Закладни (то же – закладники, закладчики и закладные люди) представляют чрезвычайно характерное явление нашей древности. Они сближают Новгород Великий XIII века с Московским государством XVII и бросают яркий свет на общественный быт нашей старины.
Утверждаем это, несмотря на то, что памятники говорят о закладниках очень немного; свидетельства их можно назвать бедными. Они не только не определяют юридического положения закладня, но в них редко встречаются даже указания на занятия людей этого рода.
Закладень представляется людям XIII, XIV, XV, XVI и XVII веков понятием столь ясным и всем известным, что они не находят нужным объяснять, что это такое. Все памятники, от XIII века начиная и до конца XVII, употребляют это не совсем ясное для нас выражение всегда при одних и тех же обстоятельствах и при одних и тех же условиях.
Они говорят о закладнях как о явлении запрещенном: за-кладней не должно быть, никто не должен их держать; у кого они есть, тот должен их отпустить, и они должны возвратиться в прежнее место своего жительства.
Запрещение принимать закладников находим в древнейшей дошедшей до нас договорной грамоте тверского князя Ярослава с Новгородом от 1265 г. и такое же запрещение читаем в наказе казанскому воеводе, окольничему князю Львову, от 1697 г.
Причина таких запрещений также одна и та же, как в XIII веке в Новгороде, так и в конце XVII века в государстве Московском. Закладни вышли из тягла, стали жить за людьми разных чинов, перестали платить подати; вот в чем беда. Они должны нести повинности, а потому и должны вернуться к своему тяглу, в свой потуг.
Москва XVII века жалуется на те же неудобства, на которые Новгород Великий жаловался еще в XIII; Москва накануне реформ Петра Великого больна тем же, чем страдал и Новгород на заре нашей истории; ХШ век сходится с XVII, у них одна и та же забота, и это после того, как московские государи переделали всю старую Русь на новую, Московскую!
Что же такое закладники? Это всегда было не очень ясно, а в последнее время сделалось очень спорным.
Чтобы ответить на поставленный вопрос, приведем в порядке времени все известные нам места памятников, в которых речь идет о закладнях. Они разъяснят нам этот вопрос гораздо лучше, чем все до сих пор сказанное о нем в нашей литературе. Выписок будет много, но нельзя знать древности, не зная памятников.
В договорах Новгорода с князем Ярославом Тверским читаем:
“А из Бежиць, княже, людий не выводите в свою землю, ни из иной волости Новогородской; ни грамот им даяти, ни закладников примати, ни княгыни твоей, ни бояром, ни дворяном твоим, ни смерда, ни купцины” (Рум. собр. I. № I. 1265).
В другой грамоте с тем же князем находим еще такое пояснение:
“А что закладников за Гюргом на Торожку или за тобою, или за княгинею, или за мужи твоими, кто купец, тот в сто, а кто смерд, тот потягнет в свой погост, тако пошло в Новегороде, отпусти всех проць” (№ 3. 1270).
Сын этого Ярослава, Михаил, в своей грамоте говорит:
“А кто будет закладень позорвал ко мне, а жива в Новгородьской волости, тех всех отступился есмь Новугороду” (№ 4. 1295).
В договоре с тем же князем:
“А что сел или людий Новгородьских в сю замятию заложилося за князя, и за княгиню, или за дети, или за бояры, или села кто купил; куны иму имати, а села к Иову-городу” (№ 12. 1317).
Такие же условия о недержании закладней находим и в договорах московских князей с удельными московскими и с Великими князьями Тверскими. Московский Великий князь Иван Васильевич обязывает тверского:
“А закладней, брате, в нашей отчине, в Великом княжении в Московском и в Новгороде, не держат и” (№89. 1462).
Царь Иван Васильевич в 1553 г. обязывает старицкого удельного князя:
“Сел в его государствах не купить, ни закладней не держать” (№ 167).
Новгородский термин переходит в московские памятники и совершенно с тем же значением доживает до времен Ивана Грозного. Но при том же царе встречаем и новый термин. В приговорной грамоте всего духовного чина о монастырских вотчинах читаем:
“А кто после сего уложенья купит землю в которой монастырь или закладня учнет за собой которой монастырь держати, и те земли имати на государя безденежно; а которые ныне закладни за митрополитом, и за владыками, и за монастыри, и те земли поимати на государя…”
Здесь закладнем назван не человек, а заложенная земля. А далее говорится о закладнях-людях, которые названы закладчиками:
“И в закладчикех за собою торговых людей, с которых идут царские дани…, не держать” (№ 202. 1584).
Борьба с закладничеством, о которой свидетельствуют новгородские договоры XIII века, началась, конечно, не в 1265 г.; в этом году порядки, которых желательно было достигнуть приведенными запрещениями, составляли новгородскую старину; они могут, следовательно, восходить к XII веку и далее.
Но уничтожить нарушения этого порядка не удалось, и закладничество переходит в XIV, XV и XVI века. Оно составляет такую же язву Москвы, каковой было в Новгороде. Надо думать, оно имело глубокие корни в народной жизни.
Смутное время, которое Москва переживала в конце XVI и в начале XVII века, – время слабости правительственной власти, должно было благоприятствовать развитию закладничества. Постоянные войны и грабеж мирных жителей опустошили города и селения, тяглые люди уходили из рук и глаз правительства.
В XVII век Московское государство вступило преобразованным. Оно объединилось, служилые люди из вольных стали обязанными, крестьяне прикреплены к месту; тягло, хорошо известное XIII веку и более отдаленной древности, в Москве осложнилось в чрезвычайно разнообразных формах.
Это могло создать для тяглых людей новые поводы уклонения от тягла, а для правительства – новые приемы в борьбе с закладничеством. Мы встречаемся теперь с этим злом не в княжеских договорах, а в памятниках, относящихся к внутреннему управлению.
Внутренние меры борьбы с закладничеством могли быть принимаемы и ранее. В договорах воспрещается иметь закладников не только чужим князьям, но и их боярам. Это мера государственная, имеющая целью обеспечить правильное поступление повинностей; а потому нет основания думать, что свои бояре имели право нарушать интересы своего же государства.
Но эти древнейшие распоряжения до нас не дошли. От Новгорода мы имеем только одно такое распоряжение, и то от XV века. Оно находится в грамоте на черный бор. Около половины XV века Великий князь Московский, Василий Васильевич, потребовал с новгородцев дани по новой гривне с сохи.
Новгородцы, обсудив этот запрос на вече, решили дать великому князю по гривне с сохи. При этом пришлось указать, что такое соха в Новгороде и кто должен платить. Вот в грамоте о сборе этой дани, между прочим, и говорится:
“А кто поверга свой двор, а вбежит в боярьский двор, а изобличат, на том взяти вины вдвое за соху” (АЭ. I. № 32).
Термин “закладник” здесь не употреблен, но, очевидно, дело идет о нем. Человек, долженствующий уплатить гривну с сохи, бросает свой двор и поселяется во дворе боярина, чтобы не платить дани. В наказание с него взыскивают двойную дань. В Новгороде закладничество не только было запрещено, но закладчики подвергались и штрафу за это.
От московского времени сохранилось довольно много таких правительственных распоряжений о закладчиках.
В 1619 г. “великий государь, царь и Великий князь Михаил Федорович всея Русии, с отцом своим и богомольцем, Святейшим Патриархом Филаретом Никитичем Московским и всея Русии, и с митрополиты, и с архиепископы, и с епископы, и со всем освященным собором, и с бояры, и с окольничими, и с думными людьми, и со всеми людьми Московскаго государства, учиня собор, о всех статьях говорили, как бы то исправить и земля устроить”.
Результатом этого соборного совещания была посылка послов и дозорщиков во все разоренные города с тем, чтобы они описали, что от разоренья запустело, сколько с каких городов положено по окладу доходов денежных и хлебных, сколько их в приходе и расходе, сколько в доимке, чтобы они сыскали про злоупотребления сильных людей и т.д. К нам дошло несколько грамот, последовавших во исполнение этого соборного определения. В одной из них по интересующему нас вопросу сказано:
“А которые посадские и уездные люди заложились за митрополитов и за весь Освященный собор, и за монастыри, и за бояр, и за окольничих, и за всяких чинов людей, и тем закладникам всем указали есмя быть попрежнему, где кто был наперед сего, а на тех людех за кем они жили, приговорили есмя со всеми людьми, сыскав и счетчи, доправить всякия наши подати за прошлые годы.
А из за кого и скольких людей из закладов возьмете, и сколько на ком за прошлые года наших податей доправите, и вы бы о том отписали именно тотчас” (Рум. собр. III. № 47. 1619; АЭ. III. № 105. 1619).
Здесь не только повторяется старое запрещение принимать закладников, но предписывается еще взыскание с виновных царских податей за все то время, в течение которого они держали закладников.
В возродившейся после Смутного времени Москве борьба с уходящими из тягла нисколько не сделалась легче, а потому предписания о невыходе повторяются из года в год. Приведем некоторые, наиболее характерные.
В 1623 г. разбежались устюженцы, посадские люди, покинув свои тяглые дворы. Царская грамота предписывает проведывать, куда они сбежали, и брать их в посад от тех, за кем окажутся “во крестьянех или в закладчиках” (АЭ. III. №141).
В 1630 г. чердынские каменщики, кирпичники и гончары, избываючи государева тягла и нехотя каменных и кирпичных дел делать, вышли с посаду и живут в монастырских слободах и на церковных землях в закладниках. Им велено быть готовыми “к нашим каменным делам” (АЭ. III. № 188).
Особенно любопытна царская грамота суздальскому воеводе, Г.А.Вельяминову, от 1636 г. В ней находим новые сведения о закладниках.
“В нынешнем в 147 году сентября в 12 день, – пишет царь, – указали мы боярину нашему, князю П.А.Репнину, да дьяку нашему, М.Грязеву, сыскивать в Москве и в городах… закладчиков и в черных сотнях, и в слободах, и в городех тяглых людей, которые вышли с московскаго разоренья, как мы, великий государь, воцарились: которые тяглые люди при нас в тягле были, или у тяглых людей сидельцы или наймиты, а сидели в лавках и торговали от них, а объявятся на них у кого какия кабалы или иныя какия крепости с 121 года и по ся место или у кого во крестьянстве и в писцовых книгах те тяглые люди написаны, и те люди по тем крепостям тем людем не крепки; указали мы тех людей имать за нас на их тяглые дворы, где кто живал” (АЭ. III. № 279).
Из той же царской грамоты узнаем, что тяглые люди уходят не только к людям всякого чина в закладчики, в крестьяне и дворники, но и на государеву службу в затинщики, в воротники, в стрельцы, в пушкари и в казенные плотники. Происходит, таким образом, самое разнообразное перемещение тягла. Тяглые люди или вовсе уходят от тягла, садясь, например, на льготные земли, или переходят в другое тягло, которое им больше нравится.
Предписания правительства с каждым годом делаются решительнее и настойчивее. В грамоте уфимскому воеводе от 1640 г. читаем:
“Во прошлом во 148 году писано к тебе, и велено… которые люди живут в закладех у всяких чинов людей, велеть им жить в тягле…, а денег по кабалам и по закладным и по всяким крепостям заимщиком платить не велеть, и истцом в тех деньгах отказывать, и крепости всякия на закладных людей у истцов взять в нашу казну для того, чтобы впредь никто никаких людей в заклады ни по каким крепостям не имал…”(АИ. III. №213).
Кто дал закладчику деньги, теряет эти деньги; у него нет иска по долговым обязательствам, которыми он укрепил себе закладника.
Давать деньги закладникам по кабалам, по закладным и по всяким крепостям могли, конечно, только богатые люди; только у них и могли быть закладчики. Люди бедные, которые сами были в тягле непосредственно или их крестьяне, несли от закладничества только убытки.
Лежащее на них или на их крестьянах тягло, от выхода в закладчики, становилось тяжелее, ибо распределялось на меньшее число людей. Вот почему правительство и от них получает челобитья о воспрещении закладничества.
В октябре 1648 г. с таким челобитьем обратились к царю: стольники, стряпчие, дворяне московские и городовые, дети боярские, гости, люди гостинной, суконной и черной сотен и слобод, городовые и посадские люди. Их челобитье имеет некоторый особый интерес вот в каком отношении.
И дворяне, и посадские люди в своем челобитьи говорят, что при прежних государях, при царе Иване Васильевиче и при сыне его, Федоре, во всем Московском государстве закладчиков никто не держал. Что бы это значило? Трудно допустить, чтобы московские люди половины XVII века не знали, что закладчики были и при царе Иване и всегда.
Надо думать, что в их устах это своего рода аргумент против закладничества. Они этим хотят сказать: это не старина, а новшество, а потому они и надеются, что государь уничтожит закладничество (АЭ. IV. №№ 32 и 36).
В этом челобитьи дворян и городовых людей находим новые подробности о положении закладчиков. Они называют их “заступными людьми”. Закладчики закладываются за больших людей для своей “легости”. Они живут в крестьянах, бобылях, холопах.
В Нижнем Новгороде на посаде в одной Благовещечской слободе за патриархом торговых и ремесленных людей, сверх писцовых книг, было больше 600 человек, которые в ту слободу сошлись из разных городов и поселились для своего промысла и легости.
Со своих промыслов эти заступные люди государевых податей не платят и служб не служат, живут всегда во льготе, и на Москве и в городах от них чинится смятение и междоусобие и ссоры большие. Из того же документа узнаем, что в закладчики – записываются, т.е. поступают по записи (долговой, по кабале и иной крепости).
В Уложение, составленное при участии этих выборных челобитчиков, внесены две весьма решительных статьи о закладчиках. В них виден след всей предшествовавшей практики XVII века. Всех закладчиков предписывается взять за государя и “впредь им ни за кого в закладчики не записываться и ни чьими крестьянами или людьми не называться”.
Это старое, а вот новое: закладничество воспрещено под страхом наказания. Кто вновь заложится, подлежит кнуту и ссылке в Сибирь на житье, кто примет закладника, подлежит великой опале, а земли его, где закладчики учнут жить, отбираются на государя.
А затем идет опять старое: если принявший закладника станет бить челом по кабалам или по записям о заемных долгах или о ссуде, выданной закладчику, иска не давать и крепости отбирать (XIX. 13, 18).
Это уже общий закон, и очень строгий и решительный. Но и он не истребил закладничества. Из наказа казанскому воеводе, окольничему князю Львову, от 1697 г., узнаем, что предписание Уложения нарушается и что в Казани есть пришлые люди, которые живут в закладчиках в самом конце XVII века. По отношению к ним повторяются статьи Уложения о возвращении в тягло, а в случае нового закладничества – о наказании кнутом.
На будущее же время приказано: “В Казани учинить заказ крепкий и бирючом кликать по многие дни, чтобы казанские люди всяких чинов людей ни в каких долгех в заклад к себе не имали и ни в какия крепости не писали ни которыми делы.
А буде кто учнет всяких чинов людей в какия закладныя крепости или в кабалы или в иныя какия крепости писать, и тех, и их жен, и детей в заклад к себе имать, и тем людем, кто так учинит, за то от великаго государя быть в смертной казни”.
В Уложении за прием закладней назначена великая опала и конфискация земель, здесь смертная казнь. Но это, конечно, только угроза. К казанским нарушителям закона не применено даже постановление Уложения.
Казанские закладники 1697 г., конечно, новые, а не те, которые были до Уложения, а потому они подлежали кнуту и ссылке в Сибирь, а их только водворяют в тягло. Кто их принимал, подлежал великой опале и конфискации земель, а с них велено взыскать только прогульные подати.
Можно подумать, что в Казани Уложение вовсе не было обнародовано и силы закона там не получило. Буква закона очень строга, практика очень мягка. Правительство более пугает наказанием, чем наказывает на самом деле.
Таковы свидетельства памятников о закладчиках. При всей их краткости и односторонности они дают достаточный материал для разъяснения дела и совершенно подтверждают высказанное нами в начале статьи мнение о закладничестве: это состояние запрещенное, запрещенное потому, что закладники выходят из тягла и не несут повинностей.
Закладничество, следовательно, стоит в самой тесной связи с древней системой обложения и может быть вполне понятно только при совершенном ее разъяснении. Оно сопутствует ей в течение целых четырех веков, постоянно нарушая интересы фиска: никаким усилиям правительства не удается истребить закладничество. Когда же оно исчезло? Оно исчезло с полным преобразованием старой системы обложения, с введением подушной подати Петром Великим.
До сих пор мы наблюдали лишь отрицательную сторону закладничества. Мы знаем только, что оно выводит из тягла, а потому оно и запрещено. Но что оно такое само по себе и почему выводит из тягла? Приведенные документы дают и на эти вопросы достаточно ясный ответ.
Закладчики суть заемщики, и живут они не в сотнях и потугах, а за своими кредиторами по кабалам, по закладным, по записям о займах и о ссудах, и по всяким крепостям, в их дворах, а не в своих собственных. Они бросили свое хозяйство и перешли на чужое.
Документы не ограничиваются каким-либо одним термином для указания задолженности закладчика, а употребляют все возможные, да и это не всегда оказывается достаточным, а потому в конце перечисления прибавляют еще “и по всяким крепостям”.
Это понятно: способы задолженности могли быть чрезвычайно разнообразны, начиная от простой записи о ссуде и кончая закладом своей личности в обеспечение долга. В древних памятниках слово “закладень” безразлично употребляется как для обозначения заложенной земли, так и для обозначения человека[1].
Но что же это значит? Не значит ли это, что в древности было воспрещено вступать в долговые обязательства? Нисколько. Все могли занимать деньги, даже и люди, записанные в тягло, но оставаясь в тягле.
По древнему праву (до XVI века) такой заем, по существу, равнялся закладу своей личности, ибо, в случае несостоятельности, должник продавался в холопы и выходил из тягла. Фиск и в этом случае терял тяглеца, но на счет его свободы. Здесь нельзя было подозревать симуляции: заклад себя только для того, чтобы уйти от тягла.
Но в тягло не все были записаны. Кто не записан в тягло, тот, занимая деньги, мог обеспечивать свой долг своим лицом и немедленно поступать в зависимость от кредитора, поселяться на его дворе, работать на него. Такие заклады тоже не воспрещены. Здесь нет выхода из тягла.
Тягло лежало на самостоятельном хозяине, положенном в обжу или в соху, независимо от того, на какой земле он сидит, на своей или чужой. Он может занимать деньги. Заняв деньги, он может даже пользоваться правом перехода с одной земли на другую. Он и на новой земле будет в тягле.
Но случалось, что тяглый человек, заняв деньги, бросал свое хозяйство и переходил во двор кредитора в качестве зависимого от него человека: работника-наймита, дворника и пр. Он уходил, таким образом, от тягла. Сделки такого рода могли совершаться и прямо с целью выхода из тягла, в обход закона. Вот таких-то закладчиков и нельзя было держать, их надо было отпустить в их потуг.
Кроме запрещения держать закладников, в новгородских договорах встречаем еще такое условие:
“А в Бежицах, княже, тобе, ни твоей княгыни, ни твоим бояром, ни твоим дворяном сел не держати, ни купити, ни даром приимати, и по всей волости Новгородской” (Рум. собр. I. № I. 1265).
Это условие может также стоять в связи с заботою новгородского правительства о правильном отбывании тягла сельским населением. Действительно, могли встречаться затруднения при взыскании податей с крестьян, сидевших на княжеских землях и даже на землях княжеских бояр и слуг. Такое же условие встречается и в княжеских договорах.
Статьи новгородских договоров о закладнях свидетельствуют о значительном развитии государственного порядка в Новгороде уже в XIII веке и даже ранее. Сельское и городское тяглое население было переписано и обложено повинностями. Принимались меры к тому, чтобы лица, обязанные тяглом, не оставляли его во вред фиска.
Забота о том, чтобы люди из тягла не уходили, не есть забота одного правительства. Выход из тягла невыгоден самим тяглецам. От них, конечно, должны были идти первые жалобы на такой выход. Правительство, запрещая закладничество, удовлетворяло желанию лиц, остававшихся в тягле. Это делалось в интересах всего населения княжества.
Ввиду этого едва ли можно говорить о поголовном бродяжничестве населения Древней Руси, о чем можно читать у многих историков, с любовью разрабатывающих эту тему. Самое тягло, столь необходимое для удовлетворения потребностям фиска, не есть изобретение Московского государства. Оно было известно гораздо ранее его возникновения.
В Москве для лиц, не записанных в тягло, возникает особый способ закладничества, регулированный правительством, – это служилая кабала. Такой кабалой могли обязываться все вольные люди, но не тяглые.
В московских памятниках XVII века рядом с закладнями говорится и о крестьянах “если кто окажется во крестьянах или в закладчиках”. Крестьяне выступают тут какой-то разновидностью закладничества. Это действительно так и было. Помещики и вотчинники, принимая беглых людей в крестьяне, и “желая укрепить их за собою, брали с них кабалы и записи во многой ссуде” (АИ. III. 92. XXXIII).
А эти люди нередко убегали с посадов и тяглых земель и переходили с одного тягла на другое, причем иногда бросали такое тягло, которое для правительства представляло больший интерес, чем то, в которое они записывались вновь. Это чистейшая разновидность закладчиков: они уходили с тягла, которое за их уходом оказывалось необеспеченным, и, поступая в крестьяне, связывали себя заемным обязательством.
Чины Собора 1649 г. говорят, что в закладчики записываются. О том же говорит и Уложение. Это очень понятно. Закладчики ушли с тягла и задались для своей легости за частных людей. Чтобы не быть взятыми обратно, они должны были как-нибудь связать себя с новыми господами.
Вот для этого и писалась долговая запись. Когда закладчика требовали обратно в тягло, господин представлял эту запись ко взысканию и искал уплаты долга с того “потуга”, который домогался возвращения ушедшего. Правительство вмешивается в это и говорит: эти записи силы не имеют, по ним нет иска.
Таких записей должно было быть множество. Какие же они и где они? Что их не сохранилось от XIII века, это неудивительно. А от московского времени мы их имеем немало и в самой разнообразной форме.
Наказ князю Львову говорит о закладных записях; по этим записям должники живут в закладе у своего кредитора; это и суть закладные люди.
К нам дошло две таких закладных. Приводим одну.
“Се аз Иван, Семенов сын, Черний, промышленой человек, Вилеженин, занял есми на Ковыме, на нижней ярманге, у служилого человека, у Дмитрея Овдеева сына Шабанова, сто рублев денег московских ходячих, прямых, до сроку до Прокопьева дни, Устюжского чудотворца, нынешняго 171 году.
А в тех (денгах) я, заимщик, заложил и подписал ему, Дмитрею, ясыря своего девку, Юкагирскую не крещеную, именем Малку, на срок, которой в сей кабале писан. А буде я, Иван, не выкуплю до сроку у него, Дмитрея, и после сроку волно ему Дмитрею по сей закладной кабале владеть и у себя держать, и на сторону продать, заложить.
Тот мой ясырь (пленница) преж сей закладной нигде не заложена, ни продана. А будет на тот мой ясырь станут со стороны вылагать, и мне, Ивану, от тех письмяных крепостей очищать, и очистя отдать ему Дмитрею с чиста пути. Где ся закладная кабала выляжет, тут по ней суд и правеж, кто с сею кабалою станет, тот по ней истец.
На то послух служилой человек, Иван Дорофеев. Закладную кабалу писал промышленой человек, Сидорко Кондратьев Курочкин Лалетин, лета 7171 году июля 9 в день” (А. до ю.б. II. № 126. VIII. 1663).
Такие же закладные писались и в случае заклада не-движимостей. Как те, в случае просрочки, обращались в купчие, так и эта. Это видно из тех выражений приведенной закладной, которыми кредитору, в случае просрочки, предоставлено находящийся в его руках заклад продавать и закладывать.
В другой закладной (Там же. XIII. 1679), которая даже названа купчею, заемщик закладывает свою жену.
В 1637 г. в Томске был воеводой князь И.Ромодановский; он возбудил против себя и служилых людей, и посадских. От посадских он потребовал постройки новой мельницы. Она обошлась в 200 руб. У посадских не было в наличности таких денег, и им пришлось “закладывать жен своих и детей”[2].
К этой же цели – сделать человека зависимым, связать его, ведут служилые кабалы. Закон XVI века дозволяет обязываться такими кабалами только нетяглым людям. Но не правительство выдумало служилую кабалу; она была в употреблении прежде, чем оно нашло нужным регулировать порядок ее выдачи, и, конечно, этим средством укрепления пользовались и тяглые закладчики.
Ростовая заемная расписка не связывает лица должника, пока по суду он не приговорен отрабатывать долг, но и она, в данном случае, могла быть полезна, пока по таким записям указы не отняли право иска. Во избежание взыскания и его последствий должник оставался в зависимости от кредитора, а желающим возвратить его в тягло угрожал иск об убытках.
Кроме этих записей, были в ходу неустойки. Крестьянин, садясь на чужую землю, предоставлял хозяину, в случае его ухода, “взять на нем заставы столько то рублев”. Мера этой заставы определялась очень различно, в 3, в 10 и даже в 50 рублей[3].
К той же цели могло вести и поручительство посторонних лиц в том, что крестьянин не уйдет с земли. Поручители принимали на себя ответственность, в случае его ухода, в разной мере: одни обязывались уплатить убытки, другие отдавали “свою голову в головы его (крестьянина) место”[4].
Поручители, конечно, не даром принимали на себя такую ответственность. Они каким-нибудь образом да связывали крестьянина; они, конечно, брали с него денежное обязательство. Это опять была зависимость, та же крепость, хотя и не прямая, а посредственная.
Итак, древнему праву были известны весьма разнообразные способы укрепить за собою ушедшего тяглеца, который оказывался за кем-нибудь “в крестьянах или в закладчиках”. Самые акты укрепления дошли до нас, и в очень разнообразных видах.
Но в чьих интересах это делалось, кто от этого выигрывал? Это делалось в обоюдных интересах; от этого выигрывали и закладчики, и лица, их принимавшие. Закладчики, уходя от довольно неопределенного и часто весьма тяжелого тягла, становились в совершенно определенные отношения к тому, кто их принимал.
Они обязывались к известной, точно определенной в записи плате. И взамен этого освобождались от подчинения волостным властям: их нельзя было привлечь к отбыванию ни денежных, ни натуральных повинностей. Это и значило “жить в легости”, “быть в заступлении”.
В актах XVII века читаем: “Закладчики и крестьяне живут на Москве и около Москвы в слободах и в городах на посадах и в подгородных слободах, торгуют всякими торговыми промыслами, а тягла и податей не платят” (АЭ. IV. № 158. 1667).
Это достигалось или тем, что закладчик, уходя с тяглой земли, бросал самостоятельное хозяйство и водворялся в господском дворе, как зависимый от господина человек, или тем, что он садился на льготную землю. В последнем случае он мог вести и самостоятельное хозяйство, не будучи привлекаем к отбыванию тягла.
Лица, принимавшие закладчиков, не непременно давали им ссуды и обязывали их к некоторым денежным платежам; запись “в большой ссуде” могла быть и безденежной, она могла писаться только для укрепления[5].
Принимавшие закладчиков в этих случаях могли, за оказываемое им заступление, пользоваться трудом и услугами закладчиков в самом широком смысле этого слова; они могли употреблять их для сельских работ, в должности ключников, дворников и т.д. В челобитной царю дворян и детей боярских от 1642 г. читаем:
“Которые посадские тяглые люди живут за сильными людми и за монастыри в закладчикех и от тех закладчиков им и людям их и крестьяном обиды и насильство многое: в городех, и по Торжком, и по слободам, и на посадех людей их и крестьян грабят и побивают; на мытах и перевозех перевозы и мостовщину емлют мимо государева указу и сверх государевых уставных грамот” (АИ. III. № 92. XXXIII).
Здесь закладчики приставлены к сбору проезжих пошлин. Из челобитной видно, что они очень энергически отстаивают интересы своих господ.
Но случалось, что закладчики обязывались даже платить господину ежегодно некоторую сумму денег, не получив от него никакой ссуды. В 1679 г. трое посадских города Ярославля поручились перед стряпчим Лар. Андр. Тихменевым в том, что бобыль его, Фома, будет жить в Ярославле и никуда не сбежит и не съедет и будет платить Тихменеву, за их порукою, по шести рублей в год оброку.
Что это такое? Слова закладчик в документе не употреблено. Очень возможно, что оно и вообще в записях этого рода не употреблялось. Оно, собственно, ни на что и не нужно: дело не в названии, а в обязательстве. Названия даже лучше не употреблять, ибо закладничество запрещено.
Здесь речь идет о бобыле, который обязывается жить в Ярославле, где живет и стряпчий Тихменев. Как бобыль, он живет при стряпчем, но за что обязывается он платить ему ежегодно по шести рублей? Это, конечно, одна из форм закладничества.
Фома, бобыль Тихменева, живет в Ярославле, занимается чем ему угодно, а тягла не тянет, потому что он бобыль и к посаду не приписан. За эту “легость” он ему и платит оброк ежегодно[6].
Оканчивая в 1890 г. в первом издании сего тома статью о закладниках, я выразил сожаление, что закладничеству в нашей литературе не посчастливилось и что о нем говорят только мимоходом. На эту жалобу отозвался г-н Павлов-Сильванский целым исследованием о закладниках; оно вышло в свет в 1897 г. под заглавием “Закладничество-патронат” и занимает целых 52 страницы.
Вот какое мнение высказывает автор о закладчиках.
“Закладчик не был должником, отдавшим себя в залог, запродавшимся кабальным холопом. Он отдавался в подчинение известному господину и становился в положение, близкое к холопству; но он не связывал себя никакою крепостью и сохранял за собою право порвать во всякое время свою зависимость (16).
Становясь в зависимость от частного лица, закладчик выходил из-под ведомства государственной власти, освобождался от уплаты налогов и от общей судебной и административной ответственности (?), за исключением некоторых уголовных преступлений (15); он подчинялся суду и управе господина или его приказчика. Институт этого рода, под именем патроната, существовал и в западноевропейской истории” (15).
Мы далеко расходимся с почтенным автором только в одном пункте, именно по вопросу о том, как человек делался закладником. Я отвожу здесь большое место заемному обязательству, г-н Павлов-Сильванский совершенно отвергает этот способ возникновения закладничества.
По вопросу о зависимости закладчика от господина почтенный автор близко подходит к тому, что у нас было в 1890 г. сказано об этом в первом томе “Древностей”. Там было сказано: “Закладень выходил из-под ведомства местной власти, не тянул в ее пользу тягла, не судился ею, а ведался своим кредитом” (269 – 270).
Это говорит и автор. Мы считаем теперь это мнение ошибочным. Возражая по этому пункту г-ну Павлову-Сильванскому, мы будем возражать и себе, а потому думаем, что он примет наши возражения благодушно.
Г-н Павлов-Сильванский совершенно отвергает отдачу закладником себя в обеспечение долга на том основании, что “в целом ряде древних актов термин “заложиться за кого-нибудь” значит “задаться за кого-нибудь”, но не отдать самого себя в залог”.
Мы не будем против этого спорить, но скажем, что термин этот означал еще и залог себя и употреблялся в широком смысле закрепления себя за кем-либо какою-либо крепостью, кабалой, долговой записью и пр. Это достаточно ясно из вышеприведенных нами выражений памятников.
Эти два значения слова по смыслу даже и не очень далеко между собой расходятся. У нас нередко одно и то же слово употреблялось в двух и более значениях, ничего общего между собой не имевших. “Правда” означала статью закона, присягу, свидетеля; “волость” – целое княжество, его административное подразделение, частную земельную собственность, и это еще не все.
Оно означало и власть вообще или право, полномочие; это, конечно, и есть первоначальное значение слова волость – власть. Иван Калита в завещании говорит: “Из городьских волостей даю княгини своей осьмничее, а тамгою и иными волостми городьскими поделятся сынове мои”. Здесь право финансового управления – тоже волость.
Так и слово “заложиться” значило и задаться за кого-либо, и заложить себя кому-либо.
Переходим к праву лиц, принявших закладников, судить их. В доказательство этого права автор ссылается на документ, который и мы приводили с тою же целью в 1890 г. Это ответ воевод и местных приказных людей на вышеприведенное челобитье дворян и детей боярских, которые жаловались на насилия закладчиков, живших у сильных людей (см. с.297).
Воеводы отказали челобитчикам, мотивируя свой отказ так: “Им этих людей в городех судити не указано”. Это вовсе не значит, что закладчиков судили их господа. Подсудность в древности определялась очень различно. Например, на приказных людей и крестьян патриарших, митрополичьих и владычных и на монастыри суда в городах вовсе не давали, но потому, что эти лица судились в Москве, на Патриаршем дворе.
Точно также по всем откупным делам (кому даны на откуп перевозы, мостовщина и пр.) суд происходил не в городах у воевод и приказных людей, а в Москве, в тех приказах, из которого кому дано на откуп. В данном случае дело шло именно об излишнем сборе на мытах и перевозах, сданных на откуп, а потому воеводы и признали это дело себе неподсудным (АИ. III. № 92. XXXIII).
Вот что значит: нам этих людей в городах судить не указано! Это все разъяснено в том же документе, но подальше.
Но автор не ограничивается одной нашей ссылкой. Для доказательства своей мысли он углубляется в удельную Русь с целью выяснить начало подсудности в то отдаленное время. Вот какую картину удельного быта рисует он. “В Древней Руси, до XIV века, не было государственной территориальной власти, которая составляет необходимый элемент современного государства.
Личные отношения преобладали над поземельными. Князь-государь владел территорией лишь в силу подчинения ему частных собственников земли. С прекращением личной связи землевладельца с князем оканчивалась и государственная власть князя над вотчиной частного собственника.
Древнее вотчинное право исключало территориальную власть князя-государя. Частные земельные владения делались экстерриториальными вследствие отъезда бояр и закладничества своеземцев. Точно так же земля ускользала от государственной власти и тогда, когда она переходила покупкой и другими способами в частную собственность соседнего князя или его слуги” (42 – 46).
Итак, в древности не было подсудности по земле и воде, а была подсудность по подданству. Подданство же определялось личной связью, личной зависимостью, а следовательно, и закладничеством. Суд и дань по земле и воде, полагает автор, есть новое начало, оно было формулировано впервые только в конце XIV века (49).
До самого конца XIV века, следовательно, у нас не было подсудности по земле и воде, не было территорий, подчиненных власти известного князя. Из-за чего же князья воевали? Зачем они стремились овладеть чужими волостями, если это не давало власти?
Подсудность определялась не землей и водой, а по личной связи судьи с подсудимым, причем, в силу закладничества-патроната, судьею был не только князь или его уполномоченный, но и всякий частный человек, под патронатом которого состояли разные люди. Это невозможный порядок даже для удельной Руси.
Приведем пример. NN нанес кому-либо “обиду”. До сих пор думали, что на него можно было жаловаться киевскому князю, если это случилось в Киеве; черниговскому, если в Чернигове, и т.д. В Русской правде так и сказано: “Вести его на княж двор”.
Тут разумеется двор своего местного князя, ибо та же Правда говорит: “Из своего города в чужу землю свода нет”, т.е. если дело дойдет до лиц, живущих в чужой земле (т.е. в другом княжении), то местная власть не может их касаться.
По взгляду же автора, надо было жаловаться не местному князю, а тому лицу, за которое задался обидчик, с которым он находится в личной связи. Как отыскать это лицо? Оно может находиться в “чужой земле”, и кому оно известно? Ведь это связь личная, ничем не скрепленная и не оставляющая по себе никаких видимых знаков, так как закладчик не всегда же находится во дворе своего господина.
Сегодня эта связь есть, завтра ее нет; закладчик может ежеминутно сменить своего патрона. Как же найти судью обидчика? Полно и старательно нарисованная автором картина служит только доказательством невозможности изображенного им порядка вещей.
Но мы не можем покончить на этом с интересным вопросом о закладниках. Необходимо остановиться еще на одной особенности исследования почтенного автора. Он озаглавил свою статью “Закладничество-патронат”.
Усматривая сходство между нашим закладничеством и западным патронатом, он имеет в виду сравнительное исследование закладничества. Это придает труду его особый интерес, но возбуждает вопрос о том, правильно ли он делает сближение и есть ли в сравниваемых им явлениях действительное сходство?
Автор не берет на себя труда объяснить, что такое патронат, к которому он приравнивает закладничество. Он говорит только: “Институт этого рода, под именем патроната, существовал и в западноевропейской истории” (16).
Это не очень точно. Патронат есть римский термин и означает римское учреждение. Как таковое, он перешел и в Западную Европу, но это патронат над вольноотпущенными и только. Никакого другого института под именем патроната Западная Европа не знала.
На следующей странице автор делает выписку о сущности патроната из сочинения Фюстель де Куланжа “О возникновении феодальной системы, о бенефициях и патронате во время Меровингов”. Она все объясняет и дает ключ к пониманию автора. Французский ученый имеет в виду выяснить те условия, которые способствовали возникновению феодальной системы.
Указав в первой половине названной книги на бенефиции как на одно из таких условий, во второй – “он желает говорить о совокупности обычаев, которые обозначались словами: патронатство, клиентство, покровительство, доверие (foi), мундебурдиум, вассальство.
Под этими различными названиями, – продолжает он, – дело идет об одном и том же учреждении (institution), которое, видоизменяясь, переходит из века в век. Существо этого учреждения в том, что один человек становится в зависимость (depandance) от другого” (193).
Итак, патронат – это одно из таких учреждений, но в заглавии книги и в оглавлении автор пользуется этим термином и для обозначения всех подобных ему институтов. Это есть научное обобщение и только. В Западной Европе подобные патронату учреждения носили иные наименования.
Патронат, о котором в книге Фюстель де Куланжа идет речь и который имеет в виду, вслед за ним, и наш автор, определяется только одним признаком: это зависимость одного человека от другого.
Но зависимость чисто частного характера, а потому, продолжает французский ученый, “ее нельзя смешивать с зависимостью раба от господина, и вольноотпущенного от его патрона. Это добровольное подчинение свободного человека”.
“Древние общества, – читаем далее, – знали повиновение гражданина государству и подданного государю, который представлял это государство. Повиновение, о котором мы хотим говорить, человек добровольно оказывает лицу другого человека. Это подчинение личное и индивидуальное: один покровительствует, другой повинуется.
Это патронатство возникло в частной жизни, а потом уже проникло в область политическую. Прежде чем основать (constituer) феодальный порядок, оно зародилось и развилось в домашней жизни людей” (199).
Под этим общим термином патронатства французский ученый соединяет такие разнообразные институты, как сольдуров (soldurios) у галлов, комитат (comitatus) у германцев и римских клиентов последних двух веков Римской республики и трех первых веков империи; а потому нисколько неудивительно, что он характеризует их одним только признаком чисто частной, необязательной, добровольной зависимости.
Это верно, и для его цели совершенно довольно. “Римское владычество, – говорит он далее, – не могло повести к утрате галлами их обычаев клиентства и патроната, потому что эти обычаи были известны и римскому обществу” (205).
А в другом месте: “Мы должны держаться такого взгляда: и галлы, и германцы одинаково знали эти обычаи и имели свои термины для их обозначения. Патронатство, мунде-бурдиум, комендация, верность, каким бы мы словом их ни назвали, мы всегда будем иметь перед глазами ту же совокупность обычаев.
Дело идет о некотором порядке подчинения, который люди знали давно, но которым они особенно пользовались с VI по VIII век нашего счисления, и который привел их к феодализму” (250).
Патронат, которым занимается Фюстель де Куланж, – это разные тропинки, которые соединились и привели к феодальному быту при других, подходящих, условиях, конечно.
Теперь мы знаем, о каком патронате идет речь в исследовании г-на Павлова-Сильванского. Он полагает, что это и есть наше закладничество! Это очень сомнительно. Наши закладчики “живут во льготе”, за них есть кому заступиться, это “заступные люди”.
Это своего рода покровительство, и на первый взгляд можно подумать, что это и есть то покровительство, которое имеет в виду Фюстель де Куланж. В действительности же тут большое различие.
Римский патрон оказывал всевозможную протекцию своим клиентам, доставлял им места, являлся их защитником на суде, и если это был влиятельный и сильный человек, он проводил своих клиентов даже в сенаторы и помогал им выигрывать иски совершенно неправые; если клиент был человек бедный, патрон кормил и поил его, одевал и обувал.
Наша же “легость” состояла только в том, что закладня нельзя было привлечь к отбыванию тягла, и это вовсе не в силу особого покровительства, а в силу правил о порядке обложения: одни лица подлежали при известных условиях обложению, а другие нет; закладни становились в такие условия, при которых обложение их не касалось. В действительности тут ничего нет общего.
Все остальные признаки нашего закладничества прямо противоположны признакам отдельных видов патроната французского ученого. Автор доказывает, что закладчик, поступая в частную зависимость, уходил от подчинения государственному суду и управлению; в Риме и в Западной Европе ничего подобного не было.
Там это отношение частной жизни, не оказывавшее никакого влияния на положение человека в государстве. Я отрицаю теперь судебную зависимость нашего закладчика от господина; но и в этом случае он не приближается к западноевропейскому клиенту, ибо он связан заемным обязательством, а западноевропейский связан только нравственно.
Наше закладничество стоит в самой тесной связи с системой обложения, причиняет правительству убытки, а потому постоянно им запрещается, с XIII и по конец XVII века. Западноевропейское клиентство, не выходя из пределов частной, домашней жизни, законам неизвестно, они о нем ничего не говорят и состояния этого не запрещают.
Русский ученый, однако, говорит вот что: “Как московское, так и римское правительство издают ряд узаконений против закладничества, одинаково грозят наказаниями, конфискацией земель, штрафами патронам и клиентам и, как кажется, одинаково не достигают цели”.
Оказывается полное сходство там, где мы его так решительно отрицаем. Для доказательства своей мысли автор приводит даже закон Феодосия. Чего бы, кажется, сильнее!
Это тесное сближение Востока с Западом нуждается в рассмотрении. Об указанном запрещении говорит и Фюстель де Куланж, на которого наш автор здесь и ссылается. Дело вот в чем. Сильные римские патроны оказывали великую помощь своим клиентам: доставляли им места и помогали выигрывать процессы.
Это было причиной, что в клиенты поступали не только бедные, но и достаточные люди, поземельные собственники. Они поступали в патронат не лично только, но и со своей землей, чтобы и ей было оказываемо покровительство. Номинально земля переходила, как дар, в собственность патрона.
“Находясь в руках богатого собственника, – говорит французский ученый, – земля не освобождалась от налогов, но он платил их иначе и по другому порядку сбора. От этого различия возникала некоторая выгода и для патрона, и для клиента, а для казны убыток.
Вот почему римские законы времен империи IV века запрещали под страхом наказания богатым людям принимать в число своих клиентов поземельных собственников” (с. 242 – 244). И там запрещение, и у нас запрещение, но в западных запрещениях IV века очень мало общего с запрещениями нашего закладничества.
У нас запрещается закладничество лица, а не земли. В Римской империи патронат лиц не был запрещен, а только патронат земель, а при их посредстве и патронат лиц; патронат же лиц сам по себе не причинял убытка и запрещен не был.
Русское закладничество, по мнению нашего автора, было состояние, близкое к холопству. Высшему разряду римских клиентов усвоялось наименование друзей (amici); по ходатайству своих патронов они достигали высокого в государстве положения и продолжали оставаться клиентами.
В этом мало похожего на закладников г-на Павлова-Сильванского. Тот же разряд лиц, наблюдаемый у кельтов и германцев, приближается к нашим дружинникам, а никак не к холопам.
Итак, материал для сравнения избран не очень удачно. А ведь можно было указать у нас на некоторое явление, весьма сходное с теми, которые Фюстель де Куланж объединяет под именем патроната. Это не закладники, а вольные слуги, члены дружины. Принимаются они не из тяглых, а из вольных людей.
Они, конечно, состоят под покровительством князей, бояр, владык, к которым приказываются на службу, и в широком смысле этого слова. Они обещают им верность и скрепляют свое обещание клятвой; также давали своим патронам клятву галльские comites и familiares (по названию, употребительному среди римских писателей).
Римские клиенты также “предавались” патрону. “Me totum tibi commendo et trado”, – говорили они. Это и есть коммендация. Таким образом, между патроном и клиентом установлялись отношения попечительства и дружбы, которые, по мнению Фюстель де Куланжа, всего лучше выражались латинским словом – fides, французским foi: etre dans la foi (217).
Это и будет наша дружина. Наши вольные слуги были воины и жертвовали жизнью за своих покровителей. Галльские и германские comites – также носили оружие и проливали свою кровь для защиты патронов.
Наши вольные слуги перешли в придворные чины, наполнили княжеский двор и все приказы под именами бояр введенных, окольничих, стольников; они были советниками московских государей при отправлении ими суда, издании законов и пр. Та же судьба выпала и на долю императорских клиентов в императорском Риме.
“Эта великая императорская клиентура, – говорит Фюстель де Куланж, – завладела всеми публичными должностями. В то время как вольноотпущенные наполняли все бюро, занимавшиеся контролем и направлением администрации, друзья (amici, высший разряд клиентов) исполняли самые доверенные поручения и назначались начальниками отдельных частей управления.
Те, кто оставался при дворе, составляли судебный совет, окружавший государя при отправлении им дел правосудия. Антонин Благочестивый, говорит его историк, не принимал никакого решения, не переговорив с друзьями, по их совету он издавал указы” (233).
Какая богатая тема для сравнений! Но с людьми, игравшими такую роль, надо сравнивать не закладников, а вольных слуг и бояр. Тут, действительно, есть большое сходство.
Институт патроната французского ученого стоит на распутье Средних веков и приводит к феодализму. На том же распутье стояли и наши вольные слуги.
[1] Подобное нашему закладничеству явление встречаем и в Литве. В 1514 г. Великий князь Василий Иванович завоевал Смоленск и дал этому городу грамоту, в которой обещал держать смольнян по старине, как их держал Витовт и иные государи, по их утвержденным грамотам. В грамоте вел. князя читаем:
“А кто человека держит в деньгах, и он того человека судит сам, а окольничие в то у него вступаются” (Рум. собр. I. № 148).
В Западной Руси долг также вел к зависимости, как и в Московской. Но что значит – судит сам того человека… в деньгах? Этого никак нельзя понимать в том смысле, что всякий кредитор судит своего должника во всяких делах. Единственно возможный смысл статьи такой.
Он ему судья в его долге: хочет – простит, хочет, при неплатеже, возьмет себе в холопы, хочет – продаст. У должника нет права обращаться в этих случаях к суду. “Держать в деньгах”, по всей вероятности, означает заклад лица в обеспечение долга.
А в этом случае и у нас закладная, при несостоятельности, без приговора суда обращалась в купчую, т.е. должник делался холопом, если это было угодно кредитору. А не хотел он этого, он мог дать свободу должнику, что и случалось. Есть случаи отпуска на волю кабальных. Литовская древность сходится здесь с московской.
О суде же над должником вообще и речи быть не может. У нас и рабы не подлежали суду своих господ в столкновениях с третьими лицами. А с XIV века наместники привлекали к ответу даже господ за убийство своих собственных рабов. Двин. грам. ст. 11 запрещает такое привлечение, если господин убил раба без намерения, не умышленно.
[2] Оглоблин Н.Н. Томский бунт 1637 – 1638 годов //Ист. вестн. 1901. Июль.
[3] “Акты тяглого населения” Дьяконова. I. №№ 10, 11, 23, 25, 31, 33, 34.
[4] Там же. №№32, 35.
[5] Башкин, в известной беседе со священником, говорит: “Написано, возлюби искрянняго твоего, как сам себя, Христос называет всех братиею, а у нас на иных кабалы нарядныя, а на иных полныя”. Что такое нарядные кабалы?
Наряжаться – это надевать на себя чужую личину. Нарядная кабала – это и будет безденежная кабала; человек с такой кабалой уподобляется здесь ряженому, что ходят на Масленице. Полная кабала – это настоящая кабала, денежная.
[6] “Акты” Дьяконова. I. № 65.
