Настоящая, последняя, часть нашего исследования может быть изложена сравнительно кратко, потому что все главные посылки для предлагаемых здесь выводов уже обоснованы и разъяснены в предыдущих частях изложения. Сказанным выше по поводу правил римского права можно mutatis mutandis воспользоваться для выработки и обоснования современных цивильно-политических постулатов и для цивильно-политической критики положений новых законодательств.
Нередко исследование цивильно-политической функции различных положений и институтов римского права приводит лишь к отрицательному выводу для современной политики гражданского права, а именно оно обнаруживает, что raison d’être этих норм заключалась в какой-либо теперь не существующей особенности римской культуры вообще или, в частности, экономического, правового etc. строя тогдашнего времени, так что новые законодательства, подражающие в этой области римскому праву, являются примером наивного и бессознательного копирования древнего права вследствие отсутствия самостоятельного цивильно-политического понимания и знания вопроса[1]; напротив, рассмотрение и объяснение римских норм о fructus suos facere дало положительные результаты, годные и с точки зрения современной правовой политики, а не только интересные с исторической точки зрения, так что здесь, напротив, отступления новых законодательств от положений римского права являются вредным последствием отсутствия цивильно-политического понимания вопроса.
В самом деле, нетрудно убедиться, что те хозяйственно-политические соображения, которыми мы старались оправдать и объяснить римские правила о fructus suos facere, сохраняют свое значение и для современного общественного быта, так что, принимая их во внимание, сознательная современная цивильная политика приводит к требованию тех же юридических норм, которые путем бессознательного развития возникли в римском праве. В частности:
1. Что касается вредного экономического влияния внезапного и непредвиденного извлечения из хозяйства владельца суммы добросовестно извлеченных и потребленных доходов, то оно тем интенсивнее, чем развитее и сложнее экономический строй. Чем сложнее и деликатнее частнохозяйственные “организмы” и чем теснее их зависимость друг от друга, тем усиленнее правовая политика должна заботиться о возможном устранении или смягчении неожиданных хозяйственных ударов и внезапных нарушений status quo хоз. организмов и правильного отправления их функций.
С другой стороны, увеличение трудности “борьбы за существование” и усугубление печальных общественных и этических последствий выхода из обычной житейской колеи главы хозяйства и семьи заставляют современную политику права тем более избегать таких норм права, которые бы могли повести к имущественному разорению “отцов семейств” и необходимости ликвидировать их прежнее хозяйство. Недаром развитие и осложнение экономического и общественного быта ведут к распространению всевозможных видов страхования, даже принудительного.
Нельзя не намекнуть здесь и на культурно-воспитательное влияние прочности и обеспеченности хозяйственного и личного быта и спокойной уверенности в успехе осуществления задуманного хозяйственного плана. Чем более в этой области исключены неожиданности, тем более в народных массах развивается энергия, предприимчивость и хозяйственная солидность, тем менее источников апатии, лени или поведения на авось.
Эти хозяйственные в тесном смысле, социальные и культурно-воспитательные соображения могут показаться несоответствующими тому маленькому уголку права, к которому мы их применяем, и нам уже пришлось слышать замечание критики о преувеличении и идеализировании.
Но политика гражданского права только тогда достигнет надлежащей глубины и успеха, если мы приведем все ее части и вопросы в связь с общими и широкими задачами развития благосостояния и культуры и сообразно с общими великими идеями и задачами правовой политики осветим и устроим каждую часть и частицу правового механизма.
Конечно, рациональное устройство нашего маленького института распределения доходов не уничтожит массы причин хозяйственных потрясений и случаев незаслуженного разорения и не устранит массы источников чувства необеспеченности, лени и апатии, но все-таки и оно в своей скромной области является вкладом для достижения этих целей, и если удачно провести те же идеи в прочих областях гражданского права, в административном, финансовом, уголовном праве etc., то уже является большая и серьезная экономическая и культурно-педагогическая сила.
Итак, идея страхования от вреда, возникающего из непредвиденной необходимости выдачи fructus consumpti, имеет полное право на серьезное внимание со стороны современной цивильной политики и требует своего осуществления теперь еще настоятельнее, нежели в римскую эпоху сравнительно менее развитого экономического быта.
Точно так же не теряют для современной цивильной политики своего значения и те соображения, которые мы привели выше для оправдания права собственности на плоды как лучшего технического средства для осуществления основной идеи института.
2. Несмотря на приведенные общие соображения и выбор юридической фигуры “dominium” для их осуществления (или, точнее, именно вследствие указанного признания и обоснования права собственности владельца на плоды) и теперь следует защищать возвращение fructus extantes, как praestatio personalis при вещном иске.
Так как постановления новых гражданских кодексов о приобретении плодов основаны на непонимании смысла распределения плодов между собственником и добросовестным владельцем, смотря по тому, являются ли они fructus consumpti или extantes, и так как новые законодательства, подражая римскому праву в предоставлении владельцу права собственности на плоды, устраняют кажущуюся несообразность и непоследовательность римского права – restitutio fructuum extantium, то мы на этом пункте должны остановиться подробнее. В пользу возвращения наличных плодов говорят следующие соображения:
а) экономическое назначение института вовсе не требует lucrum fructuum extantium, точно так же как закон o tignum iunctum имеет смысл только в случае iunctio и был бы излишним по отношению к tigna extantia, т. е. к тем материалам, которые еще не соединены со зданием, разрушение коего должно быть предупреждено;
b) но в таком случае предоставление fructus extantes является не только излишней и, так сказать, неэлегантной с точки зрения цивильно-политической теории, но и прямо вредной мерой.
Один из самых основных и существенных принципов современного частнохозяйственного строя и лежащей в его основании экономической политики состоит в гарантии собственнику доходов от предмета его собственности. Психическое воздействие этого именно принципа распределения ведет главным образом к тому, что, несмотря на свободу субъектов частных хозяйств распоряжаться как угодно (uti et abuti) частями народного капитала, являющимися их частным капиталом, несмотря на отсутствие общего предписанного и принудительного плана охранения и увеличения народного капитала и производства и распределения народного дохода, все-таки происходят сбережение и накопление средств производства, продукция таких предметов удовлетворения потребностей, в которых нуждается общество, и вообще все те полезные явления, которые ставятся в заслугу экономическому строю, основанному на праве частной собственности. Этот принцип имеет и глубокое культурно-воспитательное значение, приучая к трудолюбию, бережливости, энергии и т. п.
Как бы мы ни относились ко всей системе частноправного строя как таковой, гарантия собственнику доходов от его собственности представляет, пока и поскольку эта система действует, существенную и в высшей степени важную часть ее, и умалять и нарушать эту гарантию без особой необходимости означало бы умалять и ослаблять полезное действие всей системы.
Предоставление плодов добросовестному владельцу представляет именно ограничение этой гарантии. Между тем как обыкновенно субъект права собственности может быть уверен, что его никто не может лишить доходов от его вещи, независимо от того, находится ли она в его владении или нет, соответствует ли фактическое положение вещи его праву или нет, в данном случае он лишается fructus rei вследствие случая, по которому вещь попала в чужое добросовестное владение.
Для лишения его права на fructus consumpti есть налицо “magna necessitas” и постольку здесь может быть оправданно ограничение принципа гарантии доходов собственнику. Что же касается fructus extantes, то предоставление их случайному нарушителю права собственности вместо действительного субъекта этого права было бы неосновательным и вредным умалением полезного действия общих принципов гражданского права;
с) предоставление владельцу возможности при передаче имения собственнику забрать с собою fructus extantes, например копны скошенного на чужом лугу сена, вырубленные в чужом лесу дрова и т. п., оказывает вредное этическое влияние, а именно отрицательное влияние на тот весьма ценный элемент народной психики, который состоит в уважении к чужим правам и, в частности, к чужой собственности.
Что касается свободы владельца от возмещения ценности уже потребленных плодов, то она едва ли может влечь за собою какие-либо вредные последствия для народного правосознания. B. f. possessor, по извинительному заблуждению, был убежден в своем праве на извлечение и потребление доходов, и освобождение его от неожиданной и подчас весьма жестокой необходимости добыть и возместить соответственную ценности потребленных плодов сумму денег не может оскорблять народного правосознания: на нет и суда нет.
Иное впечатление произвело бы забирание и вывоз из имения наличных плодов со стороны владельца. Между тем как потребление плодов было пользованием чужим имением по извинительной ошибке, собирание в свою пользу и вывоз из имения наличных плодов после обнаружения ошибки представляется уже сознательным извлечением выгоды на чужой счет, своего рода беззастенчивым триумфом правонарушения над правом собственника;
d) в силу этих соображений для обоснования нашего цивильно-политического постулата относительно наличных плодов нет необходимости прибегать к указанию на значение fructus extantes для дальнейшего хозяйства в имении как необходимого оборотного капитала in natura и на злоупотребления, могущие возникнуть из того, что владелец в состоянии с успехом потребовать от собственника несоразмерно большого вознаграждения за непользование своим правом на fructus extantes. Если бы даже эти соображения не имели значения, если бы владелец по отношению к fructus extantes был столь же годным экономическим дестинатаром, как и собственник, мы бы все-таки требовали введения restitutio fructuum extantium.
Но конечно, новые законодательства, милостиво предоставляющие владельцу все плоды, возбуждают против себя и тот упрек, что они наносят вред сельскому хозяйству, разъединяя продуктивные силы, имение и его естественный оборотный капитал, и создают безнравственные мотивы для вымогательства или нанесения вреда другому просто по злобе и желанию причинить неприятности противнику, выигравшему процесс.
С другой стороны, если бы предыдущие соображения (a. b. c.) в пользу возвращения наличных плодов не существовали, мы бы все-таки ради ненарушимости правильного хода сельскохозяйственного производства должны были бы требовать установления по крайней мере нормы, предписывающей владельцу оставить собственнику те наличные продукты, которые необходимы для дальнейшего хозяйства, в имении.
Впрочем, и при регулировании вопроса с этой только точки зрения, т. е. при отсутствии полного и всестороннего понимания цивильно-политической функции нашего института, мог бы возникнуть вопрос: не лучше ли предоставить собственнику все fructus extantes? То обстоятельство, что иногда fructus extantes или известная часть их могут не представлять продуктов, необходимых для дальнейшего хозяйства, едва ли является достаточным основанием создавать поводы для споров и процессов по поводу того, какие продукты in concreto должны быть предоставлены владельцу как излишек сверх необходимого хозяйственного запаса и какие должны остаться в пользу собственника[2].
Итак, основные характеристические черты нашего института: lucrum fructuum consumptorum и restitutio fr. extantium как цивильно-политические постулаты мы считаем вполне прочно обоснованными и переходим к решению дальнейших вопросов.
3. То обстоятельство, что в римском праве наш институт развился первоначально (в силу естественноисторических причин) только применительно к добросовестному владению в тесном смысле, т. е. к владению в виде собственности, и что и позднейшие классические юристы обыкновенно употребляют традиционные выражения bonae fidei emptor, b. f. possessor, хотя в их время правила о fructus suos facere были уже распространены и на прочих путативных субъектов вещного права пользования (например, на лиц, добросовестно приписывающих себе право узуфрукта etc.), – это, так сказать, чисто историческое обстоятельство отразилось и на новых гражданских уложениях; и здесь применение института ограничивается обыкновенно только добросовестным владением (т. е. владением в виде собственности).
Едва ли это ограничение можно объяснить иначе, как отсутствием науки цивильной политики и естественным вследствие этого бессознательным копированием действительных или мнимых положений римского права.
Что с цивильно-политической точки зрения это ограничение не имеет никакого рационального основания, не может быть никакого сомнения. Вред неожиданного долга суммы fructus consumpti одинаков, происходило ли пользование доходами вследствие ошибочного убеждения в праве собственности на имение или в праве пожизненного или временного usus fructus, usus и т. д. С точки зрения хозяйственно-политической задачи нашего института существенным элементом является ошибка владельца не относительно ius proprietatis, а относительно ius fructuum percipiendorum.
Поэтому мы последовательно должны требовать полного освобождения предлагаемых правил распределения доходов от связи с добросовестным владением вещью (т. е. с путативным ius proprietatis) и соединения их с путативным правом извлечения доходов. Соответственно этому мы бы в гражданском уложении не говорили о добросовестном владельце вещи, а предоставили приобретение плодов с обязанностью restitutio fr. extantium тому, кто (добросовестно) осуществляет мнимое право на вещь, дающее власть извлекать из нее доходы.
При такой формулировке к кругу этих лиц принадлежали бы не только b. f. possessores rei, но и, например, с точки зрения русского права, лица, приписывающие себе пожизненное или временное отдельное владение, чиншевое право, право въезда в чужой лес, право рыбной ловли, члены сельского общества по извинительному заблуждению (bona fide), пользующиеся частью поля, на которую им в самом деле не принадлежит право пользования etc.; с другой же стороны, сюда не принадлежали бы те добросовестные владельцы вещи (или даже действительные собственники), которые знают, что им не принадлежит право пользования ею, что, например, другому лицу принадлежит на эту вещь право пожизненного владения, чиншевое право etc.
4. Точно так же из цивильно-политического смысла института вытекает и неосновательность разных ограничений с точки зрения титула владения капитальною вещью, или vitia rei, вообще несостоятельность перенесения условий condicio usucapiendi на наш институт и отождествления владения, годного для приобретения главной вещи по давности, с тою “possessio”, которая требуется для fructus suos facere.
5. Зато в другом отношении следует по сравнению с новыми законодательствами усилить строгость условий приобретения плодов, а именно следует выставить более строгие условия для признания наличности bona fides. Новые законодательства обыкновенно для опровержения добросовестности требуют доказательства знания владельца, что вещь не принадлежала ему. Между прочим, особенно усердно настаивает на этом наше гражданское законодательство; так, ст. 530 1 ч. X т. гласит:
“Владение признается добросовестным дотоле, пока не будет доказано, что владельцу достоверно известна неправость его владения. Одно сомнение в законности владения не есть еще основание к признанию владельца недобросовестным. Однако же со дня формального ему через судебное место объявления о возникшем против его владения споре и о требовании возвращения имения, он хотя и продолжает пользоваться правами добросовестного в том имении владельца, но обязан ответственностью в сохранении как имения, так и доходов оного пред тем, кому оно будет присуждено окончательным решением суда. Истец может во всяком случае доказывать, что неправость владения была с достоверностью известна ответчику и прежде начатия спора”.
Сравни также ст. 611 (“когда ему сделалось с достоверностью известно, что владение его есть неправое”), ст. 626:
По существу то же постановляют и другие новые законодательства, требуя для наличности недобросовестности знания и не видя в начале процесса основания для признания mala fides; настаивание Х т. на “достоверности” знания с юридической точки зрения является скорее излишним плеоназмом, ничего нового не привносящим.
И со своей точки зрения на недобросовестность как на что-то безнравственное, бесчестное, эти законодательства правы, ибо нельзя владельца назвать “недобросовестным” в этом смысле, если он не возвращает имения, пока “достоверно” не убедится в правоте противника. Иное поведение было бы легкомысленным поощрением возбуждения неосновательных претензий.
Иначе придется определить недобросовестность с нашей цивильно-политической точки зрения и, в частности, с точки зрения хозяйственно-политической задачи нашего института.
Для нас важно, мог ли владелец предвидеть, что ему эвентуально придется возвратить сумму извлекаемых доходов, и сообразовать с этим свой хозяйственный план. Только в случае невозможности предвидеть это обстоятельство есть основание применить к нему нашу политику “страхования”.
Поэтому, вообще говоря, нерационально с цивильно-политической точки зрения применять меры страхования к владельцу после начала процесса, т. е. после весьма серьезного указания ему на возможную опасность.
То же относится и до процесса к владельцу, сомневающемуся в своей правоте. Кто сомневается, т. е. предполагает возможность опасности, тот не нуждается в мерах обеспечения против ошибки в хозяйственном плане. Если иной владелец, несмотря на dubitatio, не сохранит суммы доходов, а издержит их и потом попадет вследствие этого в бедственное положение, то он действовал легкомысленно и на авось, и новые законодательства, предоставляющие ему чужие доходы, потому что ему не было положительно известно чужое право, оказывают ему на чужой счет милость, вредную с культурно-воспитательной точки зрения.
Право должно быть так устроено, чтобы приучить к серьезному и обдуманному поведению, а не поощрять легкомыслие, к тому же на чужой счет. Но обыкновенный bonus pater familias в случае dubitatio сообразует свое хозяйственное поведение с эвентуальною необходимостью возвращения суммы доходов действительному собственнику, и таким владельцам новые законодательства дают без всякого рационального основания подарок из кармана собственника, нарушая этим легкомысленно принцип гарантии собственнику доходов от его вещи.
С точки зрения наших цивильно-политических предложений относительно распределения доходов между собственником и владельцем, есть еще особое основание восставать против обычного в новых гражданских кодексах отношения к понятию добросовестности.
А именно, приписывая плоды действительному или мнимому управомоченному, смотря по тому, относятся ли fructus к категории consumpti или extantes, и требуя для признания недобросовестности доказательства положи-тельного знания, т. е. относя случаи dubitatio к категории bona fides, мы бы создали для сомневающихся владельцев мотивы поскорее превращать или в случае приближения расчета с действительным управомоченным немедленно превратить fructus extantes в fructus consumpti, хотя бы это было соединено не только с частнохозяйственными потерями, но и со вредом для народного хозяйства.
Обыкновенно в случае споров и процессов о праве собственности “достоверного знания” нет, а есть только сомнения и наличность бóльших или меньших шансов, что вещь будет признана собственностью невладеющего претендента, или наоборот. Чем сильнее владелец (он же, может быть, и собственник) сомневается в благоприятном для него окончательном решении дела, тем сильнее для него искушение распродать fructus extantes. Таким образом, неудачное понятие bona fides влечет за собою нравственный и экономический вред.
Совершенно аналогичную ошибку новые законодательства вводят обыкновенно в свои правила об исках о неосновательном обогащении, о возвращении наследства и т. п. И здесь они, исходя из своей точки зрения на честность и нечестность (добросовестность), требуют для применения полной ответственности наличности знания, так что в случае сомнения имеет место ответственность, ограниченная наличным обогащением.
Это равняется безнравственному совету, обращенному к владельцу наследства в случае сомнительности его прав и вероятности прав иных претендентов на наследство, к получателю indebitum в случае сомнительности долга и т. п., пожить весело и покутить за чужой счет. Кроме этического и народнохозяйственного вреда и неосновательных потерь для другой стороны из такого отношения законодателя к вопросу возникает часто и ловушка для самого сомневающегося.
Может оказаться, что, постаравшись по совету закона об устранении обогащения или о превращении fructus extantes в fructus consumpti, он сам же себе повредил, ибо оказалось по выяснении дела, что он был действительным управомоченным, а не его противник, как ему прежде казалось.
В обычном отношении новых законодательств к “добросовестности” кроется еще и другой, с цивильно-политической точки зрения весьма существенный, промах. Между тем как римское право для наличности bona fides требовало извинительности ошибочного убеждения владельца в своей правоте, т. е. право добросовестности не предоставляло владельцу в случае наличности culpa с его стороны, новые законодательства под влиянием ошибочного воззрения на “добросовестность” и “недобросовестность” не считают владельца недобросовестным, хотя бы его “незнание” основывалось на его собственной вине и небрежности.
И здесь следует указать на то, что право должно избегать общения и предоставления премий на чужой счет за небрежность и легкомыслие.
Но, далее, следует принять во внимание и то обстоятельство, что в категорию “знающих” (“достоверно знающих”, по терминологии Х тома) попадут на деле лишь весьма немногие из тех владельцев, которые внутри души убеждены и уверены в своей неправоте. Такие владельцы, действительно нечестно относящиеся к чужим правам, сами не сообщат о своем “достоверном знании” и будут до процесса и во время процесса действовать по мотивам, основанным на обыкновенно вполне правильном расчете, что по закону на них будет возложена только ответственность по правилам о добросовестных владельцах, потому что уличить их в положительном знании не удастся.
Здесь кроется новый источник вреда для народного хозяйства и для деморализации. Рассчитывая на применение к себе правил о bona fides, такие в действительности недобросовестные владельцы (чужого имения, наследства) или иные субъекты, которые обязаны по иным основаниям к возвращению находящегося у них имущества (например, indebitum), могут свободно вести хищническое хозяйство, растрачивать и повреждать чужое имущество и т. д., зная, что за свое злостное или корыстное поведение они никакой ответственности подвергнуты быть не могут и что чем дальше продолжается их дли-тельное правонарушение, тем больше можно нажиться на чужой счет.
Создаются, таким образом, мотивы для совершения правонарушения (например, достижения владения чужой вещью, требования и принятия недолжного, достижения неправильного владения чужим наследством etc.), для возможного продления незаконно созданного положения и для небрежного или хищнического отношения к захваченному имуществу.
Следует, напротив, для признания прав bonae fidei требовать отсутствия не только scientia и dubitatio, но также и таких обстоятельств, на которые bonus et diligens pater familias счел бы нужным обратить свое внимание как на резонные поводы для dubitatio или для устранения ignorantia. Точнее и короче: bona fides следует признавать только в случаях извинительного убеждения в правоте.
Еще яснее с цивильно-политической точки зрения представляется существо рационального понятия bonа fides и задач права по отношению к добросовестности, если мы ее определим как prospicere non posse, как извинительное непредвидение (угрожающего отнятия вещи, требования возвращения доходов etc.).
При таком понятии устраняется расчет недобросовестных владельцев и т. п. на то, что их “знание” не будет доказано, ибо такого доказательства и не требуется, а для применения полной ответственности достаточно указать на обстоятельства (например, приобретения вещи), игнорирование которых во всяком случае является неизвинительным (по обычному масштабу culpa, diligentia boni patris familias)[3].
На основании вышеупомянутых соображений мы бы предложили следующие правила:
1. Кто по извинительному заблуждению осуществляет не принадлежащее ему право пользования вещью, будучи убежденным в принадлежности ему этого права, тот приобретает плоды в собственность, как если бы мнимое право на вещь ему действительно принадлежало[4], до времени прекращения извинительного заблуждения или до объявления ему об иске со стороны действительного управомоченного.
2. Последний тем не менее может требовать выдачи и тех естественных плодов, которые во время прекращения извинительного заблуждения или начала процесса находятся у мнимого управомоченного в натуре.
В гражданском уложении эти правила могут быть формулированы еще короче, если (как это и следует сделать) в общей части уложения поместить статью о непризнании bona fides (извинительного заблуждения) со времени начала процесса.
В случае сохранения термина “добросовестность” в общей части кодекса должно быть помещено легальное определение этого понятия и указание на прекращение добросовестности началом процесса. Тогда предлагаемые нами правила гласили бы:
“Кто добросовестно осуществляет не принадлежащее ему право пользования вещью, приобретает до прекращения добросовестности[5] плоды ее в собственность, как если бы мнимое право на вещь ему действительно принадлежало.
Тем не менее те естественные плоды, которые во время прекращения добросовестности у него налицо, он обязан возвратить действительному управомоченному”[6].
[1] Ср., напр.: «Fruchtvertheilung», первую часть (о делении дотальных плодов) и положения новых гражданских уложений о делении доходов при переходе права пользования (eod. § 47).
[2] Ср. выше, стр. 253 и сл.
[3] Эти соображения, представляющие перепечатку изложения первого издания и намеченные вкратце уже в Fruchtvertheilung по поводу положений проекта германского уложения о добросовестном владении, представляют, как мне кажется, достаточный ответ на сомнения Schey’a относительно требуемой мною извинительности заблуждения владельца и относительно сохранения restitutio fr. extantium и с точки зрения современной цивильной политики, ср. выше, стр. 266, и в виде общетеоретического дополнения к предыдущим замечаниям текста, стр. 255 и сл.; между прочим, Schey упустил из виду замечания на стр. 251 и сл. Fruchtvertheilung; этим объясняется его замечание, что пояснения, почему я считаю необходимым требовать извинительности заблуждения, он у меня не нашел.
[4] Мы нарочно не говорим: «с момента отделения» (separatio) или т. п., а предлагаем это осторожное выражение ввиду того, что в некоторых случаях права пользования следует сохранить для приобретения плодов римское условие perceptio. Современная теория не понимает смысла perceptio как условия приобретения плодов, а потому, напр., новое германское уложение ясно и категорически постановляет (§ 954): «Кто в силу какого-либо права на чужую вещь имеет право присвоить себе произведения или иные составные части вещи, тот приобретает право собственности на них… с момента отделения».
Но это общее положение в высокой степени нерационально и даже является до известной степени юридическим абсурдом. Правило римского права, требующее для некоторых случаев приобретения плодов perceptio, имеет свой рациональный смысл. Дело в том, что некоторые вещные права пользования чужой вещью предназначены для предоставления их субъекту лишь извлечения плодов в ограниченном размере, в размере нужд личных потребностей или нужд собственного хозяйства (usus, servitutes praediorum, ср., напр. право въезда в чужие леса).
Сообразно с этим нет резонного смысла предоставить субъекту такого права собственность на все соответственные отделенные части чужой вещи, а достаточно признать за ним право собственности на те плоды, которые он сообразно со своими потребностями действительно собрал (perceptio). Право же собственности на остальную массу должно быть предоставлено собственнику вещи.
Иначе получились бы (в случае серьезного применения приведенного постановления нового германского уложения и других новых кодексов, решающих вопрос так же) замешательство, странные процессы и юридические курьезы. Например, субъект права въезда в чужой лес мог бы виндицировать тот хворост (отделившийся сам собою) или те дрова, которые собственник взял из своего леса.
Здесь бы получилось – и по германскому уложению действительно получается – dominium duorum и даже plurium (если сервитут принадлежит многим) in solidum. Загадочным prime facie в римском праве может показаться только требование perceptio при узуфрукте. Ключ к этой загадке находится в истории этого института. Узуфрукт первоначально предоставлял ограниченное личными потребностями пользование, ср.: Lehre v. Einkommen, т. I, § 16; Dernburg (новое издание) I, § 247, № 2.
[5] Эти слова тоже могут быть исключены, потому что из формулы «кто добросовестно осуществляет» и без того нетрудно вывести положение, выражаемое словами «до прекращения добросовестности».
[6] Здесь не затронут вопрос об издержках, потому что он должен быть регулируем в другом месте. В частности, в отделе об издержках (в общей части) должно быть помещено положение о причислении operae к издержкам (ср.: Lehre v. Einkommen II, стр. 347 и сл.), так что тогда добросовестный владелец на общих основаниях получит должное вознаграждение за свой труд, поскольку к факторам производства принадлежали и его operae.
