Петр I относился крайне отрицательно к старому московскому процессу, главным образом, за свободное состояние сторон и за допущение поверенных, в чем он видел источник волокиты, ябедничества и других преступлений.
Вот что писал он в указе 21 февраля 1697 г.: “в судах и в очных ставках от истцов и ответчиков бывает многая неправда и лукавство, и ищут многие истцы исков своих, затевая напрасно, также и ответчики в прямых исках отвечают неправду же, составными вымыслами своими и лукавством, хотя теми составными затейливыми ответами прямых исков напрасно отбыть, забыв страх Божий.
А иные истцы и ответчики, для таких же своих коварств и неправды, нанимают за себя в суды и в очные ставки свою братью и боярских людей (т.е. поверенных), ябедников и составщиков же, воров и душевредцев, и за теми их воровскими и ябедническими, и составными вымыслами и лукавством в вершении тех дел правым и маломочным людям чинится многая волокита, и напрасные харчи, и убытки, и разорение, а ябедникам и ворам поживки”. Чтоб уничтожить подобный порядок вещей, указ предписал “суду и очным ставкам не быть, а ведать все дела розыском”.
Как известно, в следственном процессе (сыск, розыск) судья имел гораздо большее влияние на ход и развитие судоговорения, чем в состязательном (суд), так как в сыске все движение процесса совершалось через посредство судьи.
Напротив, в суде судья играл роль простого свидетеля того, что говорили тяжущиеся, и ему оставалось только наблюдать за правильностью прений и удостоверяться в подлинности и достоверности доказательств, приводимых тяжущимися. Таким образом, становится ясным, с какой целью Петр уничтожил суд и заменил его розыском.
Видя жалкое состояние правосудия вследствие ябед, волокиты и других неправд тяжущихся, он, по справедливому замечанию Кавелина, понимал, что словесное судопроизводство – суд и очные ставки – воспитывало зло, отдавая весь ход процесса во власть тяжущихся и тем открывая поле их деятельности.
Ему казалось лучшим средством против произвола тяжущихся подчинить их и самое развитие процесса контролю судей, которые уже по самому званию своему должны были быть блюстителями правосудия. С этой целью и введен им розыск как такая форма судопроизводства, по которой судьи принимают деятельное участие в ходе и развитии спорного дела, чем и стесняется произвол истца и ответчика[1].
Однако уничтожение состязательного процесса и замена его следственным представляла много неудобств, почему Петр и решил совершенно преобразовать судебные порядки России. Это ему удалось сделать путем издания двух законодательных актов: “Воинских процессов” (2-я часть первой книги Воинского устава) и указа о форме суда 1723 г.
Воинские процессы внесли в судоговорение канцелярскую тайну, что видно, напр., из обязанности председателя просить и уговаривать членов суда хранить в тайне все то, что происходит на заседаниях последнего.
Затем они усилили письменный элемент (так, кроме прошения истца и ответа ответчика, было разрешено еще подавать по возражению от каждой стороны) и ограничили роль поверенных на суде, допуская их только в гражданских делах и не иначе, как в случае болезни сторон или других уважительных причин.
Мотивом к подобному ограничению прав поверенных послужила точка зрения на них Воинских процессов как на лиц, которые “своими непотребными пространными приводами судью более утруждают, и оное дело толь паче к вяшщему пространству, нежели к скорому приводят к окончанию” (ст. I. V Гл.).
Судоговорение по Воинским процессам начиналось или по частной жалобе (напр., в личных обидах и гражданских делах), или по усмотрению судьи (в уголовных делах).
Подобно тому, как руководящим началом и конечной целью уголовного законодательства того времени было, главным образом, устрашение, так и форма не только воинского, но и всякого уголовного процесса была инквизиционная или розыскная, основанная на так называемых формальных доказательствах, из которых главнейшим и почти необходимым для обвинения было собственное сознание, для достижения которого и направлялась вся судебная процедура при помощи, главным образом, пытки[2].
Подчиняясь духу времени и господствовавшим юридическим понятиям, эту самую инквизиционную или розыскную форму процесса принял и Петр, что явствует, по верному замечанию Розен-гейма, из самого определения процесса, помещенного в военно-судебном уставе Петра.
“Процесс есть, – говорит ст. 1 II гл., – дело судимое, чрез которое тяжебные дела основательным представлением и из обстоятельства дел обретенных доказов явные сочиняются, и потом от судей, по изобретению оных причин, решение чинится”. Воинский устав сознает различие между гражданским (“обвинительным”) и уголовным (“следственным”) процессами[3], хотя и постановляет, что “при обоих процессах порядок один есть, как в речах, ответах, в доказах и пр.” (ст. 2. Гл. II)[4].
Это различие, прежде всего, как было уже сказано, выражается в том, что для начатия обвинительного процесса необходима частная жалоба заинтересованного лица, а для начатия следственного процесса – усмотрение судьи, “чинящего розыск ради своего чину, по должности судебной (ст. 2. Гл. II).
Затем в делах гражданских обязательно должны участвовать обе стороны – истец и ответчик, как частные лица, спорящие между собой о праве; в уголовных же делах участие частного лица (истца) не обязательно, так как роль его играет государство.
Третье различие, это – особенность следственного процесса, заключающаяся в недопущении на нем поверенных, могущих фигурировать в качестве представителей сторон только на обвинительном процессе. Четвертое различие состоит в отношении обоих процессов к пытке.
В то время как в уголовных делах пытка считалась необходимым элементом процесса, в гражданских делах применение ее было ограничено, и к ней следовало прибегать только в “больших и важных делах”, “когда свидетель оробеет или смутится, или в лице изменится” (ст. 3. Гл. VI). Наконец, существовали еще некоторые другие различия между обоими процессами, о которых мы скажем ниже.
Процесс распадается на две части: на следствие (фергер) и на самый суд (кригсрехт), т.е. обсуждение добытых следствием данных и постановление на основании их приговора. При производстве следствия, как уже сказано, весьма важную роль играла пытка.
Степень ее жестокости должна была находиться в известном соотношении как с важностью дела, так и с физическим состоянием подсудимого, почему людей “твердых”, “бесстыдных” и “худых” разрешалось пытать сильнее, чем “честных” людей и “деликатного тела”.
Если кто был пытан и не сознавался в возводимом на него преступлении, то тот уже, в случае неоткрытия какого-нибудь нового обстоятельства, не мог быть подвергнут новой пытке[5]. Устав освобождает от пытки (за исключением обвинений в убийстве и в государственных преступлениях) дворян, лиц, обладающих высшими чинами, стариков 70 лет, недорослей и беременных женщин (ст. 3-10. Гл. VI)[6].
Пытке всегда предшествует так называемый “расспрос с пристрастием”, т.е. допрос, сопровождаемый угрозами, а иногда телесным наказанием[7]. Следствие заканчивается постановлением сентенции, куда вносятся все добытые данные pro и contra обвиняемого, и затем уже начинается самое судоговорение.
В начале его, после разных формальностей, сторонам предоставляется воспользоваться правом отвода судей. Уважительными причинами к отводу устав признает: свойство, дружбу, вражду и обязательство благодарностью, существующие между судьей и одной из сторон. Кроме того, допускаются и другие причины, так как, по выражению устава, “всех их описать не можно” (ст. 12 и 13).
Затем по предложению председателя челобитчик в присутствии ответчика “кратко” и “явно” излагает свою жалобу (ст. 3. Гл. III), по выслушании которой ответчик должен точно так же “кратко” и “явно” дать ответ. Обеим сторонам дозволяется устные показания заменять письменными (ст. 2. Гл. IV). В случае болезни или других уважительных причин разрешается (в гражданских делах) нанимать поверенных (ст. 1. Гл. V).
Ответ или показание обвиняемого подразделяется на три вида: 1) “когда ответчик в жалобе весьма повинится” (полное сознание), 2) “в оной весьма запрется” (полное отрицание) и 3) “оную признавает, токмо при том такие обстоятельства представляет, по которым дело против челобитчикова доношения не сходно” (сознание, но с приведением обстоятельств, несходных с обвинением). При полном сознании суд прямо приступает к постановке приговора; в двух же других случаях обращается к рассмотрению доказательств (ст. 2. Гл. VI).
Воинский устав впервые внес в наше право теорию формальных доказательств, сложившуюся в это время на Западе. С точки зрения этой теории судья при выборе доказательств должен быть поставлен в известные пределы, крайне стесняющие его деятельность.
Решение его являлось не чем иным, как результатом простого арифметического сложения, так как по формальной теории относительное значение доказательств определялось цифрами. Так, полным доказательством считалось показание двух достоверных свидетелей, показание одного достоверного свидетеля составляло половину доказательства, а иногда и четверть и т.д.[8]
Воинский устав, согласно формальной теории, делит доказательства на полные или совершенные и на неполные или несовершенные. Одного совершенного доказательства считалось вполне достаточно, чтобы убедиться в справедливости доказываемого факта. Напротив, несовершенные доказательства ведут только к подозрению в виновности. По Воинскому уставу сумма несовершенных доказательств никогда не может составить совершенного доказательства.
Доказательствами вообще устав считает собственное сознание, показание свидетелей, письменные документы и присягу (ст. 5. Гл. I Ч. II). Собственное сознание является по уставу “лучшим свидетельством всего света” (ст. 1. Гл. II. Ч. II), но для этого требуется, чтоб оно было полным, добровольным и дано на суде (ст. 2. Гл. II).
Что касается до свидетелей, то ими могут быть лица обоих полов, “добрые”, беспорочные и не лишенные чести и достоинства (ст. 1. Гл. III). “Негодными” свидетелями устав признает клятвопреступников, изгнанных из государства, проклятых церковью (“банизированных”), не бывших у причастия и осужденных за разные преступления.
Точно так же не допускаются к свидетельству состоящие с которой-либо из сторон во враждебных отношениях, родственники и свойственники, дети моложе 15 лет, некоторые иностранцы, напр., те из них, о которых не имеется достаточных сведений, и т.п. (ст. 2. Гл. III). Стороны пользуются правом отвода свидетелей, но только до принесения ими присяги, причем отводящая сторона обязана представить повод к отводу (ст. 3. Гл. III).
Та сторона выигрывает дело, которая представит лучших свидетелей. Такими признаются лица мужского пола против женского, знатные против незнатных, ученые против неученых и духовные лица против светских (ст. 12 и 13. Гл. III). Показание одного свидетеля не считается еще полным или совершенным доказательством.
Свидетель за ложное показание подвергается отсечению двух пальцев, изгнанию из земли или ссылке на каторгу и воспрещению быть когда-либо свидетелем (ст. 17. Гл. III). Третьим доказательством являются письменные документы (по гражданским делам), а именно: долговые обязательства и всякого рода имущественные акты, записанные в городовых и судейских книгах.
Сюда же относятся и купеческие книги, имеющие, впрочем, характер не полного, но половинного доказательства. Для приобретения же ими характера полного доказательства требуется подтверждение их достоверности присягой купца (ст. 1-6. Гл. IV). Последним доказательством устав считает присягу (очистительную). Она может быть употребляема со стороны ответчика в случае неполноты обвинения.
Суд может обращаться к присяге только по исчерпании всех остальных средств к открытию истины, так как в случае принятия ответчиком присяги он считается оправданным. Если же он отказывается от присяги, то хотя и признается виновным, но не наказывается так строго, как бы наказывался в случае доказательства его виновности при помощи других, более верных, средств.
В особенности необходимо было иметь это в виду при обвинении в преступлениях, влекущих за собой смертную казнь, “понеже, – говорит устав, – к свидетельствованию явные и довольные требуются доказы” (т.е. доказательства), каким не может считаться присяга; “того ради судье надлежит пристойным наказанием его наказать опасаться, толь паче чрезвычайно наказать, понеже лучше есть десять винных (т.е. виновных) освободить, нежели одного невинного к смерти приговорить” (ст. 1-10. Гл. V)[9]. Таким образом, эта известная фраза, которую обыкновенно приписывают Екатерине II, в первый раз была произнесена, собственно говоря, Петром.
По окончании рассмотрения доказательств суд приступает к постановке приговора, причем каждый член суда, начиная с младшего, подает свое мнение. В случае разногласия дело решается большинством голосов (ст. 1. Гл. I. Ч. III). Затем секретарь облекает приговор в письменную форму, подписываемый судьями и скрепляемый аудитором. В таком виде приговор читается сторонам.
В гражданских делах стороны могут апеллировать в высший суд, в уголовных же делах решения низшего суда не подлежат апелляции, но приговор представляется на утверждение военного начальства, пользующегося правом изменить наказание. В некоторых случаях, подробно перечисляемых уставом, приговор может быть уничтожен и лишен юридической силы (обыкновенно при нарушении законов, регулирующих отправление делопроизводства в суде) (Гл. I и II Ч. III).
Что касается до указа о форме суда 1723 г., то он, начинаясь жалобой на то, что “в судах много дают лишнего говорить и много неподобного пишут”, не только не усиливает письменного элемента в судопроизводстве, как Воинские процессы, но, напротив, вводит исключительно словесное судоговорение, дозволяя секретарям записывать только речи тяжущихся, исключая из них все то, что, по их мнению, не идет к делу. Судоговорение по указу происходило следующим образом.
Дело начиналось подачей прошения, изложенного по пунктам. Затем вызывали в суд ответчика, причем он давал реверс, что обязуется явиться в назначенное время в суд[10] или представить вместо себя своего поверенного, права которых по указу 1723 г. были снова расширены. Поверенными стороны могли назначать кого угодно, но не иначе, как с выдачей им верящих писем и с обязательством признания всех их действий (“что оный (поверенный) учинит, он (доверитель) прекословить не будет”).
Что касается до неявки одной из сторон, то указ признавал несколько законных причин ее, а именно: 1) “ежели от неприятеля какое помешательство имел, 2) без ума стал, 3) от водяного и пожарного случая и воровских людей какое несчастье имел, и 4) ежели родители или жена и дети умрут”. О причинах неявки суд обязан был производить расследование.
Неявившегося челобитчика или ответчика, если он не представлял причин своей неявки, разыскивали следующим образом: от имени суда, с барабанным боем, публиковался указ с предписанием неявившемуся явиться в продолжение недели под угрозой быть обвиненным путем заочного решения. По явке обеих сторон приступали к чтению прошения. Когда первый пункт был прочтен, начинался ответ, но ответчик должен был отвечать на каждый пункт особо, не касаясь других.
“Не очистив” одного пункта, запрещалось переходить к другому, за исключением тех случаев, когда требовались какие-либо справки. По окончании допроса с обоих тяжущихся брали поруки в том, чтобы до постановки судебного приговора они никуда не уезжали, что было в высшей степени затруднительно, так как указ не определил срока, в продолжение которого судьи были обязаны постановить решение[11].
Первоначально указ о форме суда должен был применяться при рассмотрении как гражданских, так и уголовных дел ввиду того, что он окончательно уничтожил древнее разделение суда на суд и сыск, предписав все дела решать, вопреки указу 1697 г., одним только судом.
Единственное исключение из этого составили дела об оскорблении величества, измене, бунте и “злодействе”, не вошедшие в состав юрисдикции суда по форме (ст. 5). Однако уже в 1724 г. (30 ноября) было разъяснено, что “форма суда” должна относиться к “исковым партикулярным” делам, т.е. гражданским, а не к “доносительским и фискальским”, т.е. уголовным, “понеже в той форме упоминается более о челобитчиках и ответчиках”.
Затем в 1725 г. Сенат разъяснил, что богохульники, церковные мятежники, раскольники, смертоубийцы, разбойники и тати, которые пойманы будут или с поличным приведены, хотя с казенным или партикулярных людей”, также не должны судиться на основании указа о форме суда[12].
Нужно думать, что большинство уголовных дел после того стали разбираться на основании Воинских процессов, гражданские же дела и некоторые уголовные, напр., дела о татьбе без поличного и вообще возникавшие по жалобе потерпевшего, разбирались на основании указа о форме суда[13]. Проект уголовного уложения 1754 г. опять восстановляет розыск, хотя в несколько модифицированной форме.
Так, ст. 1 гл. I проекта определяет понятие “розыскных дел”, понимая под ними дела, “состоящие в том, когда кто в каком злодействе или в важном преступлении в самом деле пойман или хотя и отчасти изобличен, или по судейскому следствию подозрительным явился, и в том производятся розыски, а не суд”.
Однако тот же проект считает нужным оговорить, что “которые дела хотя сами собой злодейские, но токмо в оных никто не пойман и ни в чем еще не изобличен, и таковые дела надлежат производить судом, а не розыском… до тех пор, покамест кто по суду в том, хотя частию чем изобличен будет”.
В этой оговорке и заключается модификация проекта, благодаря которой современный розыск существенно отличался от московского сыска, обязательно разрешавшего и дела, оговоренные в проекте. Розыск, по проекту, всегда начинался по доносу (древняя явка) или “по судейской должности”, суд же по частному челобитью (ст. 3. Гл. I).
Мы уже говорили, что указ о форме суда не только не улучшил недостатков судопроизводства, но еще значительно увеличил их число. Крайним стеснением действий сторон, расширением произвола судей, широким допущением поверенных, отсутствием установления сроков для постановки приговоров и, наконец, несогласованием и противоречием своих постановлений с постановлениями Воинских процессов он произвел полнейшую дезорганизацию в области судопроизводства, под покровом которой стали процветать такие порядки, которые не могли иметь ничего общего с целями правосудия.
Это и побудило сословия в своих наказах, поданных в 1767 г. в законодательную комиссию, ходатайствовать перед Екатериной II о реформе суда. Последняя посвятила судопроизводству немало места в Наказе, причем и здесь высказала мысли и воззрения, ничего общего не имеющие с теми принципами, которыми было проникнуто наше предшествующее законодательство.
Прежде всего Наказ задается определением судебной власти. “Власть судейская, – читаем в нем, – состоит в одном исполнении законов и то для того, чтобы сомнения не было о свободе и безопасности граждан”.
Конечно, с нашей точки зрения, подобное определение далеко не совершенно, так как, с одной стороны, не исчерпывает всего существа судебной власти, с другой же стороны, не проводит различия между ней и административно-исполнительной властью, функции которой также заключаются в исполнении закона.
“В самодержавном государстве, – говорит далее наказ, – отправление правосудия, от приговоров которого не только жизнь и имение, но и честь зависит, много трудных требует испытаний. Вот почему нельзя ставить в образец, как это многие делают, турецкое правосудие, отличающееся своей скоростью.
Напротив, во всяком государстве, в котором уважаются честь, имение, жизнь и свобода граждан, необходимо умножение судебных обрядов, так как лишение всех этих благ может произойти не иначе, как после долгого и строгого изыскания истины. С другой стороны, вышеназванные обряды должны быть так определены законами, чтобы никогда не могли служить к пагубе невинности”.
Таким образом, из приведенных цитат видно, что Наказ совершенно изменяет точку зрения на подсудимого, господствовавшую в Уложении и в Воинском уставе. В то время как эти последние относились с явной враждебностью к подсудимому и, так сказать, были предубеждены против него, видя в нем уже преступника еще до обвинения, Наказ, напротив, относится к обвиняемому вполне гуманно и заботится о том, чтобы не мог пострадать невинный.
“Судья, – говорит императрица, – должен входить в тонкости и в подробности тем больше, чем больший у него хранится залог, и чем важнее вещь, о которой он чинит решение”. Итак, не должно удивляться, что в законах находится столько правил ограничения и распространения статей закона, имеющих в виду гарантию интересов подсудимого.
Наказ запрещает судьям толковать законы о наказаниях, говоря, что единственный их толкователь – это представитель верховной власти. Затем здесь же мы находим целую, так сказать, инструкцию судьям для постановки приговоров, а именно: “судья (рассуждает императрица), судящий о каком бы то ни было преступлении, должен один только силлогизм или рассуждение сделать, в котором первое предложение или посылка первая есть общий закон; второе предложение или посылка вторая изъявляет действие, о котором дело идет, сходно ли оное с законами или противно им; заключение содержит оправдание или наказание обвиняемого.
Ежели судья сам собою или убежденный темностью законов делает больше одного силлогизма в деле криминальном, тогда уже все будет неизвестно и темно”. Далее императрица вооружается против дозволения судьям брать какие бы то ни было подарки.
“Достойный хулы закон римский, – читаем здесь, – который дозволял судьям брать малые подарки, лишь бы они во весь год не больше, как до ста ефимков простирались. Те, которым ничего не дают, не желают ничего, а которым дают мало, те желают тотчас немного поболее и потом много”.
В области судопроизводства Наказ предлагает введение следующих реформ: суда равных, отвода судей и гласности. Вот что читаем в Наказе о первой реформе: “надлежало бы нескольким из судей быти чина по гражданству такого же, какого и ответчик, т.е. ему равным, чтобы он не мог подумать, будто бы попался в руки таких людей, которые в его деле насильство во вред ему употребить могут. Сему уже примеры есть в законах военных.
Ради того сей закон весьма полезен для общества, где он установлен, который предписывает всякого человека судити через равных ему, ибо, когда дело идет о жребии гражданина, то должно наложить молчание всем умствованиям, вперяемым в нас от различия чинов и богатства или счастия; им не надобно иметь места между судьями и обвиняемым. Но когда преступление касается до оскорбления третьего, тогда половину судей должно взять из равных обвиняемому, а другую половину из равных обиженному”.
Что касается до отвода судей, то он, как известно, допускался уже и Уложением, так что реформой, в собственном смысле этого слова, его назвать нельзя. Положение, высказанное в Уложении, повторяется и Наказом, а именно: “что “справедливо, дабы обвиняемый мог отрешить некоторое число из своих судей, на которых он имеет подозрение. Где обвиняемый пользуется сим правом, там виноватый казаться будет, что он сам себя осуждает”.
Но зато, высказав подобное положение, Наказ делает к нему поправку, совершенно неизвестную Уложению, и этим значительно расширяет право отвода судей. “Надлежит, – говорит он, – чтобы судимые в великих винах, с согласия законов, избирали себе судей или, по крайней мере, могли бы отрешить из них толикое число, чтоб оставшиеся казались быти в суде по выбору судимых преступников”.
Таким образом, получается уже почти целая реформа: судьи не только отводятся по подозрению, но прямо избираются подсудимым, в силу права со стороны последнего самому выбирать себе судей.
Третья реформа устанавливает гласность как для судебных приговоров, так и равно для всего процесса. “Приговоры, – говорит Наказ, – должны быть, сколь возможно, ясны и тверды, даже до того, чтобы они самые точные слова закона в себе содержали”.
Затем они должны быть “ведомы” народу, равно как и доказательства преступлений, “чтоб всяк из граждан мог сказать, что он живет под защитой законов – мысль, которая подает гражданам ободрение и которая больше всех угодна и выгодна самодержавному правителю”.
Разделение судопроизводства на гражданское и уголовное совершенно не известно Наказу, что крайне странно, так как та же имп. Екатерина осуществила это разделение на практике в 1775 г. путем учреждения двух разных палат: гражданского и уголовного суда.
Что же касается до отделения следствия от суда, то необходимость подобной реформы Наказ вполне сознает, мотивируя ее тем, что лица, собирающие доказательства виновности, не желая, чтобы их работа пропала даром, всегда более склонны к обвинению, чем к оправданию подсудимого.
Доказательства Наказ, верный господствовавшей в то время доктрине, делит на две категории: на совершенные и несовершенные. Сила одного совершенного доказательства такого рода, что раз наличность последнего устанавливается, подсудимый должен быть обвинен.
Напротив, сила несовершенных доказательств значительно слабее, в силу чего совокупность их может иногда повлечь за собой даже оправдание подсудимого. “В изыскании доказательств преступления, – говорит Наказ, – надлежит иметь проворство и способность, чтобы вывесть из сих изысканий окончательное положение, надобно иметь точность и ясность мыслей, но чтобы судить по окончательному сему положению, не требуется больше ничего, как простое здравое рассуждение, которое вернейшим будет предводителем, нежели все звание судьи, приобыкшего находить везде виноватых”.
К числу доказательств Наказ относит показания свидетелей, присягу и собственное признание подсудимого. Свидетелем может быть, по словам Наказа, “всякий здравого рассудка человек, т.е. такой, мысли которого имеют некоторую связь одни с другими и которого чувствования сходствуют с чувствованиями ему подобных”.
Наказ допускает также и свидетельство человека, граждански умершего, т.е. осужденного судом. Степень доверия к показанию свидетеля должна находиться в зависимости от отношения его к подсудимому. Чин свидетеля не может играть роли аргумента в пользу необходимости большего доверия к его показаниям.
В случае если имеется только один свидетель виновности подсудимого, последний же не признает себя виновным и отрицает свидетельское показание, то суд должен верить подсудимому, а не свидетелю, так как “законы, осуждающие человека, по выслушании одного свидетеля, суть пагубны вольности”. Для обвинения подсудимого необходимы, по крайней мере, показания двух свидетелей.
Что касается до присяги, то Наказ хотя и признает ее, но советует употреблять очень редко и то только в тех случаях, когда интересы присягающего не замешаны в деле. Собственное признание подсудимого также считается одним из доказательств.
Наказ стоит на той точке зрения, что подсудимый обязан отвечать на вопросы суда; если же он, по словам императрицы, будет “упрямиться” и не давать показаний, то заслуживает строгого наказания. В одном только случае признание подсудимого считается излишним, это – когда другие неоспоримые доказательства вполне показывают, что он виновен.
Пытке императрица посвящает несколько статей, заимствованных из сочинения Беккариа, и приводит следующие аргументы против нее:
1) человека нельзя наказывать прежде его осуждения, между тем пытке подвергают лиц, виновность которых еще не доказана. Кроме того, пытаемый, вследствие боли, не властен в том, что говорит, и, из желания избавиться от мучений, может признаться в совершении преступлений, которых в действительности никогда не совершал;
2) пытка, употребляемая для разъяснения противоречий в показаниях обвиняемого, также не имеет смысла, потому что “противоречия, столь обыкновенные у человека, пребывающего в спокойном духе, естественно должны умножиться у человека, находящегося в состоянии пытаемого”;
3) производить пытку для открытия того, не совершил ли обвиняемый еще других преступлений, также не достигает никакой цели по нижеизложенным причинам. “Сей поступок, – говорит Наказ, – будет основан на следующем рассуждении: ты виноват в одном преступлении, так может быть еще сто других беззаконий сделал; следуя законам, станут тебя пытать и мучить не только за то, что ты виноват, но и за то, что ты может быть еще гораздо больше виновен”;
4) обыкновенно, пытают обвиняемого также и для того, чтобы он выдал своих сообщников, но раз признано, что пытка не может служить к познанию истины, то и в этом случае она не достигает своей цели, так как пытаемый, под влиянием боли, может наговорить на лиц, ни в чем не виновных. Наконец, у суда есть достаточно других средств для открытия сообщников и помимо пытки.
Довольно любопытны мысли Наказа касательно ареста. Наказ определяет его как наказание, “которое ото всех других наказаний тем разнится, что, по необходимости, предшествует судебному объявлению преступления”. Императрица вооружается против произвольности ареста.
“Наказание это, – говорит она, – может быть наложено только в таком случае, когда вероятно, что гражданин совершил преступление”. Поэтому закон должен точно определить те признаки преступления, по которым можно арестовать обвиняемого.
Такими признаками Наказ считает: голос народа, обвиняющий кого-либо в совершении преступления, признание в совершении преступления вне суда, свидетельство сообщника, угрозы, совершенные кем-либо, бегство известного лица, самый факт преступления и т.п.
Все эти признаки должны быть определены законом, а не судьями, приговоры которых всегда нарушают свободу, раз они не являются применением закона к конкретному случаю. Затем Наказ проводит различие между арестом и тюремным заключением. Арест является мерой предупреждения, продолжающейся до тех пор, пока не выяснится, виновен ли обвиняемый или нет; поэтому он должен продолжаться как можно меньше времени.
Человек, бывший под стражей и потом оправдавшийся, не должен, в силу этого, подлежать бесчестью. Арест может быть заменен отдачей на поруки, за исключением тех случаев, которые должны быть точно обозначены в законе. Напротив, тюремное заключение является наказанием, как следствие судебного приговора. Вот почему нельзя содержать в одном и том же месте как арестованного, так и обвиненного по суду.
Однако на практике Екатерина II далеко не преобразовала судопроизводство так, как об этом писала в Наказе. В сущности, все осталось по-старому, и единственно, что сделала императрица в области процесса, это: 1) отделила следственную часть от судебной, поручив ее полиции, 2) организовала суд равных путем учреждения сословных судов и 3) ограничила применение пытки[14].
Так, в 1763 г. она предписала прибегать к пытке только в крайних случаях, при истощении всех остальных средств, причем в уездных городах пыток не производить, а отсылать преступников в провинциальные и губернские канцелярии. Последним же в 1767 г. было вменено в обязанность прибегать к пытке не иначе, как с доклада губернатору и по его приказанию.
Губернаторам же императрица секретно предписала следовать в таких случаях X главе Наказа, в которой, как известно, пытка была осуждена. Однако ввиду неисполнения этого указа императрице пришлось подтвердить его еще в 1774 и в 1782 гг.[15] Окончательно пытка была отменена Александром I в 1801 г.
Вот что читаем в указе этого года: “Правительствующий Сенат, зная всю важность сего злоупотребления (т.е. пытки), и до какой степени оно противно самым первым основаниям правосудия и притеснительно всем правам гражданским, не оставит при сем случае сделать повсеместно по всей Империи наистрожайшие подтверждения, чтобы нигде, ни под каким видом, ни в высших, ни в низших правительствах и судах, никто не дерзал ни делать, ни допущать, ни исполнять никаких истязаний, под страхом неминуемого и строгого наказания; чтоб присутственные места, коим законом предоставлена ревизия дел уголовных, в основание своих суждений и приговоров полагали личное обвиняемых перед судом сознание, чтоб в течение следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам, и чтоб, наконец, самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народа”.
Затем, кроме указанных нововведений в области процесса при Екатерине II, нужно еще отметить две следующие реформы: 1) собственное признание потеряло прежнее значение, так как указом 1775 г. было предписано не вынуждать его, когда другие обстоятельства ясно изобличают виновность подсудимого, и 2) были упорядочены: апелляционное судопроизводство и ревизионный порядок пересмотра уголовных дел.
Об апелляционном судопроизводстве говорит указ 30 июля 1762 г., хотя не определяет того, что следует понимать под апелляционной жалобой. Зато подобное определение мы находим в указе 19 июля 1764 г., где под апелляционными жалобами понимаются “те, которыми просят о переносе решенных дел из одного судебного места в другое, высшее”.
Согласно первому указу во всех низших судах приговор должен быть немедленно объявлен сторонам, причем недовольная им сторона обязывалась в течение недели письменно заявить об этом суду. Последний в течение не менее 10 дней, со своей стороны, обязывался отправить дело в высшую инстанцию, где оно должно было лежать до подачи апелляционной жалобы.
Сроком для подачи апелляционных жалоб указ признал год – для лиц, живущих в России, и два года – для лиц, находящихся за границей. Высшая инстанция составляла из дела доклад, называвшийся “экстрактом”, подписывавшийся сторонами, на основании которого и происходило суждение дела.
Предметом апелляционного судопроизводства могли быть только гражданские дела и те из уголовных, которые возникали по жалобам пострадавших[16]. Сущность ревизионного порядка определена ст. 108 Учреждения о губерниях[17].
Вот что гласит названная статья: “ревизия уголовных дел ничто иное есть, как прилежное рассмотрение, произведено ли дело порядочно и сходственно с законами, сколь для оправдания невинности, столь для проведения в ясность преступления”. В отличие от апелляции дело в ревизионном порядке поступало из низших в высшие суды не по инициативе подсудимого, а на основании закона, почему указом 1784 г. апелляция по таким делам была воспрещена.
В 1802 г. произошло согласование апелляционного и ревизионного порядка, а именно, для начатия ревизии дела требовалась подача апелляционного отзыва, и в таком случае сам суд обязывался представить дело в высшую инстанцию.
В проекте “Всемилостивейшей грамоты, русскому народу жалуемой” по случаю коронации Александра I, мы также встречаем несколько статей, касающихся процесса. Так, ст. 18 грамоты гласит: “если кто будет взят под стражу, или посажен в тюрьму, или задержан где насильственным образом, и если в течение трех дней не будет ему объявлено о причине, для которой он взят под стражу, и если в сей предельный срок он не будет представлен в законный суд… то да освободится непременно в тот час”[18].
Далее проект разрешал каждому подсудимому избирать себе защитника и “быть судимым судьями равного с ним состояния” (ст. 14 и 15). Наконец, проект выставлял такое положение, что никто не мог быть вторично “потребован к суду” за такое преступление, за которое он был уже однажды судом оправдан (ст. 20).
Проект коснулся также судебного разбирательства между казной и частными лицами, причем постановил во всех таких случаях рассматривать казну “как обыкновенного истца и ответчика”, а ее поверенных лишил каких бы то ни было преимуществ (ст. 21)[19].
Однако грамота не получила силы закона. Петровское судопроизводство в общем просуществовало до 1864 г., когда были изданы Судебные уставы имп. Александра II, коренным образом преобразовавшие наш старый процесс.
[1] Кавелин. Основные начала русского судоустройства и гражданского судопроизводства в период времени от Уложения до Учреждения о губерниях (Сочинения. Ч. I. С. 283-285).
[2] Розенгейм. Очерк истории военно-судных учреждений в России. С. 145. См. также: Дмитриева. История судебных инстанций от Судебника до Учреждения о губерниях. С. 556 и след., а также его Сочинения. Т. I. С. 539 и след.
[3] Считаем нужным сделать оговорку, что в порядке “обвинительного” процесса, кроме гражданских дел, рассматривались и некоторые мелкие уголовные дела, напр., по личным обидам.
[4] По этому вопросу см. Стефановского. Указ. ст. в Журн. Мин. нар. проев. 1873. Кн. 8. С. 357 и след.
[5] Это новое обстоятельство могло быть трех родов: 1) если против обвиняемого открывалась другая улика, неизвестная прежде, 2) если первая пытка была слишком легка и 3) если кто, повинившись, потом отказывался от своего показания. В последнем случае пытку могли повторять до трех раз, и только после третьего раза, если обвиняемый продолжал настаивать на своем отказе, он освобождался на поруки.
[6] Весьма много говорит о пытке проект уголовного уложения 1754 г. По проекту пытка является “чрезвычайным средством”, почему “без крайней нужды” прибегать к ней было запрещено. Затем употреблять пытку проект разрешает только в преступлениях, влекущих за собой смертную казнь, политическую смерть и вечную каторжную работу.
Кроме лиц, освобожденных от пытки Воинским уставом, проект освобождает еще “состоящих в классах”, купцов первой гильдии, безумных, глухих и немых. Наконец, в проекте впервые определяется род пытки, а именно, три “градуса”, т.е. степени ее: 1) подъем на дыбу, 2) подъем с “стряскою” без огня и 3) с “стряскою” с огнем, когда обвиняемый поджигается при помощи веника или утюга.
Проект предписывает при первом градусе держать на дыбе десять минут, причем дать 25 ударов кнутом, при втором – держать 15 минут и дать 35 ударов, сопровождая их двумя “стрясками” с бревном, при третьем – держать 20 мин, дать 50 ударов и три “стряски” и, наконец, жечь огнем. Между пытками судьи обязательно должны были давать время “для исправления” пытаемому в размере от одной до двух недель (главы VII, VIII и IX).
[7] Понятие пристрастного расспроса весьма обстоятельно определяется в проекте уголовного уложения 1754 г., а именно, “пристрастный расспрос есть, когда подозрительный в застенок приведется и, по изъяснении находящихся на него по делу подозрений, в показании истины от судей увещевается, которые действительной пыткой устращивают; а буде такой по увещании не признается, тогда палачу в руки отдается, который его к дыбе приводит и всякими приуготовлениями стращает, токмо самым действом до него ничем не касается” (ст. 2. Гл. X).
В некоторых же случаях, когда обвиняемые из “подлого” класса, т.е. не принадлежат к “состоящим в классах”, дворянам и купцам первой гильдии, проект разрешает во время пристрастного расспроса прибегать к кошкам, плетям и батогам, “смотря только того, чтобы между оным к сысканию истины средством и будущим наказанием пристойная всегда пропорция наблюдаема была” (ст. 3. Гл. X).
[8] Малышев. Курс гражданского судопроизводства. Т. I. С. 265.
[9] Проект уголовного уложения 1754 г. предписывает прибегать к присяге только в мелких преступлениях, влекущих за собой телесное наказание, тюремное заключение и штраф, причем отказывающихся от присяги велит пытать или подвергать пристрастному допросу (глава XI).
[10] По указу 1723 г. ответчик обязательно должен был явиться через семь дней по получении вызова, т.е. копии с прошения истца. Однако несмотря на подобное обязательство, поручительство с него требовалось только тогда, когда у него не было достаточно имущества для обеспечения иска.
[11] Дмитриев. История судебных инстанций от Судебника до Учреждения о губерниях. С. 514 и след. Кавелин. Сочинения. Ч. I. С. 286 и след.
[12] Указ был издан в “пояснении” ст. 5 указа о форме суда, где в числе дел, изъятых из юрисдикции формального суда, было упомянуто и “злодейство”. К категории последнего Сенат отнес: богохульство, церковный мятеж, раскол, убийство, разбой и татьбу с поличным.
[13] По весьма вероятному предположению проф. Владимирского-Буданова, “такая двойственность форм процесса – гражданского и уголовного не удержалась: как узаконения, так и практика решительно наклонялись в сторону инквизиционного процесса”, почему с 70-х годов XVIII ст. указ о форме суда стал применяться только в исключительных случаях, а в XIX ст., как можно думать из одного постановления Государственного Совета в 1812 г., для этого требовалось даже высочайшее разрешение (Обзор истории русского права. 3-е изд. С. 666-667).
Мало того, в 1801 г. правительство, осудив очень резко недостатки суда по форме и указав на то, что “самые простые и удоборешимые споры, восприяв форму сию, превращаются в тяжкие и разорительные тяжбы”, поручило графу Завадовскому составить новый проект судопроизводства. Однако это поручение не было исполнено.
[14] Впрочем, ограничение применения пытки началось еще до Екатерины II. Так, в 1751 г. пытка была отменена в корчемных делах, причем Сенат мотивировал эту меру тем, чтобы обвиняемые, “не стерпя пыток, не могли на кого напрасно говорить”. Затем при Петре III Сенат предписал всем судебным местам производить допросы свидетелям и доносителям, “сколь возможно без пытки”.
[15] Подробности см. у Иконникова. Страница из истории Екатерининского Наказа (Об отмене пытки в России). С. 4-16.
[16] См.: Грибовский. Указ. соч. С. 251 и след.
[17] Ревизионный порядок переноса дел существовал и до Екатерины II. Мы уже говорили, что, согласно Воинскому уставу, приговор по уголовному делу, или, по выражению устава, “пыточному” делу, представлялся на утверждение, т.е. на ревизию, военного начальства, имевшего право его изменить.
Указом 10 ноября 1721 г. Петр возложил ревизионную функцию в губерниях на надворные суды, куда должны были посылаться приговоры низших судов по делам, влекущим за собой смертную казнь или ссылку на галеры. Надворные суды совместно с губернаторами и вице-губернаторами “по тем сентенциям рассматривали и свидетельствовали и по свидетельству подписывали приговоры”.
С 1724 г. права ревизионного суда в отношении к офицерам и нижним чинам, приговоренным к смертной казни, получила Военная коллегия, что, впрочем, на практике существовало и раньше. Высшим ревизионным судом после смерти Петра стал Верховный тайный совет. Однако это продолжалось недолго, и пересмотр приговоров по делам лиц, приговоренных к смертной казни, был возложен на Сенат.
Но уже в 1728 г. ревизия по делам военных опять сосредоточилась в руках Военной коллегии, а по делам остальных лиц у губернаторов, которым “те дела рассматривать и решить в неделю, а конечно в две недели, не отговариваясь ничем”.
И только при Елизавете Петровне с 1744 г. функции высшего ревизионного суда сосредоточиваются в Сенате, но только по некоторым делам (а именно: “кто положен будет на исключительно плаху или возведен будет на виселицу, а потом наказан будет кнутом с вырезанием ноздрей или, хотя и без всякого наказания, токмо к вечной ссылке”). Остальные же дела по-прежнему ревизуются губернаторами.
В первую половину царствования Екатерины II Сенат, по свидетельству г. Грибовского, изучавшего деятельность его по архивным данным, по преимуществу сосредоточил в своих руках ревизию приговоров, влекших за собой смертную казнь или политическую смерть, а также касавшихся малолетних преступников, обвиненных в тяжких преступлениях (Указ. соч. С. 270, а также 262 и след.).
[18] Это постановление, являющееся заимствованием из английского Habeas corpus, встретило возражение со стороны Новосильцева при обсуждении проекта грамоты в “неофициальном комитете”.
Новосильцев заметил, что прежде утверждения такого права следует хорошенько подумать, не будет ли правительство вынуждено иногда нарушать Habeas corpus, а в таком случае лучше уже и не принимать его. С этим мнением согласился и государь (Вестник Европы. 1866. Т. I. С. 177).
[19] Шильдер. Указ. соч. Т. II. С. 76 и след.; Коркунов. Политические воззрения Сперанского (Вестник права. 1899. Кн. VIII).
