Историки называют царствование Василия продолжением Иванова. В самом деле, мало в истории примеров, когда бы царствование государя могло назваться продолжением предшествовавшего в такой степени, как это. Василий Иванович шел во всем по пути, указанном его родителем, доканчивал то, на чем остановился предшественник, и продолжал то, что было начато последним. Самовластие шагнуло далее при Василии.
Если при Иване именовались все “государевыми холопами” и приближенные раболепно сдерживали дыхание в его присутствии, то современники Василия, сравнивая сына с отцом, находили, что отец все-таки советовался с боярами и позволял иногда высказывать мнение, несогласное с его собственным, а сын (как выражался Берсень, один из его любимцев, подвергнувшийся опале) не любил против себя “встречи”, был жесток и немилостив к людям, не советовался с боярами и старыми людьми, допускал к себе только дьяков, которых сам возвышал, приблизивши к себе, и которых во всякое время мог обратить в прежнее ничтожество.
“Государь, – говорил Берсень, – запершись сам третей, у постели все дела делает”. Посещавший Москву императорский посол Герберштейн[1], оставивший нам подробное и правдивое описание тогдашних русских нравов и внутреннего быта, также подметил эту черту в Василии. Он не терпел ни малейшего противоречия; все должны были безмолвно соглашаться с тем, что он скажет.
Все были полными рабами и считали волю государя волею самого Бога, называли государя “ключником и постельничим Божиим”. Все, что ни делал государь, по их понятию, все это делал сам Бог; и если говорилось о чем-нибудь сомнительном, то прибавлялось в виде пословицы: “Об этом ведает Бог да государь”. Никто не смел осуждать поступков государя; если что явно было дурное за ним – подданные обязаны были лгать, говорить не то, что было, и хвалить то, что в душе порицали.
Так, когда Василий, сам лично вовсе не способный к войне, возвращался из похода с большою потерею, все должны были прославлять его победоносные подвиги и говорить, что он не потерял ни одного человека. Жизнь и имущество всех подданных находились в безотчетном распоряжении государя. Василий не стеснялся присваивать себе все, что ему нравилось, и вообще в бесцеремонности способов приобретения не только не уступал своему родителю, но даже в ином и превосходил его.
Так, например, по возвращении русских послов от императора Карла V он отобрал у них себе все подарки, которые собственно им дали император и его брат. Своим служилым людям он большею частью не давал ни пособий, ни жалованья. Каждый должен был отправляться на службу, исполнять безропотно всякие поручения на собственный счет; только одни дети боярские, люди бедные, получали от великого князя поместья.
Кроме того, иным из них давалось денежное жалованье, но и то с обязательностью иметь собственное оружие и лошадей. Число детей боярских, которым велся список и разверстка через год и через два, значительно увеличилось против прежнего, так что при Василии их насчитывали уже до 300 000 и большая часть из них довольствовалась одною землею, не получая денежного жалованья; земля их, данная в пожизненное пользование, за всякое упущение по службе могла быть отнята и отдана другому.
В отличие от таких пожизненных участков, называемых поместьями, люди родовитые владели наследственными имениями, называемыми вотчинами, но в отношении к произволу государя собственно не было различия между тем и другим родом поземельного владения, потому что Василий, положивши опалу на вотчинника, лишал его вотчины так же легко, как и поместья.
Так поступил он с одним из полезнейших людей своих, дьяком Далматовым; отправляемый государем к императору Максимилиану, он осмелился заявить, что у него нет средств на путешествие. За это Василий Иванович приказал отобрать у него все движимое и недвижимое имущество, оставив его наследников в нищете, а самого Далматова заслал на Белоозеро в тюрьму, где он и умер. Впрочем, смертных казней мы не встречаем слишком много при Василии.
Он прощал знатных лиц, обвиненных им в намерении учинить побеги. От его времени осталось несколько записей, даваемых князьями (Вельскими, Шуйским, Мстиславским, Воротынским, Ростовскими и другими) о том, что они не убегут из Московского государства. В случае попыток к побегу он брал с них значительные денежные пени и отдавал провинившихся на поруки другим, которые обязывались платить за того, за кого они поручились.
Василий не отнимал уделов у своих братьев – Семена, Андрея, Димитрия и Юрия, и даже одного из них – Семена простил, когда тот хотел бежать в Литву, но при этом Василий не давал братьям ни в чем воли, держал в строгом повиновении, так что они были наряду с прочими владельцами вотчин и, кроме того, окружал их шпионами, которые доносили ему о каждом шаге братьев.
Будучи, по-видимому, расположен и милостив к подданному, он нежданно поражал его опалою, когда тот вовсе не чаял этого, и с другой стороны, иногда подвергши опале, вдруг возвращал опальному милость. Так, один из самых приближенных ему людей, Шигона, был несколько лет в опале, а под конец жизни Василия сделался у него первым человеком.
Где Василий видел для себя помеху или опасность, там он не отличался снисходительностью: его племянник Димитрий (сын Ивана Молодого) содержался в строгом заключении и умер в 1509 году, по сказанию летописца, “в нуже, в тюрьме”, хотя духовное завещание, оставленное Димитрием, показывает, что дядя оставлял за ним в законном владении не только движимое имущество, но и села. Не менее сурово поступил Василий Иванович с мужем сестры своей, князем Василием Холмским. Неизвестно за что великий князь засадил его в тюрьму, где тот и умер.
Таков был по своему характеру преемник Ивана III. Василий от отца своего наследовал страсть к постройкам и в первые годы своего царствования воздвиг в Москве несколько церквей, между ними церковь Николы Гостунского и Благовещенский собор. Обе церкви поражали современников своею позолотою, серебряными и золотыми окладами икон, а Благовещенский собор – своими позолоченными куполами.
К последнему примыкал новый дворец, внутри расписанный, открытый для жилья в мае 1508 года. Наибольшее число построек относится к 1514 году. Тогда разом воздвигнут был в Москве целый ряд каменных церквей. В 1515 году был расписан Успенский собор такою чудною живописью, что Василий и бояре его, вошедши первый раз в церковь, сказали, что им кажется, “будто они на небесах”.
При Василии в начале его царствования окончен был каменный Архангельский собор и перенесены были туда гробы всех великих московских князей. Но более всего Василий отличился постройками многих каменных стен в городах, где были прежде только деревянные, как, например, в Нижнем Новгороде, Туле, Коломне и Зарайске. В Новгороде, кроме стен, перестроены были улицы, площади и ряды. В самой Москве выложен был камнем ров около Кремля, а гостиный двор обведен каменною стеною.
В августе 1506 года умер литовский великий князь Александр, и смерть его открыла Василию предлог продолжать по отношению к Литве то, что начал отец. Василию блеснула мысль разом достигнуть цели, намеченной родителем. Через своего посланника Наумова он сообщил Елене свою мысль: нет ли возможности, чтобы паны польские и литовские избрали на упраздненный престол Польши и Литвы московского государя?
В таком случае он даст клятву покровительствовать римскому закону. Наумову было дано поручение передать то же самое виленскому епископу Войтеху, князю Радзивиллу и другим знатным панам. Намерение Василия не удалось. Сама Елена, как кажется, не расположена была содействовать брату. Она известила Василия, что преемником Александра назначен брат его Сигизмунд, по воле покойного короля.
Василию было досадно; в Сигизмунде он видел себе соперника и искал благоприятного случая, чтобы начать с ним ссору. Случай тотчас представился. Был в Литве знатный и могучий вельможа православного исповедания, князь Михаил Глинский. Он был любимец покойного Александра, носил сан придворного маршалка и имел так много приверженцев между русскими, что возбуждал даже у литовских панов римской веры опасение, чтобы он со временем не овладел всем Литовским княжеством.
Новый король Сигизмунд не имел к нему такого расположения, как его покойный брат, и не хотел давать ему предпочтения перед другими панами, как делал Александр. Глинский требовал перед королем суда с своим заклятым врагом паном Яном Заберезским. Король медлил судом, явно склоняясь на сторону соперника Глинского. Тогда Глинский сам расправился с своим врагом – напал на него в его усадьбе близ Гродно, отрубил ему голову, а вслед за тем сделал наезды на других панов, враждебных ему, и перебил их.
После такого самоуправства Глинскому ничего более не оставалось, как поднять открытый мятеж против короля, и Глинский начал набирать войско, вступил в союз с Менгли-Гиреем и молдавским господарем, а тут кстати пришло к нему от московского государя предложение милости и жалованья со всеми его родными и приверженцами. В Москве знали, что происходит в Литве, и увидели возможность сделать вред Сигизмунду.
Михаил Глинский приехал в Москву, был принят с большим почетом, наделен селами в Московской земле и двумя городами – Ярославцем и Медынью. Это послужило поводом к войне между Москвою и Литвою. Война эта, однако, ограничивалась взаимными разорениями и тянулась недолго. С обеих сторон была надежда на татар, и обе стороны обманулись.
Литва надеялась на то, что казанский царь Махмет-Аминь взбунтовался против московской власти, а московский государь надеялся на Менгли-Гирея. Но хотя московские войска действовали против Казани плохо и потерпели неудачу, однако взбунтовавшийся казанский царь Махмет-Аминь, боясь внутренних врагов, сам принес повинную московскому государю и, таким образом, Москва со стороны Казани была уже спокойна.
С другой стороны, надежда Москвы на Менгли-Гирея не оправдывалась: этот верный союзник Ивана явно охладевал, его крымские татары безнаказанно Делали набеги на русские области. Вообще в это время Крым усваивал ту хищническую политику, которой следовал постоянно впоследствии: стравливать между собою Литву и Москву, манить ту и другую своим союзом и разорять волости обоих государств.
На этот раз между Василием и Сигизмундом в 1508 году заключен был союз, по которому король отказывался от всех отчин, принадлежавших князьям, перешедшим при Иване III под власть Москвы, а Глинским словесно позволил выехать из Литвы в Московское государство.
По окончании этой первой размолвки с Литвою Василий покончил со Псковом.
Покойный Иван Васильевич, как мы видели, исподволь приучал Псков к холопскому повиновению, но не уничтожал признаков свободного порядка. По примеру родителя, назначавшего во Псков наместников и не принимавшего от псковичей жалоб на этих наместников, Василий Иванович в 1508 году назначил туда наместником князя Ивана Михайловича Оболенского, выбравши нарочно такое лицо, которое бы не ужилось со псковичами и, раздражив их, дало повод московскому государю уничтожить псковскую вечевую старину.
Этот новый наместник, когда прибыл во Псков, не дал вперед знать о себе, чтобы его встретили с крестами, как всегда делалось в подобных случаях, а остановился в загородном дворе, так что псковичи, узнавши об его приезде, сами нашли его там, привели к св. Троице, где посадили на княжение по давнему обычаю, и прозвали его по этому поводу “найденом”.
Наместник на первых же порах возбудил к себе ненависть – стал судить и распоряжаться без воли веча, рассылал по волостям своих людей, которые грабили и притесняли жителей, да вдобавок отправил великому князю на псковичей донос, будто они держат его нечестно, вступаются в доходы и пошлины, принадлежащие наместнику, и наносят бесчестие его людям. На первый раз великий князь только отправил к псковичам нравоучение, чтоб они так вперед не делали.
Но в сентябре 1509 года Василий Иванович отправился в Новгород и повел за собою значительный отряд войска, состоявшего из детей боярских. Псковичи, услышавши об этом, стали побаиваться, догадываясь, что государь замыслил что-то против них. Они отправили к нему послов с челобитною. В этой челобитной псковичи прежде всего благодарили великого князя за то, что он жалует их и держит по старине, а потом просили оборонить от наместника и от его людей, которые причиняли псковичам обиды.
Государь через своих бояр отвечал: “Мы хотим держать нашу отчину Псков, как и прежде – по старине, и оборонять ее отовсюду, как нам Бог поможет, а что вы били челом на нашего наместника и на его людей, будто он у вас сидит не по старине и делает вам насильства, так и наш наместник прислал нам челом на вас в том, что вы ему творите бесчестье и вступаетесь в его суды и пошлины. Я посылаю своего окольничего и дьяка во Псков выслушать и его и вас и управить вас с нашим наместником”.
Присланные вслед за тем великим князем лица во Псков по возвращении в Новгород донесли государю, что не могли учинить никакой управы между наместником и псковичами. За ними прибыли в Новгород новые псковские послы и били челом избавить их от наместника.
Великий князь приказал через бояр сказать такой ответ псковичам:
“Жалуя свою отчину Псков, мы велим быть перед нами нашему наместнику, а Псков пусть пришлет к нам людей, которые жалуются на обиды от наместника. Мы выслушаем и наместника, и обидных людей и учиним управу. Когда мы увидим, что на него будет много челобитчиков, тогда обвиним его перед вами”.
Псковичи, услышавши такое, по-видимому, благоразумное и беспристрастное решение, рассчитали, что чем больше будет жалоб на их наместника, тем больше надежды, что великий князь сменит его; посадники и бояре, ненавидевшие наместника, оповестили по всем десяти псковским пригородам[2], чтоб собирались все, кто только может в чем-нибудь пожаловаться на наместника и его людей.
Этим воспользовались и такие, которые ссорились не с наместником, а между собою, и отправились к великому князю с жалобами друг на друга. Каждый день прибывало их более и более в Новгород; великий князь не выслушивал из них никого, а говорил им через своих бояр: “Копитесь, копитесь, жалобные люди, придет Крещение Господне, вот тогда я всем дам управу!”
Псковичи в простоте сердца ждали Крещения и писали в свою землю, чтоб как можно более прибежало челобитчиков с жалобами на наместника. Между тем прибыл сам наместник; государь выслушал его и поверил ему во всем или, по крайней мере, счел уместным поверить.
Наступило, наконец, Крещение. Великий князь приказал всем псковичам быть с собою на водоосвящении, и когда по окончании обряда духовенство шло к св. Софии, великокняжеские бояре крикнули псковичам: “Псковские посадники, бояре и все псковичи жалобные люди! Велел вам государь собраться на владычний двор. Сегодня государь даст вам управу всем”.
Все пошли как было приказано: посадники, бояре, купцы – вообще люди познатнее и побогаче, так называемые лучшие люди, вошли во владычную палату, а так называемые молодшие люди, то есть простые, стали толпою на владычнем дворе. Когда уже псковичи перестали входить во двор, великокняжеские бояре спросили: сполна ли все собрались?
– Все сполна, – отвечали псковичи. Тогда им провозгласили:
– Поимани есте Богом и великим князем Василием Ивановичем всея Руси!
Вслед за тем двор затворили и начали поименно переписывать стоявших на дворе молодших людей, а по окончании переписи развели их по домам и приказали стеречь домохозяевам. К тем, которые были во владычной палате, то есть к лучшим людям, вошли от имени великого князя его бояре и дьяки и объявили им, что тогда, как они бьют челом на наместника, другие псковичи бьют челом на посадников, бояр и земских судей и жалуются, что от них людям нет никакой управы.
Поэтому следовало бы наложить на них великую опалу, но государь хочет показать им милость и жалование, если они сотворят государеву волю – снять прочь вечевой колокол и более не быть вечам во Пскове, а быть во Пскове и по пригородам, и держать суд государевым наместникам. “Если же вы, – было им прибавлено, – не учините государевой воли, то государь будет свое дело делать, как ему Бог поможет, и кровь христианская взыщется на тех, которые презирают государево жалование и не творят государевой воли”.
Невольникам ничего не оставалось делать, как благодарить за такую милость, и они в первый раз назвали себя государевыми холопами. Их заставили еще написать от себя во Псков убеждение исполнить государеву волю. В заключение они поцеловали крест на верность государю и были допущены к великому князю.
Василий Иванович принял их ласково и пригласил на обед. Их отпустили свободно в свои помещения, но не велели выезжать из Новгорода до окончания дела. Пожертвовавши свободою своей земли, они надеялись, что не потеряют своей личной свободы, и думали, что их благополучно отпустят восвояси.
Между тем во Пскове все скоро узнали. Один псковский купец ехал с товаром в Новгород и, услыхавши, что сделалось с его земляками, бросил свой товар, а сам поспешно воротился во Псков и кричал по улицам: “Великий князь наших переловил в Новгороде!”
“Сделалась тревога, у псковичей от ужаса и горло пересохло, и уста слепились”, – говорит современный повествователь. Зазвонили на вече, смельчаки кричали: “Ставьте щит против государя! Запремте город!” Но благоразумные останавливали их и говорили: “Ведь наша братия, посадники и бояре, и все лучшие люди у него в руках!”
Среди суматохи приехал посланец от задержанных в Новгороде псковичей и привез увещание не противиться и не доводить до кровопролития. После многих толков умеренные взяли верх, и в Новгород был отправлен гонец с таким словом: “Мы не противны тебе, государь; Бог волен и ты, государь, над нами, своими людишками!”
12 января 1510 г. приехал во Псков дьяк Третьяк Далматов. Зазвонили на вече. Дьяк взошел на ступени веча и объявил, что государь велел снять вечевой колокол, а иначе у него наготове много силы и станется кровопролитие над тем, кто не сотворит государевой воли. Передавши псковичам государево слово, дьяк сел на ступени веча. Псковичи отвечали, что дадут ответ завтра.
На другой день опять зазвонили на вече и уже последний раз. Третьяк взошел на ступени. Посадник от имени всех псковичей сказал:
“У нас в летописях записано твое крестное целование с прародителями великого князя. Псковичам от государя, который будет на Москве, не отходить ни к Литве, ни к Польше, ни к немцам, никуда, и иначе будет на нас гнев Божий, и глад, и огнь, и потоп, и нашествие неверных; а если государь не станет хранить крестного целования, то и на него тот же обет, что и на нас. Теперь Бог и государь вольны над Псковом и над нашим колоколом; мы не изменили крестному целованию”.
Дьяк ничего не отвечал на такую знаменательную речь и приказал спустить вечевой колокол. Псковичи плакали по своей воле; разве только грудной младенец не плакал, – говорит современник. Колокол отвезли государю в Новгород.
Сам великий князь приехал во Псков с вооруженною силою: вероятно, он не доверял покорности псковичей. Через два дня после приезда, 27 января, государь созвал так называемых лучших людей в “гридню” (место сбора дружины), а простой народ на дворе.
Бояре объявили первым, что государь их жалует, не вступается в их имущества, но так как были государю жалобы на их неправды и обиды, то им жить в Пскове непригоже: государь их пожалует в Московской земле и им следует тотчас ехать в Москву с своими семействами. Простому народу объявили, что его оставят на месте прежнего жительства под управлением великокняжеских наместников, которым псковичи должны повиноваться.
До трехсот семейств было отправлено немедленно в Москву; женам и детям их дали сроку собраться в путь один только день. Отправлены были также жены и дети тех псковичей, которые прежде были задержаны в Новгороде. Хотя великий князь и объявил, что он не вступается в их достояние, но дело у него расходилось с обещанием: изгнанники потеряли свои дворы, свои земли, все было роздано московским людям, которых Василий Иванович перевел во Псков вместо сосланных, а последних водворили в Московской земле и частию в самой Москве. Но он не тронул церковных имений, как сделал отец его в Новгороде.
Московское управление казалось невыносимым для псковичей, пока они с ним не свыклись. Наместники и дьяки судили их несправедливо, обирали их без зазрения совести, а кто осмеливался жаловаться и ссылаться на уставную великокняжескую грамоту, того убивали. Иноземцы, жившие прежде во Пскове, удалились оттуда.
Многие из псковичей, не в силах будучи сжиться с московским порядком вещей, разбегались или постригались в монастырях. Торговля и промыслы упали. Псковичи пришли в нищету; только переселенцы из Московской земли, которым наместники и дьяки покровительствовали, казались несколько зажиточными.
На обиду от москвича негде было псковичу найти управы: при московских судьях, – говорит летописец, – правда улетела на небо, а кривда осталась на суде. Впрочем, и правители Пскова поневоле работали не для себя, а для великого князя. Был во Пскове после уничтожения вечевого устройства в течение семнадцати лет дьяк Михаил Мунехин, и когда умер, государь захватил его имущество и начал разыскивать, что кому он был должен при жизни; его родные и приятели по этому поводу подвергались пыткам.
После него, – говорит летописец, – было много дьяков, и ни один поздорову не выезжал из Пскова; каждый доносил на другого; дьяки были “мудры”, казна великого князя размножалась, а земля пустела. Черты эти не были принадлежность одного Пскова, но составляли характер московского строя, во Пскове же казались более чем где-нибудь, поразительными, по несходству старых нравов и воззрений с московскими.
Современник Герберштейн замечает, что прежние гуманные и общительные нравы псковичей с их искренностию, простотою, чистосердечием стали заменяться грубыми и развращенными нравами.
Разделавшись со Псковом, Василий опять обратился на Литву. Тотчас после мира с Сигизмундом возникли взаимные недоразумения. Сигизмунд домогался, чтоб ему выдали Михаила Глинского, а сообщников последнего казнили перед королевскими послами. Вдовствующая королева Елена, с своей стороны, просила о том и сообщала брату, что Михаил своими чарами был причиною смерти мужа ее, Александра.
Великий князь московский не удовлетворил этим требованиям. Глинский сносился с датским королем и возбуждал его против Сигизмунда. Письма его были перехвачены. Сигизмунд жаловался и снова просил казнить Глинского. Василий не только не сделал угодное Сигизмунду, но держал Глинского в большой милости. На границах двух государств происходили между подданными разные столкновения, подававшие поводы к беспрестанным жалобам.
Наконец, в 1512 году, в октябре Василий придрался к Сигизмунду, будто сестра его Елена терпит оскорбления от воевод виленского и троцкого, будто бы они взяли у нее казну, отослали от нее людей, не дают воли управлять городами и волостями, данными ей покойным мужем. Сигизмунд отрицал все это и говорил московскому послу: “Поезжай с нашим писарем к невестке нашей и спроси ее сам; пусть она при нем и при тебе скажет, правда ли это или нет, и что от нее услышишь, передай нашему брату”.
Грамоты Елены, писанные около этого времени, показывают, что Елена невозбранно управляла и судила в жмудских волостях, которые были даны ей во владение. Но Василию нужно было к чему-нибудь прицепиться. Нашелся еще один повод. Менгли-Гирей заключил союз с Сигизмундом, а сыновья хана сделали набег на южные области московского государя.
Хотя Менгли-Гирей уверял, что сыновья поступали без его повеления и ведома, Василий объявлял, что этот набег сделан с подущения Сигизмунда, и отправил к польскому королю “складную” грамоту, т.е. объявление войны, выставляя самым благовидным предлогом к этому оскорбления, нанесенные сестре его Елене.
В распоряжении московского государя было большое количество войска (он мог выставить далеко более 100 000). Главная сила состояла в детях боярских, специально составлявших военное служилое сословие. Они выходили на войну на своих малорослых, слабоуздых конях и на таких седлах, на которых нельзя было поворачиваться на сторону.
Оружие у них составляли, главным образом, стрелы, бердыши и палицы; за поясом у московского воина заткнут был большой нож, а люди знатные носили и сабли. Русские воины умели ловко обращаться, держа в руках в одно и то же время и узду, и лук, и стрелы, и сабли, и плеть. Длинный повод с прорезью был намотан вокруг пальца левой руки, а плеть висела на мизинце правой. У некоторых были и копья.
Для защиты от неприятельских ударов те, которые были побогаче, носили кольчуги, ожерелья, нагрудники, и немногие – остроконечный шлем. Другие подбивали себе платье ватой. При Василии учреждался новый отряд войска, называемый “пищальники”, вооруженные огнестрельным оружием. Артиллерия (наряд) употреблялась собственно при осаде или защите городов; но Василий начал вводить мало-помалу как артиллерию, так и пехоту в битвах. Кроме пищальников, была еще “посоха” из жителей разного рода, набранных по особым распоряжениям.
У воина были свои запасы, обыкновенно на вьючных лошадях, которых он вел с собою. Запасы состояли чаще всего из пшена, солонины и толокна; иные бедняки дня по два, по три говели, но воеводы и вообще начальники часто кормили наиболее бедных. В битвах русские того времени были очень смелы и порывисты и выходили в бой под музыку, которая состояла у них из труб и так называемых сурьм, или сурьн, на которых они играли, не переводя дух.
Но вообще русские неспособны были выдерживать долгого боя и, по выражению Герберштейна, вступая в бой, будто хотели сказать неприятелю: бегите или мы побежим. Легко поддавались они паническому страху и, захваченные в бегстве неприятелем, отдавались ему в руки без сопротивления или просьбы о пощаде.
Московский государь рассчитывал на успех в войне главным образом потому, что при посредстве Михаила Глинского вошел в сношения с императором Максимилианом, который надеялся овладеть после смерти Сигизмундова брата Владислава Венгерскою землею. Еще не дождавшись формального договора с императором, Василий начал войну и, главным образом, домогался овладеть Смоленском.
В течение 1513 года он два раза подступал к этому городу, но безуспешно. В феврале 1514 г. императорский посланник Сницер-Памер заключил в Москве договор, по которому австрийскому двору уступались прусские области, прежние владения Тевтонского ордена, принадлежавшие со времен Казимира Польше, а Москве – Киев и прочие русские города. Это был первый в истории договор о разделе польских земель между соседями, предвестник того, чем должна была порешиться судьба Польши в отдаленном будущем.
В связи с дружелюбными отношениями Московского государства состоит договор, заключенный с Ганзейским союзом немецких городов, по которому возобновлялась старинная торговля. В июле того же года Василий в третий раз подступил к Смоленску и так сильно начал палить в него из пушек, что на осажденных нашел страх. Начальствовавший там Юрий Сологуб был человек неспособный, не мог утишить волнения и сдал город.
Смоленский владыка Варсонофий со всем духовенством, наместником и многими из народа прибыл в стан московского государя и просил принять свою отчину с тихостью. Василий въехал в Смоленск. Радость для Москвы была чрезвычайна. В противность обычной своей бережливости, московский государь жаловал не только своих служилых, но даже дал по рублю литовцам и отпустил их всех с их начальником Сологубом, которому в Литве тотчас отрубили голову.
Взятие Смоленска внушило такое уважение к силе московского государя, что князь Мстиславский добровольно поддался Москве, а за ним мещане и черные люди Дубровны и Кричева. Василий никого не переводил из Смоленска в Московскую землю, дарил смольнянам меха, бархаты, камни, ковши и утверждал все уставы литовских князей, к которым смольняне уже привыкли.
Только Глинский в это время сделался недоволен Василием. Польские историки преимущественно его внушениям приписывают сдачу Смоленска. Он надеялся, что Василий даст ему Смоленск в удел, но московский государь, получивши от прародителей завещание уничтожать уделы, не расположен был плодить их вновь.
Глинский написал к Сигизмунду, приносил повинную за прежнее преступление, предлагал свои услуги, обещал снова привести Смоленск под власть короля и подвести на погибель московское войско. Сигизмунд согласился на его предложения, но кто-то из близких Глинского дал об этом знать московскому воеводе Булгаку, который поймал Глинского и доставил великому князю московскому, а Василий отправил его в Москву.
Вслед за тем литовское войско, шедшее по приглашению Глинского, напало на московское войско под Оршею. Предводительствовал им князь Константин Острожский, в начале царствования Василиева убежавший в Литву из Москвы, где он был связан насильно данною присягою служить московскому государю. Острожский, хотя русский по вере и предкам, ненавидел Москву, страстно желал отомстить ей и теперь достиг своей цели.
Все московское войско поражено было наголову. Пало до 30 000 человек. Воеводы, знамена, пушки – все досталось победителю. Острожский шел к Смоленску. Весть о его победе произвела там переворот. Смольняне составили заговор сдать город Литве. Владыка Варсонофий был в соумышлении с ними.
Но оставленный в Смоленске воеводою князь Василий Васильевич Шуйский узнал об этом заранее, и как только Острожский подступил к городу, приказал повесить в виду его на стенах всех заговорщиков и надеть на них те самые подарки, которые они получили от московского князя великого. Пощажен был владыка Варсонофий, которого Шуйский отправил потом в Москву.
Острожский отошел от Смоленска, не взявши его, но победа, одержанная им под Оршею, поднимала в деле войны сторону Литвы. Недавно передавшийся Москве князь Мстиславский, а также жители Дубровны и Кричева опять присягнули Сигизмунду. Видно, тогдашнему населению этого края было все равно, что Москва, что Литва, и оно преклонялось пред силою.
После оршинской битвы война с Литвою долго не представляла ничего замечательного. Сигизмунд подстрекал на Москву крымского хана Махмет-Гирея, наследовавшего после Менгли-Гирея в 1515 году, а великий князь московский заключил договор с магистром Тевтонского ордена Альбрехтом, обещаясь ему давать деньги за содействие против Польши. Но Альбрехт не принес никакой пользы Москве.
Прежний союзник Василия, Максимилиан, вместо того чтобы воевать против Сигизмунда, как ожидали в Москве, взял на себя роль посредника и прислал в Москву в 1517 году известного барона Герберштейна, автора драгоценного сочинения “О Московском государстве”, написанного по его личным наблюдениям. Герберштейн не успел примирить врагов, так как Москва добивалась древних русских городов – Киева, Витебска, Полоцка и других, а Герберштейн уговаривал Василия возвратить Смоленск.
Неудаче в заключении мира способствовала смерть королевы Елены. В Москве твердили, будто ее отравили ядом. Максимилиан после того как примирение не состоялось, не расположен был усиливать Московское государство, удерживал тевтонского магистра от войны с Польшею и писал к нему, что нехорошо будет, если польский король унизится, а московский возвысится.
Тем временем Василий покончил с Рязанью. Рязанская земля во все царствование Ивана III была покорна московскому государю. В начале царствования Василия там управляла тетка его Агриппина именем своего малолетнего сына Ивана. Но когда вырос этот князь, по имени Иван Иванович, то вспомнил о прежней независимости предков и стал тяготиться зависимостью от Москвы.
Донесли московскому государю, что рязанский князь сносится с татарами и хочет жениться на дочери крымского хана Махмет-Гирея. Московский князь позвал его к себе и засадил под стражу, а мать его – в монастырь. Рязань утратила свою отдельность и присоединена была к Москве.
По общей московской политике и с Рязанью сделали то же, что с Новгородом, Тверью, Вяткою и Псковом: и оттуда было выселено множество жителей, а вместо них были переведены в Рязань на жительство московские люди. Несколько лет спустя (в 1521 г.) рязанскому князю удалось убежать в Литву.
Уничтожая земскую самобытность Рязани и Пскова, Василий возвращал Новгороду некоторые признаки старины. Великокняжеские наместники и их тиуны в Новгороде управляли так неправосудно, и Василий слышал столько жалоб на них, что для ограждения их произвола приказал выбрать так называемых целовальников, которые должны были сидеть на суде вместе с наместниками.
Выбиралось 48 лучших людей из новгородских улиц, и из них каждый месяц 4 человека должны были по очереди заседать на суде. При вступлении в должность они приводились к крестному целованию, отчего и получили свое название. Это было, однако, не в полной мере выборное начало, потому что избрание предоставлялось не народу, а правительственным лицам – дворецкому и дьякам.
Поворот к миру Москвы с Литвою произвел крымский хан. В декабре 1518 года умер казанский хан Махмет-Аминь, изъеденный, как говорили тогда, заживо червями. Еще до его смерти крымский хан Махмет-Гирей, желая посадить в Казань своего брата Саип-Гирея, предлагал дружбу Москве, обещал воевать Литву с тем, однако, чтобы великий князь московский воевал против Ахматова потомства – заклятых врагов Гиреев.
Московский государь обещал, но как только Махмет-Аминя не стало, он назначил в Казань одного из внуков Ахмата по имени Шиг-Алея, который с своим отцом выехал из Астрахани на службу московскому государю и получил в поместье Мещерский городок. Крымский хан естественно был озлоблен и решился отомстить московскому государю. Прежде всего брат его Саип-Гирей отправился с войском к Казани.
Казанцы изменили Шиг-Алею и признали своим царем Саип-Гирея. Шиг-Алея и всех русских, находившихся в Казани, ограбили и выгнали, никого, однако, не убивши. Вслед за тем крымский хан с многочисленною ордою двинулся на Московское государство. С ним шел знаменитый Евстафий Дашкович с днепровскими казаками, только что начинавшими свою историческую деятельность.
В то же время брат крымского хана Саип-Гирей, избранный в казанские цари, выступил с своими казанцами. Московское войско, выставленное против крымского хана под начальством брата великого князя Андрея и боярина князя Димитрия Вельского, бежало. Другие, более мужественные воеводы (кн. Курбский, Шереметев) пали в бою. Великий князь покинул столицу и ушел на восток собирать силы; в столице оставил он начальствовать крещеного татарского царевича Петра, своего зятя.
В этом случае Василий Иванович пошел буквально по стопам своих прародителей и поступил так, как поступали его отец, прадед и прапрадед, убегая из Москвы, когда приближались к ней татарские полчища. Много народу побежало в Кремль, спасаясь от неприятеля. Наступил июль – время очень знойное; опасались, чтобы от тесноты не открылась зараза.
Махмет-Гирей подошел за несколько верст к Москве и послал требование, чтобы великий князь обязался платить ему дань. В ответ на это требование Махмет-Гирею привезли письменное обязательство платить дань, скрепленное великокняжескою печатью. Неизвестно, с ведома ли государя дано было это обязательство. Скорее надобно полагать, что с ведома, потому что едва ли бы решились царевич Петр и бояре сделать такой важный шаг самовольно.
Махмет-Гирей, отступивши от Москвы, подошел к Рязани и приказал тамошнему воеводе явиться к нему в стан, так как его государь, великий князь уже сделался данником хана. Начальствовавший в Рязани воевода Хабар Симский просил представить ему доказательство того, что великий князь действительно обязался платить дань. Хан послал ему грамоту; Хабар Симский удержал грамоту у себя, а потом рассеял пушечными выстрелами толпу татар, собравшуюся под городом, и заставил удалиться Махмет-Гирея.
Крымский хан должен был спешить назад: он услышал, что на Крым идут астраханцы. Унизительная грамота, попавшись в руки Хабара Симского, была таким образом уничтожена; но Русской земле не легко отзывалось посещение Махмет-Гирея, потому что татары набрали много пленников и продавали их в Кафе. То же делали и казанцы и продавали толпы русских невольников в Астрахани.
Эти печальные события, происходившие в 1521 году, побудили Василия прекратить войну с Литвою, и в марте следующего 1522 года заключено было перемирие на пять лет без отпуска пленных. В 1526 году это перемирие было продолжено до 1533 года при старании Герберштейна, вторично приезжавшего в Москву и на этот раз послом от императора Карла V.
Пленники обеих сторон оставались в неволе, носили цепи и питались Христовым именем. Московский государь не хотел ни за что отдавать назад Смоленска и в противность своему обещанию не переводить оттуда жителей, перевел из Смоленска в Москву значительное их число, давши одним из них дворы и лавки, а другим поместья.
Казань ускользнула из-под прежней власти Москвы. Саип-Гирей перебил там русских купцов, умертвил и великокняжеского посла. Старания великого князя посадить там Шиг-Алея были неудачны; русские потерпели поражение. К счастью, сам Саип-Гирей ушел в Крым, где по смерти Махмет-Гирея, убитого ногаями, царствовал брат его Сайдет-Гирей. Казанцы выбрали их тринадцатилетнего брата Сафа-Гирея и предложили Москве мир.
Василий должен был принять его, но в то же время предпринимал меры к стеснению Казани, построил в Казанской земле на устье реки Суры город Васильсурск и, чтобы ослабить благосостояние Казани, завел ярмарку близ монастыря Макария Унженского (в 1524 г.), приказав русским купцам съезжаться туда вместо Казани, куда они прежде ездили на летнюю ярмарку.
Таким образом, было положено начало знаменитой макарьевской ярмарке (теперь переведенной в Нижний). Впоследствии она имела благодетельное влияние на торговлю, но в первые годы возбуждала жалобы торговых людей, потому что вздорожали многие товары, которые в то время получались из Казани и в особенности соленая волженская рыба.
Около того же времени Василий покончил и с последним удельным князем Василием Шемячичем (внуком Шемяки), князем северским. Князь этот в продолжение многих лет верно служил Василию, храбро бился против поляков и крымцев, но в 1523 году Василий потребовал его к себе. Шемячича обвиняли в тайных сношениях с Литвою. Он боялся ехать в Москву, но митрополит Даниил (преемник Варлаама, заточенного великим князем в монастырь) уверил его своим словом, что ему не будет ничего дурного.
Шемячич поехал, был окован цепями, засажен в тюрьму: там он и кончил жизнь. Троицкий игумен Порфирий решился было ходатайствовать за него. Воспользовавшись приездом Василия в Троицкий монастырь на храмовой праздник, он сказал ему смело: “Если ты приехал сюда в храм Безначальной Троицы просить милости за грехи свои, будь сам милосерд над теми, которых гонишь ты безвинно, а если ты, стыдясь нас, станешь уверять, что они виновны перед тобой, то отпусти по Христову слову какие-нибудь малые динарии, если сам желаешь получить от Христа прощения многих талантов[3]“.
Василий сначала приказал выгнать Порфирия из монастыря, а потом по доносу некоторых монахов велел привезти из пустыни, куда он удалился, в Москву, и засадил в тюрьму в оковах. Жена темничного стража, сжалившись над Порфирием, освободила его от оков и доставила ему возможность убежать, но Порфирий, выжидая удобного времени для бегства, спрятался в потаенном месте и увидел, что сторож, нб найдя его в темнице, хотел зарезаться, боясь гнева Василиева.
Тогда Порфирий вышел к нему и сказал: “Не убивай себя, господин Павел (так звали сторожа), я цел, делай со мною, что хочешь!” Василий, узнавши об этом, отпустил Порфирия на свободу, но не возвратил ему игуменства. Порфирий удалился в белозерские пустыни, где жили его друзья – Артемий, которому суждено было играть такую видную роль при Иване Грозном, и Феодорит, просветитель лопарей. Митрополит Даниил поступил в этом деле не так как Порфирий; несмотря на свое святительское слово, данное Шемячичу, он, всегдашний угодник власти, одобрял поступки великого князя с своею жертвою.
Противно такому христианскому человеколюбивому взгляду существовал, однако, другой взгляд в русском народе на уничтожение уделов. По поводу заключения того же Шемячича какой-то юродивый кричал на улице: “Время очистить Московское государство от последнего сора”. Юродивые в то время выражали то, что думал народ. Шемячич был последний из удельных князей со старыми преданиями. Владения братьев великого князя не могли уже называться уделами в прежнем смысле.
Государство окончательно образовалось в это время, но будущность его подвергалась неизвестности. У Василия не было детей, хотя он уже двадцать лет был женат. Было у Василия в обычае путешествовать по своим владениям. Это называлось на тогдашнем языке “объездом”. Государь отправлялся в объезд в сопровождении своих бояр и вооруженного отряда детей боярских.
Ездил он на ямских лошадях, для чего, как и вообще для всяких служебных сношений, устроены были “ямы”. Существовал особый класс людей, называемых ямщиками, обязанный в виде государственной повинности доставлять едущим по государеву повелению готовых лошадей и за это освобожденный от других повинностей.
В один из таких объездов Василий, едучи, как говорит летописец, в позолоченной колеснице, окруженный воинами, увидел на дереве птичье гнездо, прослезился и сказал: “Тяжело мне! Кому уподоблюсь я? Ни птицам небесным – они плодовиты, ни зверям земным – и они плодовиты, ни даже водам – и они плодовиты: они играют волнами, в них плещутся рыбы!”
Взглянул он на землю и сказал: “Господи, и земле я не уподоблюсь: земля приносит плоды свои на всякое время и благословляют они тебя, Господи!” Вернувшись из объезда в Москву, Василий начал советоваться с боярами о том, что супруга его неплодна и спрашивал: “Кому царствовать после меня в Русской земле и во всех городах и пределах? Братьям ли отдам их? Но они и своих уделов не умеют устраивать!”
Бояре отвечали ему: “Государь, неплодную смоковницу отсекают и выбрасывают из винограда!” Государь решился развестись с Соломониею. Повод к этому выставлялся государственный: отсутствие прямого законного наследника угрожало смутами государству, но на самом деле Василию приглянулась другая женщина. Соломония уже видела, что государь не любит ее. Через посредство своего брата Ивана Юрьевича Сабурова она беспрестанно отыскивала себе “и женок, и мужиков”, чтобы какими-нибудь чародейственными средствами привлечь к себе любовь мужа.
Одна такая женка из Рязани по имени Стефанида, осмотревши Соломонию, решила, что у ней детей не будет, но дала ей наговорную воду, велела ей умываться и дотрагиваться мокрою рукою до белья великого князя. Другая, безносая черница давала ей наговоренного масла или меда, велела натираться им и уверяла, что не только великий князь полюбит ее, но она будет иметь детей.
Государь созвал духовных и бояр и предложил им на рассуждение: следует ли ему развестись с Соломонией? Это было сказано с уверенностью, что все должны дать ответ, согласный с его желанием. Митрополит Даниил, ученик Иосифа Волоцкого, успокоил совесть великого князя, сказавши, как говорят, что берет его грех на свою душу. Но тут поднялся против него инок Вассиан Косой, бывший князь Патрикеев.
Он смело заявил, что великий князь хочет совершить беззаконие и бессовестное дело. Василий сильно ошибся в этом человеке. Он приблизил его к себе, уважал за ум и ученость, думал, что он будет потакать ему во всем, и теперь в таком близком для него деле Вассиан оказался его противником. Мнение Вассиана стал поддерживать другой духовный, известный Максим Грек.
Из бояр вместе с ними вооружался против развода князь Семен Федорович Курбский, почтенный благочестивый старик, некогда славный воин, покоритель Перми и Югры, теперь уже несколько лет не евший мяса и только три раза в неделю позволявший себе употреблять рыбу, что в то время считалось большою добродетелью.
Голос этих ревнителей справедливости не был уважен. Василий Иванович не стал их прямо преследовать за противодействие разводу, а отомстил Вассиану и Максиму другим путем: он предал их злобе Даниила и прочих “осифлян”, которые нашли возможность обвинить их в неправославии, а Василий после того заточил их.
Заручившись одобрением митрополита и большей части духовенства, Василий повелел постричь свою супругу. В наших летописях есть известие, будто сама Соломония добровольно согласилась удалиться в монастырь. Но это известие, очевидно, ложное, внесено в летопись из страха разгневать государя. Все другие современные известия единогласно говорят, что Соломония была пострижена насильно. Герберштейн передает в таком виде обстоятельства этого пострижения.
Когда великой княгине начали стричь волосы, она голосила и плакала; митрополит поднес ей монашеский кукуль, она вырвала его из рук, бросила на землю и стала топтать ногами.
Стоявший тут близкий советник Василия Иван Шигона ударил ее плетью и сказал: “Так ты еще смеешь противиться воле государя и не слушать его повелений!”
“А ты, – сказала Соломония, – по какому праву смеешь бить меня?”
“По приказанию государя!” – ответил ей Шигона.
“Свидетельствуюсь перед всеми, – громко сказала тогда Соломония, – что не желаю пострижения и на меня насильно надевают кукуль. Пусть Бог отмстит за такое оскорбление!”
Пострижение произошло в 1525 году в Москве, в Рождественском девичьем монастыре. По русским известиям, постригал ее Никольский игумен Давид, но, вероятно, в присутствии митрополита, как видно из Герберштейна. Оттуда ее отправили под именем Софии в Покровский суздальский монастырь (где она прожила семнадцать лет и умерла в 1542 году).
В январе 1526 года великий князь женился на Елене Глинской, дочери Василия, брата Михаила Глинского, тогда еще сидевшего в тюрьме за попытку бежать в Литву. Никакого выбора невест в то время не было; это показывает, что Василий уже прежде решился жениться на Елене и потому развелся с прежнею женою[4].
Через несколько времени после бракосочетания в Москве разнесся слух, будто насильно постриженная Соломония беременна. Народу не нравился новый брак Василия, а потому легко выдумалось то, что желалось. Придворные женщины начали об этом поговаривать, но услыхал об их речах великий князь и одну из них, вдову Траханиота, приказал высечь, а сам между тем послал своих дьяков навести справки.
Неизвестно, чем окончилось следствие, но и после того в Москве носились слухи, будто Соломония родила сына Георгия, которого она бережно укрывала в надежде, что когда он вырастет, то отомстит за свою мать.
Новая супруга Василия была совсем другого воспитания и свойств, чем тогдашние русские женщины. Ее отец и дядя были люди западных понятий. Михаил Глинский провел всю юность в Германии и Италии. Без сомнения, Елена усвоила от родных иноземные понятия и обычаи и, вероятно, своими свойствами, предоставлявшими новизну для великого князя, пленила его.
Желание понравиться ей было так велико, что, как говорят, Василий Иванович обрил для нее свою бороду, а это, по тогдашним понятиям, было большим уклонением от обычаев не только с народной, но и с религиозной точки зрения. Свидетельством того могут служить современные сочинения благочестивых соблюдателей старины.
“Смотрите, – говорится в одном из таких сочинений, – вот икона страшного пришествия Христова: все праведники одесную[7] Христа стоят с бородами, а ошуюю[8] бусурманы и еретики, обритые, с одними только усами, как у котов и псов. Один козел сам себя лишил жизни, когда ему в поругание обрезали бороду. Вот, неразумное животное умеет свои волосы беречь лучше безумных брадобрейцев!” Такие обличения не сдерживали, однако, тогдашних записных щеголей.
Они не только брили себе бороды, но выщипывали себе волосы на лице, стараясь уподобиться женщинам; подобные щеголи не менее возбуждали негодование суровых нравоучителей и своим нарядом: они носили красные сапоги, расшитые шелком, до того узкие, что ноги болели у них; навешивали на себя пуговицы, ожерелья, на руках носили множество перстней, мазались благовониями, притирали себе щеки и губы и щеголяли вычурными манерами, состоявшими в известного рода кивании головы, расставлении пальцев, подмигивании глаз, выставлении вперед ног, особенного рода походке и т. п.
Василий, женившись на Елене, начал также щеголять. Вообще заметно, что Василий склонялся к сближению с Западом и к усвоению его обычаев, хотя по скудости источников мы должны ограничиваться в этом отношении отрывочными чертами. Папский двор с большою надеждою на Василия делал свои обычные попытки к присоединению русской церкви.
При посредстве тевтонского магистра Альбрехта папа Лев X подделывался к Василию и внушал ему надежду на обладание Литвою и даже Константинополем: “У Сигизмунда нет наследника, – представлял он, – после его смерти Великое Княжество Литовское не захочет государя из поляков и отдастся под власть московского государя. Константинополь – отчина московского государя, и если московский государь захочет стоять за нее, то у нас для этого готовы и пути и средства”.
Папа изъявлял готовность дать Василию королевский титул, митрополита русского возвести в патриархи и принять русскую церковь так в единение с римскою, чтобы отнюдь не умалять и не переменять обычаев восточной церкви. После того, в 1519 году, тот же папа писал Василию и выражался в своем письме о желании Василия признать папскую власть, как о деле решенном.
“Достойные веры лица, – писал он, – известили нас, что твое благородие по божественному внушению свыше возжелал соединения со святою римскою церковью и хочешь быть ей покорным, со всеми своими землями, областями и подданными, после многих лет разделения, оставляя тьму и возвращаясь к свету истинного учения православной веры”. Вместе с тем папа обнадеживал его помощью в исполнении намерения воевать с неверными.
По смерти Льва X папа Климент VII отправил к Василию послом одного генуэзца, капитана Павла. Еще ранее того капитан Павел был в Москве по торговым делам. Его занимала мысль найти сообщение Европы с Индиею через области Московского государства с целью подорвать торговую монополию португальцев, которые после открытия пути в Индию кругом Африки снабжали из своих рук всю Европу индийскими товарами.
Мысль эта, хотя небесплодная для будущих поколений, основывалась в те времена на незнании географии, так как сам Павел полагал, что река Оксус, или Амударья впадает в то же море, в какое впадает Волга. Ему хотелось проверить собственным опытом свои предположения, но Василий не пустил его ездить по своим областям, так как в то время вообще полагали, что не следует знакомить иноземцев со своею страною. Однако Василий дал ему грамоту к папе с выражением самого дружеского расположения.
Этому-то капитану Павлу папа Климент VII дал свою грамоту к Василию, узнавши, что капитан Павел опять собирается в Москву с прежними целями. В своей грамоте Климент VII, по примеру Льва X, убеждал присоединиться к римской церкви и заключить с римским двором дружеский союз, обещал королевский титул, регалии и помощь против неверных. Василий вместе с этим капитаном Павлом отправил к папе (в 1526 г.) толмача Димитрия Герасимова, человека ученого, который некогда помогал Геннадию в его работах над Библиею.
Василий изъявлял желание быть с папою в дружественном союзе, воевать вместе с христианскими государями против неверных, но ничего не говорил о вере – не изъявлял желания соединения, однако не отвергал предложения и давал свободный пропуск в Московскую землю подданным всех европейских христианских государей.
Эта благосклонность к папскому престолу, как и вообще ко всему Западу, была поводом к тому, что католическое духовенство считало Василия сильно расположенным к унии, негодовало на Польшу, которой по его расчету было бы неприятно такое соединение, потому что угрожало признанием со стороны папы прав московского государя на русские области, и даже в последующие времена смотрело на эпоху Василия как на время, самое благоприятное и близкое к достижению заветных целей римского престола.
Несмотря на брак Василия с Еленой, дядя ее Михаил еще несколько времени сидел в тюрьме и был освобожден только по усиленной просьбе великой княгини. Но зато вскоре после освобождения все прежнее простилось Михаилу Глинскому и более не поминалось. Он сделался приближенным человеком Василия.
Великая княгиня все более и более овладевала своим супругом; но время проходило, а желанная цель Василия – иметь наследника не достигалась. Было опасение, что и Елена будет также бесплодна, как Соломония. Великий князь вместе с нею беспрестанно совершал путешествия по разным русским монастырям.
В сопровождении новгородского владыки Макария был он у Тихвинской Божией Матери, ездил по монастырям: в Переяславль, Ростов, Ярославль, в Спасов-Каменный монастырь на Кубенском озере, в Кирилло-Белозерский монастырь, устраивал братии “велие утешение”, раздавал милостыню нищим. Во всех церквах русских молились о чадородии Василия. Из монастырей доставляли ему и его великой княгине хлеб и квас – ничто не помогало.
Прошло таким образом четыре года с половиною, пока наконец царственная чета не прибегла в молитвах своих к преподобному Пафнутию Боровскому. Тогда только Елена сделалась беременною. Радость великого князя не имела пределов. Еще не родился ребенок, а уже о нем заранее составлялись предзнаменования.
Духовные говорили, что “когда отроча во чреве матери растяше, то печаль от сердца человеком отступаше; когда отроча во чреве матери двигалось, то стремление иноплеменной рати на царство низлагалось”. Один юродивый, по имени Дементий, на вопрос о беременности Елены, кого она родит, отвечал: “Родится сын Тит, широкий ум”.
Наконец, 25 августа 1530 года Елена разрешилась от бремени сыном, и в час ее разрешения, как рассказывалось, по Русской земле прокатился страшный гром, молния блеснула, земля поколебалась! Новорожденный наречен был Иоанном в честь ближайшего ко времени его рождения праздника Усекновения Иоанна Предтечи.
Воспреемниками его были монахи-осифляне Кассиан Босый и Даниил переяславский. Мамкою к новорожденному царевичу была приставлена боярыня Аграфена Челяднина, родная сестра князя Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского, который все более входил в милость и около этого времени, по смерти отца получил важный сан конюшего. Через два года после рождения Ивана Елена родила другого сына, Юрия.
В последние годы царствования Василия Казань снова отдалась под прежнюю власть Москвы. Сами казанцы выгнали Сафа-Гирея, заклятого врага Москвы, и изъявили желание принять царя от руки московского государя, но просили не посылать к ним прежнего, Шиг-Алея, опасаясь от него мести за изгнание.
Василий Иванович в 1531 году послал им в цари брата Шиг-Алеева Еналея, а Шиг-Алею дал Каширу и Серпухов, но в январе 1532 года за сношения с Казанью без его ведома государь лишил Шиг-Алея этих городов и сослал вместе с женою на Белоозеро, где велел держать под стражею.
Изгнание Сафа-Гирея из Казани усилило неприязненные отношения с Крымом, где царствовал брат его Саип-Гирей, бывший некогда царем в Казани. Крымцы сделали набег на пределы Московского государства в 1533 году, но были отбиты. Против них отличился Иван Овчина-Телепнев-Оболенский.
Кончина великого князя Василия на пятьдесят пятом году жизни послужила поводом к ее подробному описанию в наших летописях, замечательному по обилию черт нравов и быта того времени.
Летом 1533 года отправился Василий с женою и детьми к Троицкой обители, а оттуда на охоту в Волок-Ламский, и тут постигла его болезнь: на левой ноге сделался у него подкожный нарыв. Однако Василий послал за ловчими и, переезжая из села в село, охотился. Доехав до Колпя, он послал пригласить на охоту брата своего Андрея Ивановича, который тотчас же прибыл на зов его.
Желая скрыть от него болезнь, Василий выехал с ним на поле с собаками, но отъехав версты две, совершенно изнемог, принужден был вернуться обратно в Колпь и слег в постель. Тут велел он послать в Москву за Михаилом Глинским и своими лекарями Николаем Люевым и Феофилом. Те приехали и с общего совета принялись лечить его припарками, но пользы было мало. Так прошло две недели.
Василий послал в Москву стряпчего Мансурова и дьяка Меньшого Путятина за своею и отцовскою духовною, настрого заказав им не говорить ничего митрополиту, княгине и боярам. Они исполнили приказ. Василий тайком от всех велел сжечь свою духовную и стал думать со своими боярами, как бы ему вернуться в Москву. Из бояр были с ним тогда князь Димитрий Вельский, Иван Васильевич Шуйский, Михаил Глинский и дворецкие его: князь Иван Кубенский и Иван Шигона. Великий князь решил ехать из Волока в Иосифов монастырь.
Больного повезли в каптане (возке); с ним сели двое людей, которые переворачивали его с боку на бок. В монастыре у ворот встретил Василия игумен с братиею, с образами и свечами. Великого князя взяли под руки и повели в церковь, где уже ждала его великая княгиня с детьми. Василий слушал литургию, лежа на одре, на паперти церковной. На другое утро великий князь отпустил брата своего Андрея и собрался в Москву.
Его повезли тем же порядком. Остановки были частые. Великому князю становилось все хуже, и стал он думать с боярами, как бы ему приехать тайком в Москву, так как там было много иноземцев и послов. Наконец доехали они до Москвы. Великий князь велел призвать всех своих бояр, стал говорить им о своем малолетнем сыне Иване, о том, как строиться царству после него; и тут же приказал своим дьякам писать новую духовную.
В это время съехались и братья его. Василий поручал им великую княгиню и детей, напоминая им крестное целование и приказывал служить верно сыну его, “неподвижно”, как ему служили. С тем же обращался он многократно к митрополиту и боярам и молил митрополита постричь его.
К боярам своим он, кроме того, обратился с такою речью: “Поручаю вам Михаила Львовича Глинского; человек он приезжий, и вы бы того не говорили, что он приезжий. Держите его за здешнего уроженца, потому что он мне верный слуга…”
Василий между тем испытывал страшные мучения, рана его воспалилась, от нее шел сильный смрад. Боязнь за будущность сына усиливала его мучения. В тоске обратился он к своему лекарю Николаю Люеву и сказал ему: “Брате Миколае! Ты видел мое великое жалованье к себе, можно ли тебе сделать мазь или иное что, чтобы облегчить болезнь мою?”
Николай отвечал великому князю: “Видел я, государь, твое государево жалованье великое; если бы можно, тело свое раздробил бы тебя ради, государя, но дума моя немощна без Божьей помощи”.
Великий князь отвернулся и, обратившись к окружающим, сказал: “Братие! Миколай гораздо понял болезнь мою, ей ничто не пособит; нужно, братие, думать, чтобы душа не погибла вовеки”.
Василий начал готовиться к смерти, причастился Св. Тайн. К нему приехал троицкий игумен Иосаф, он и его просил о жене и детях.
К Василию пришли братья и стали понуждать его вкусить пищи. Великий князь поднес к губам миндальной каши, но тотчас же оставил ее. Кроме братьев, были еще при нем Михайло Юрьев, князь Михайло Глинский и Шигона. Василий сказал им: “Вижу сам, что живот мой к смерти приближается, хочу послать за сыном моим Иваном и благословить его крестом Петра Чудотворца, хочу послать за женой своей великой княгиней и наказать ей, как ей быть по моей смерти”, но потом одумался и сказал: “Не хочу посылать за сыном моим, за великим князем, за Иваном, сын мой мал, а я лежу в великой немочи, а то испугается меня сын мой”.
Князь Андрей и бояре начали уговаривать его, чтобы он послал за сыном и княгиней. Великий князь велел себе принести наперед сына и надел на себя крест Петра Чудотворца. Малолетнего Ивана принес шурин его князь Иван Глинский, за ним шла мамка Аграфена Челяднина. Великий князь снял с себя крест Петра, благословил сына и отпустил, сказав Челядниной: “Чтобы ты, Аграфена, от сына моего Ивана не отступала ни пяди”.
Затем ввели великую княгиню, она громко плакала, билась, едва держась на ногах. Великий князь стал утешать ее, говоря, что ему легче и у него ничего не болит. Поуспокоившись, Елена спросила мужа: “Государь князь великий! На кого меня оставляешь и кому, государь, детей приказываешь?”
Великий князь ответил: “Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной своей грамоте, как в прежних духовных грамотах отцов наших и прародителей, по достоянию, как прежним великим княгиням”. Елена стала просить мужа благословить второго сына.
Великий князь послал за Юрием, благословил его Паисиевским крестом, а о вотчине, назначенной ему, сказал: “Приказал я и в духовной грамоте написал об этом по достоянию”. Хотел было Василий наказать жене о житье ее после него, но она так кричала и вопила, что не дала ему сказать ни слова, и он отослал ее.
Тут великий князь сделал еще некоторые посмертные распоряжения и наконец, призвав к себе митрополита Даниила и владыку коломенского Вассиана, сказал им: “Видите сами, изнемог и к концу приблизился, а желание мое давно было постричься: постригите меня”.
Митрополит Даниил и боярин Михайло Юрьевич похвалили его за намерение, но некоторые из бояр стали отговаривать великого князя, припоминая, что не все великие князья преставились в чернецах, и сам святой князь Владимир киевский умер не в чернецах. И был между ними большой спор. Василий стоял на своем. Над ним совершили обряд пострижения. Когда обряд оканчивался, Василий отошел в вечность.
Тогда митрополит Даниил повел братьев великого князя Юрия и Андрея в переднюю избу и привел к крестному целованию на том, чтобы они служили великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и матери его великой княгине Елене, и жили бы в своих уделах, чтобы государства им под великим князем Иваном не хотеть, ни людей им от великого князя Ивана к себе не отзывать, и чтобы стоять им заодин против недругов великого князя и своих: латинства и бесерменства.
Затем Даниил привел к крестному целованию бояр, боярских детей и княжат, и пошел к Елене утешать ее. Елена, – рассказывает летописец, – видя идущих к ней митрополита, Васильевых братьев и бояр, упала на землю как мертвая и, пролежавши два часа, насилу очнулась.
Троицкий игумен Иосаф и старцы Иосифова монастыря наряжали усопшего: расчесали ему бороду, подостлали под него черную тафтяную постель, положили тело на одре, начали над усопшим служить заутреню, часы и каноны[9], как делалось при живом. Приходило к нему прощаться много народу: и боярские дети, и княжата, и гости, и другие люди, и был плач великий.
Наконец, митрополит велел звонить в большой колокол. Троицкие и иосифовские старцы понесли тело великого князя на головах в переднюю избу, а оттуда на крыльцо и вынесли на площадь. Дети боярские вынесли великую княгиню Елену из ее хором в санях; позади шли князья Василий и Иван Шуйские, Михайло Львович Глинский. Василия схоронили возле отца, в каменном гробе, в Архангельском соборе.
[1] …посол Герберштейн… – Герберштейн (Херберштайн) Зигмунд (1486-1566). В 1517 и 1526 гг. в качестве посла императора священной Римской империи Максимилиана I приезжал в Москву. В книге “Записки о московитских делах” дал интересные сведения по истории, экономике, быту, географии, религии и культуре Московского государства.
[2] Пригороды псковские в это время были Изборск, Опочка, Выбор, Врев, Вороноч, Велье, Красный, Остров, Гдов, Владимириец.
[3] … малые денарии… многих талантов. – В данном случае – деньги, упоминаемые в Священном писании, из которых талант наиболее крупная весовая и денежно-счетная единица, содержавшая примерно 30,3 кг. серебра. Денарий – римская золотая или серебряная монета.
[4] Сохранилось описание свадьбы великого князя Василия с Еленою, любопытное, потому что представляет картину тогдашних обрядов. В средней царской палате устроено было возвышенное место, обтянутое бархатом и камками, с широкими изголовьями, на которых положено было по сороку соболей. Перед местом поставлен был стол, накрытый скатертью, с калачами и солью.
У жениха и невесты был свой свадебный поезд: у великого князя – так называемый тысяцкий с боярами (тысяцким был брат Василия Андрей) и дружка со своими боярами; у княжны Елены – жена тысяцкого, дружка, свахи, боярыни. Невесту одевали в ее покоях. По присланному приказу великого князя невеста с своими боярынями отправилась в среднюю палату.
Перед нею несли свечи жениха и невесты и каравай, на котором лежали золотые монеты. Княгиню посадили на приготовленное место, а близ нее на месте, которое должен был потом занять великий князь, посадили ее меньшую сестру Анастасию. Все боярыни сели на лавках, а на левой стороне от невесты стали несшие свечи и каравай.
Вслед за тем по приказанию великого князя вошел в палату брат его Юрий Иванович с боярами и детьми боярскими, рассажал их по местам, а сам сел на так называемом “большом месте” и послал звать великого князя, ожидавшего в брусяной столовой избе. Великий князь вошел с тысяцким и со своими свадебными боярами, поклонился образам, а потом приподнял с места сестру невесты и сел на место ее возле невесты.
Священник читал молитву; свечи с обручами, перевязанные соболями, зажигались богоявленской свечой. Жена тысяцкого расчесывала волосы жениху и невесте и возлагала на голову невесте “кику”[5] с навешенным на ней покровом, а потом осыпала великого князя хмелем из большой золотой мисы, в которой, кроме хмеля, положены были в трех местах соболи и шелковые платки в знаменательном числе трижды девять. Дружка великого князя резал “перепечю”[6] и сыр, ставил перед новобрачными и рассылал присутствующим, а дружка невесты раздавал ширинки.
Посидевши немного, великий князь отправился в церковь к венчанию со всеми своими боярами, а на месте, на котором он перед тем сидел, положил сорок соболей. За ним вслед отправилась Елена со всеми своими поезжанами в санях, а перед ее санями несли свечи и караваи. Венчание совершал в Успенском соборе сам митрополит Даниил.
Когда после венчания новобрачным дали пить вино, великий князь бросил скляницу на землю, разбил и потоптал ногами. Никто не смел после того ступить ногою на эти стекла. После венчания митрополит, а за ним бояре поздравляли новобрачных. Они возвращались тем же порядком порознь. Свечи и караваи унесены были к постели и поставлены у изголовья в кадь со пшеницею.
Комната, где приготовлялась постель на тридевяти снопах, называлась “сенник”, облекалась тканями и по четырем углам втыкались стрелы с сорока соболями на каждой, а под ними на лавках ставился пивной мед. Великий князь с своим поездом на возвратном пути из церкви объезжал монастыри, а потом посылал звать великую княгиню со всем ее поездом к столу.
Конь, на котором ездил по монастырям великий князь, передавался конюшему. Последний должен был в продолжение всего стола и всей ночи ездить вокруг спальни с обнаженною саблею. Важную должность конюшего исполнял тогда князь Федор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболен-ский, отец Ивана, бывшего потом любимцем Елены, который и сам участвовал в свадебном чине.
Во время стола ставили перед новобрачными жареную курицу. Дружка обвертывал ее скатертью и уносил в спальню. Это служило знаком, что великой княгине с поезжанами следует идти в спальню. За нею шел великий князь и неслись иконы. У постели жена тысяцкого, одевши на себя две шубы, и верхнюю шерстью вверх, осыпала новобрачных.
На другой день великий князь с особыми обрядами ходил в мыльню. Для этого по свадебному чину наряжены были знатные особы и в числе их молодой Иван Телепнев-Оболенский, которому тогда пришлось “колпак держать, с князем в мыльне мыться и у постели с князем спать”. Близость этого человека к царственной чете объясняет, почему он мог впоследствии сойтись с Еленой.
[5] Жена тысяцкого… возлагала на голову невесте “кику”… – Кика (кичка) – женская шапка с возвышенной плоскостью на лбу – кичным челом, как правило, украшенным.
[6] …резал перепечю… – Перепеча – род кулича, каравая, пирога, домашнего пшеничного хлеба.
[7] …одесную… – Справа.
[8] … ошуюю… – Слева.
[9] …каноны… – Канон – в данном случае форма православного богослужебного песнопения в виде своеобразного диалога между чтецом и хором или между двумя хорами.
