Рассмотренные выше начала определенности и прочности правопорядка составляют лишь формальные условия, необходимые для независимого юридического положения личности в общежитии. Но затем это положение характеризуется своим материальным содержанием: оно может быть лучше или хуже в зависимости от того, какие права признаются за человеческой личностью, какие стороны ее существования оказываются защищенными.
Мы говорили выше о том, что первым признаком юридической самостоятельности личности является признание ее носительницей субъективных прав. Освобождение личности от полного поглощения ее обществом знаменуется прежде всего признанием ее самостоятельным субъектом прав, обладательницей правоспособности и дееспособности: благодаря этому она стоит теперь перед лицом общества и его властей как некоторая самостоятельная сила, как некоторая юридическая самоценность.
И чем дальше, тем больше крепнет убеждение, что эта юридическая самоценность неотделима от самого понятия человеческой личности: рабство уничтожается, а по отношению к свободным устанавливается принцип неотчуждаемости правоспособности и дееспособности (нормы об этих последних делаются нормами juris publici).
Если в древние времена возможно было распоряжение самой юридической личностью, возможны были самопродажа и самозаклад человека, то в настоящее время такие распоряжения невозможны: юридическое качество субъекта прав неотделимо от физического бытия человеческой личности.
Но затем личность растет, и понятие субъекта прав наполняется все более и более широким содержанием; личность добивается признания за собой новых и новых прав. При этом, разумеется, рост ее субъективных прав идет параллельно росту самого ее внутреннего содержания, росту ее интересов.
Всякое примитивное право является, конечно, в этом отношении скудным: бедности внутреннего содержания личности соответствует и бедность субъективных гражданских прав. Но чем далее, тем шире развертываются одно и другое; усложнению внутри соответствует усложнение внешнее; новые потребности вызывают и новые формы для их удовлетворения.
Однако этот неуклонный рост личности имеет две стороны. В общем ходе экономического и культурного развития неизбежно повышается общий уровень требований личности в данной среде: растут самосознание и самооценка среднего, типичного человека, и в соответствии с этим расширяется общая система субъективных прав; право объективное неизбежно должно поспевать за этим возрастающим общим самосознанием и давать ему надлежащее удовлетворение.
Рядом с этим на более высоких ступенях развития усиливается сознание самобытности и особности каждой отдельной личности и вместе с тем начинает чувствоваться потребность в праве на эту самобытность, в праве на индивидуальность.
В примитивной жизни этой потребности еще нет. Отдельная личность еще слишком поглощается обществом, она еще слабо дифференцирована от других единиц; она еще живет тем же, чем живут и другие, и “узел особности” в ней почти не существует. С течением времени дело меняется.
Прогресс общества возможен только в прогрессе отдельных личностей, и непрерывное развитие индивидуальности составляет его необходимое предположение: только в богатстве индивидуальных особенностей и в их взаимодействии заключается истинное культурное богатство народа.
По справедливому замечанию Зома, именно личность в своих непрерывных, иногда даже дерзких исканиях похищает огонь у богов, чтобы затем освещать им путь целым народам.
Вследствие этого для права возникает новая задача: помимо охраны человека в его “общей, родовой сущности”, в его типичных интересах, дать охрану конкретной личности “во всем богатстве ее своеобразных особенностей и творческих проявлений”[1].
И действительно, чем далее, тем определеннее наблюдается движение по пути охраны человеческой личности как таковой во всей совокупности ее индивидуальных интересов и особенностей. Мы остановимся здесь только на самых основных моментах этого движения.
Первое, в чем человек нуждается, это, конечно, охрана его самых элементарных благ – жизни, телесной неприкосновенности, свободы. И право, действительно, искони берет на себя такую охрану, ограждая эти блага путем самых серьезных уголовных наказаний за их нарушение.
Однако и гражданское право не остается в стороне: оно рассматривает, в свою очередь, все посягательства на эти блага как гражданский деликт и связывает с ними обязанность возмещения причиненного вреда.
Естественность и необходимость подобной защиты была настолько очевидна, что представители старой естественно-правовой школы (Гуго Гроций, Хр. Томазий, Вольф и др.) построили на ней учение о правах личности[2].
Человек уже в самый момент своего появления приобретает естественное право на защиту этих благ, они составляют его прирожденные права, jura connata, права, вытекающие из самого качества человека как личности.
Если мыслители этого направления расходились между собой, то только в перечислении этих прав: одни насчитывали их больше, другие меньше, но самое существование прирожденных прав личности у них не вызывало никаких сомнений.
Отголоском этой теории является еще и доныне § 16 Австрийского Уложения, который гласит: “Всякий человек имеет прирожденные, уже самим разумом диктуемые права и вследствие этого должен почитаться как личность” (“Jeder Mensch hat angeborene, schon durch die Vernunft einleuchtende Rechte, und ist daher als eine Person zu betrachten”).
Крушение естественно-правовой доктрины повлекло за собой падение вместе с прочими ее тезисами и этой теории прирожденных прав личности. Отрицательно настроенная ко всему “прирожденному” и “неотъемлемому”, позитивистическая юриспруденция первой половины XIX столетия не находила оснований для конструирования в случаях этого рода каких-либо особых субъективных прав, прав личности.
Все, что мы здесь имеем, является, по ее мнению, не чем другим, как лишь рефлексом объективной нормы: закон охраняет жизнь, телесную неприкосновенность, свободу или честь граждан, но никаких субъективных гражданских прав на жизнь, свободу и т. д. нет, и самая конструкция этих прав является искусственной.
Субъективное гражданское право частного лица возникает только с момента нарушения запрета закона и имеет тогда своим содержанием лишь возмещение понесенных убытков.
Под влиянием подобного “реалистического” учения идея субъективных прав личности сошла с юридической сцены. Но ненадолго. И здесь сама жизнь заставила скоро снова вспомнить о ней.
Если по отношению к жизни, телесной неприкосновенности или свободе вопрос о субъективном гражданском праве ввиду широкой охраны этих благ со стороны уголовного закона имеет чисто теоретическое значение, то в целом ряде других, более тонких личных интересов он приобретает значение непосредственно практическое.
Чем более усложняется жизнь и чем чутче делается личность, тем труднее становится удержаться на точке зрения “рефлекса объективной нормы”. Один за другим развертываются самые несомненные интересы человеческой личности, настойчиво требуя своего признания и защиты, и в конце XIX столетия юриспруденция и законодательство снова заговорили о правах личности, о “Persönlichkeitsrechte”.
Наиболее ярко и наглядно процесс этого возрождения идеи прав личности обрисовывается в вопросе о праве на имя. Имя является обозначением личности; оно отличает человека от других и связывает с собой всю совокупность представлений о внешних и внутренних качествах его носителя.
Естественно поэтому, что рост личности, рост индивидуального самосознания неизбежно должен привести к возрастанию той ценности, которая приписывается имени как таковому. Чем богаче внутреннее содержание личности, тем более дорожит она своим именем, и тем нежелательнее для нее какое-нибудь злоупотребление или смешение.
Всем известно, как дорожат своим именем старые аристократические фамилии; но то, что раньше было только достоянием аристократии, с течением времени делается общей тенденцией человека, вырастающего в сознании своего собственного достоинства. И право не может остаться глухим к этой тенденции: в своих новейших кодификациях оно санкционирует дотоле неизвестное право на имя.
Нужно, однако, отметить, что первым толчком в этом направлении послужили имущественные интересы, связанные с именем. Прообразом и предшественником общего права на имя явилось право торговца на фирму. С фирмой связывалась известная репутация торговца или торгового дома в деловом мире – репутация, которая нередко уже сама по себе представляет высокую ценность.
Пользование фирмой лицом посторонним способно, конечно, причинить вред (отвлечь клиентов, подорвать кредит и т. д.), и право должно было взять на себя защиту от всяких злоупотреблений в этом отношении. Так возникло право на фирму, т. е. на торговое имя лица.
Но мало-помалу из-за имущественных интересов начинают проглядывать интересы неимущественные. Уже для торговой фирмы важна не только имущественная сторона, важна самая репутация со стороны ее честности и добросовестности. Не менее важна эта репутация и для людей неторговых.
Между тем объективные нормы уголовного закона карают злоупотребление чужим именем только при особых условиях, а гражданский иск из деликта о возмещении вреда часто невозможен, с одной стороны, вследствие того, что имущественного вреда нет, а, с другой стороны, потому, что ответственность за вред предполагает по общему правилу вину делинквента.
Недостаточность такого положения вещей делалась все более и более очевидной; чувствовалась необходимость предоставить заинтересованному лицу возможность добиваться судебным порядком простого признания своего права на имя и запрещения другим пользоваться этим именем[3].
А это предполагало возведение права на имя на степень самостоятельного субъективного гражданского права, и притом права, не приобретаемого тем или другим специальным актом, а связанного с самым бытием человеческой личности, – другими словами, одного из прав самой личности – “Persönlichkeitsrechte”.
Уже в судебной практике XIX столетия указанная потребность стала находить себе частичное удовлетворение, но первый решительный шаг в этом направлении сделало новое Германское Уложение, признавшее в своем § 12 общее право на имя и дающее каждому лицу судебную возможность требовать устранения незакономерного пользования его именем.
Примеру Германского Уложения последовало Уложение Швейцарское (ст. 29), а также наш русский проект Гражданского Уложения (ст. 4), и таким образом право на имя стало бесспорным достоянием новейшего гражданского права.
Но интересы, связанные с именем, были далеко не единственными в этом роде. Недостаточность теории “объективных норм” обнаруживалась в не меньшей степени, например, и в области охраны интересов чести.
Уголовное преследование нарушителя чужой чести находится также в зависимости от различных специальных условий, вследствие чего потерпевший далеко не всегда может добиться в этом порядке восстановления своего доброго имени.
Так например, уголовное наказание за клевету может отпасть вследствие того, что истек срок уголовной давности, что оклеветавший был добросовестно убежден в истинности сообщений, что он закрыт своей должностной безответственностью (как лицо официальное, как член парламента и т. д.).
Между тем всякое подобное оправдание способно возбудить мысль о том, что клеветнический слух соответствует истине, и тем поставить оклеветанного в самое невыносимое положение[4].
Очевидно и здесь необходимо дать потерпевшему средство для восстановления своей репутации, дать иск о признании распускаемых слухов неверными; но также очевидно, что и здесь мы имеем дело с некоторым особым правом, вытекающим из самой идеи личности.
Не менее ощутительна такая же потребность в охране разнообразных интимных сторон человеческого существования от вторжения в них лиц посторонних. Многое в жизни человека составляет область, не предназначенную для постороннего глаза, и потому всякое непрошенное вторжение в нее может причинять весьма серьезные страдания.
Так например, весьма существенные личные интересы связаны с перепиской и письмами: опубликование вашего письма получателем или продажа его в качестве автограммы, прочтение или разглашение его содержания третьим, на то неуправомоченным лицом и т. д., – все это может далеко выходить за пределы ваших намерений и причинить вам немало неприятностей.
К аналогичным последствиям может привести далее, при известных условиях, и некоторое распоряжение вашим изображением: фотографическая карточка какой-нибудь дамы оказывается выставленной в витрине магазина в ряду карточек различных особ сомнительной репутации.
К тому же ряду явлений принадлежат случаи, когда кто-либо без вашего разрешения распространяет или показывает фотографию вашего кабинета или будуара, когда актер при изображении какой-либо роли копирует вас в своей гримировке, когда писатель описывает вашу интимную жизнь в каком-нибудь романе, хотя и не называя вашего имени, но так, что всякий, более или менее посвященный, вас узнает, и т. д., и т. д.
Чуткость современной личности не может мириться со всеми подобными посягательствами, и действительно, чем далее, тем более в юриспруденции начинают говорить об особых правах на тайну писем, на собственное изображение и т. д., или более общо – о правах на охранение интимной сферы (“Das Recht auf die eigene Geheimsphäre”) или на утверждение индивидуальности (“Das Recht auf Behaup tung der Individualitat)[5].
За юриспруденцией начинает следовать и законодательство. В эпоху подготовки Германского Уложения вопрос о правах личности еще не был настойчиво поставлен, и потому, кроме вышеуказанного права на имя, они не нашли себе в этом кодексе надлежащего выражения. Честь первого принципиального признания их, и притом во всем объеме, принадлежит Уложению Швейцарскому.
Статья 28 этого кодекса гласит: “Тот, чьи личные отношения будут неправомерно нарушены, может предъявить иск об устранении нарушения. Сверх того, в случаях, законом предусмотренных, он может требовать возмещения убытков или известной денежной суммы в виде удовлетворения” (“Wer in seinen persönlichen Verhältnissen unbefugterweise verletzt wird, kann auf Beseitigung der Störung klagen. – Eine Klage auf Schadenersatz oder auf Leistung einer Geldsumme als Genugtuung ist nur in den vom Gesetze vorgesehenen Fällen zulässig”).
Как явствует из самого надписания отдела, в котором находится эта статья, под скромным названием “личные отношения” имеется в виду не что иное, как именно защита личности (“Schutz der Persönlichkeit”) во всей совокупности ее законных индивидуальных интересов.
Как ни скромно это название, во всяком случае появление такого общего положения в новейшем из кодексов представляет крупнейший принципиальный шаг вперед. Мы снова возвращаемся к идеям старого естественного права, хотя и в их несколько ином, более конкретном, но зато и более жизненном виде.
В “правах личности” встает перед нами совершенно новая категория особых абсолютных прав, связанных с самой человеческой личностью, неотчуждаемых и непередаваемых и потому в этом смысле “прирожденных”. Интуиция естественно-правовой школы и здесь, как и во многих других случаях, блестяще оправдалась: она задолго предугадала необходимый процесс исторического развития.
Нельзя не отметить, конечно, что многое в этих правах личности до сих пор еще остается невыясненным; даже среди самих защитников этих прав по ряду существенных пунктов имеются разногласия.
Но все это совершенно естественно: надо помнить, что в этих правах перед юриспруденцией открылась новая, обширная и совершенно неисследованная область; понятно поэтому, что на первых порах она может представляться нам только в самых общих и туманных очертаниях.
Дальнейшая разработка внесет сюда большую ясность и определенность, но уже теперь имеет огромное значение самое признание этих прав. В этом признании нельзя не видеть крупнейшего завоевания личности, и прав Kohler, когда он говорит, что из всех новых идей в области правоведения едва ли есть более важная, чем идея прав личности[6].
В тесной принципиальной связи с охраной “личных отношений” находится и вопрос о значении договоров, непредусмотренных в законе, иными словами – договоров нетипичных.
При помощи договоров люди могут регулировать свои отношения к другим лицам и таким образом удовлетворять свои разнообразные личные потребности. В обществе со слабой дифференциацией индивидуальностей потребности людей более или менее одинаковы, типичны, а вследствие этого и право считается только с этими однообразными, типичными потребностями, санкционируя те формы, в которых они могут получить свое удовлетворение, и игнорируя все то, что от этого обычного, среднего типа отклоняется.
Даже римское право, несмотря на всю свою утонченность, признавало юридически действительными только такие договоры, которые могли быть подведены под тот или иной тип, предусмотренный или регулированный законом (contractus).
Всякие же другие соглашения, следовательно, соглашения нетипичные (pacta), хотя бы они не противоречили ни закону, ни добрым нравам, в принципе юридической силы не имели, были “голыми” соглашениями, nudа pacta.
Правда, римская система признанных, типичных договоров была так широка, что в ней могли найти себе удовлетворение самые разнообразные потребности, тем не менее принципиально римское право было построено не на признании договора как такового, а на признании лишь известных типов его.
В противоположность этому доктрина естественного права провозгласила общий принцип – pacta sunt servanda: всякое соглашение (если оно, разумеется, не противоречит закону или нравственности) должно быть священно.
Обязанность исполнять данные обещания вытекает не из признания или непризнания их государством, а из общего требования естественного права; вследствие этого эта обязанность не зависит от ее содержания, от типичности или оригинальности этого последнего.
Под влиянием этой естественно-правовой доктрины в современном гражданском праве твердо установилось начало, что всякий договор имеет юридическую силу, хотя бы его содержание не подходило ни под один известный закону тип (купля-продажа, наем, заем и т. д.).
Правда, иногда слышатся еще голоса в пользу старого воззрения, бессознательно проникнутого духом опеки над гражданами, но голоса эти уже никакого практического значения не имеют.
Общим лейтмотивом всех современных законодательств могут служить слова германской комиссии: “надо предоставить гражданам право заключать даже договоры необычного содержания”[7].
А это начало обозначает собой новое признание права живой конкретной индивидуальности на охрану ее особенных личных интересов, на охрану ее самобытности.
Пусть те или другие интересы данной конкретной личности с точки зрения окружающей ее социальной среды будут казаться странными, они тем не менее заслуживают защиты закона.
Этот последний берет под свою охрану не только типичное или шаблонное, но и оригинальное, и в этом отношении указанное правило представляет новое звено в ряду мер, направленных к охране личности как таковой.
Ниже мы будем встречаться с целым рядом других явлений того же рода; здесь же мы остановимся еще только на одном: признание конкретной человеческой личности пробивается и в нормах о недействительности сделок, заключенных под влиянием обмана или угрозы.
Юридическая сделка может быть заключена под влиянием какой-нибудь ошибки, под влиянием обмана со стороны другого контрагента или, наконец, под давлением угрозы. Спрашивается, может ли подобная сделка быть признана действительной?
Древнейшее право, проникнутое всецело духом формализма, отвечало на этот вопрос утвердительно: принявший на себя обязанность должен ее выполнить. Это было его дело заблаговременно, до заключения сделки, во всем тщательно осмотреться, чтобы не ошибиться или не быть обманутым; если он этого не сделал, он должен пенять на себя. Это было его дело противиться угрозе; если он не противился и предпочел откупиться от нее договорным обещанием, он должен теперь это обещание исполнить.
С течением времени, однако, формализм ослабляется, и право начинает обращать большее внимание на внутреннюю сущность юридического акта, на подлинную волю контрагента.
Там, где есть форма договора, но нет истинной воли обязаться, есть только видимость договора, но нет его подлинной сущности. Вследствие этого право начинает при указанных пороках воли давать возможность оспаривать подобные порочные сделки, требовать признания их недействительными.
Но тогда, естественно, возникает вопрос: всякая ли ошибка, всякий ли обман, всякое ли принуждение могут послужить основанием для ниспровержения сделки? Можно ли допустить расторжение договора о покупке огромного имения на том только основании, что данное имение лежит не на расстоянии 19 верст от железной дороги, как думал покупатель, а на расстоянии 30? Можно ли требовать разрушения обязательства на том основании, что кредитор вынудил должника к подписанию его угрозой уколоть булавкой? и т. д.
В ответ на все эти вопросы возникли детальные учения об ошибке, обмане, угрозе. Однако внутри этих учений с течением времени замечается некоторая смена тенденций. Мы остановимся на них здесь лишь настолько, насколько они связаны с непосредственно интересующим нас вопросом.
Ввиду того, что всякое разрушение сделки, уже заключенной, вызывает известное потрясение в сфере делового оборота, естественным кажется желание ограничить это потрясение только теми случаями, когда оно, по нашим представлениям о справедливости, абсолютно неизбежно.
Вследствие этого было создано учение о существенности ошибки, обмана, угрозы: разрушение сделки возможно только тогда, если ошибка или обман касались не второстепенных, а существенных элементов договора, если принуждение было настолько существенным, что могло действительно оказать давление на волю.
Но где найти критерий существенности? То, что кажется существенным для одних, может не иметь никакого значения для других; то, что неважно для всех, в силу особенностей моей натуры или личных условий моей жизни может иметь огромное значение для меня.
Какой же из этих двух возможных критериев выбрать? Выбрать ли критерий объективный (то, что считается существенным по воззрениям данной среды, оборота) или же субъективный (то, что важно для данного конкретного человека)? Вот именно в этом вопросе и замечаются любопытные для нас течения.
При наличности ошибки другому контрагенту ничто не может быть поставлено в упрек: я ошибся, но вы в моей ошибке неповинны. Вследствие этого понятно, что для разрешения конфликта между ними естественно выбрать масштаб объективный, т. е. допускать разрушение сделки только в том случае, если ошибка касалась пунктов существенных, с точки зрения общих понятий данной среды, а не субъективных взглядов конкретного контрагента.
Так например, нанимая дом, я не знал, что он значится под N 13; пусть для меня, человека суеверного, это обстоятельство имеет огромное значение – знай я об этом заранее, я ни за что не нанял бы дома, – тем не менее расторжение сделки на основании такой ошибки не допускается, так как, по объективным воззрениям делового оборота, номер дома не имеет никакого значения.
Напротив, в случае обмана или принуждения приведенное выше соображение о невиновности контрагента отпадает, вследствие чего здесь замечается тенденция к применению масштаба субъективного.
Что касается, в частности, обмана, то в настоящее время является, по-видимому, общепризнанным то положение, что обманутый может требовать расторжения сделки даже тогда, если обман касался пункта существенного только с его личной точки зрения.
Таким образом, если в приведенном выше примере на мой прямой вопрос при найме дома, не значится ли он под N 13, собственник ответит умышленно отрицательно, я могу потребовать расторжения договора, несмотря на всю объективную неосновательность моего суеверия. Основательны ли или неосновательны мои взгляды и вкусы, это уже не имеет значения; каковы бы они ни были, я имею право обеспечивать их в договоре.
Подобный же переход к субъективному масштабу намечается, хотя пока и не столь определенно, и в законодательных нормах об угрозе.
Едва только отступившее от начал примитивного формализма римское право, признав возможность расторжения сделки, заключенной под влиянием угрозы, требовало, однако, чтобы эта угроза была серьезной – такой, которая могла бы подействовать и на человека неробкого.
Не требовалось, чтобы человек был героически храбр, но нужно было, чтобы он не был и чрезмерно труслив. Другими словами, римское право предполагало некоторого среднего, типичного человека как объективный критерий для решения вопроса о серьезности или несерьезности угрозы.
Это римское представление перешло в право новых народов и до настоящего времени является господствующим. Даже новый швейцарский закон об обязательствах (30 марта 1911 г.), руководствуясь тем же мысленным объективным критерием, стремится дать легальное определение “основательной” угрозы, достаточно серьезной для того, чтобы она могла оказать давление на человека нетрусливого (ст. 29 и 30).
Равным образом и наш внесенный в Государственную Думу законопроект об обязательствах в ст. 28 говорит: “Изъявление воли признается последовавшим под влиянием принуждения, когда оно вынуждено насилием, лишением свободы, истязанием по отношению к заключившему сделку или к кому-либо из его близких, или возбуждением основательного страха угрозою нанести им личный или имущественный вред”.
Однако рядом с этим старым римским воззрением пробивается другое. Новое Германское Уложение (§ 123) уже говорит об угрозе просто, без всяких определений и ограничений: достаточно только доказать, что лицо было действительно угрозой подавлено; какова же была эта угроза – безразлично. Такой постановкой вопроса Германское Уложение перешло от масштаба объективного к субъективному и поступило, конечно, совершенно правильно.
В другом месте[8] мы говорили подробнее о том, насколько антисоциально применение здесь объективного масштаба и к каким вопиющим последствиям оно способно приводить.
При известных условиях личной жизни самая пустая, с объективной точки зрения, угроза – вроде угрозы перестать кланяться или петь под окнами похоронные песни – может оказаться достаточно сильной, чтобы вынудить то или другое обещание.
Пусть люди, испугавшиеся этой угрозы, люди больные или слабонервные, но эта их слабость не может быть признана в культурном законодательстве достаточным социальным основанием для обогащения других.
В противном случае мы узаконим самую беззастенчивую эксплуатацию этих несчастных людей со стороны всех тех, кто имел возможность узнать их слабость и кто возымел намерение на ней играть.
Быть может, с точки зрения тех, которые идут за Ницше, подобная защита слабых будет лишь проявлением “морали рабов”, но, думается, право поступит лучше, если словами Евангелия этой морали скажет: “прийдите ко мне все истомленные и обремененные, и я успокою вас”.
Уже приведенных иллюстраций достаточно для того, чтобы мы могли наглядно убедиться в несомненной и характерной тенденции всякого прогрессирующего гражданского права: личность как таковая, личность во всей совокупности ее конкретных особенностей получает себе все большее и большее признание.
Перед лицом современного правосознания общество не стадо однородных человеческих особей, величин заменимых, а союз самоценных личностей, имеющих право на индивидуальность. Пусть даже эта индивидуальность значительно отклоняется от среднего типа; если только она не вредит другим, она заслуживает охраны закона.
Пусть эта индивидуальность кажется нам порой странностью, чудачеством, нужды нет: мы должны даже за чудаком признать право на существование. Этого требует растущее уважение к человеческой личности, этого требует развивающееся нравственное сознание.
[1] См. Покровский. Абстрактный и конкретный человек перед лицом гражданского права. 1913.
[2] См. об этом статьи Е. Adler’a (“Die Persönlichkeitsrechte im allg. bürg. Gesetzbuch”) и J. Mauczk’a (“Die Anvendung der Theоrie der Interessеnkollisionen auf die angeborene Rech te”) в “Festschrift zum Jahrhundertfeier des allg. bürg. Gesetzbuchs”. 1911. Bd. II.
[3] Ср. Protokolle der Kommission für zweite Lesung des Entwurfs des bürg. Gesetzbuchs. I, стр. 45.
[4] Ср. цит. статья Adler’a , стр. 253–254. – Покровский. Право на честь – в “Вестнике гражданского права”. 1916, кн. 4.
[5] См. Adler, цит. статья.
[6] Kohler. Recht und Persönlichkeit in der Kultur der Gegenwart. 1914, стр. 28.
[7] Protokolle. Bd. I, стр. 281. См. Покровский. Абстрактный и конкретный человек перед лицом гражданского права. 1913.
[8] Покровский Абстрактный и конкретный человек перед лицом гражданского права, стр. 16 и сл.
