Огнищане, бояре, дети боярские

Русской правде уже известны бояре. Она говорит о них как о людях состоятельных: они имеют своих тиунов и даже целые дружины (III. 3, 19). Тот же памятник упоминает еще огнищан; они стоят выше обыкновенных людей. За самовольное наказание смерда взимается 3 гривны, а за самовольное наказание огнищанина – 12 гривен; они в четыре раза выше просто свободного человека.

Бояр и огнищан знают и летописи, и тоже в качестве людей перворазрядных. При перечислении лиц разных классов они всегда упоминаются на первом месте.

“Приде Ростислав из Киева, – говорит летописец, – и позва новогородце на поряд: огнищане, гридь, купце вячшее” (Новог. I. 1166).

“Идоша с князем Ярославмь (новгородцы на Чернигов): огнищане, гридьба и купци” (Там же. 1195).

В других известиях на первом месте находим бояр.

“Он же (князь Мстислав) приеха к Ростову и совокоупи ростовци: и боляры, и гридьбу, и пасынки и поеха к Володимирю” (1177. Суздальская).

“И на третий день бысть мятежь в Володимири: всташа боляры и коупци” (Там же).

Итак, огнищане и бояре стоят в древнем обществе на одном и том же месте: можно сказать огнищане, а можно сказать и бояре, это будет одно и то же. Но слово огнищанин давно вышло из употребления; в известиях XIV века оно едва ли встречается. Слово боярин дожило до наших дней. Первое, надо думать, более древнего происхождения и еще до Москвы утратило свой смысл, а потому и исчезло.

Карамзин производит слово огнищанин от огнища или очага и считает огнищан домовитыми гражданами (II пр. 67). Это, конечно, совершенно верно. Но можно сделать шаг далее и поставить вопрос, почему зажиточный человек, домохозяин, получил наименование от очага?

Наименование римских фламинов происходит от flare – дуть или flagrare – пылать, гореть, воспламенять. Но это были жрецы. И у нас слово жрец происходит от жертвы, а жертва от жрети, что значит гореть.

Древнее священнодействие и у нас было в некотором отношении к огню. Наш жрец, с этой точки зрения, равняется римскому фламину. Нельзя ли допустить, что наши огнищане были им сродни? Весьма можно.

Вопрос о том, какая вера в высшее существо, решающее человеческую судьбу, – не откровенная, конечно, а историческая, – самая древняя, очень темен и спорен. Я далек от мысли его касаться.

Я хочу только указать на то, что у многих народов весьма древним верованием является вера в души усопших предков. Они признаются покровителями своих нисходящих. Им молятся и приносят жертвы.

Престолом для священнодействий является домашний очаг, на котором поддерживается в их честь вечный огонь. Священнослужителем этой домашней религии является домохозяин.

Он знает тайны почитания и обряды служения своим семейным богам и передает их своему старшему сыну, который по смерти отца заступает его место у престола предков. Женщины прислуживают при совершении молитвенных обрядов, но в тайны веры не посвящаются, так как, по выходе замуж, они будут поклоняться богам мужа и им служить.

С этим различным отношением к домашним богам мужчин и женщин ставят в связь и некоторые различия в их правах, например, в правах наследования. Имущество обеспечивает возможность принесения жертв семейным богам, они должны оставаться в семье, а потому дочери и не призываются к наследованию наравне с сыновьями^[1].

Итак, история знает не один пример домовладык-жрецов и огнищан в смысле фламинов. Есть ли какие-нибудь основания думать, что и у нас в древности было поклонение душам усопших предков?

Наши исторические памятники – по всем вопросам внутренней жизни – чрезвычайно скудны. По вопросам веры сохранилось только несколько имен языческих божеств. Но русский народ и до настоящих дней хранит в своей душе остатки древних верований. Вот из них-то и видно, что и он веровал в души предков и поклонялся им у своего домашнего очага.

Разгневанный малоросс воздерживается от брани и восклицает: “Сказал бы да печь у хати!” Почему это? Печь – престол, а потому там, где печь, надо вести себя чинно. У нас есть целый ряд поговорок, примет, поверий, объяснимых только допущением религиозного значения печи.

О счастливцах говорят: “У печурце родився”. Есть и ироническая поговорка: “На печке сидел, кирпичам молился”. Плевать в печь считается за грех. Наконец, мы имеем даже молитвенное обращение к печи: “Ахти мати белая печь! Не знаешь ты себе ни скорби, ни болезни, ни ломоты, так и раб Божий (имя) не узнал бы ни хитки, ни притки, ни уронов, ни призороков”.

Печь одарена лечебной силой. Здесь дело, конечно, в жертвенном огне. В деревнях и теперь лечат опрыскиванием больного места водой через горящий уголь. В половине прошлого века я был свидетелем такого лечения. В Курской губернии боль горла лечат трением о край печи.

В чью же честь горел этот чудотворный огонь на домашнем очаге? Он горел в честь домового; а домовой – это хозяин, дедушка. У народа существует убеждение, что он “словно вылит в настоящаго хозяина дома”.

Домовой – покровитель хозяйства. Он заботится о его поддержании; охраняет лошадей, кур и пр., кормит их, даже таскает для этого корм у соседей. Домовые разных домов бывают иногда в борьбе между собой. Но домовому надо угождать, иначе он может наделать бед.

Один крестьянин видел, как домовой ночью гонял у него по двору на пегашке, “да так то борзо, ажио взмылил сердечную”. В другом дворе домовой бил кошек, бросая в них чем ни попало. А раз схватил ее и швырнул наземь. Баба (хозяйка) не выдержала и оговорила: “Зачем бросаешь, разве это хозяйство! Нам без кошки прожить нельзя! Хорош хозяин!” Перестал.

Для умилостивления этого домовладыки ему и теперь приносят в жертву: кашу, пироги, яйца и пр., ставя все это под голубец или загнетку. Ровно в полночь он ужинает. В случае гнева “хозяина” ему приносят в жертву петуха, кровь выливают на голик и выметают им дом и двор с заклятиями. В народных обычаях и до сего времени сохранился обряд перенесения огня, как символа этого хозяина-предка, из старого дома в новый.

Выстроив новый дом, перезывают в него и домового из старого. С этой целью, истопив в старом доме печь, хозяйка выгребает в горшок уголья, приговаривая: “Милости просим, дедушка, к нам на новоселье”, накрывает его скатеркой и идет к новому дому. Там встречает их хозяин с таким же приветствием^[2].

Не простой народ, а и люди интеллигенции не считают принятым подавать друг другу руку через порог. Почему бы это? Этого, кажется, никто не знает. Можно привести и это требование приличия в связь с описанным верованием. Приходящего надо приветствовать в сфере господства “хозяина”. Для этого он и должен переступить через порог.

Едва ли можно сомневаться, что и наши предки, как и множество других народов, веровали в души усопших родителей. А если так, то огнищанин назывался так потому, что служил семейному богу у домашнего огнища, возжигал и поддерживал огнище.

Это глава семейства, имевший свое хозяйство, свою религию и целый ряд таких же состоятельных предков, каким был он сам. Таково значение огнищанина по историческому его происхождению; в эпоху Русской правды – он то же, что боярин, и только.

Что слово огнищанин стоит в связи с огнищем, это признают все наши историки; но в частностях они очень расходятся.

Дубенский (Чтение. 1846. № 1), например, не может допустить, чтобы огнищанин принадлежал к лицам высшего класса, это человек простого звания; автор в защиту своего мнения ссылается на ст. 20 Акад. сп. Русской правды.

В этой статье сказано: “Если застанут огнищанина в момент кражи и убьют, то убит в пса мести”. Автор не может допустить, чтобы перворазрядные люди в древности грабили чужое имущество. Этим занимались только маленькие люди. Это, конечно, очень наивная история.

Беляев под огнищем разумеет не очаг, а землю, расчищенную для пашни посредством пала, а под огнищанином землевладельца.

Мнение Соловьева (I. 216 – 217. Пр. 351) неясно и очень сбивчиво. Это у него – близкий к князю человек, боярин, по-нашему, придворный.

Сравнение с нашим придворным ровно ничего не объясняет. Сопоставление боярина с близким к князю человеком порождает путаницу в понятиях. Не все бояре были близки к князю, а кроме бояр, к князьям были близки и очень небольшие люди, например, конюхи.

А далее автор говорит, что огнищане жили при княжеском огнище, а тиун огнищный был смотрителем за домом князя.

Княжеское огнище – это метафорическое называние княжеского дома. Такое же словоупотребление встречаем и на средневековом Западе: focus – место разведения огня, очаг, дом; так и у нас жить при княжеском огнище, – значит жить в княжеском доме.

Что же это за бояре, которые живут не у себя, а в княжеском доме? Это будут, допустим, придворные, но в смысле дворовых людей, т.е. дворни, не выше. У них своего огнища не было.

Тиун огнищный – это, как было уже указано, обыкновенно, раб, ведавший дом своего господина, а вовсе не боярин. Все это одно с другим никак не вяжется.

Этимология слова боярин разъяснена Срезневским в известном его сочинении “Мысли об истории русского языка”. Он находит одинаково возможным производить это слово как от существительного бой (вой), так и от прилагательного боль, болий.

От того и другого слова с прибавкой образовательного слога – ар или арь (как пис-арь, лек-арь, звон-арь) произойдет старинная форма бояр, боляр и позднейшая – боярин, болярин (как рус-ин, властел-ин, господ-ин). В первом случае боярин будет означать воителя и придется сродни рыцарю, во втором – большего или лучшего человека и придется сродни гранду (133).

С бытовой точки зрения эти оба словопроизводства дополняют одно другое. Древняя война всегда сопровождалась грабежом и, в случае успеха, имела своим последствием обогащение.

Воитель становился, таким образом, большим (богатым) или лучшим человеком. Большие же люди, как бы они ни приобрели свое богатство, обыкновенно составляют центр, около которого группируются мелкие люди, живущие на их счет. Запас этой свободной силы легко превращает большого человека в воителя.

Звание боярина в древнейшее время является, таким образом, не чином, раздаваемым князем, а наименованием целого класса людей, выдающегося среди других своим имущественным превосходством.

Начальный летописец, рассказывая о поддержке, оказанной новгородцами князю своему Ярославу в его борьбе с братом, Святополком Окаянным, говорит, что на покрытие издержек войны они взяли с мужей по 4 куны, со старост по 10 гривен, с бояр по 18 гривен. Бояре, следовательно, самые богатые люди волости (Лавр. 1018).

Русская правда в двух древнейших изводах о боярах не говорит, но она знает боярских холопов (III. 57), боярских тиунов (III. 3, 89) и боярскую дружину (сп. Мусина-Пушкина. III. 119). Боярин Русской правды, следовательно, есть человек состоятельный, имеющий холопов, ключников, даже дружину.

Слово боярин в памятниках иногда прямо заменяется выражением “лучшие люди” и “большие люди”.

Во главе посольств, обыкновенно, ставились бояре. Суздальский летописец, рассказывая о посольстве древлян к Ольге, говорит, что они отправили к ней “бояр”. Начальный летописец называет тех же послов “лучшими людьми” (945 г.).

Весьма понятно, что та экономическая подкладка, которая выделяла бояр из среды остального населения, не у всех бояр была одинакова. Одни были богаче, другие беднее. Отсюда является такое же качественное различие в среде лучших людей, какое мы наблюдали в среде людей вообще.

Лучшие из них, в свою очередь, называются большими боярами, старейшими, нарочитыми, великими; средние – просто боярами; меньшие – молодшими боярами и бояришками.

В Софийской летописи читаем:

“Новогородци же послаша за князем владыку с большими бояры с челобитьем и воротиша князя Ярослава с Броннича” (I. С. 195. 1269).

В Воскресенской летописи после поименного перечисления князей и лучших бояр, погибших в битве с Мамаем, читаем:

“Зде же не всех писах избиеных имена, токмо князи и бояри нарочитый и воеводы, а прочих бояр и слуг оставив имена, не писах множества ради имен: мнози бо на той брани побиени быша” (1380).

В договоре Великого князя Московского Дмитрия Ивановича с Владимиром Андреевичем Серпуховским находим такое условие:

“А коли ми взяти дань на своих боярех на больших и на путных, тогды ти взяти на своих также” (Рум. собр. I. №33. 1388).

В духовной грамоте митрополита Киприана читаем:

“Боярам великим же и меншим и з женами и з детьми их и всему христианскому народу оставляю мир и благословение” (Воскр. лет. 1406).

Во II Псковской летописи:

“Новогородци приелаша своего посла, молодшого боярина, подвойского, к своему брату Пскову, не с поклоном, ни с челобитьем, ни с моленьем, но с гордынею, глаголя: врекаетеся ли пособити нам против великого князя?” (1471).

Бояре в низших своих слоях незаметно сливаются с мужами и людьми вообще. Это можно проследить и в языке. Одни и те же люди называются то просто мужами, то боярами.

В Ипатьевской летописи под 1178 г. читаем:

“Прислаша новогородци муже свои ко Мстиславу к Ростиславичю, зовуче и Новугороду Великому. Он же не хотяше ити из Руской земли… Но понудиша и братья своя и мужи свои, рекуче ему: брате, аже зовуть тя с честью, иди; а тамо ци не наша отчина? Он же, послушав братьи своей и мужей своих, пойде с бояры Новогородьчкими”.

И в московских памятниках слово боярин и производные от него “боярский”, “боярщина” и проч. продолжают употребляться для обозначения всего чрезвычайно широкого класса имущих людей и того, что им принадлежит; этот класс, в низших своих слоях, имеет крайне неопределенную границу.

В жалованной грамоте Великого князя, Василия Васильевича, Сергиеву монастырю читаем:

“Се яз, князь великий Василий Васильевич, пожаловал есми Троицкого игумена, Васьяна, Сергиева монастыря с братиею. Что их села на Углецком уезде, и которые люди от них вышли в мои села великого князя, или в села в мои великия княгини, и в боярския села, сего лета, не хотя ехати на мою службу великого князя к берегу, и яз, князь великий, пожаловал игумена Васьяна с братиею, велел есми те люди вывести назад” (АЭ. I. № 64. Около 1460).

Кто эти бояре, в села которых ушли монастырские крестьяне? Мы знаем, что в XV веке, а может быть и ранее, появляется звание введенного боярина, которое жалуется московскими князьями. Мы даже знаем число этих бояр. В год смерти Василия Васильевича († 1462) их было всего пять человек.

Под боярскими селами приведенной грамоты надо, конечно, разуметь не села этих пяти введенных бояр, а села всех землевладельцев, на земли которых ушли монастырские крестьяне. Среди этих землевладельцев могли быть и очень мелкие люди, но и они здесь разумеются.

В Белозерской губной грамоте 1571 г. читаем:

“А которые люди сами на себя в разбое говорили, и тех казнити смертною казнию, а животы их истьцом в выть в полы истцовых исков. А будет боярские люди, и старостам за тех людей имати выти в полы истцовых исков на государех их, чьи люди” (АЭ. I. № 281).

Приведенная статья определяет наказание за разбой и вознаграждение убытков пострадавшему. Заявленные убытки вознаграждаются только в половинной мере против заявки. Так как разбой мог быть совершен свободными людьми и рабами, то в первом случае, натурально, убыток взыскивался с имущества свободного, во втором он падал на господина раба.

И вот эти-то рабы, за которых отвечают их господа, в грамоте названы “боярскими людьми”. Рабов, как мы знаем, могли иметь все. Не может подлежать сомнению, что под боярскими людьми грамота разумеет людей всех рабовладельцев, т.е. всех имущих людей.

Домосковская старина чрезвычайно живуча. Несмотря на все изменения, совершенные московскими государями в правах населения, указанное словоупотребление встречается во всей его неприкосновенности и в памятниках XVII века.

В Уложении читаем:

“А от кого побежит крепостной холоп, и в бегах кому даст на себя служилую кабалу, и дав ту кабалу из бегов воротится к прежнему своему боярину и учнет у прежняго своего боярина служите по его смерть…” (XX. 114).

“Боярския боярыни”, как назывались доверенные лица из женской прислуги, были в домах не только введенных бояр, но и стольников (Двор. разр. III. 1452).

В самом конце XVII века, в розыске по делу о стольнике Петре Неплюеве, кабальный человек этого стольника назван боярским человеком (Розыскные дела о Федоре Шакловитом. II. 771).

В этом смысле боярин, в сокращенной форме – барин, дожил и до наших дней.

По боярину всякое землевладение называется “боярщиной” (АЮ. № 196.1. 1630).

“Боярской пашней” называлась всякая хозяйская пашня, кому бы она ни принадлежала, в отличие от пашни, сданной крестьянам. В описании вотчины подьячего Улана Айгустова читаем:

“А вотчины Улановы, по княж Федорове описи, селцо Михайловское, деревня Гребенева, деревня Текунино, деревня Рогово, деревня Пашигорево – пуста; пашни боярские и крестьянские 118 четьи в одном поле, а в дву потому ж, сена 295 копен, лесу рощи 15 десятин…” (АЭ. I. № 280. 1571).

Пашня подьячего – тоже боярская, а он господин, боярин, барин, только небольшой.

Бояре как богатые люди содержат при себе дружины. Это явление весьма понятно; в то отдаленное время, когда государственная власть только возникала и полиции еще не было, каждый должен был сам заботиться о своей безопасности. Отчасти с целью безопасности, а отчасти и в видах войны богатые люди держали дружины.

На существование таких боярских дружин находим указание и в Русской правде. В ст. (III. 119) по списку Мусина-Пушкина читаем:

“Аще в боярстей дружине, то за князя задница не ий-деть”.

Предшествующая этой статья говорит о праве наследования князя в выморочных имуществах:

“Аже смерд оумрет безажю, то задницю князю”.

Приведенная же (III. 119) статья делает из этого правила исключение для боярских дружин: выморочное имущество боярских дружинников не идет князю. Подобно тому, как выморочное имущество церковных людей (беззадщина) шло не князю, а епископу (Церк. уст. Ярослава. 33), так и выморочное имущество боярских дружинников шло содержавшим их боярам.

Летописные известия о дружинах бояр восходят к X веку. В начальной летописи под 945 г. читаем:

“В се же лето рекоша дружина Игореви: отроци Свеньлжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази; пойди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы”.

“Отроки” Свенальда это то же, что “дружина” Игорева. В данный момент дружина Великого князя Киевского находилась даже в худшем положении, чем дружина его слуги, Свенальда.

Под 1095 г. та же летопись говорит о дружине Ратибора, слуги переяславльского князя, Владимира Мономаха.

“И начаша думати дружина Ратиборя (вар. ратиборова чадь) со князем Володимером о погубленьи Итларевы (половецкий предводитель) чади”.

Под 1128 г. Ипатьевская летопись упоминает об отроках-воинах двух тысяцких: Воротислава Володимирского и Иванки Туровского.

Особенно важно известие той же летописи под 1211 г. Летописец заявляет, что у князя Даниила было больше воинов, чем у других князей, и что воины его были сильнее, и это обстоятельство объясняет так: “бяху бояре велиции отца его все у него”. Большие бояре привели на службу князя и свои большие дружины. Отсюда сила князя.

К московскому князю, Ивану Даниловичу Калите, приехал на службу киевский выходец, Родион Нестерович, и привел с собой до 1700 человек своих послужильцев, т.е. отроков, дружинников.

Карамзин приводит чрезвычайно важную для занимающего нас вопроса выписку из разрядной книги Бекетова (XV века):

“Как Бог поручил Великому князю Ивану Васильевичу под его державу Великий Новгород, и по его государеву изволению распущены из княжеских дворов и из боярских – служилые люди. И тут им имена, кто чей бывал, как их поместил государев писец, Дмитрий Китаев” (VI. Прим. 201).

Крепнущее изо дня в день Московское государство начинает находить для себя неудобными старые порядки. Его уже беспокоят дружины бояр, и вот оно распускает их из боярских дворов, но для того, чтобы поместить их на собственных своих землях. Из служилых людей бояр они становятся непосредственно служилыми людьми московского государя.

Эти боярские дворы дожили и до XVII века, когда они употреблялись для торжественной обстановки при приеме и отпуске иностранных послов и в других подобных случаях. В разрядной книге 1674 г. читаем:

“Того ж числа указал великий государь быть на выезде на встрече против кизылбашских послов боярским дворам. И тому роспись: 1) двор боярина князя Никиты Ивановича Одоевскаго” и т.д.

А далее, за перечислением боярских дворов, идут дворы: крайчего, окольничих, думных дворян, думных дьяков, постельничего и ясельничего. И здесь, следовательно, боярский двор” означает, по-старому, двор лица высшего состояния вообще.

Бояре суть поземельные собственники. Сбережения свои они охотно употребляют на приобретение недвижимостей. Но такие приобретения, при раздробленности древней России на множество отдельных княжений, не всегда могли нравиться местной власти. Не нравились они ей в тех случаях, когда земли покупались боярами, состоявшими на службе в других княжениях.

В этих случаях доходы с земель могли быть употребляемы на пользу посторонней власти. Этим и надо объяснять встречающиеся в княжеских договорах запрещения покупать недвижимости в пределах чужого княжения. Древнейшие запрещения этого рода находим в договорах Новгорода с тверскими князьями (Рум. собр. I. №3. 1270 и др. Подлинные выражения см. с. 87).

Такие же условия находим и в договорах московских великих князей с удельными. В договоре Дмитрия Донского с Владимиром Серпуховским читаем:

“А тебе, брату моему молодшему, в моем уделе сел ти не купити, ни твоим боя ром…; также и мне в твоем уделе сел не купити, ни моим бояром” (Рум. собр. № 27. 1362 и др.).

Землевладельцы-бояре по необходимости связаны с местностью, где находятся их имения; в этих имениях они, обыкновенно, и живут. Таким местным характером бояр объясняется то, что летописцы и княжеские грамоты обозначают их по имени города или области, где лежат их земли.

В этом смысле они говорят о боярах древлянских, киевских, черниговских, ростовских, новгородских, псковских, двинских, вятских и иных (АЭ. I. № 13; АИ. I. № 261; Лет. Переясл.-Суздал. С.86, 88, 89 и др.; Воскр. С. 26, 52, 75, 301).

Лучшие люди, бояре, весьма натурально, тяготеют к князьям, от которых зависит раздача доходных должностей. Они поступают к ним на службу и составляют высший слой княжеских дружин. Эта древняя служба была вольной.

Бояре, как люди состоятельные, представляли силу, которая могла быть полезна самим князьям. Они могли выбирать между владетельными князьями и поступали на службу к тому из них, кто был ласков к ним, внимателен к их желаниям, щедро награждал за услуги.

Летопись сохранила любопытный образчик отношения князя к его вольной дружине. Случай этот относится ко времени князя Владимира Мономаха. Предоставим слово летописцу:

“Вложи Бог Володимеру в сердце, и нача глаголати брату своему Святополку, понужая его на поганыя, на весну. Святополк же поведа дружине своей речь Володимирю; они же рекоша: не веремя ныне погубите смерьды от рольи. И посла Святополк к Володимерю, глаголя: да быхом ся сняли и о том подумали быхом с дружиною.

Послании же приидоша к Володимеру и поведоша всю речь Святополчю. И прииде Володимер и сретостася на Долобьске: и седоша в едином шатре Святополк с своею дружиною, а Володимер с своею. И бывшу молчанью.

И рече Володимер: брате! ты еси старей, почни глаголати, како быхом промыслили о Русьской земли. И рече Святополк: брате! ты почни. И рече Володимер: како я хочю молвити, а на мя хотят молвити твоя дружина и моя, рекуще: хощеть погубите смерды и ролью смердом!

Но се диво ми, брате, оже смердов жалуете и их коний, а сего не помышляюще, оже на весну начнеть смерд тот орати лошадью тою, и приехав половчин ударить смерда стрелою и поиметь лошадь ту и жону его и дети его и гумно его зажжет, то о сем чему не мыслите? И рекоша вся дружина: право, во истину тако есть. И рече Святополк: се яз, брате, готов есмь с тобою” (Ипат. 1111).

Дружине нельзя приказывать, ее надо убеждать. Если князь был невнимателен к своим боярам, не совещался с ними и требовал от них участия в таких предприятиях, которые им не нравились, они оставляли его. Так поступили с Владимиром Мстиславичем бояре его в 1169 г., когда узнали, что он без совета с ними решил напасть на племянника своего Мстислава Изяславича Киевского:

“О собе еси, княже, замыслил, – говорили они ему, – а не едем по тобе, мы того не ведали” (Ипат).

Эти старинные свободные отношения бояр к князьям получили свое точное выражение в следующей формуле княжеских договоров:

“А боярам и слугам межи нас вольным – воля”.

Эпитет “вольные” относится к боярам и слугам. Этим вольным боярам и слугам выговаривается “воля”, то есть свобода служить кому хотят из заключивших мир князей. Эта свобода предоставляется не одним боярам, но еще и слугам.

Из предшествующего мы уже знаем, что слово боярин обнимает очень широкий класс людей: и больших, и средних, и даже молодших. Эти различия отразились в языке договоров: боярами они, надо думать, называют только лучших людей; людей же поменьше они разумеют под именем вольных слуг.

Это отсутствие резких граней между разрядами лиц указывает на то, что мелкие слуги недалеко уходят от людей низших разрядов, которые записываются в тягло. Понятие “вольные слуги” очень широкое; оно означает всех нетяглых. Все не записанные в тягло вольные люди могут быть принимаемы в этот разряд слуг.

Наша древность знала вольную службу и тяглую. Еще в половине XIV века князья договаривались тяглых людей в службу не принимать, т.е. в вольную службу. Под тяглыми же людьми они разумели весьма разные разряды лиц.

Сюда относились все, состоявшие под дворским, т.е. несшие специальное дворцовое тягло. Памятники называют их “слугами, которые потягли к дворскому”. Сюда относились “чис-леные люди”, на которых лежало ордынское тягло.

Наконец, сюда же относились и все черные люди, которые тянули к сотникам. Их тягло тоже называется иногда службой. Продавая черные земли великого князя, а своего владения, они продажу эту мотивируют тем, что не могли “ни дани давать, ни службы служить”.

Князья договариваются таких людей на службу не принимать, но это не значит, что они не могут поступать на службу. Договор имеет силу между договорившимися только; он обязывает их, а не третьих лиц. А потому и тяглые могут поступать на вольную службу, но князей, в договоре не состоящих.

Дети же их, в тягло не записанные, могут поступать на службу даже князей, связавших себя договором. Таким образом, вышеприведенное условие договоров о неприеме на службу тяглых людей ничего не имеет общего с разграничением общества на сословия. – Свободы ухода со службы не лишены и тяглые слуги. Они только лишаются земель, которые им даны. В завещании Владимира Андреевича читаем:

“А кто будет под дворьским слуг, тех дети мои промежи себе не приимают, ни от сотников. А кто тех выйдет из уделов детей моих и княгини моей, ин земли лишен, а земли их сыну моему, чей будет удел”. “А боярам и слугам, кто будет не под дворьским, вольным – воля” (№ 40. 1410).

Предоставляя свободу службы боярам и слугам, князья предоставляют им тем самым и право свободного перехода со службы одного князя на службу другого. Это право обозначается в памятниках словом “отъезд”.

Хотя отъезд составляет право вольных слуг, но понятно, что пользование этим правом не может быть приятно тому князю, которого служилые люди оставляют. Случалось, что князья вымещали свое неудовольствие на имуществе отъехавших: грабили села их и дома, которые находились в пределах их владений.

Для предупреждения таких нарушений права отъезда в княжеские договоры включались статьи, которыми признавалась неприкосновенность имуществ отъезжавших слуг. В древнейших договорах Семена Ивановича и племянника его, Дмитрия Ивановича, это начало выражается в такой форме:

“А кто поедет от нас к тебе… нелюбья не держати”; в позднейших: “А кто имет жити моих бояр в твоем уделе, блюсти их, как и своих”.

В послании черного и белого духовенства к Дмитрию Юрьевичу от 1447 г. находим превосходный комментарий этого выражения “блюсти, как и своих”. Упрекая Дмитрия Шемяку в нарушении принятых им на себя обязательств по отношению к великому князю, духовенство говорит:

“А боярам вашим и детям боярским и слугам межи вас вольным – воля. А кто служит брату твоему старейшему, великому князю, а живет в твоей отчине, и тех ти блюсти, как и своих.

И после того вашего докончания и крестнаго целования, которые бояре и дети боярския от тобе били челом брату твоему старейшему великому князю служите, а села и домы их в твоей отчине; и ты, чрез то докончание и чрез крестное целование, тех еси бояр и детей боярских пограбил, села их и домы их еси у них поотымал и животы и сстатки все и животину еси у них поймал” (АИ. I. № 40).

В договорах с Тверью то же начало выражено более определенно:

“Нам (князьям) в села их (отъехавших) не вступатися” или: “А домы им свои ведати, а нам ся в них не вступати”.

Но обеспечить неприкосновенность имуществ отъезжающих бояр и слуг не значило еще вполне обезопасить их от корыстных притязаний мстительной местной власти. У нее оставалась возможность обирать отъехавших, не нарушая прав их собственности. Они могли делать это посредством разорительных налогов.

Договоры принимают и против этого меры. Князья, обыкновенно, обязываются не только блюсти отъехавших, как и своих, но и дань брать с них не больше той, какую берут со своих бояр. В договоре Дмитрия Ивановича с Владимиром Андреевичем читаем:

“А кто имет жити моих бояр и моего сына, княжих Васильевых, и моих детей в твоем уделе, блюсти ти их, как и своих, и дань взяти, как и на своих; а кто имет жити твоих бояр в моем уделе и в великом княженьи, а тех нам блюсти, как и своих, и дань взяти, как и на своих” (Рум. собр. I. №33. 1388 и др.).

Для поступления на службу князя, конечно, было необходимо его согласие. Первый акт, который должен был совершить вольный слуга, чтобы поступить на службу, состоял в челобитьи о принятии его. Летописец, описав пленение, ослепление и ссылку Великого князя Василия Васильевича, продолжает:

“Слышавше же то князь Василий Ярославич (удельный серпуховской князь, союзник Василия Васильевича), побеже в Литву да князь (служилый) Семен Иванович Оболенский с ним. А прочие дети боярския и все людие биша челом служити князю Дмитрию…” (ПСЛ. VIII. 117).

Но так как всякий новый вольный слуга прямо увеличивал силу князя, не принося ему ни малейшего ущерба, то в согласии князя и не могло быть сомнения. Таким образом, определяющий момент при поступлении бояр и слуг вольных на службу заключался не столько в воле князя, сколько в воле служилого человека, избиравшего себе князя. В договорных грамотах употребительно поэтому такое выражение:

“А кто имет которому князю служити…” (Рум. собр. I. № 66. 1447).

На древнем языке такое вольное поступление к кому-либо на службу обозначалось термином “приказатися”. В уставной грамоте Великого князя Василия Дмитриевича и митрополита Киприана читаем:

“А кто будет бояр или слуг не служивал Алексею митрополиту, а приказался ново митрополиту, а те пойдут под моим воеводою великаго князя, где который живет, ин под тем воеводою и есть” (АЭ. I. № 9. 1389 или 1404).

Приказаться на службу к князю или к кому иному значит принять на себя обязанность защищать своего господина с оружием в руках. Это – поступление в дружину, а не принятие на себя какой-либо определенной должности при князе. Все должности князь раздает сам; в должность нельзя приказаться. Приказываются к услугам князя или иного господина в качестве свободной военной силы.

Приказываясь на службу, бояре и слуги вольные давали клятвенное обещание верности. Это видно из рассказа летописи о переговорах, происходивших в 1391 г. между нижегородским князем, Борисом Константиновичем, и его боярами.

Узнав, что московский Великий князь, Василий Дмитриевич, выхлопотал себе в Орде ярлык на Нижегородское княжение и приближается к Нижнему с ратной силой, князь Борис собрал бояр своих и сказал им:

“Господие моя и братие, бояре и други! попомните господне крестное целование, как есте целовали ко мне и любовь нашу и усвоение к вам” (Никонов, лет. IV. 240).

Дмитрий Шемяка, услыхав о челобитьи служилых людей Василия Васильевича к нему на службу, приказывает привести их всех к крестному целованию (ПСЛ. VIII. 117).

Бояре, целуя крест, обещали князю, конечно, верную службу и обязывались защищать его. Это видно и из ответа нижегородских бояр Борису:

“Все мы, – говорил старейший из них, Василий Румянец, – единомысленны к тебе и готовы за тебя головы сложить”.

Из переговоров Великого князя Дмитрия Ивановича со своими служилыми людьми также видно, что они приняли на себя обязанность защищать его, не щадя жизни. На увещание князя стоять твердо в борьбе с врагами бояре отвечали:

“Господине Русский царю! рекли есмя тебе живот свой положити, служа тебе! А ныне тебе ради кровь свою пролием и своею кровию второе крещение приимем” (Воскр. 1389).

Надо думать, что и князь принимал на себя некоторые обязательства по отношению к своим боярам и слугам вольным. Недаром же они давали обещание проливать за него свою кровь.

Князь, надо полагать, обещал им жаловать их всякими милостями и льготами. Борис Нижегородский упоминает о своей любви к боярам. Эта любовь должна была, конечно, сопровождаться и соответственными действиями. Так оно в действительности и было, как увидим ниже.

Клятва верности бояр и вольных слуг князю и обещание покровительства князя его боярам и слугам вольным находили свое выражение и в том слове, которым в общежитии назывались эти слуги. Им усвоялось наименование дружины, они были друзья князя.

Это сближает их с высшим разрядом римских клиентов, которым тоже усвоялось наименование друзей, с сольдурами (soldurios) галлов и товарищами (comites) германцев, которые, как и наши вольные слуги, были связаны со своими господами клятвою верности и тоже составляли их дружину.

Поступление на службу не обязывало, однако, бояр постоянно находиться при особе князя. Они должны были защищать его в случае надобности, но жили в своих имениях. В увещательной грамоте духовенства Дмитрию Шемяке читаем:

“А бояром вашим (т.е. Василия Васильевича и Шемяки) и детям боярским и слугам межи вас вольным воля. А кто служит брату твоему старейшему, великому князю, а живет в твоей отчине, и тех ти блюсти, как и своих” (АИЛ. №40. 1447).

Что вольные слуги суть воины и, по общему правилу, живут не при дворе князя, а в своих имениях, это следует и из договоров московских князей, в которых, обыкновенно, разъясняется вопрос о том, с каким воеводой выступают в поход бояре и слуги вольные (с воеводой ли своего князя или его союзника) и где они должны находиться в случае осады города неприятелем. В договоре Великого князя Василия Васильевича с серпуховским князем читаем:

“А которые, господине, бояре и дети боярские служат тебе, великому князю, или твоей братье, а живут в моем уделе, а те господине, ходят с тобою, с великим князем, и с вашими воеводами…. А городная осадка, где кто живет, тому туто сести” (Рум. собр. I. №45. 1433).

Приведенные статьи предполагают, что бояре и слуги вольные живут в своих отчинах. Если бы они состояли при дворе князя, в таких статьях не было бы надобности. Придворная жизнь не успела еще наложить своей печати даже на лучших слуг, бояр, ни в XIV, ни в XV веке. Вольные слуги не придворные люди.

Несмотря на клятвенное обещание верности, вольные бояре и слуги могли прекратить свою службу и отъехать к другому князю. Отъезду, обыкновенно, предшествовал отказ от службы, то есть предварительное извещение о намерении отъехать.

После описания мира Юрия Дмитриевича Галицкого с Василием Васильевичем Московским, по которому последний вместо Москвы получил Коломну, летописец продолжает:

“Многие люди начаша отказыватися от князя Юрия за Великаго князя (Василия Васильевича) и поидоша к Коломни без перестани, а ему то видящу” (ПСЛ. VIII. 1433).

Условия, при которых был возможен отказ от принятых на себя и скрепленных присягою обязательств, понимались у нас, кажется, различно князьями и служилыми людьми.

Князья допускали отказ в таком только случае, когда отъезжавший переходил к князю, с которым они находились в союзе единения и любви. Всегда неприглядный факт отказа от данного обещания смягчался здесь политическим единством князей, среди которых происходил отъезд. Единство князей переходило и на их служилых людей.

Вышеуказанные гарантии имуществ отъехавших слуг встречаются только в мирных договорах князей. Из этого надо заключить, что если князья не состоят в мире, то и гарантии эти не имеют места. Отъезд, конечно, возможен и в этом случае, но имущество отъехавшего не пользовалось уже неприкосновенностью.

Затем, отъезд допускался по отношению к таким только служилым людям, которые не совершили преступления. Все виновные подлежали суду и не могли, конечно, отъездом избежать невыгодных для себя последствий осуждения. Еще в договоры князей XII века включалась статья об ответственности виновных служилых людей.

Князь Святослав Всеволодович Черниговский, обращаясь к союзнику своему, Роману Ростиславичу Киевскому, говорит:

“Брате! я не ищу под тобою ничего же, но ряд наш так есть: оже ся князь извинить, то в волость, а муж, у голову” (Ипат. 1177).

Таким образом, еще в XII веке дружинники, виновные в измене, подвергались смертной казни. Измена карается и московскими государями.

Великий князь Московский, Семен Иванович, в договоре, заключенном с братьями, обязал их не принимать к себе “Алексея Петровича”, виновного перед ним в коромоле (измене):

“А что Олексе Петровичь вшел в коромолу к великому князю, нам, князю Ивану и князю Андрею, к собе его не приимати, ни его детий, и не надеятись ны его к собе до Олексеева живота; волен в нем князь великий и в его жене и в детех” (Рум. собр. I. № 23. 1341).

В 1375 г. Иван Васильевич Вельяминов, сын последнего московского тысяцкого, убежал из Москвы в Тверь; вместе с ним убежал и сурожанин, Некомат. Это не отъезд, а бегство. Надо думать, что у Вельяминова были враждебные столкновения с московскими властями. Убежавший Некомат был послан тверским князем в Орду, где и выхлопотал ему ярлык на великое княжение.

Можно думать, что в этих враждебных Великому князю Московскому действиях принимал участие и Вельяминов, так как в 1379 г. он тоже ездил в Орду. На обратном пути в Тверь он был схвачен по повелению московского князя и казнен; в 1383 г. попал в руки московского правительства и сообщник его, Некомат, который тоже был казнен “за крамолу бывшую и измену”.

У Ивана Дмитриевича Всеволожского, бежавшего из Москвы в Тверь, Великий князь, Василий Васильевич, отнял принадлежавшие ему села “в своей вине”. Всеволожский оказал большие услуги московскому князю. Он выхлопотал ему в Орде ярлык на великое княжение. Но потом возникла рознь между князем и верным ему прежде слугою.

Неприязненные чувства Всеволожского к князю дошли до того, что он стал подговаривать к войне с ним дядю его, Юрия. Бегство Всеволожского из Москвы свидетельствует о том, что нормальные отношения вольного слуги к своему господину уже прекратились. Кто действительно был виноват, этого мы не знаем.

Отъезд не спасает виновного от наказания.

Но и на невинного человека отъезд кладет пятно в глазах князя, которого он оставил. Не заслуживает веры тот, кто нарушает свое слово. 15 февраля 1446 г., когда Великий князь Московский, Василий Васильевич, находился в Троицком монастыре и был у обедни, к нему подошел один из вольных его слуг, Бунко, и сообщил, что к монастырю приближается можайский князь с враждебными замыслами.

Бунко служил прежде Василию, потом отъехал к Шемяке, а незадолго до описываемых событий снова вернулся к Василию. Великий князь не поверил Бунко; говорил: “смущают нас эти” перебежчики и велел даже силою выбить Бунко из монастыря.

Право отъезда не могло нравиться князьям, и они не всегда в силах были сдержать гнев свой против отъехавших. Чрезвычайно любопытный случай такого гнева описан в Житии преподобного Мартиниана Белозерского. Приводим его целиком:

“Боярин некий от Великаго князя Василия Темнаго отъеха к тверскому великому князю. Он же зело зжалив о болярине том и не веде, что сотворити, или како возвратити его назад, понеже от ближних его советник; посылает моление ко преподобному Мартиниану в Сергиев монастырь, дабы его возвратил, и обещавает много паче перваго честна и богата сотворить его.

Святый же послуша его, надеяся на духовное сыновство, возврати болярина того и во всем нятся ему преподобный. И яко прииде болярин той к великому князю, он же не удержа ярости гнева на болярина того, повеле и оковати. Сродницы же его вдаша наречие к преподобному Мартиниану в Сергиев монастырь.

Слыша же сия, святый Мартиниан оскорбился зело, яко измену сотвори над болярином; сед на коня, иде скоро к великому князю съ великою печалью. И пришед, первие помолився святым церквам и внезапу прииде в великаго князя храмины, никому же ведяшу его.

Пришед, толкну во двери; дверницы же сказаша великому князю пришествие святаго; он же повеле его скоро пустити к себе. Блаженный же, вшед, помолился Богу, и молитву сотвори, тоже близ его напрасно пришед и рече: “тако ли, самодержавный князь великий, ты праведно судити научился еси?

Господи! почто еси душу мою грешную продал и послал еси во ад? почто еси болярина того, иже мною призваннаго душею моею, оковати повеле и слово еси свое преступил? Не буди мое грешное благословение на тебе и на твоем великом княжении”. И обратися от гнева, скоро из храмины изыде, всед паки на коня, возвратися к Троице в Сергиев монастырь, ни мало побыв на Москве” (Лет. занят. Арх. ком. I. Матер. 6 – 7).

Василий Васильевич не единственный князь, опалявшийся на отъехавшего. Опалялись и другие. Выше мы приводили уже упреки духовенства Дмитрию Шемяке за разграбление сел и деревень отъехавших от него бояр. Этим объясняется то обстоятельство приведенного рассказа, что отъехавший от Василия Темного в Тверь боярин не иначе согласился возвратиться в Москву, как за поручительством Мартиниана.

Но его отъезд сам по себе не составлял вины и наказывать за него князь не имел права. Такова точка зрения людей того времени, и сам Великий князь Московский должен был, наконец, ей подчиниться. Он сознал свою неправоту, немедленно сложил с невинного боярина опалу и отправился к Троице для испрошения прощения у преподобного Мартиниана.

Князьям не нравился отъезд, но приезд был им очень приятен, и они стояли за него даже и после того, когда формально вооружились против отъезда. Великий князь Иван Васильевич охотно принимает тверских и литовских выезжих людей и на протесты литовского князя отвечает, что литовские выходцы приезжают к нему “добровольно” и что прежде того при нем и при его предках, а также и при предках литовского князя служилые люди отъезжали из Москвы в Литву и из Литвы в Москву свободно (Сб. Имп. Рус. ист. о-ва. XXXV. 470 и 106).

Такова точка зрения князей. Иначе смотрят на дело служилые люди. Отъезд представляется им ничем не ограниченным правом. Они считают себя вправе покинуть князя, которому целовали крест, и отъехать к злейшему его врагу даже в такое время, когда их услуги наиболее для него необходимы.

Мы привели выше (с. 414) переговоры, происходившие между нижегородским князем и его боярами. Пока происходили эти переговоры, Великий князь Московский подошел к Нижнему Новгороду. Для бояр князя Бориса настал момент сложить за него свои верные головы.

Но они предпочли более спокойный для них выход из трудного положения: они все гурьбой перешли на службу московского государя. Судя по речи, которую произнес по этому случаю старейшина их, Румянец, у них и подозрения не было о том, что они изменяют своим обязанностям. Наоборот, речь Румянца проникнута сознанием права их сделать то, что они сделали.

“Господине княже! – говорит он, – не надейся на нас, уже бо есмы от ныне не твои и несть с тобою есмы, но на тя есмы”.

Нижегородские бояре не украдкой перебегают к противнику своего господина; они делают это на глазах у всех и сами торжественно заявляют о своем переходе.

В этом единственном в своем роде свидетельстве сохранилась и самая форма отказа.

Так же поступают московские вольные слуги после пленения и ослепления Великого князя Московского Василия Васильевича. Василий Темный, по ослеплении, был сослан в заточение на Углече-Поле; от прав своих он не отказывался и мира с похитителем своей власти не заключал.

Дмитрий Шемяка был открытый враг его. Тем не менее все служилые люди Василия, за ничтожными исключениями, отъехали от него и били челом Дмитрию о приеме их на службу.

Право вольной службы, возникшее в эпоху первоначальной слабости княжеской власти, не могло, конечно, пережить условий, его вызвавших. Московские государи, по мере усиления своей власти, вступают с ним в борьбу и достигают, наконец, полного его упразднения.

Но борьба с исконными обычаями есть всегда дело трудное. Московские государи понимали это. В их противодействии праву отъезда замечается великая осторожность и даже некоторая робость.

Первый шаг в этом направлении был сделан не ими, а правительством Новгородской республики. Бояре и слуги вольные, как было уже сказано, отъезжали с вотчинами. Это было невыгодно тому князю, которого бояре оставляли, так как доходы с недвижимостей, лежавших в пределах его территории, шли на содержание чужих служилых людей.

Новгородцы первые обратили внимание на эти невыгоды и приняли против них меры. Они запретили боярам, отъезжавшим из Новгорода, удерживать за собой собственность в пределах новгородских владений. В договоре Михаила Тверского с Великим князем Московским и Великим Новгородом читаем:

“А кто имет бояр или слуг Новагорода Великого и Торжку и ис пригородей служити тобе (тверскому князю), а что их села или земли и воды, то ведает Великий Новгород, а тым бояром и слугам не надобе.

Или потом кто приедет к тобе служити из Новагорода Великаго и ис Торжку и ис пригородей, а тым такоже не надобе села их и земли и воды, то ведает Новгород Великий” (Рум. собр. I. № 28. 1368).

Первый шаг к стеснению вольной службы был сделан, таким образом, еще в XIV веке. Москве надо было учиться у Новгорода.

Несмотря на те жестокие испытания, которые причиняло Великому князю Василию Васильевичу право отъезда, в его договорах с русскими князьями мы не находим еще стеснений этого права.

Впервые появляются они в его договорах с Литвой, которыми предоставляется свобода отъезда русским служилым людям в Литву, а литовским в Москву, но без сохранения права на вотчины.

Польские послы именем короля Казимира так говорили Великому князю Ивану Васильевичу:

“Сам же того и посмотри, гораздо ли то ся деет: слуг наших принимает з их отчинами и з нашими городы и з волостми? Бо мы от тебе слуг твоих не принимаем з их отчинами, как жо и в докончаньи то стоит, которое ж есмо докончили с твоим отцом, з Великим князем Василием Васильевичем” (Сб. Имп. Рус. ист. о-ва. XXXV. 48).

Кому принадлежит инициатива этого ограничения, Литве или Москве, трудно сказать.

Нет ограничений и в договорах сына его, Ивана Васильевича, с русскими князьями. Но этот великий князь находит уже возможным начать борьбу с правом отъезда. Иван Васильевич не установляет общих правил, но проводит свою волю в отдельных случаях.

Не отменяя права отъезда, он ставит лиц, желающих отъехать, в такие условия, что они сами отказываются от своего права отъезда и обязываются служить ему и его детям до своей смерти; в случае же неверности данному слову они предоставляют ему право наказывать их по усмотрению. Это достигается таким образом.

Служилый человек, подозреваемый в желании отъехать, берется под стражу. Лишенный свободы, он дает какие угодно обещания, лишь бы восстановить прежние хорошие отношения к князю. Таково происхождение записей о неотъезде. В 1474 г. такую запись дал на себя князь Даниил Дмитриевич Холмский.

Вот эта древнейшая запись:

“Се яз, князь Данило Дмитриевич Холмский, что есмь бил челом своему господину и осподарю, Великому князю Ивану Васильевичи), за свою вину своим осподином Геронтьем, митрополитом всея Руси, и его детми и сослужебники, епископы… (имена). И осподарь мой, князь велики, меня, своего слугу, пожаловал, нелюбье свое мне отдал.

А мне, князю Данилу, своему осподарю, Великому князю Ивану Васильевичи), и его детем служити до своего живота,ане отъехати ми от своего осподаря, от Великого князя Ивана Васильевича, ни от его детей к иному ни х кому. А добра ми ему и его детем хотети везде во всем; а лиха ми своему государю, великому князю, и его детем мне, князю Даниле, не мыслити, ни хотети никакова.

А где от кого услышу о добре или о лихе государя своего, великаго князя, и о его детех о добре или о лихе, и мне то сказати государю своему, великому князю, и его детем в правду, по сей моей укрепленой грамоте, безхитрости.

А в том во всем по сей моей грамоте ялся по мне осподарю моему, Великому князю Ивану Васильевичу, и его детем и до моего живота господин мой, Геронтей, митрополит всея Руси, и с теми своими детми и со служебники, со владыками и со архимандриты, которые в сей моей грамоте писаны.

А чрез сию мою грамоту яз, князь Данило Дмитриевич, что иму думати и починати или явится что которое мое лихо перед моим осподарем, перед Великим князем Иваном Васильевичем, и перед его детми, то не буди на мне милости Божьее и пречистые его Матери и святых чюдотворцев Петра митрополита и т.д.; а осподарь мой князь велики и его дети надо мною по моей вине в казни волен.

А крепости деля, язь князь Данило Дмитриевич Холмски, осподарю своему, Великому князю Ивану Васильевичю, целовал еси честный и животворящий крест и дал есми на себя сию свою грамоту за подписью и за печатью осподина своего Геронтия, митрополита всея Руси. А дана грамота на Москве, месяца марта 8 день лета 82. Смиренный Геронтей, митрополит всея Руси” (Рум. собр. I. № 103).

Но личными обещаниями строптивого слуги Иван Васильевич не довольствовался; он требовал, чтобы за него поручились другие и обеспечили свою поруку обязательством уплатить известную сумму денег в случае его отъезда.

Заподозренного в намерении отъехать выпускали на свободу только в том случае, если за него ручались люди, заслуживающие веры. Так было поступлено и с князем Холмским. За него поручились восемь служилых людей всего на сумму в 2000 рублей. Вот одна из таких поручных:

“Се яз, Иван Микитиничь Воронцов, выручил есми у пристава Великаго князя, Ивана Васильевича, у Замятии князя Данила Дмитриевича Холмскаго в вине великаго князя, в полу третье сот рублех. А служите князю Данилу осподарю, Великому князю Ивану Васильевичю, и его детем и до своего живота, а не отьехати ему, ни збежати и до живота никуда ни х кому.

А куда князь Данило отъедет или збежит за тою моею порукою, ино осподарю, великому князю, на мне, на Иване Микитиниче, пол третья ста рублев, а князя Данила в своей вине искати великому князю собе, а животы и села и с статки княжи Даниловы все, а то великому князю. А на то послуси… А запечатал сю грамоту поручную яз, Иван Микитинич, своею печатью” (Рум. собр. I. № 104).

Таким образом, путем вынужденных записей и поручных проводится в среду служилых людей мысль об обязанности их служить великому князю до живота и о праве великого князя конфисковать имущество отъехавших и наказывать их всякими иными казнями.

Дело, начатое Иваном Васильевичем, продолжается сыном его Василием и внуком Иваном. При малейшем подозрении об отъезде служилый человек берется под стражу, а затем дает запись и представляет за себя поручителей.

От времени этих князей сохранились указания на то, что поручители, в свою очередь, должны были представить за себя поручителей. Эти вторые поручители носят наименование “подручников”. В неотъезде того или другого служилого человека оказываются, таким образом, заинтересованными сотни служилых людей.

В 1562 г. за князя Ивана Дмитриевича Вельского поручилось 29 бояр. Шесть из них представили за себя 105 подручников. Подручные грамоты других поручителей до нас не дошли; предполагая, что они представили подручников в том же размере, как эти шесть, получим более 500 подручников на 29 поручителей за одного Вельского.

Замыслившие отъезд берутся под стражу; но это не значит, что отъезд отменен. Лишение свободы по подозрению в отъезде есть нарушение права служилых людей, которое позволяют себе сильные московские князья. Но самое право существует и признается княжескими договорами еще в тридцатых годах XVI века.

Великому князю Ивану Васильевичу принадлежит почин и другого ограничения. В его духовной грамоте читаем:

“А бояром и детям боярским ярославским с своими вотчинами и с куплями от моего сына Василия не отьехати ни кому, ни куда; а кто отъедет, земли их сыну моему”.

Это то же ограничение, которое еще в XIV веке существовало в Новгороде, а в XV появляется в договорах с Литвой: служилые люди могут отъехать, но без вотчин. Почему в данном случае применено оно к ярославским служилым людям, этого мы не знаем.

Боярскому правлению в малолетство Грозного принадлежит новый шаг в деле ограничения отъездов. В 1537 г. бояре (введенные) взяли клятвенную запись с удельного князя Андрея Ивановича, в которой он обязался не принимать к себе служилых людей великого князя, князей, бояр и дьяков, и извещать правительство о таких охотниках до переездов “на лихо великаго князя”. Этому примеру следует и Иван Грозный (Рум. собр. I. № 163 и 167).

У правительства установился уже взгляд, что отъезд есть дело противогосударственное; тем не менее, можно сомневаться, что был издан когда-либо указ, формально отменивший право отъезда. В договоре Великого князя Василия Ивановича и сына его Ивана с удельным князем Юрием Ивановичем это право признается еще в 1531 г.

Князь Курбский в своей полемике с Грозным не говорит, что был указ, отменивший право отъезда, а жалуется только на крестоцеловальные записи, которые берутся силою. Это совершенно правильная точка зрения: не указ (ибо московские государи хорошо чувствовали, что указом нельзя ни создать, ни отменить права), а сила сломила свободу отъезда. Но для этой реформы потребовалось без малого сто лет.

В половине XVI века в правительственных сферах отъезд рассматривается уже как поступок, несогласный с обязанностями служилого человека. Это нисколько не мешает, однако, служилым людям по-прежнему смотреть на него как на свое право.

Да и правительство далеко еще не смотрит на отъездчиков как на изменников. Оно всегда радо их возвращению и без всякого затруднения принимает их снова на службу. Отъездчики подвергались лишь некоторому умалению своей служебной чести с точки зрения местнических счетов.

Действительно, нельзя же было равнять людей, постоянно верно служивших московским государям, с такими, которые отъезжали от них и потом снова возвращались. Возвратившиеся принимались на службу, но не могли претендовать на то же служебное положение, которое по разрядам принадлежало им до отъезда.

Отъезд имел последствием потерю старого места на служебной лестнице. В этом смысле Василий Зюзин в 1501 г., в местническом споре с окольничим, Федором Нагим, за родственника своего Бахтеяра не отвечал, а сказал:

“Что ему до Бахтеяра и дела нет, потому что Бахтеяр отъезжал в Литву и место свое проездил” (Рус. ист. сб. V. 35).

Поэтому отъездчики не могли претендовать на равные места со своими родственниками, которым они по родству были в версту (т.е. равны). Князь Дмитрий Михайлович Пожарский в местническом споре с князем Борисом Михайловичем Лыковым делает такую ссылку на государевы разряды:

“Да дед же, государь, князь Борисов, князь Юрьи Васильевич Лыков, с братом своим, со князь Андреем, отъезжал от вас, государей, в удел ко князю Ондрею Ивановичу Старицкому.

И по вашему государеву царскому уложению, кто от вас, государей, отъезжал в удел, ино, государь, им и в своем роду счету вы, государи, не давывали, кому они в версту. В том, государь, шлюсь на твои государевы разряды” (Рус. ист. сб. П. 286).

Такое умаление служебной чести должно, конечно, рассматривать как наказание, но очень легкое, сравнительно с тем, которое постигало изменников. Приведенное заявление Пожарского сделано им в деле, производившемся в 1609 г., стало быть, в начале XVII века отъезд не был еще приравнен к измене.

Живучестью этого права в памяти бояр объясняется и ряд сцен у постели умирающего царя Ивана 11 марта 1553 г.

Царь хотел, чтобы бояре присягнули его новорожденному сыну Дмитрию, которому едва исполнилось 5 месяцев. В государстве, с определенным порядком преемства престола от отца к сыну, такое требование не могло бы возбудить ни малейшего возражения. Но у постели Ивана оно вызвало сопротивление. Нашлись бояре, которые не хотели целовать креста сыну царя.

Некоторые высказались в пользу его двоюродного брата, Владимира Андреевича. Они вспомнили свое старое право “приказываться на службу” и, понятно, предпочитали приказаться совершеннолетнему, а не младенцу, именем которого управляли бы другие и, конечно, в интересе своих близких. Это и высказал больному царю Федор Адашев: “Мы готовы повиноваться тебе, государь, и сыну твоему, но не Захарьевым Юрьевым”.

Знаменательны слова, сказанные по тому же поводу старейшим боярином Иваном Михайловичем Шуйским: он не целовал креста сыну Ивана, потому что не видал государя перед собою. В старину, когда государю приказывались, то видели его перед собой, говорили с ним, обещали ему верность и получали от него милости.

В свободном признании того или другого князя своим государем исчезал вопрос о наследственности княжеской власти. Слова Шуйского звучат едкой иронией. Он требует, чтобы перед ним стал государь, а государь в пеленках!

Напрасно думают, что у постели умирающего царя Ивана непокорные бояре хотели захватить в свои руки власть. Вопрос шел не о перемещении центра власти. Непокорные воле царя бояре хотели иметь совершеннолетнего государя, а не младенца. Вопрос шел только о лице государя, а не о принципе власти.

Царская форма правления не подвергалась колебанию ни в малолетство Ивана, ни теперь. Но для царя Ивана – в личном вопросе было все. Это чисто личное столкновение не осталось без влияния на его позднейшие отношения к боярству, также исключительно личные.

Переезды служилых людей в Смутное время из Москвы в Тушино и обратно – не новое явление, порожденное Смутой, а ожившая память старого права.

Официальные памятники и летописцы того времени, которым следуют и некоторые новые историки, смотрят на измену служилых людей Шуйскому и на постоянные колебания их между Москвой и Тушином как на малодушие, которым запятнали себя русские люди начала XVII века.

Бедствия России времен Смуты являются в их глазах заслуженной карой людям “измалодушившимся”. Малодушие людей XVII века очень печально, но оно нисколько не больше малодушия их в XIV и последующих веках. Не оно новость. Никакого “измалодушничанья” русских людей в начале XVII века не произошло. Новость – громкое осуждение этого малодушия.

Служилые люди Бориса Константиновича Нижегородского и Василия Темного – двоедушничали не меньше служилых людей Василия Шуйского и самозванцев. Но в XIV и XV веках в этом не видали еще порока. Тогда митрополиты благословляли на клятвопреступление.

По мере же того, как стали прекращаться междоусобные войны владетельных князей, верность слову сделалась добродетелью, а двоедушие начали клеймить позором. К началу XVII века получается, таким образом, некоторый успех политической нравственности.

Отмена права отъезда произвела глубокую перемену в положении высшего класса населения. Из вольных слуг они стали невольными. Прежде они могли приказываться на службу кому хотели.

Теперь нет более приказа; служилые люди заносятся в списки по распоряжению правительства. Обязанность службы лежит и на детях служилых людей. Располагать собою могут только те, кто от службы отставлен. Все это следует уже из статьи царского Судебника:

“А детей боярских служилых и их детей, которые не служивали, в холопи не приимати ни кому, опричь тех, которых государь от службы отставит” (81).

Переход вольной службы в обязательную изменил и самый характер службы. Размер вольной службы зависел от усмотрения слуги. Как скоро служба стала обязательной, так почувствовалась необходимость указом определить ее размер. Это делает Иоанн Грозный в 1556 г.:

“…С вотчин и с поместий уложенную службу учиниша, со ста четвертей добрые угожие земли человек на коне и в доспесе в полном, а в дальней поход о дву конь; и хто послужит по земли, и государь их жалует своим жалованьем, кормленьем, и на уложеные люди дает денежное жалованье” (Никон, лет.).

Но это уже новости права; обратимся к древностям.

“Бояре и слуги вольные” не единственный термин древних памятников. Рядом с ним встречаем и другой – “бояре и дети боярския”. Здесь “дети боярския” занимают то же место, которое в разобранном уже нами выражении принадлежит “вольным слугам”. И действительно, это только иное обозначение вольных слуг.

Из мест памятников, в которых находим это выражение, видно, что дети боярские по ремеслу тоже воины, как бояре и вольные слуги. В описании Суздальского боя Великого князя Василия Васильевича с татарами читаем:

“Князя же великаго самого руками яша, такоже и князя Михаила Андреевича и прочих князей многих, и бояр, и детей боярских и прочих вой” (Лет. VIII. 113. 1445).

В 1451 г. Великий князь Василий Васильевич, приготовляя Москву к татарской осаде, оставляет там “множество бояр и детей боярских” (Лет. VIII. 123).

В княжеских грамотах дети боярские причисляются вообще к разряду слуг. Грамота от 1509 г. о том, чтобы служилые люди в селах и деревнях Сергиева монастыря насильно не ставились и кормов не брали, начинается так:

“От Великаго князя Василия Ивановича князем, и боярам, и детем боярским, и всем служилым людем” (АЭ. I. № 151).

Дети боярские, как и вольные слуги вообще, суть землевладельцы. Поэтому грамоты, воспрещающие разным землевладельцам принимать монастырских крестьян не в срок, после князей и бояр упоминают и детей боярских (Доп. к АИ. I. № 198. 1462).

Как землевладельцы дети боярские живут в своих имениях. В разъездной грамоте, которою были определены границы спорных земель Великого князя Василия Васильевича и княгини Евфросиньи, читаем:

“А на разъезде были и с теми ж сотникы и с мужами и с старожилцы дети боярские, тутошние жилцы: Микула Чирков, Федор Киров” и т.д. (Фед.-Чеховский. № 8).

Только в случае войны они оставляют свои деревни и едут в полки к воеводам. В описании размирья правительницы Елены с князем Андреем, дядей малолетнего Великого князя Ивана Васильевича, читаем:

“А князю Ивану Овчине писали, а велели с людми збиратися за князем (Андреем) итти. А в те поры дети боярские новогородские пошли на службу, а велено им быти на Москву. И князь великий и его мати, великая княгиня, послали встречю по дорогам да и в пятины к детям боярским, а велели им спешити за князем Иваном за Овчиною” (Лет. VIII. 294).

Наконец, к детям боярским применимы и все правила об отъезде. Верейский князь Андрей, как только замыслил овладеть великим княжением под малолетним племянником своим, Иваном Васильевичем, так немедленно разослал по погостам призывные грамоты к детям боярским, приглашая их к себе на службу; он говорил им:

“Князь велики мал, а держать государьство бояре, и вам у кого служити? И вы едте ко мне служите, а яз вас рад жаловати. И иные дети боярские, – прибавляет летописец, – к нему и приехали служити” (Лет. VIII. 294. 1537).

Но что значит этот термин “дети боярския”? Термин дети боярские есть весьма обыкновенный в древней России способ наименования детей по званию их родителей. Дети посадников звались “посадничими детьми”, дети попов – “поповыми”, дети князей – “княжими”, “княжатами”, а дети бояр – “боярскими детьми”.

По первоначальному словоупотреблению законные дети бояр и суть дети боярские. Позднее этим термином стали называть всех служилых людей сортом помельче, чем бояре перворазрядные.

Дети бояр при жизни родителей, естественно, занимают место не рядом с ними, а за ними. Но это второстепенное место может иногда удерживаться за детьми боярскими и после смерти их родителей. Наше древнее право не знает майоратного наследования. Имущество родителей всегда делилось у нас между всеми сыновьями.

Поэтому, чем более у отца сыновей, тем труднее им играть роль отца по его смерти, особенно если он был большой человек, крупный боярин. Поэтому дети бояр и образовали с течением времени особый слой, которым заполняются низшие ступени вольной служебной лестницы.

Памятники и говорят: бояре и дети боярские, т.е. бояре и другие менее важные вольные слуги. Дети боярские составляют низший, сравнительно с боярами, разряд вольных служилых людей.

Между боярами, с одной стороны, и вольными слугами и детьми боярскими, с другой, есть разница, но никак не больше той, какая существовала среди самих бояр: старейших, например, и меньших.

Различия продолжаются и книзу, среди вольных слуг и детей боярских. Источники упоминают, например, о младших детях боярских (Лет. VIII. 51). Были, значит, старшие дети боярские. Под 1480 г. упоминаются лучшие дети боярские (Лет. VIII. 204); были, следовательно, средние и худшие.

Итак, вольные слуги, под какими бы названиями они ни встречались – бояр, детей боярских или просто слуг, представляют всю совокупность вольных служилых людей, отдельные особи которых до бесконечности различаются по экономическому своему положению.

Но экономическое положение по существу своему непостоянно, а потому на лестнице вольных слуг должны происходить постоянные перемещения сверху вниз и снизу вверх. Вследствие этого термины: боярин, слуга вольный, сын боярский не представляют ничего строго определенного и могут употребляться один вместо другого.

В источниках, действительно, встречаются лица, которые называются то боярами, то детьми боярскими. Древнейший из дошедших до нас междукняжеских договоров рядом с выражением “а боярам и слугам вольным – воля”, употребляет такое “а вольным слугам – воля”.

“Вольные слуги” второго выражения суть те же “бояре и слуги вольные”, о которых речь идет и в первом. Такая замена одного выражения другим совершенно возможна, потому что права всех вольных служилых людей по владению отчинами, отъезду и пр. были одинаковы; также безразлично жаловали их князья разными льготами и преимуществами.

Мы уже видели, что и купцы получали привилегии. Тем более прав на привилегии имели бояре и слуги вольные. Но и эти привилегии предоставлялись не целому сословию, а отдельным лицам, и всякий раз на основании особых жалованных грамот.

Князья предоставляют им право суда и освобождают от налогов поземельную их собственность. Право суда жалуется как в гражданских, так и в уголовных делах, но, обыкновенно, за исключением убийства, разбоя и татьбы с поличным. Это право предоставляется вольным слугам лишь по отношению к населению их собственных земель.

Если же дело возникало между крестьянином вольного слуги и посторонним лицом, в таком случае имел место смесный или общий суд, и доход с суда делился между обоими судьями поровну. Размер льгот от налогов бывал очень различен и всякий раз особо определялся жалованной грамотой.

Лично вольным слугам предоставлялась привилегированная подсудность. Они судились самим князем или приближенным к нему боярином (введенным), а не местными судьями.

Возникновение указанных преимуществ и льгот относится, конечно, к самой отдаленной древности. Но, по памятникам, существование этих привилегий можно проследить не далее первой половины XIV века.

Первый, нам известный, вотчинник-судья был Иван Петелин, предки которого получили указанные привилегии еще в княжение Ивана Даниловича Калиты. Пожалование Калиты возобновлено было сыном его, Семеном, и затем целым рядом последующих князей, от Дмитрия Ивановича до Василия Васильевича включительно. До нас дошла только грамота последнего князя, от 27 сентября 1450 г.:

“По прадеда своего грамоте, Великаго князя Ивана Даниловича, и по стрыя своего грамоте, Великаго князя Семена Ивановича, и по деда своего грамоте, Великаго князя Дмитрея Ивановича, и по отца своего грамоте, Великаго князя Василея Дмитриевича, се яз, князь великий Василей Васильевич, пожаловал еси Ивана Петелина.

Что его село в Кинеле, Скняткново, с деревнями, и кто у него в том селе и в деревнях имет жити людей, ино им не надобе ям, ни подвода, ни тамга, ни восминичье, ни мыт, ни костка, ни сен моих косити, ни коня моего не кормить, ни портное, ни к сотскому, ни к дворскому не тянут ни в какие протори, ни в разметы, ни иные ни которые пошлины не надобе, ни закосных пошлин не дают.

А волостели мои Кинелские и их тиуны доводчиков своих не всылают к Ивану и ко всем его людем ни по что, ни кормов не емлют, ни судят их ни в чем, опричь душегубства и татьбы с поличным; а проветчики поборов не берут у них, ни въезжают ни по что. А ведает свои люди сам Иван, или кому прикажет.

А случится суд смесной, и волостели мои судят и их тиуни, а Иван с ними же судит, или кому прикажет; а присудом ся делят на полы. А кому будет чего искать на Иване или на его приказщике, ино их сужу яз сам, князь великий, или мой боярин введеной.

А чрез сю мою грамоту кто их чем изобидит или что на них возмет, быти от меня в казни. Дана грамота на Москве, лета 6959 сентября в 27 день”. Подпись на грамоте: князь Иван Иванович. Печать на черном воску (АЭ. I. № 46).

До возобновления грамоты Василием Васильевичем право вотчинного суда принадлежало роду Петелиных не менее 110 лет. По возобновлении же оно, по всей вероятности, оставалось за ним недолго.

Из того, что грамота найдена в архиве Троице-Сергиевой лавры, можно заключить, что последний владелец передал свою вотчину монастырю еще при жизни Великого князя Василия Васильевича.

От XV века нам известно десять таких пожалований, от XVI – семь, от XVII – одно^[3].

Надо думать, что такие пожалования составляли общее правило, а не исключение. Думаем так потому, что в числе пожалованных встречаются Ивашки и Федьки. Можно ли допустить, что большие люди, имена которых писались с “вичем”, имели менее прав и привилегий, чем эти Ивашки, жалованные грамоты которых случайно сохранились до наших дней?

Вотчинный суд существует еще в полной силе в средине XVI века: он оставил ясный след свой в Судебнике царя Ивана Васильевича. В ст. 64 читаем:

“А детей боярских судити наместником, по всем городом, по нашим царевым государевым жаловальным по их вопчим грамотам”.

Что значит, что наместники судят согласно с жалованными детям боярским общими грамотами? Ввиду приведенных выше жалованных грамот, в которых речь идет об общем (или смесном) суде, ответ на поставленный вопрос едва ли представляет какое-либо затруднение.

Под “вопчими грамотами” Судебник разумеет вышеприведенные жалованные грамоты, в силу которых, в известных случаях, наместник производил суд совокупно с частными владельцами.

Итак, если дело касалось крестьян, сидевших на землях детей боярских, то эти крестьяне судились согласно с жалованными детям боярским вопчими грамотами, т.е. или одними господами, или, если в деле заинтересовано лицо, сидевшее не на вотчинной земле, господами и наместниками.

Таким образом, сельское население еще задолго до прикрепления крестьян к земле находилось уже под вотчинным судом владельцев. А так как государевы наместники не въезжают в привилегированные вотчины ни по каким делам, кроме душегубства, разбоя и татьбы с поличным, то владельцам принадлежал не один суд, а и управление вообще.

Когда это право вотчинного суда и управления было уничтожено? Можно думать, что с прикреплением крестьян оно вошло в состав крепостного права, некоторые черты которого имеют, таким образом, более глубокие корни, чем указы, сперва ограничивающие, а потом и вовсе отменяющие вольный переход крестьян.

Статья Уложения (П. 13), запрещающая принимать какие-либо изветы крестьян на их господ, кроме великих государевых дел, может быть рассматриваема как естественное следствие безапелляционного вотчинного суда и управления.

Но правила о вопчем суде, надо думать, вышли из употребления. Это изменение, по всей вероятности, произошло не в силу какого-либо общего указа, а было естественным следствием сосредоточения судных пошлин в государевой казне.

Как скоро судьи перестали делиться прибытком, а весь доход с суда должны были записывать в книги и сдавать государевым казначеям, то вместе с этим отпало и одно из важнейших побуждений для вотчинных судей судить вместе с наместником.

Только что рассмотренные привилегии вольных слуг возникают каждый раз в силу особой жалованной грамоты на имя служилого человека или его жены, вдовы и детей. Заключая в себе отказ князя от принадлежащих ему прав, привилегии эти могут быть раздаваемы только в пределах территории, на которую распространяется власть князя.

В княжеских договорах поэтому встречаем такое условие: “А грамот тебе в моем уделе не давать”, т.е. не давать жалованных грамот на льготы. Это право местного князя, а не его друга и союзника.

Пожалование прав вотчинного суда и управления установляет весьма тесную связь вольного слуги с местным князем; слуга мог отъехать, вотчина оставалась за ним, но льготы отпадали. Привилегия связывает свободу.

Могло ли лицо, пожалованное судом и льготами, передавать свои привилегии другим лицам? Надо думать, что могло. Владелец не был обязан производить суд лично. Он мог передать это право кому желал, об этом прямо говорится в жалованных грамотах; мог он, конечно, подарить назначенному им судье и пошлины с суда и другие льготы.

В 1512 г. бывший казанский царь Абдыл-Летиф, пожалованный Каширой, освобождает от своего суда и от всяких доходов в свою пользу каширские деревни Троицко-Песоцкого монастыря (АЭ. I. № 154).

Такая передача могла произойти и путем отчуждения привилегированной земли. В 1450 г. митрополит Иона предоставил Андрею Афанасьеву право суда в приобретенной им монастырской пустоши:

“Се яз, Иона митрополит всея Руси, пожаловал есмь Андрея Афанасьева, что сел на своей купле, на Голямовской пустоши, в волости Пречистыя Богородицы и в моей, в Романовском.

И кого Андрей на ту пустош к себе перезовет людей из иных княжений, а не из волости, ни из сел Пречистыя Богородицы, и тем людем пришлым не надобе им с моими христианы с волостными тянути ни в какое дело, ни в какие розметы; ни волостели мои романовские и их доводшики не въезжают к тем людем пришлым на ту пустош ни по что, ни кормов, ни поборов у них не емлют, ни судят их.

Аведает исудит тех христиан Андрей сам. А кому будет до самаго Андрея каково слово, и яз, Иона митрополит, сам его сужу; а коли куды отъеду в свою митрополью дале, ино его судит мой наместник, тот, кому прикажу в свое место ведати.

А которой христианин волостной романовец или из села из церковнаго выйдет за рубеж, а хотя идти к Андрею на ту пустош, и Андрею тех христиан волостных, ни селчан церковных ни приимати. А дана грамота на Москве, месяца маиа 25 день, в лето 6958, индикта 13. Смиренный Иона, архиепископ всея Руси” (АЭ. I. № 45).

Заслуженнейшие из бояр и детей боярских награждались кормлениями. Кормление есть государственная должность по общему или специальному управлению, но несколько в ином смысле, чем мы понимаем теперь слово должность.

Характерная особенность старых должностей состояла в том, что кормленщик не только судил и управлял, но и за свой счет получал пошлины от суда и другие княжеские доходы. Чтобы привлечь к себе вольных слуг, князья поступались в их пользу своими владетельными правами.

К кормлениям по общему управлению относятся должности наместников и волостелей, по специальному – пути (о которых скажем ниже) и сборы торговых пошлин и разных других доходов.

Приезжая на должность, кормленщик получал доходный список с книг, как ему корм и всякие пошлины собирать:

“От царя и Великаго князя Ивана Васильевича всея Русин в нашу отчину, в Великий Новгород, диаком нашим, Федору Сыркову да Казарину Дубровскому. Пожаловал есми яселничим Федора, Василева сына, Крюкова, подо князем Алексеем Гагариным в кормленье.

А наехать ему на свое жалованье на Благовещеньев день лета 7064. И вы бы Федору дали доходный список с книг, почему ему корм и всякия пошлины сбирати, потомуж как естя давали прежним яселничим. Писана на Москве, лета 7063, августа в 4 день”. А подпись на грамоте дьяка Ивана Михайлова (Д. к АИ. I. №53. 1555).

Эти доходы определялись в грамотах, которые давались управляемым, и в наказных списках, которые давались самим правителям. Но кормленщикам не непременно жаловались все княжеские доходы.

Бывали случаи предоставления им только части доходов, например, половины, другая половина шла в пользу князя. Такое распределение доходов принято было для всего удела Великого князя Московского, Семена Ивановича, отказанного им жене (Рум. собр. I. № 24).

Эта система кормлений столь же стара, как стары бояре и вольные слуги. О Рюрике начальный летописец говорит уже, что он раздал мужам города. Это древнейшее указание на назначение кормлений. Посадники, по всей вероятности, были тоже кормленщики.

Владимирцы (на Клязьме) в своем столкновении с ростовцами и суздальцами в конце XII века жалуются на то, что приглашенные старшими городами князья Ростиславичи слушаются бояр, а бояре учат их на многое имание, вследствие чего они разоряют их необычайно высокими вирами и продажами. Если бояре учили князей на многое имание, то, конечно, потому, чтобы и самим собирать много по кормлениям.

Княжеские договоры и духовные завещания XIV века говорят о кормлениях как об общераспространенном учреждении. Не может поэтому возбуждать какого-либо сомнения обращение к боярам, приписываемое летописцем умирающему Дмитрию Донскому:

“С вами царствовал, – говорит он им, – и землю Русскую держал и мужествовал с вами на многая страны, враги покорил, княжение укрепил, отчину свою с вами соблюл, под вами грады держал и великия волости, вы же не назывались у меня бояре, но князи земли моей” (V. 352).

Князь мог и не говорить этих слов, но летописец вложил в его уста речь, совершенно соответствующую действительности.

До нас дошли и самые грамоты, которыми жаловались кормления. Они от позднейшего времени. Древнейшая написана 28 августа 1425 г. Она дана Великим князем Василием Васильевичем Ивану Григорьевичу Раслу, прозвищем Ивате Протасьеву, и сыну его Конону Ивановичу. Эти лица за их выезд к великому князю пожалованы волостью Лузою в кормление.

Вот эта древнейшая грамота:

“Се яз, князь великий Василий Васильевич всея Русии, пожаловал есми Ивана Григорьевича Расла, прозвище Иватя Протасьева, и сына его, Конона Ивановича, волостью Лузою, за их к нам выезд, в кормленья.

И вы все люди тое волости чтите их и слушайте, а они вас ведают и судити и ходити велят у вас тиуном своим, а доход имать по наказному списку. Писан на Москве, лета 6933 августа в 28 день”. На обороте написано: князь великий Василий Васильевич всея России. Печать вислая, на красном воску орел (АЮ. № 161.1).

Следующая по времени грамота дана тем же лицам 20 апреля 1426 г. За тот же выезд они награждены:

“…в кормленье, в Мещере, городом Елатмою и Кадомою и с мыты, и с перевозы, и со всеми наместьничьи доходы и с пошлиною…” (АЮ. № 161. II).

Усердною службою старшей линии Московского дома отличались, по всей вероятности, и другие Протасьевы. В 1508 г. Протасий Акинфович Протасьев пожалован тортовыми пошлинами в Мещере и в Мещерском уезде, а в 1555 г. царь Иван Васильевич жалует сына его, Протасия, волостью Лузою в кормление.

Из той же грамоты видно, что кормленщиком в Лузе был и отец Протасия. Можно думать, что в Лузе с 1425 г. по вторую половину XVI века на кормлении сидели постоянно члены рода Протасьевых, но всякий раз по особому назначению государя.

Бывали, однако, и случаи пожалования кормлений с потомством. Так, кажется, надо понимать известие о пожаловании князю Федору Ивановичу Вельскому города Луха с волостями и пр. Великий князь Иван Васильевич говорит, что он дал Вельскому Лух и пр. в вотчину; а затем прибавляет:

“А отъедет князь Вельский или его дети от моего сына Василия, и та его вотчина сыну моему, князю Василию” (PC. I. № 144). Город Лух с волостями не составлял частной собственности великого князя, и Вельскому пожалована, надо думать, не собственность, а кормление, но с снисходящим потомством, что и выражено в слове “в вотчину”, т.е. с детьми. Эта вотчина условная, пока сам Вельский и дети его будут служить Великому князю Василию.

Система кормлений предполагается и обоими Судебниками. По этим памятникам, кормления даются как боярам, так и детям боярским.

“А бояром или детем боярским, за которыми кормления с судом боярским, и им судити, а на суде у них быти: дворьскому” и пр… (с.38 Суд. 1497 и 62 Царск.).

Общераспространенность этой системы засвидетельствована и летописцем в известии под 1556 г.:

“А по се время, – говорит он, – бояре и князи и дети боярские сидели по кормлениям, по городам и по волостям, для расправы людям и всякаго устроения землям и себе от служеб для покоя и прокормления…”

Характерное свидетельство: кормление есть покой от службы, т.е. от военной; дается оно, следовательно, в награду за военные труды. Этот порядок вещей удержан Иваном Грозным и после 1556 г.:

“Бояр же и вельмож и всех воинов, – говорит о нем тот же летописец, – устроил кормлением праведными уроки”.

Из рассказа летописца надо заключить, что в это время, вследствие злоупотреблений кормленщиков, произошло новое общее распределение кормлений^[4].

Награда кормлениями выделяет заслуженных вольных слуг в особую группу. Для них существуют некоторые специальные правила, вызываемые особенностью их положения.

Имея определенные должности, они, кажется, не были обязаны выступать в поход наряду с другими боярами и слугами вольными. В договорах Великого князя Василия Васильевича с Дмитрием Шемякой (1436 г.) говорится, что служилые люди выступают с воеводой своего князя, кроме путных бояр (т.е. получивших пути в кормление).

“Путные бояре” может означать здесь кормленщиков вообще^[5]. Такая же оговорка о путных боярах делается в договорах и по отношению к городской осаде. Она объясняется тем, что путные бояре, как и кормленщики вообще, должны были находиться в местах их назначения, а потому для них не было обязательно садиться в осаду по месту нахождения их недвижимостей.

Путные бояре и кормленщики платят дани сообразно с доходами со своих путей и кормлений. Но можно думать, что к платежу даней привлекаются они только в крайних случаях. В договорах говорится об этом в таких выражениях:

“А коли мне взяти дань на своих боярех на больших и на путных, тогда ти взяти на своих тако же по кормлению и по путем” (PC. I. № 33).

Это, надо думать, ордынская дань.

Кормленщики могут отъехать с кормлений, как и все вольные слуги, но из такого отъезда возникают весьма важные затруднения. Вместе с кормленщиком выезжает и весь штат назначенных им из своих дворовых слуг судных и правительственных органов и сразу прекращается дальнейшее течение всех начатых дел.

А за совершенные уже действия могли быть взяты тиунами и доводчиками кормленщика и причитающиеся им пошлины. Например, ответчик мог быть вызван в суд, по нем взяты поруки или он, если поручителей не нашлось, закован в железо, и за все эти действия получены уже пошлины: езд, хоженое, железное.

Но так как, за отъездом кормленщика, дальнейшее течение дела прекратилось, то новому кормленщику придется вновь вызывать в суд и пр., а органам его брать новые пошлины за действия уже оплаченные. Кроме того, мы уже знаем, что кормленщики не все доходы получали за свой счет, а делились иногда с князем.

Расчеты по этому дележу в минуту отъезда также могли быть не завершены. Наконец, на кормленщика могли быть предъявлены иски по злоупотреблению должностью. Отъезд кормленщика мог возбудить, таким образом, массу затруднений. Относительно этого-то крайне сложного вопроса и встречаем в княжеских договорах такое определение:

“А который боярин поедет из кормления…, а службы не отслужив, тому дати кормление по исправе, а либо служба отслужити ему” (PC. I. № 27).

По этой статье кормленщик все-таки может отъехать, несмотря ни на какие затруднения, но князь-союзник обязывается дать ему у себя кормление не иначе, как по исправе, т.е. по удовлетворении всех возникших из отъезда законных требований.

Кормленщику предоставляется, таким образом, на выбор: или отслужить службу, т.е. довести до конца начатые дела, ответить на жалобы, если они представлены, и пр., или удовлетворить деньгами понесших убытки от его отъезда.

Система кормлений, составляющая такое необходимое дополнение вольной службы, не была отменена даже Иваном Грозным. В его царствование она потерпела только некоторые ограничения в объеме дел, подлежащих ведению кормленщиков, в количестве поступавших в их пользу судебных пошлин, а всего более в учреждении излюбленных судей.

Под ограничением объема дел мы разумеем изъятие из ведомства кормленщиков, в некоторых местностях, губных дел и предоставление их ведомству даровых выборных земских органов.

Первый шаг в этом направлении сделан был в 1539 г., когда Грозному было всего 9 лет; он совершен, следовательно, не им, а боярским правительством. В этом году даны были, по челобитью местных жителей, две первые из дошедших до нас губных грамот. Следующие такие грамоты относятся к 1540 и 1541 гг. Пример, данный боярами, нашел потом подражателя и в самом царе.

Но, кроме губных дел, Иван Грозный предоставлял иногда и весь местный суд и управление выборным органам. Древнейшая из таких грамот относится к 1552 г. Дана она жителям Важского уезда также по их челобитью, в котором они заявляли, что у них в посадах многие дворы, а в уезде многие деревни запустели от прежних важских наместников и их лихих людей, от татей, разбойников и пр., и что им наместника и пошлинных людей впредь прокормить немочно, а потому просили пожаловать их: наместника оставить и дозволить им для суда и управы выбрать из своей среды лучших людей, а за наместничий доход платить в казну оброком – 1500 р. Царь согласился и пожаловал все, о чем его просили.

И та, и другая мера имела значение исключения, а не общего правила и вовсе не была направлена против системы кормлений в принципе. Выборные органы управления возникают только там, где об этом просят местные жители.

Но губные органы вовсе не исключают кормленщиков, а только берут из области их ведомства некоторые дела; все остальные по-прежнему остаются в руках наместников и волостей. Посылать же кормленщиков в такие разоренные местности, какою оказался Важский уезд, не соответствовало цели учреждения кормлений.

Если бы в Вагу и был послан кормленщик, он, конечно, сам стал бы просить о переводе его в другое место, где можно прокормиться, что и действительно случалось. Наконец, четыре года спустя после выдачи важской грамоты, Иван Грозный, как мы указали уже, вновь устроил своих воинов “праведными кормлениями”. Система кормлений имела слишком глубокие корни в вольной службе, чтобы ею можно было так легко поступиться^[6].

Сокращение судных доходов кормленщиков также было сделано в царствование Грозного, хотя мы и не знаем, кому приписать эту меру: самому царю или советникам первой и лучшей половины его царствования.

Это сокращение находим в царском Судебнике, по которому наивысший размер пошлины определен в гривну с рубля, а прежде он доходил до стоимости иска, т.е. судья получал с виноватого столько же, сколько истец, выигравший свой иск.

Система кормлений существует еще и в XVII веке, хотя, конечно, только в виде исключения. В 1645 г. Семен Лукьянович Стрешнев, брат умершей царицы Евдокии, пожалован был в должность крайчего, с путем и “город Гороховец ему дан”.

Так записано в дворцовых разрядах (III. 15). Город ему дан, конечно, в кормление. Назначение на должность воеводы записывалось в книгах иначе, и Стрешнев в том же году был воеводой, только не в Гороховце, а во Мценске.

В 1661 г. князь Каспулат Мурза Черкасский пожалован за службы деда, дяди и отца городом Терском с судом; а прежде этот город на тех же правах последовательно был предоставлен его деду, дяде и отцу. В 1678 г. пожалованы ему еще таможенные пошлины за службу против турок и крымских татар (Рум. собр. №№ 22 и 114).

Формально в XVII веке кормленщики существуют только в виде исключения, но в действительности воеводы XVII века, заменившие старых кормленщиков, продолжают по-прежнему питаться от должности. Это знает правительство и даже принимает в соображение при назначении на должность.

Татищев рассказывает, что царь Алексей Михайлович, получив раз челобитье о воеводстве, приказал узнать в Разряде, есть ли свободный город, в котором можно было бы нажить пятьсот или шестьсот рублей. Разряд указал Кострому.

Царь назначил туда просителя воеводой, причем дал ему совет употребить нажитые деньги на покупку деревни. Воевода, отслужив свой срок, донес царю, что он нажил только 400 руб. Государь велел проверить это донесение.

По поверке оказалось, что воевода прав, он брал только то, что ему добровольно приносили, и ничего не вымогал. Царь приказал дать ему за это другой, более доходный город. Поэтому-то должности воевод назывались в XVII веке “корыстовыми”.

Выше мы упоминали уже о путных боярах. Из сказанного было видно, что к путным боярам применялись те же правила, что и к кормленщикам, и что даже термин “путные бояре” употреблялся иногда для обозначения кормленщиков вообще. Нам остается теперь объяснить самое слово “путный” боярин.

Слово “путь”, от которого произошло прилагательное “путный”, существует и в современном языке в смысле пути-дороги. Путь-дорога, в противоположность бездорожью, есть удобство, выгода, преимущество, нечто хорошее. Отсюда мы и теперь говорим: будет ли из тебя путь? То есть прок, дело. Отсюда – путный и беспутный человек.

То же значение выгоды, преимущества имеет это слово и в древнем языке. Поэтому кормление есть “путь”, а кормленщик “путный” человек. В грамоте белозерского князя волоцкому волостелю (кормленщику) читаем:

“… Игумен, Еким, и вся братья… бил ми челом о том, а сказывают, что являл им староста волоцкой мою грамоту такову, что им приимати к себе в волость, в твой путь, на Волочек… монастырские половники” и т.д. (АЭ. I. № 48. I. Около 1450).

Путями же называются всякого рода сельскохозяйственные угодья: рыбные ловли, бортные ухожья, бобровые гоны и пр. Воск, мед, рыба, меха, лошади составляли главнейшее богатство Древней Руси, а разные виды охоты не только любимейшее развлечение князей, но и очень прибыльную статью хозяйства.

Поэтому князья жаловали свои земли разным деловым людям с тем, чтобы они занимались содержанием и разведением княжеских лошадей, пчел, собиранием меда, варкой воска, ловлей бобров и рыбы, содержанием собак, необходимых для княжеской охоты, соколов для той же цели и пр.

Такие хозяйственные заведения достигали значительного развития и, как прибыльные, доходные статьи, тоже назывались путями. В источниках встречаются: сокольничий путь, к которому относились сокольники и все приспособления для соколиной охоты; конюший путь; ловчий, который одинаково мог заключать в себе псарей, бобровни-ков и рыбников; рыбники разумеются еще и под термином стольнича пути.

Эти пути составляют такую же собственность князя, как и его села, а потому и в духовных завещаниях они упоминаются рядом с селами. В духовной Великого князя Василия Дмитриевича читаем:

“А княгине своей даю волости Коломеньские: Песочну да Брашеву з селцем з Гвоздною и с Иванем, да Устьмерску, да Гжелю и съ путми и з селы з своими, что в тех волостех ни есть” (Рум. собр. I. № 42. 1424).

В духовной Юрия Галицкого:

“А из волостей из Дмитровских даю сыну своему Васи-лью: Селну, Гуслицю, Вохну, Загарье, Рогожь, Куней или что будет в тех волостех села или пути, а то все даю сыну своему Василью” (Рум. собр. I. № 51. 1434).

Далее, словом путь обозначалось в древности и самое право, тоже как преимущество, и тот документ, на котором право утверждалось. В конце крестьянской порядной 1604 г. читаем:

“А отдали ему с путики, и с ловищи, и с езовищи, и со всем угодьем, куды ходил топор, и соха, и коса, и что к тому жеребью изстари потягло. И Сидору на том жеребью двор поставить, и земля распахать, и огороды огородить, и впусте не покинуть тое двенадцатые доли обежные.

Да в том ему и путь дали. А на то ему послуси Ильинской Тавренской пономарь, Иван, Григорьев сын, Жаравлев. А путь писал Федотко Андриев Пахтусова. Лета 7112 году майя в 10 день”.

“С путики”, т.е. с местами охоты; по свидетельству Даля, слово путь и теперь означает ловлю, бой зверей, а слово “путик” охотничьи участки, на которые промышленники делят между собою леса, чтобы не мешать друг другу. “Путь дали” – дали право; “путь писал” – писал порядную.

Князья в своих духовных завещаниях делают иногда особые назначения в пользу старших сыновей. Они называют такие отказы отказами “на старейший путь”, т.е. это преимущество старшинства, право первенства. Такие же преимущества “на старейший путь” установляются иногда и договорами. В договоре Великого князя Семена с братьями читаем:

“А что есмы с ступилися тобе на старейшинство: тобе полтамги, а молодшим двум полтамги, да тобе сокольничий путь и садовници, да конюший путь… и ловчий путь тоже. И потом на старейший путь, кто будет старейший, тому полтамги, а молодшим двум полтамги” (Рум. собр. I. № 23. 1341).

Великий князь Дмитрий Иванович в завещании пишет:

“А на старейший путь сыну моему, князю Василью, Василцево сто и Добрятиньская борть з селом Добрятиньским” (Рум. собр. I. № 34, 1389).

Наконец, словом путь мог обозначаться и всякий установившийся порядок, обычай. В спорном деле Сергиева монастыря с Куростровцем Неумоеным старец Максим утверждал, что “та деревня по старому пути словет Бороздин-ская”. С этим не соглашались ответчики. Они утверждали, что она “Плешковская и Оншутинская, а не Бороздинская” (Федотов-Чеховский. № 91. 1612 – 13).

Приведенные места, разъясняющие значение слова “путь”, дают возможность выяснить и значение термина “путный боярин”. Это, во-первых, всякий кормленщик; а так как кормления давались боярам и детям боярским, то путный боярин может означать как высшие разряды бояр, так и средние и даже меньшие.

Иногда при назначении на должность говорилось, что она дается “с путем”. Это значит, что к должности приписывалась какая-либо доходная статья в пользу должностного лица. Князь Мосальский, Андрей Федорович, в 1610 г. пожалован был крайчеством с путем, “а в путь пожаловали его городом Гороховцем” (Рум. собр. II. №218).

В 1654 г. ближний боярин, Василий Бутурлин, получил “дворчество с путем”, а в путь ему назначили половину “всяких дворецкаго пути доходов”: с ловецких слобод, с кружечных дворов, с судных дел (Рум. собр. III. № 174). Такие крайние, дворецкие и другие придворные чины тоже могут разуметься под термином “путные бояре”.

Наконец, разные хозяйственные учреждения, называвшиеся путями, предоставлялись ведению отдельных чинов, которые тоже будут “путными”. Сюда относятся: конюшие, ловчие, сокольники и пр. Некоторые из них, конюшие например, поднялись с течением времени до высших ступеней служебной лестницы; другие, как ловчие и сокольники, всегда принадлежали к средним.

Но пути в этом особом хозяйственном смысле не всегда состояли в ведомстве специальных чиновников, а ведались иногда и местными кормленщиками, наместниками и волостелями. В жалованной грамоте переяславским сокольникам читаем:

“Се яз, князь великий Василий Иванович, пожаловал есми своих сокольников переяславских, сокольнича пути… Наместницы мои переяславские… не входят к ним ни по что… А кому будет на них чего искати, ино их сужу яз, князь великий, или мой сокольничей…” (АЭ. I. № 147. 1507).

А до этого жалованья их ведали наместники. Или в жалованной грамоте сокольникам Вологодского уезда читаем:

“А случится душегубство или разбой с поличным, ино судит их волостель Авнежские волости”… (АИ. I. № 295. 1540).

Таким образом, будет неправильно приурочивать путных бояр исключительно к ведомству путей в смысле хозяйственных княжеских заведений. Это всякие кормленщики, служебное положение которых весьма различно; есть между ними и высшие, и средние, и меньшие.

Кормления в системе вольной службы имели значение награды за службу и служили средством привлечения к ней. С той же целью князья раздавали служилым людям и свои земли. Но этот способ награды и приманки к службе, надо думать, особенно развивается только в позднейшее время.

В завещании Ивана Даниловича Калиты упоминается только один вольный слуга, пожалованный его землею, Бориско Ворков, которому он дал свою куплю в Ростове, село Богородское. Если бы были и другие лица, пожалованные Калитою землями, он не забыл бы упомянуть о них в своем завещании.

Делались ли такие пожалования в домосковское время, об этом ничего нельзя сказать определенного по недостаточности источников. Нет оснований совершенно отвергать этот способ награды служилых людей в домосковское время; но и нельзя думать, чтобы он мог получить тогда сколько-нибудь значительное развитие.

В Москве развивается он только с успехами объединительной политики, когда частная собственность московских князей заметно возрастает. Первое общее упоминание о боярах и детях боярских, награжденных княжескими селами, находим в завещании Великого князя Василия Васильевича.

“А кому буду давал, – говорит он, – своим князем и бояром и детем боярским свои села в жалованье, или хотя и в куплю кому дал, ино те мои села моим детем, во чьем уделе будет, ино тому то и есть”.

Но только при сыне его, Иване Васильевиче, награждение служилых людей землями получает значение системы, к осуществлению которой в обширных размерах правительство начинает стремиться сознательно. По покорении Новгорода Великий князь, Иван Васильевич, требует, чтобы ему дали волости и села:

“Понеже нам, великим князем, государство свое держати на своей отчине, Великом Новегороде, без того нелзе”.

То есть нельзя господствовать в Новгороде, если не будет там сел для раздачи служилым людям. В это время было произведено, по государеву указу, помещение на вновь приобретенных землях даже таких служилых людей, которые состояли в боярских дворах и ничего своего не имели (Кар. VI; Пр. 201). Этот факт помещения на землю служилых людей и дал, надо думать, наименование особой форме служилого владения – поместью.

На каком праве делались эти пожалования? Права эти были неодинаковы. Князья жалуют свои земли или на условии службы, или безусловно.

В завещании Калиты условное пожалование выражено в следующей форме:

“А что есмь купил село в Ростове Богородичское, а дал есмь Бориску Воркову, аже иметь сыну моему которому служити, село будет за ним; не иметь ли служите детем моим, село отоимуть”.

Это древнейший известный нам случай пожалования в поместье. Рядом с таким условным пожалованием идут пожалования безусловные с предоставлением пожалованному права распоряжения.

Это пожалования в вотчину. За недостатком исторических данных мы не имеем возможности сколько-нибудь точно обозначить время возникновения той и другой формы пожалования^[7].

Вот жалованная грамота на вотчину:

“Мы, великий государь Василей, Божиею милостию государь всей Русии и Великий князь Владимерский, и Московский, и Новогородский, и Псковский, и Смоленский, и Тверской, и Пермский, и Югорский, и Вятский, и Болгарский, и иных, пожаловали есми Василья, Тимофеева сына, Олексеева да сына его, Ортема, в Переславском уезде, в Мишутине стану, своими великого князя деревнями черными, деревнею Самойловым на реке на Куньеме, деревнею Василковым на Малой на Куньеме, деревнею Петроковым вверх Куньева со всем с тем, что к тем деревням потягло.

А пожаловал есми Василья и сына его, Ортемья, теми деревнями в вотчину и с судом, опричь душегубства и разбою с поличным, впрок ему и его детям. Писано лета 7024 апреля в 15 день” (печать красная) (АЭ. I. № 162. 1516).

В других жалованных грамотах на вотчину выражение “в прок” пояснено так:

“Волен (такой-то) то село и деревни кому дати, и продати, и променити, и в закуп дати, и по душе дати” (АЭ. I. № 160. 1515).

В этом полном праве распоряжения, предоставляемом вотчиннику, и заключается существенное различие пожалования в вотчину от пожалования в поместье. Что же касается льгот, предоставляемых поместным владельцам, то они совпадали со льготами, жалуемыми вотчинникам. Условные владельцы имеют одинаковое с вотчинниками право суда и льготы от повинностей; сами они судятся перед великим князем или близким ему человеком.

Вот одна из древнейших до нас дошедших грамот на поместье. Она сохранилась в местническом деле Зюзина с Нагим:

“Се яз, князь великий Иван Васильевич всея Русии, пожаловал есми Микитку да Юрку Шенуриных да сына Микиткина, Осташа, в Галиче, в Едоском стану, своею великаго князя деревнею Шенуринскою со всем с тем, что к ней ис старины потягло. А пожаловал есми Микитку да Юрку Шенуриных и сына Микиткина, Осташа, тою деревнею доколе служит Микитка да Юрка и Микиткин сын мне и моим детям.

И кто у них в той деревне учнет жити людей, и намесницы мои галицкие и их тиуны их людей не судят ни в чем, опричь душегубства и разбоя и татьбы с поличным, и кормов своих у них не емлют, не всыпают к ним ни почто; а праветчики и довотчики поборов своих не берут, ни въезжают к ним ни почто.

А ведают и судят Микитка и Юрка и Микиткин сын тех людей своих сами, или кому прикажут. А случится суд смесной тем их людем з городскими людьми или становыми, и намесницы мои галицкие и их тиуны тех их людей судят, а Микитка или Юрка или Микиткин сын или их приказщик с ними судят, а присудом делятся на полы.

А кому будет чего искати на Микитке или на Юрке и на Микиткине сыне или на их приказщике, ино их сужу яз сам, князь великий, или мой боярин введеной. А дана грамота лета девять-десять шестого (1488) марта” (Рус. ист. сб. V. 15).

По этому же образцу пишутся грамоты и в XVI веке, но в них не встречается условие “доколе служит… мне и моим детям”. Оно, конечно, само собой разумеется. В XVI веке выработалось и особое слово для обозначения таких пожалований. В противоположность пожалованию в вотчину такое пожалование без права распоряжения называется пожалованием “в поместье”.

Этот термин употреблен, например, в жалованной грамоте Борису Захарьичу Бороздину и Грише Иванову Жедринскому. Но есть пожалования, в которых жалуемое не называется ни вотчиной, ни поместьем.

Таково, например, пожалование Курбатке Третьякову и Лукиным. В этих случаях надо уже из общего содержания грамоты делать заключение о свойствах пожалования (АЭ. I. №№ 141, 163; А. до ю. б. № 44.1; Фед.-Чехов. № 49. 1505 – 1546).

Нуждается в объяснении одно выражение духовной Василия Васильевича, в которой читаем:

“А кому буду давал своим князем и бояром и детям боярским свои села в жалованье или хотя и в куплю кому дал, ино те мои села моим детем, в чьем уделе будут, ино то тому и есть”.

Не только то, что великий князь пожаловал, но и то, что он продал, – отдается детям его. Что же это значит? Села отдаются детям великого князя в государственном, а не в частно-гражданском смысле.

Эти пожалования и купли входят в состав уделов, в границах которых находятся, и, следовательно, местному князю принадлежит в них суд и дань в пределах, само собою разумеется, жалованных грамот.

Великий князь Иван Васильевич может быть рассматриваем как лучший истолкователь мыслей своего отца. В его же духовной читаем:

“А что есми давал свои села бояром своим и князем и детям боярским и грамоты свои жалованныя им подавал на те села прочно им и их детям или кому буду в куплю дал свои грамоты, и в те села сын мой Василий и мои дети не вступаются”.

Признание принципа неприкосновенности условного владения (пока соблюдается условие) точно так же не подлежит сомнению, как и неприкосновенность владения вотчинами.

---

[1] Fustel de Coulanges. La cite antique.

[2] Афанасьев А.Н. Народные русские сказки.

[3] Вот имена этих привилегированных владельцев:

Мария Копнина, жена Василия Борисовича Копнина, и сын ее Федор, 1449 год, Андрей Афанасьевич, 1450, Внуков Афанасий, 1455, Бобр Дмитрий Васильев, 1462 – 1472, Львов Злоба Васильев, 1484, подтверждено в 1509, Степанов Гридя, 1484, Глядящий Ивашка, 1487, боярин Афанасий Иванович Шетнев, 1486, Варыпаевы Злоба да Федька, Андреевы дети, при Великом князе Иване Васильевиче, Баламутова Ирина да сын ее Васюк, 1495, Игнатий Александров Кожухов, 1505, Головин Костя Ми-кулин (его жалованная грамота приведена в правой грамоте 1541 г., но дана Василием Ивановичем, а, может быть, и отцом его), Григорий Семенов сын Нелидов, 1509, боярин князь Михаил Иванович Кубенский, 1547, Строганов Григорий Аникеев, 1564, дьяк Василий Щелкалов, 1571, Строганов Петр Семенов, 1610 (АЭ. I. №№ 44, 45, 111, 120, 132, 149, 215, 374, 379; АИ. I. №№ 115, 180; Д. к АИ. I. № 117; АЮ. № 9; А. до ю.б. I. № 31, XX; Рус. ист. сб. V. С. И; Рум. собр. II. № 196). Жалованная грамота Злобе Львову сохранилась в оригинале и в судном списке 1503 г. Заметим, что в судные списки грамоты переписывались не слово в слово, а с опущением подробностей, который были несущественны для дела.

Приведем еще несколько свидетельств о вотчинном суде в XVI веке. Князь Афанасий Кемский купил в 1508 г. у своего брата его вотчину с судом и данью (АЮ. № 3); в 1555 г. княгиня Любецкая дает своих судей в споре монастыря против ее подданных; в 1566 г. у князей Семена и Тимофея Ивановичей Вяземских упоминается свой доводчик (Федот.-Чехов. №№ 78 и 88). Но эта княжеская юрисдикция, может быть, вытекает не из пожалования, а представляет остаток старинных владетельных княжеских прав.

[4] РЛ. VII. 259, 261. Именно от этого времени (1555 – 1556 гг.), конечно, случайно, к нам дошло сравнительно много отдельных известий о кормлениях: пять за два года. В 1555 г. Протасьев назначен в Лузу, под отцом своим, а Крюков Федор Васильев получил в кормление должность ясельничего.

В следующем году Григорий Иванович Дмитриев ведал конюший путь, Матвею Мунторину Хлуденеву дана половина ямского, а князю Михаилу Васильевичу Глинскому – половина наместничьего дохода, все в Новгороде (Д. к АИ. I. №№ 53, 105, 108, 109).

[5] В PC. I. № 33 выражение “путные бояре” именно употреблено вместо кормленщиков вообще.

[6] В двух дошедших до нас от 1555 г. уставных грамотах (АЭ. I. № 242 и 243) об отмене наместников и волостелей говорится в таких выражениях: “И мы (т.е. царь), жалуючи крестьянство, для тех великих продаж и убытков, наместников и волостелей и праветчиков от городов и волостей отставили”.

Это не значит, что наместники и волостели были отменены вообще, они были отменены “жалуючи крестьянство”, т.е. отмена их есть жалование тех крестьян, которые о том просили. Выше были приведены свидетельства источников о назначении кормлений не только в 1555, но и в 1556 г.

Указания на наместников и волостелей весьма нередки в актах второй половины XVI в. См. АЭ. I. №№ 245, 250, 277, 300, 306, 324, 330; Т.П. № 53; Т.Ш. № 37. Даже в тех местностях, где кормленщики были отменены при Грозном, они снова появились в Смутное время. См.: АЭ. III. № 126.

[7] Неволин (IV. 172) думает, что пожалования в вотчину делаются уже с XIV века. В доказательство он приводит пожалование Родиону Несторовичу половины Волока Ламского “в вотчину” и несколько случаев из княжеских договоров о пожалованиях князей Рюриковичей.

Назначение Несторовичу части Волока есть, конечно, пожалование в кормление, а не в собственность; слово “в вотчину” означает здесь наследственное кормление, как и в вышеприведенном случае с князем Федором Вельским. Назначение же вотчин князьям Рюриковичам вытекает из особенных отношений владетельных князей.

Княжеские вотчины принадлежали князьям на особом, а не на общем вотчинном праве. В случае отъезда князья теряли свои вотчины; были установлены и другие различия в праве распоряжения и наследования.