, в которых частое посещение уголовно-судебных заседаний приводило на скамью подсудимых, Ломброзо заключает о необходимости закрытия дверей суда для всех, за исключением лиц, которым это будет дозволено специальным разрешением[2]. Но такой вывод представляется поспешным. Во-первых, кроме публики, не обладающей достаточным запасом нравственных начал, есть, несомненно, публика, ими обладающая.
Полицейское государство могло подвергать сомнению нравственную твердость всех; правовое государство сомневается в наличности этого качества только у некоторых классов лиц, каковы несовершеннолетние; для них может быть благоразумно закрытие дверей уголовного суда; устанавливать же государственную опеку над всеми нет достаточных оснований.
Во-вторых, возможность соблазна зависит и от рода уголовного дела; но масса дел даже для самых слабых в отношении нравственной устойчивости индивидов не может представлять никакого соблазна. Таковы, например, дела о нищенстве, о нарушение уставов казенных управлений и т. п.
Наконец, в-третьих, при негласности суда ореол ложной славы создается еще легче, сказания о героях каторги и эшафота выслушиваются с большим еще увлечением, не встречая и той критики, которая возможна при гласном разборе их дел.
Когда при составлении наших уставов ставился вопрос о закрытии дверей заседания по делам о политических преступлениях, заключающих в себе распространение вредных учений, то в пользу отрицательного решения его приведены были следующие соображения:
“Если бы суд служил первоначальным и вместе с тем единственным местом оглашения вредных учений, то гласное обсуждение преступлений этого рода могло бы произвести некоторый соблазн в среде присутствующих лиц. Но вредные учения подвергаются рассмотрению суда уже в то время, когда они успели более или менее проникнуть в общество или словесной пропагандой, или через печатное слово. Распространители их являются перед судом не для своего торжества, но для обличения проповеданной ими лжи. Поэтому в открытом обсуждении этих преступлений нельзя видеть способ их распространения”[3].
Таким образом, аргументы школы Ломброзо достаточны лишь для ограничения судебной гласности, устранением её для некоторых групп дел и для некоторых групп лиц, точно так же, как подобные ограничения могут быть вызываемы и иными соображениями, например мотивами общественной безопасности или снисхождением к потерпевшему от такого преступления, оглашение которого может быть для него крайне тяжело; но они недостаточны для установления негласности суда в виде общего правила и допущения гласности только как привилегии немногих.
Конечно, пример заразителен, и уголовная статистика обязывает отнести известную цифру преступлений на счёт этого фактора. Однако было бы большой натяжкой заключать отсюда, что все общество, увлёкшись по неразвитости своей примером отдельных подсудимых, может пойти против уклада, им же самим созданного и установленного.
Несостоятельно и мнение, будто гласное производство вредно для целей уголовного правосудия, затемняя искомую им истину. Опыт показывает противное.
При порядке канцелярской тайны в судебном разбирательстве каждый частный гражданин видит нечто чуждое ему, от чего следует держаться по возможности дальше; он неохотно принимает на себя обязанности свидетеля или эксперта; призванный к суду для дачи показаний, он ограничивается формальным исполнением возложенной на него неприятной обязанности, отвечая лишь на вопросы, которые ставит ему суд, не вкладывая в показание своей инициативы для содействия правосудию.
Картина изменяется с введением гласности. Присутствуя на суде в качестве зрителей, частные лица постепенно приходят к сознанию, что дело правосудия близко касается каждого из них. Они охотнее исполняют выпадающие на них обязанности свидетелей, и уже тем, что показания даются ими гласно, при лицах, хорошо их знающих, даётся сильное побуждение для того, чтобы свидетель не ограничивался формальным отношением к этой обязанности.
Гласность разбирательства, как показывает опыт, нередко даёт свидетелей, которые не были бы известны сторонам при порядке канцелярской тайны. Наконец, и на подсудимого присутствие публики налагает весьма серьёзную нравственную узду, предупреждая с его стороны многие неуместные уловки и приёмы, которые легко допускаются при разбирательстве в четырёх стенах.
Припомним, как быстро отошло в область давно прошедшего наше прежнее „знать не знаю, ведать не ведаю”, которое при старом процессе встречалось, можно сказать, в каждом уголовном деле.
Гласность судебного разбирательства, далее, есть одна из самых лучших гарантий правильности судебного производства. Действуя на глазах всех, суд имеет сильные побуждения отнестись к делу с наибольшим вниманием и поступать так, чтобы не встретить заслуженных порицаний со стороны общества. Главнейшие пороки, разъедавшие юстицию (взяточничество, лихоимство и т. п.), совпадали с теми историческими эпохами, когда отправление правосудия пряталось в четырёх стенах.
Гласность суда поддерживает в судьях живое отношение к делам и препятствует образованию той мертвенности и рутины в делопроизводстве, которые развиваются при порядке канцелярской тайны. Благодаря гласности сохраняется постоянный обмен мнениями между судьями и остальным обществом, вследствие чего юстиция не утрачивает связи с жизнью.
Для граждан, по меткому замечанию Бентама*, не столько важно иметь суд, изрекающий безусловную истину, сколько быть убеждённым в том, что их суд прав и хорош. А это общественное убеждение в достоинстве суда возможно с тем лишь условием, чтобы каждый шаг судебной деятельности был известен обществу.
Так ставится вопрос в теории уголовного процесса. Гласность судебного разбирательства составляет одну из общепризнанных аксиом ее. Она предполагает не только гласность сторон, но и гласность общую. Каждое частное лицо имеет право знать все, что происходит в суде уголовном.
Это право может быть осуществляемо им или в форме непосредственного присутствия в зале заседания, двери которого открыты для каждого, насколько хватит места (билеты неуместны), или посредством ознакомления с делом из различных органов печати, свободно помещающих на своих столбцах все происходящее на суде. Отступления от гласности могут быть допущены лишь в некоторых исключительных случаях, для ограждения общественной нравственности и безопасности.
[1] Я.И. Баршев (Основания… С. 67) считает гласность менее опасной для уголовного процесса, чем устность, но не допускает и ее по следующим соображениям:
“1) судьи не имеют иного значения, кроме значения представителей государства и его законов; не судьи судят, а судит посредством их сам закон;
2) народ, стекающийся на место суда, может быть только худым контролёром судебных действий, потому что он имеет самую малую часть тех сведений, которые необходимы для того, чтобы правильно судить о полноте и формальности следствия и о правильности приговора.
Притом, хотя вначале раздражённое преступлением чувство требует немедленно наказания, сам опыт свидетельствует, что это начальное требование тотчас уступает место чувству сострадания к преступнику, который кажется несчастной жертвой общественного правосудия… Возможно ли после этого ожидать от народа справедливого суда о преступлении?
3) … публичность часто служит средством к распространению, особо между молодёжью, сведений о преступлениях и умения действовать при совершении их;
4) публичность уголовного судопроизводства совершенно противна цели его в тех случаях, в которых нужно предустранить сговор между соучастниками в преступлении; она явно содействует укрытию следов преступления и признаков его.”
[2] См.: Вульферт А. Антрополого-позитивная школа уголовного права. Вып. 2. 1893.
[3] Ст. 1056 УУС изменена впоследствии законом 1872 г.
