Но, однако, что же представляют собой эти явления для юриспруденции? Все, что мы до сих пор могли отметить в этом эволюционном процессе, – это первообразный (относительно) характер одних союзных форм, из коих лишь постепенно выделяется отдельный, независимый от принадлежности к тому или другому союзу, правоспособный человек, и производный характер других союзных форм, которые сами возникают по соглашению таких приватно правоспособных людей и служат в гражданском обмене такими же активными деятелями, как и лицо физическое.
Этого, конечно, недостаточно, чтобы дать юридическую определенность показанному явлению в гражданском праве. Чтобы это явление коллективных правообладателей получило цивилистическую известность, ему надлежит дать юридическую конструкцию.
Нам надо знать не только, как исторически возникает это явление, но и как образуется, чем условливается, как прекращается, в чем состоит эта особая правоспособность или цивильная личность коллективных единиц, какая позиция таких лиц в гражданском общежитии, как осуществляют они свою правоспособность, как действуют в определенной сфере правоотношений, ищут, отвечают, какое отношение союзной личности к личностям в ней, в ее составе пребывающим и проч.
Возможно ли, однако, дать определенность, хотя бы в этом только условном, юридическом смысле, явлению до такой степени изменчивому, как эти союзные формы, хотя и не вполне нами исчерпанные, но все же настолько разные и в смысле времени их происхождения, и в отношении к месту, где они возникали, и, наконец, к типическим особенностям отдельных групп?
Нет сомнения, что одна конструкция отнюдь не в состоянии будет и обнять все эти явления, и вместить в себе сколько-нибудь близко к жизненным функциям разнородные союзные формы.
Чтоб убедиться в трудности найти одну формулу для всех этих явлений, достаточно взять хотя бы только различные виды одновременно существующих союзных форм. Но мы еще легче убедимся в недостаточности одной формулы, если возьмем это разнообразие форм в их исторической смене.
Если трудно сейчас сказать, что корпорация, установление, казна суть одинаковые формы коллективного обладания, только с разными видоизменениями в мелочах, то еще труднее подчинить одной конструкции средневековую автономную корпорацию с безразличием состава ее прав, публичных и приватных, с ее властным отношением к сочленам, с ее правом самозащиты против других подобных союзов, и нашу, напр., предпринимательскую акционерную компанию, каких бы мощных экономических размеров она ни достигла.
Ни на чем не испытывается и не доказывается так хорошо исторический характер основных понятий права, как на постепенном перерождении, внутреннем, полном, в условиях изменяющейся среды, таких явлений и форм, которые по наружным признакам все кажутся как будто теми же, что были прежде. Таковы понятия правоспособности, личности, собственности, обязательства и т.д. Таково в особенности понятие личности коллективной, правоспособности союзной.
Долгое время формы коллективного обладания были очень обильными и разнообразными, и в сознании людей они складывались, без всякой критики и сличения, также непосредственно и наивно, как в наше время понятие обладания отдельного, как понятие собственности и проч.
Время изучения этих явлений, потребность подчинить их известным нормам, противопоставить их другим явлениям, есть дело последующих успехов сознания. В западной жизни этому переходу от непосредственного, наивного мировоззрения к разумению и различению социальных явлений и к сознанию их строения, наиболее содействовала рецепция чужого, римского права.
Это возможно обнаружить на истории многих институтов публичного и частного права на Западе. Но едва ли в истории какого понятия этот процесс проходит на наших глазах так ясно, как на понятии юридического лица в особенности.
В первое время рецепции освоение глоссаторами латинских текстов по этому вопросу еще настолько зависимое, условное и – можно сказать – школьное, что ожидать тут же умелого и целесообразного применения римских формул к явлениям средневековой жизни было бы преждевременным.
Так проходит первая пора ознакомления юристов-книжников с латинскими текстами и с лежащей в основе всей римской цивильной системы идеей личного обладания. Эта идея личного обладания еще до крайности бедно освещает в их руках своеобразные формы обладания коллективного, которые, несомненно, господствуют в жизни.
Таково первое время господства глоссаторов. Но уже во втором поколении учеников болонской школы постоянное общение с миром классической юриспруденции производит изумительное действие…
Вопрос, подавший повод к разбору юридического строения коллективных правообладателей, был чисто практического свойства. Дело входило в круг папской юрисдикции. Надо было определенным образом ответить на вопрос о вменении, коему подлежала коллегия…
Итак, способна ли universitas personaram к вменимому действию, независимо от вопроса о виновности отдельных ее членов?
Здесь суть дела, sedes materiae!
Ответ должен дать папа.
Апостольский престол занимал в эту пору Иннокентий IV (Sinibaldus Fliscus), ученик болонской школы глоссаторов и канонистов, торжествующий соперник императора Фридриха II Гогенштауфена, славный ученый и политик.
На первом соборе в Лионе, в 1245 году, Иннокентий IV не только дает решающий ответ поставленного выше вопроса, но вместе с этим, почти неожиданно, полагает основу целому учению о юридическом лице, проливая на это явление такой яркий свет, что, шесть веков спустя, гениальному юристу нашего времени, Ф.К. фон Савиньи, не остается ничего, как только повторить конструкцию папы Иннокентия во всех основных ее чертах.
Интерес этого учения, очевидно, близок нам по существу, хотя очень далек по времени и по условиям, в коих определилась конструкция. Тем более поразительна сила этой концепции!
В чем же основа этого учения? с вопросом об экскоммуникации коллегии, о виновности, вменении и наказании самой коллегии папа обращается к источникам классического права и на основании I. 15. § 1. D. de dolo malo (4, 3) заключает: impossibile est quod universitas delinquat.
Да, но этот текст (Ульпиана) известен был давно, и, быть может, решение соответствовало совершенно понятию юридического лица у классиков и вовсе не способно было послужить основой для правосознания XIII века? На эти сомнения именно папа Иннокентий IV и отвечает нам целым построением своего учения об этом явлении…
Если классики на вопрос о вменении юридическому лицу отвечали отрицательно, то это не только вполне понятно, но ясна также и причина или основа такого их воззрения. В том мире вопрос о личности, о правоспособности гражданской был, условиями римской цивилизации, поставлен настолько обособленно от всяких других квалификаций лица, физических и общественных, от вопроса о возрасте, здоровье, общественном положении, принадлежности к тому или другому союзу, что цивильно-правоспособным мог быть всякий, хотя бы вовсе невменяемый.
Посему с правоспособностью гражданской вовсе там не совпадал и не совмещался необходимо и вопрос о воле вообще, о злой воле в особенности. Итак, у римлян, совершенно естественно, муниципия, коллегия, корпорация способны иметь права, должны нести ответственность имущественную, ибо это такие же граждански-правоспособные личности, как и люди; но у них нет воли, нет злой воли, которая вся целиком должна быть поставлена на счет членов коллегии, и поэтому нет преступных действий, нет наказаний, которые и могут постигать только людей, подлежащих вменению.
При этом надлежит заметить, что наши классические источники далеко не содержат в себе какого-либо законченного учения о юридическом лице, в котором выработана единая основа и на ней выполнено и довершено вполне определившееся построение. Ничего подобного нет. И мы сами вынуждены раскрывать эту внутреннюю основу и довершать построение классиков[1].
Что же мы находим у Иннокентия IV? В его время, как мы еще яснее убедимся позже, далеко не было налицо тех более или менее выразившихся основ конструкции, какие мы раскрываем у классиков. И вот, папа сам указывает нам эти основы, не римские, а свои, притом такие, которые делают возможным для него удержать в силе почти всю ту конструкцию, какую он находил у классиков.
В чем же дело?
Прием различения понятий у папы вполне соответствует классическому. Понятие universitas противополагается понятию societas[2]. Societas non est collegium per se. Итак, силой простого договора не составляется universitas, и singuli, вступившие в договор товарищества, не образуют отдельной от себя правоспособности союза, nisi aliter constituatur per principem, vel senatusconsultum, vel alio modo.
Уходя из состава договорного товарищества, каждый socius разрушает социетет, и, совершенно иначе, выходящий из корпорации член, актом своей воли, смертью, отнюдь не прекращает ее существования (Гирке. с. 285. Ср.: Гай. 1. 1 рr. § 1. D. III. 4 quod cujuscunque).
Что же такое коллегия? Папа на этой именно союзной форме, не на других, не на установлениях и piae causae, развивает основы своего учения, как и классики. В коллегии, как и у римлян, резко очерчена идея единства лиц, в нее входящих.
Это universitas в отличие от diversitas в социетете. Это universitas personarum. Но какому же определению эта universitas подлежит в юридическом смысле? Папа продолжает совершенно в римском смысле: это лицо, это persona… До этих пор все римское.
Но, однако, далее? Что же такое лицо в эту пору, в XIII веке, в жизни, в действительности? Разве это та же абстрактно-цивильная правоспособность, которую безразлично можно присваивать и отдельному человеку и коллегии, как в Риме, или это нечто иное?
И вот с этой минуты идеи юрисконсульта XIII века совсем расходятся с конструкцией классиков.
Это лицо есть у папы и в дальнейшей канонической экзегезе только nomen intellectuale et res incorporalis.
Решающий вопрос, необходимый в духе времени и совершенно чуждый римской мысли, где ж душа этой особи? и ответ – это res inanimata, над коей невозможно таинство крещения, это не есть лицо в том смысле, в коем личны одаренные душой люди, стало быть – это persona representata, persona ficta.
Вот где, откуда, как и на какой основе возникла идея и конструкция фиктивных лиц.
Это вовсе не римская идея. Фикция вовсе не нужна римлянам, которые пришли к обособлению права приватного, правоспособности частной и личности путем историческим, без всяких фикций. Фикция нужна была юрисконсультам XIII в., чтобы найти примирение этой обособленной гражданской личности классического мира со своей действительностью.
Такова основа канонического построения личности в праве, вполне отличная от римской практической и их культурной основы для понятия цивильной личности. Но за этим различием исходных точек, все дальнейшие консеквенции в учении Иннокентия вполне сходятся с классическими.
Qvia universitas, sicut est capitulum, populus, gens et hujusmodi, nomina sunt juris et non personarum, ideo non cadit in eos excommunicatio. Qvia capitulum, qvid est nomen intellectuale et res incorporalis, nihil facere potest nisi per membra sua.
В дальнейших моментах анализа правоспособности юридического лица у Иннокентия и его последователей находим тот же прием сближения с правоспособностью отдельных людей, как у классиков.
Если Юлий Павел говорит: municipes per se nihil possidere possunt, и Ульпиан прибавляет: sed hoc jure utimur ut et possidere et usucapere municipes possunt, idqve iis per servum etper libram personam acqviratur, то не выражена ли mutatis mutandis та же основа в словах канонического текста qvid si civitas per ministros suos possidet sic et ecclesia possidet per canonicos (Гирке. 291).
Противоположение имущественной сферы коллегии и членов, в смысле активном и пассивном, есть тоже вполне выраженное и оконченное, как и в праве римском: qvod est universitatis non est singulorum (Marcianus. I. 6. § 1. D. de rer. div.). – si qvid universitati debetur singulis non debetur et v. v. (Ulpianus. I. 7. § 2 qvod cujuscunqve).
Натурально в тех случаях, где сочлен коллегии притязал бы на известное пользование имуществом коллегии, как отдельный каноник к имуществу известного церковного установления, там этот singulus притязал бы к нему non jure singulari, sed jure collegii (Гирке. 292, 298).
Обходя менее характерные пункты учения, мы остановимся на построении дееспособности коллегии. Известно, что эта сторона конструкции не принадлежит к числу наилучше разработанных в пандектах, и что в местах, трактующих этот вопрос, имеются в виду в особенности корпорации публичного характера (Qvod major pars curiae efficit, pro eo habetur, ac si omnes egerint. Scaevola. I. 19. D. ad municipalem 50. 1; общее у Ulp. 1. 160. § 1. D. de R. L).
На этих основах Иннокентий и его последователи строят, опять для корпораций в особенности, целое учение. Сам папа отчетливо формулирует положение, что корпорация, как nomen intellectuale, не может ничего хотеть, ибо неспособна ни к актам воли, ни к деяниям.
Зато здесь возможно представительство с прямым влиянием действия представителя на правоотношения юридического лица. Каноническое право принимает прямо за regulae juris положения – potest qvis per alium qvod potest facere per se ipsum, также qvi facit per alium est perinde ac si faciat per se ipsum, а отсюда выводит, что universitas действует сама, если она действует через другого.
Кто ж эти заступители корпораций? Ее члены, ее органы. Итак, не останавливаясь на менее выраженных явлениях заместительства, укажем на вполне выразительную для канонической системы тезу: jurante syndico nomine universitatis vel collegii ipsa univesitas jurare videtur.
Затем, во всех случаях, где коллегия имеет действовать collegialiter или capitulariter, там решает консенз сочленов, а если такового нет, то, в условиях самого точного выполнения всего ритуала созыва членов, открытия собрания и проч., решает большинство, ибо major pars есть не только numerosior, но и pars sanior.
Вот в самых выпуклых чертах понтификальное учение XIII века о юридическом лице. Оно, несомненно, во всех деталях составляет воспроизведение и развитие воззрений римских.
Но если классическая юриспруденция находила для этих воззрений подлинную основу в живой действительности своего времени, если там на самом деле, для любых субъектов, индивидуальных и коллективных, правоспособность гражданская, личность, являлась вполне обособленной сферой отношений, и для этой сферы отношений определились и выработались все условия и вся техника юридических оборотных операций, то возможно ли удержать в той же силе и особенно на той же основе это обособление личности в исторических условиях средневековой жизни?
Несомненно, нет.
И поэтому для Иннокентия IV такая обособленная личность, для коей основу составляет совокупность людей, должна была быть не действительностью, а фикцией. Собственно фикцией, делом мысли, операцией условной, была в эту пору и вся система обособленных гражданских правоотношений, все римское право…
Что такое самый процесс рецепции, как не операция мысли, как не фикция длящейся империи цезаря, воображаемого мира? Что это, как не задача, поставленная отрешенно от тогдашних условий существования, от данных той эпохи, именно идеально?
И на этом общем фоне средневекового сознания фигура созданного гением Иннокентия IV коллективно правоспособного субъекта, тоже лишь мыслимого, бестелесного, невменяемого, даже безысповедного, и не менее того правоспособного, что это могло быть для средневековой жизни, не для старого Рима, конечно, как не фикция?…
Интерес конструкции коллективного правообладания и правоспособности, так же как и всей рецепции, далек, однако, от того, чтобы быть только теоретическим. Что же, на самом деле, представляет собой юридическое лицо? Неужели и в эту пору, как в Риме, возможно противополагать членов, образующих коллегию, и самую коллегию как две раздельные сферы правообладания?
Неужели в средневековой действительности явления были все такие же, того же неизменного характера и содержания, как те, от коих исходили юристы-классики в своих построениях?
Если в Риме был живой имущественный обмен, где необходимо было каждую минуту знать, о чьих, в личном смысле, правах идет речь, индивидуальных или членских, или самой корпорации, то неужели и в средние века обмен был таким же живым, отдельно поставленные люди так же правоспособны, как союзы, для союзов необходима такая же приватная правоспособность, как для людей?
Неужели для корпораций замкнутых, самозаконных, не только подчинявших, но поглощавших вполне правоспособность своих членов, и для тех свободных союзных форм, какие знал Рим, вопрос о действиях корпоративных и действиях отдельных членов корпорации, об их ответственности, мог, не погрешая против живой правды и живого правосознания, быть решаем по одному масштабу?
Нет сомнения, что чистая римская логика права не могла иметь непосредственного приложения к этой, совсем непохожей на условия античной культуры, новой общественности.
Пока юриспруденция могла насыщаться одной духовной пищей, одним освоением красоты римских конструкций и служить лишь источником хотя и весьма возвышенного, но вместе с этим и весьма отдаленного освещения действительности, построения, подобные сейчас разобранному, могли не вызывать возражений, хотя бы и возбуждали недоумение.
Но необходимость освещать действительность ближе и подробнее, давать построения юридические, полнее и вернее исчерпывающие подлинное содержание явлений, становилась с каждым днем настойчивее. Отступлений частных от определившейся в источниках канонического права цельной основы конструкции было недостаточно.
Всего процесса поправок, приноровлений и опытов новых построений обозреть коротко совсем нельзя. Не таково свойство средневековых конструкций вообще, юридических в особенности.
И мы остановимся здесь на определившейся в половине XIV века, совершенно иной, чем у Иннокентия, гораздо более характерной для времени и быстро завоевавшей себе широкое поле применения конструкции знаменитого легиста Бартола, который в свое время не знал себе равного в решении труднейших проблем юриспруденции.
На всем учении об обществе в эту пору лежал характер, определившийся в Св. Писании, в Посланиях Апостольских, в творениях отцов церкви, особенно блаженного Августина, de Civitate Dei.
Исходя из этого источника, учение о начале единства, связующем все человечество в один организм с его главой, Христом, от коего происходит все множественное (omnis multitudo derivator ab uno), легло в основу мировоззрения Фомы Аквинского, выразилось в идеях Данте о государстве и воплотилось в imperium munid Бартола.
Несмотря на своеобразные сочетания, в кои приходит эта спиритуалистическая и теологическая основа с отдельными элементами античных построений, самая идея есть противоположная мировоззрению античному и в то же время совершенно соответствующая духу средних веков.
Эта идея высшего союза людей не могла не отпечатлеться на построениях юристов в их учении о корпорации. Могло ли это учение оставаться только репродукцией античной постройки, хотя бы с мастерски подведенной новой основой, как у Иннокентия?
Конечно, нет. Все построение, если только оно предназначалось для практических целей, для надобностей жизни в ее новых условиях, в этой иной, чем античные, эволюционной фазе человеческого духа, должно быть выведено вновь от самого основания и до вершины.
Еще ранее появления Бартола, притом в лагере канонистов, все тем же путем фикции, коими оперировал Иннокентий IV, другой папа, Иоанн XXII, в том самом пункте учения, который так драматизирует его и который послужил практической пробой воззрений Иннокентия в Лионском соборе, о деликте юридического лица, выразил идеи, прямо противоположные идеям своего великого предшественника и притом много более соответственные духу времени.
Итак, нет сомнения, говорит Иоанн XXII, quantum ad rei veritatem, что юридические лица, qvum animam non habeant, delinquere non possunt nec puniri. Но, однако, хотя у них и нет подлинной личности (licet non habeant veram personam), tamen habent personam fictam fictione juris: et sic eademfictione animam habent et delinquere possunt et puniri.
Вот предел всемогущества канонической фикции, которая способна из бездушного существа создать вполне духовную сущность, чтоб подлинный виновник не ускользнул от взыскания (Гирке. 364). Нет сомнения, что ничего подобного не совершало и не имело надобности совершать право римское.
Но это лишь отдельные пункты. Довершенным делом это отторжение от римских основ и эта полная реконструкция всего учения в духе нового времени является лишь у Бартола.
Начать с того, что в понятие корпорации и коллегии Bartolus и легисты вообще вводят массу таких форм средневекового союзного быта, о которых римская мысль не имела никакого представления.
Сюда входят всевозможные виды принудительных территориальных союзов, федерации, общины, автономные союзы, с одной стороны, союзы семейные, сообщества школьные и проч., с другой.
В этих явлениях отнюдь нельзя проводить ясной границы публичного и частного права, как и вообще в правообразованиях средневековой эпохи, тем менее искать чистых форм союзной имущественной правоспособности.
Что же представляют собой, в мысли легиста, такие образования? Возможно ли в этих, не только не сходных, но не родственных явлениям античной жизни формах видеть то же противоположение отдельных лиц целому, как в Риме (an universitas sit aliud qvam homines universitatis?)?
Бартол допускает, что realiter целое не отличается от частей, но, secundum fictionem juris, universitas представляет единство, где все вместе, коллективно (omnes et universi) противополагаются всем и каждому, дистрибутивно (omnes et singuli).
Вот эти схоластические операции и расчленения… Натурально, такие абстракции оставляли практической юриспруденции самый широкий простор толкования отдельного явления то в ту, то в другую сторону (Гирке. 366, 367).
Способность образования коллегии поставлена у Бартола на несравненно более широкие и независимые от государства основания, чем у предшественников и в античной концепции (370). Вместо публичной власти единого принцепса или народа римского здесь целая лестница властных и подвластных общин и установлений.
Это частью вполне автономные общины (universitates superiorem non recognoscentes), частью зависимые (и superiorem recognoscentes). В отношении к сочленам корпорация есть не только координированное целое, но и высшее единство, с повелительным, властным отношением к сочленам.
В вопросах имущественной правоспособности у Бартола и легистов находим тот же прием напоминания латинских текстов, однако вовсе не для того, чтоб их держаться и последовательно развивать в дальнейшем применении, а, наоборот, чтоб выправлять их и формировать в духе новых правоотношений.
Итак, в основе собственность юридического лица не есть собственность его сочленов. Однако сочлены эти имеют в той или другой мере притязания к пользованию чужой вещью.
И в результате мы получаем характерное для средневековой системы раздвоение собственности на dominium directum и utile, на высшую и низшую собственность, Ober- и Unter-Eigenthum, т.е. то начало субординации, проникающей средневековую цивильную систему, до такой степени противоположное античному принципу координации в этого рода отношениях…
К этому надлежит присоединить союзное обладание, тоже де обособленное, вещами внеоборотными, предназначенными для публичного пользовании (res publico usui destinatae), включение коих в сферу имуществ союза так мало дает для собственно цивильного содержания этой сферы (374).
Совершенно так же и в обязательственной системе легисты исходят от классической тезы: si qvid universitati debetur singulis non debetur, nee qvod debet universitas singuli debent.
Но тут, вполне соответственно пользованию членами имуществом союза, идет разработка ответственности членов прямо за долги союза в самом оконченном виде с более или менее искусно подобранными для этого юридическими основаниями (379).
Нет никакого сомнения, что во всей этой операции, насколько она видоизменяет, вернее, преобразовывает латинские доктрины, обнаруживается наличность под рукой у юриста еще не разработанных вовсе в цивильном смысле старых форм общности обладания, а вовсе не подлинное противоположение гражданской правоспособности союза таковой отдельных его членов.
Мы переходим к характернейшему пункту, к построению органов деятельности юридического лица и к вопросу об ответственности по его действиям. Этот пункт учения недаром был исходным в конструкции Иннокентия IV. На нем испытывается весь смысл противоположения правоспособности союза, особой от правоспособности его членов, и вся практическая сторона конструкции в целом.
Мы видели выше, что уже у Иннокентия pars major есть вместе sanior. Некоторый элемент повелительный, и, стало быть, характерный для права публичного, а не частного, заключается необходимо в строении товарищества, когда оно не есть только договорное отношение, а форма единства, поставленная в известную независимость от консенза или диссенза членов.
Современное право в этом отношении не может быть совершенно отличным от права римского. Но дело в том, насколько в различных исторических условиях этот повелительный характер, эта “superioritas”, определяет собой все строение коллегии.
В такие эпохи, когда преобладающим типом союзного правообладания являются не свободно образующиеся из цивильно правоспособных и равноправных сочленов союзы, а союзы невольные, в составе коих личность отдельного человека почти поглощена, тогда “superioritas” составляет принцип, вполне определяющий всю внутреннюю жизнь союза, весь его строй. Таковой именно и была союзная личность, и строй союзного организма в средние века.
В эту пору отдельный человек ищет обыкновенно стать весь в связь с союзом, в который он входит. Это не парциальная, а тотальная принадлежность лица союзу. Если у членов обыкновенно есть право выбора постоянных представителей коллегии, то сама коллегия, т.е. большинство ее членов, и эти избранные ею представители располагают известной автономией (jus statuta condendi), юрисдикцией над членами и правом исключения их из состава союза.
Это, однако, только внешняя сторона конструкции. Она важна для юриста, но для юриста средневекового она нераздельна с вопросами внутренней природы этого явления. Мы видели выше, что теологическое и спиритуалистское мировоззрение того времени исходило от понятия единства как источника множественности, и этому единству давало доминирующее значение в вопросах социального строя.
Согласно заветам апостольским и отцов церкви руководящие учители того времени (Фома Аквинский и друг.) видели во всем человечестве, во всех людях, как бы единого человека, omnes homines possunt considerari ut unus homo, и отдельные люди суть лишь multa membra unius corporis, и как движение руки не есть actus voluntarius voluntate ipsius manus, sed voluntate animae, так и для действия членов союза надо искать причину не в них самих, а в высшей движущей силе.
Как же применяют учители-юристы эту основу мировоззрения к своим специфическим задачам? Операция совершается простым приемом аналогии и дает в результате единым духом проникнутый целый союз, в коем душа est tota in toto et in qvalibet parte.
Эта исходная точка совершенно неудобна для тех расчленений и противоположений, которые завещаны были юристам классической мудростью, и если источники классической литературы могли в первое время подавляющим образом действовать на правосознание, свойственное времени, то, несомненно, жизнь скоро должна была взять верх над чуждыми ей идеалами другого мира.
Мы обращаемся с вопросом о вменении действий, действий преступных в особенности, к руководящему легисту, к Бартолу.
Вот его ответ.
Он хочет дать толкование на 1. 16. § 10. D. de poenis 48, 19, и это толкование о возможности вменения и наказания юридическому лицу служит впоследствии как бы каноном всего этого учения (Гирке. 403).
Вот результат. Фикция личности дает для юриста подлинную правду, и, стало быть, в смысле юридическом это лицо есть способное к деликту.
Итак, возможны не только действия вообще, но настоящие преступные действия самой корпорации! Деликты in ammittendo universitas совершает “proprie”. Деликт in committendo, убийство, насилие, прелюбодеяние, лицо юридическое совершает impropie, через одобрение и через приказ, через представителя, через сочленов.
Но не в этой только возможности деликта заключается дело. Дело в способе совершения. Чтобы преступное действие было действием корпорации, надо, чтоб в нем был признак совершения ею преступного акта, обрядным образом от нее исходящего акта.
Сочлены должны быть rite собраны, и дело подвергнуто обсуждению, стало быть, то, что “pulsata сатрапа et communicato consilio” совершено большинством корпорации или ее представителем, составляет действие самой корпорации, и она сама, universitas ipsa, несет за это ответственность, подвергается наказанию и терпит его.
Учение Бартола, очевидно, в принципиальном противоположении, прямом и резко выраженном, с учением Иннокентия IV…
Любопытно, что эта конструкция знаменитого легиста произвела настоящий переворот в канонических именно учениях. Канонисты в особенности спешили с развернутым знаменем стать в ряды последователей Бартола, вопреки формальному авторитету противоположного учения и несомненной его классической основы.
Таков дух времени, такова сила правосознания, и таким, отвечающим духу времени, должно быть учение юриста, если оно хочет стать живым и действенным в среде, для которой назначено!
Но вот, затем, трудность, которую нельзя, по-видимому, одолеть! Как же взыскивать с юридического лица, что взять с него, как подвергнуть лишениям, заставить страдать?…
Раз изобретено вменение юридическому лицу, как придумать экзекуцию, уже легче сравнительно. Задаче этой посвящен был в свое время не один волюминозный трактат.
Нас это интересует здесь в малой степени, так как все, чего мы ищем в этой фазе учения, – это признака неумения и явной практической ненадобности проводить в ту пору ясную демаркационную линию между сферой правоотношений двух лиц, когда это два человека или когда одно из этих лиц составляет союз, universitas, а другое есть член этого союза.
Бартол идет в своем рассуждении от таких посылок. Существуют, несомненно, преступления (против веры, против государства), в коих невиновный сын терпит наказание заодно с отцом. За преступление такого же рода имеют быть караемы и лица юридические, и теми же казнями, как люди.
Такова судьба Трои, Карфагена. Торжествующий повелитель произносит над ними своего рода смертный приговор – это condemnatio ad aratrum, коей подверглись названные общины, или, в замену материального разрушения, они терпят смерть гражданскую, к каковой немецкий кесарь Генрих приговорил civitates Tusciae, не имея, однако, силы привести в исполнение свое решение.
Но и за всякого рода деликты, кроме названных, возможно наказание союза, напр., через конфискацию его имущества, а если нельзя иначе, то через переложение взыскания на отдельных людей (singuli), хотя бы и невиновных, или через замену невыполнимого наказания (обезглавление) выполнимым (денежное взыскание).
Нужно ли говорить, что на глазах людей той эпохи в еврейских погромах беспрестанно повторялись эти случаи “вменения” целому обществу того, что могли совершать лишь отдельные люди?
В учениях других легистов отступление от начал права римского, как оно было понято и освоено канонистами, особенно Иннокентием IV, несравненно более грубое и резкое, чем в разобранной нами в главных чертах конструкции Бартола.
Они отражали на себе еще ближе к действительности подлинные черты грубого безразличия права публичного и частного, резкого вторжения лиц властных в сферу обладания нижестоящих, постоянного смешения сознания своей силы с сознанием своего права, словом, всех условий средневековой общественности, где правоспособность и личность одного человека отнюдь не есть равная правоспособности другого, если за ней нет тех фактических ресурсов для осуществления права, какими располагает другая сторона.
Мы не останавливаемся на всех частностях этих учений и на процессе их развития и применения в позднейшее время в разных территориях западного мира. Уже в том виде, какой мы дали выше учению Бартола, легко может возникнуть сомнение, существовала ли уже тогда, в его время, необходимость строго проводить раздельность обладания членов союза и самого союза.
Нужно ли это было на этих невысоких ступенях культуры права, в той мере как это было, несомненно, необходимо в классическом мире? Если эта необходимость сказалась в конструкциях легистов, то не для того ли, скорее, чтоб свести счеты с привычками школы, латинской по преданию, чем по внутренней сущности явлений, которые разбирались и построялись юристами.
Быть может, в самой Италии, а тем менее в Германии, долго бы не пришли к необходимости противополагать jura singuloram и jura universitatis, если бы не находили этих противоположений в латинских текстах. Зачем это нужно, когда в жизни еще столь несомненные следы безличия общего и особого, своего и союзного, публичного и приватного?
О. Гирке, с любовью останавливаясь на этого рода явлениях, дает нам обильные материалы юридической литературы и законодательных памятников, в коих более или менее ясно выражена эта черта не римского, германского будто бы, правосознания. Эти подробности имеют большой локальный интерес.
Но для целой картины развития коллективной правоспособности в сфере гражданских правоотношений противоположение учений Иннокентия и Бартола дает достаточное освещение.
При этом в конструкции Бартола совершенно ошибочно отмечать первые будто проблески германского правосознания, противолежащего римскому, как это делает Гирке. В учении Бартола нет ничего, немецкому национальному правосознанию в особенности, свойственного.
В отдаленном смысле основы этого правосознания, насколько они не римские – классические, суть исповедные, общие для христианского мира и для времени господства теологического и спиритуалистского мировоззрения.
В ближайшем смысле основы эти суть исторические, свойственные известному состоянию культуры права, и в этом смысле тоже общие, а не особые, самобытные, национальные, немецкие.
Мы их поэтому и находим лучше и оконченнее выраженными временно у Бартола, не в позднейших немецких трактатах и законных книгах, которые ничего самобытного тут не создали.
Нет сомнения, что религиозное средневековое мировоззрение стало со временем утрачивать свое определяющее значение для права. Процесс этот сказывается в образовании и развитии философских систем нового времени. По мере изменения жизненных отношений падали одна за другой старые, казалось, неодолимые союзные формы быта, подавляющие личность.
Освобождая человека из этих старинных тяжелых форм безысходного подчинения, новое государство содействует образованию общих норм права, общих органов ограждения и укрепления прав, и вместе с этим постепенно раскрывает все более широкую сферу применения чистых римских начал права частного и свободных договорных форм образования коллективных правообладателей в новых условиях быта.
[1] Возможно, что к нам не дошло много подробностей этого учения и что самое явление коллективной правоспособности было на деле в Риме значительно более развито, чем это видно в памятниках юридической письменности. Вопрос этот очень любопытен и спорен.
[2] Крайне любопытно то сближение, какое встречаем у Иннокентия для корпорации с корреалитетом. Казалось, это сближение составляет счастливую мысль, в первый раз осенившую професс. niering’a для уяснения истории развития понятия юридического л. в его Geist’e, оказывается, нет (срав. у Гирке. Т. III. с. 286, прим. 118).
