Сыском, как мы видели, называются все те отдельные действия, которые суд совершал по собственному своему почину для выяснения обстоятельств дела. В Московском государстве рядом с судом для некоторых дел возникает новый процесс, который ведется не сторонами, а судьями ex officio, его можно назвать сыском по преимуществу.
Сыск, как особая форма процесса, существенно отличается от суда. Сыск есть следственный процесс. Он может и даже должен начинаться ex officio. Местные органы обязаны наблюдать, чтобы не было разбойников; губным старостам предписывается про разбойников сыскивать.
Они сами должны ловить их и начинать дело, т.е. сыск. Действия сыска не зависят от усмотрения жалобщиков; они наперед предписаны. Сыск не может быть прекращен миром. Уложение запрещает мириться с разбойниками.
Когда возник такой особый порядок? С полной точностью трудно отвечать на этот вопрос. В первом Судебнике есть статья, из которой видно, что порядок сыска был уже известен. Судебник говорит “о прироке с доводом”.
Это такое действие, которое входит в сыскное производство. На этом основании можно полагать, что сыск не моложе XV в. Он, конечно, не вновь узаконен первым Судебником, а был делом общеизвестным во время его составления.
Сыском ведаются не все уголовные дела. Первоначально в область сыска были выделены только некоторые дела, а именно – разбойные: это следует из грамот, которые выдавались губным учреждениям. Но эти грамоты моложе Судебника 1497 г.
Они дают, однако, повод думать, что и в XV в. сыск применялся только к разбойным делам, хотя, может быть, и не губными учреждениями, а приказными. С течением времени область дел, подлежащих сыску, расширяется. Это расширение идет в связи с расширением ведомства губных учреждений.
В Уложении находим статью, которая, по-видимому, ставит в зависимость от совершенно случайного обстоятельства вопрос о том, куда направить дело: к сыску или к суду. Именно: если обокраденный сделал заявку о том, что у него случилась покража, а потом опознал у кого-либо свои украденные вещи, то дело рассматривалось сыском, а если заявки не было, дело решалось судом (XXI. 51).
Если предположить, что заявка не ограничивалась извещением властей, а сопровождалась оповещением по улицам и площадям, это различие получит надлежащий смысл.
Кто после оповещения о том, что находящаяся у него вещь – краденая, продолжает ее сохранять и не возвращает хозяину, того можно подозревать в заведомом хранении краденого и даже в участии в краже.
Как участник кражи он и подлежит сыску. Это различие показывает, что в XVII в. обособление процессов гражданского и уголовного сделало уже значительные успехи: уголовные дела ведаются обыкновенно сыском, гражданские судом.
Средствами сыска, кроме свидетелей, были: обыск и пытка.
Обыск есть допрос местных жителей или вообще о том, кто у них на посаде или в уезде разбоем занимается, лихим людям притон дает, разбойную рухлядь от них покупает, или, в частности, о том, что они знают об известном лице, подозреваемом в разбое?
В XVI в. и позднее обыск производится воеводами, сыщиками или, наконец, губными учреждениями. Обыкновенно им предписывается делать обыск всеми людьми или всей губой, иногда же предписывается взять для этого с выти по человеку. Уложение предписывает производить обыск многими людьми безотводно.
Такая масса людей, естественно, не могла быть привлекаема к делу в качестве свидетелей. Обыскные люди давали свои показания, как послухи. Первоначально от них не требовалось, чтобы они говорили на основании того, что сами видели; довольно было, если они были убеждены, что такой-то – ведомый лихой человек, или, наоборот, что он человек хороший.
В XVI в. различались показания обыскных людей с “доводом” и “без довода”. Показать что-либо с доводом значит сказать, что такой-то человек ограбил тогда-то и такого-то человека, ограбленное отнес в такое-то место и т.д.
Но и при показании с доводом вовсе не требовалось, чтобы обыскной человек говорил только о том, что он воспринял своими чувствами; довольно, если он убежден в том, что говорит. Показать “без довода”, значит, вообще сказать, что такой-то человек – ведомый разбойник и не только теперь, но и “допреж сего крадывал”.
И показание с доводом нельзя считать свидетельским показанием, тем менее можно считать таким показание без довода. Институт послушества не новый – он идет из глубокой древности. Но прежде послух приводился самим заинтересованным лицом, что и удержалось в “суде”.
В сыскном порядке в качестве послухов выступают теперь не друзья заинтересованной стороны, а целая община. С явлением подобного рода встречаемся и на Западе. В Англии, как и у нас, приглашались к обличению все жители деревни.
Но там это явление удержалось недолго, из него весьма скоро выработался другой институт, которому суждено пережить наши обыскные учреждения, и, заслужив всеобщее доверие, распространиться по всему образованному миру. Это – институт присяжных.
Вместо опросов всех членов общины в Англии стали привлекать к делам, в качестве доказательства, 12 человек присяжных. Наши обыскные люди и английские присяжные появились на смену старых доказательств, поединка и ордалий, вера в которые стала исчезать. Но дальнейшая судьба этих двух институтов очень различна.
В Англии 12 присяжных все более и более получают значения: из свидетельствующих о деле они становятся решителями судьбы обвиняемого. У нас, напротив, значение обыскных людей шло, постоянно умаляясь.
Первоначально их показание вело к оправданию или обвинению, во второй же половине XVII в. оно потеряло почти всякое значение. Это может до некоторой степени объясняться самой формой нашего обыска. В нем принимала участие масса людей, а это, естественно, должно было вести к ослаблению чувства ответственности каждого в отдельности.
Даваемые на обыске показания могли поэтому недостаточно взвешиваться обыскными людьми и возбуждать к себе недоверие правительства. Памятники XVI и XVII вв. очень различно относятся к обыскным людям. В первых не видно никакого к ним недоверия. В Уложении оно уже очень заметно.
В тех случаях, когда обыскные люди разделились и приговор состоялся по показанию большинства их, Уложение предоставляет обвиненному право, в свою очередь, обвинять обыскных людей большей половины в том, что они солгали, предписывает “сыскати про то всякими сыски”.
За такие лживые речи Уложение предписывает с виновных взыскивать пени, а “прикащиков и крестьян лучших людей десятого человека бити кнутьем”. Ясное указание на то, что обыск, как самостоятельный способ доказательства, в XVII в. вымирает.
Очень скоро после издания Уложения, в XVII же веке, встречаемся с такими законодательными определениями, которые совершенно изменяют и самую сущность показаний обыскных людей.
В дополнительных к Уложению статьях о татебных, разбойных и убийственных делах, изданных в 1669 г., об обысках говорится: “Сыскивати людьми, которые сами про то ведают подлинно или видели и скажут имянно”. Этим постановлением обыскные люди приравниваются к свидетелям.
Статья ссылается на Градские законы, но Градские законы знают только свидетелей. Эта ссылка ясно определяет направление законодательства: оно не желает видеть в обыскных людях сколько-нибудь своеобразного средства сыска, это те же свидетели.
Порядок обыска. Обыском руководили в XV в. воеводы, потом губные старосты, а иногда сыщики, присылаемые из Москвы. Показания обыскных людей записываются. Уложение требует даже подписки от тех, кто грамотен. Отвод не допускался. Обвиняемый не мог сказать: такого-то человека не спрашивайте.
Могло случиться, что обыскные люди рознили в своих показаниях. В этом случае имело перевес мнение большинства, хотя правительство и не придавало ему всегда равного значения с единогласным показанием.
Если человек одобрялся большинством, то это одобрение имело такое же значение, как и единогласное; но когда дело шло об охуждении, то охуждение большинством (лихованный обыск) далеко не имело такого значения, как единогласное.
Единогласное охуждение вело к смертной казни, а охуждение по большинству только к тюремному заключению. Таким образом, для оправдания показание большинства считалось столь же убедительным, как и единогласное, для обвинения же оно было слабее.
Результатом обыска могло быть или облихование человека, или одобрение. Если человека облиховали, он немедленно брался под стражу, а его имущество описывалось. Дальнейшие последствия неодобрительного обыска в том, что подозреваемого подвергли пытке.
Результат одобрительного обыска состоял в том, что одобренного отдавали обыскным людям на поруки. Эта передача подозреваемого обыскным людям на поруки есть новое доказательство того, что они давали свои показания не как случайные свидетели, а как послухи. Такая выдача на поруки прекратилась, как скоро законодательство усвоило себе взгляд на обыскных людей как на свидетелей.
Пытка состояла в причинении человеку физических мучений с целью заставить его сделать признание о совершенных им преступлениях и о своих сообщниках. Есть мнение, что пытка нами заимствована; с таким взглядом согласиться трудно. Пытка является институтом чрезвычайно распространенным.
Древнему Риму была известна пытка, но там, в республиканский период, она применялась только к рабам. Свободного гражданина нельзя было пытать, и даже раба нельзя было пытать в том случае, если показания, которые он имел дать, были направлены против его господина, кроме тяжких государственных преступлений.
В императорскую эпоху применение пытки расширяется; от нее свободны только лица высших классов, но по обвинениям в преступлениях против императорского величества пытались и они. К пытке обращались, когда были уже улики, но оказывались недостаточными для обвинения. Встречаемся с пыткой и в Германии.
Первоначально и там пытка применялась только к рабам, которые не имели права обращаться к судам Божиим, доказательству свободных людей. Но с XIV в. начинают пытать и свободных. Это объясняется потерей веры в старые доказательства: поединок, ордалии и помощников присяги, и нежеланием обвинять по одним уликам.
Появление пытки у нас было условлено теми же причинами, как и в Германии, а потому и трудно допустить заимствование. Недоверие к старой системе доказательств и опасение взять грех на свою душу, в случае обвинения по одним уликам, привели и у нас к пытке.
К пытке обращаются при недостаточности улик для того, чтобы пополнить их собственным признанием. Пытка была грубейшим средством процесса и далеко не ведущим к цели, которой в старину думали достигнуть.
По свидетельству Котошихина, одним из самых употребительнейших видов пытки был следующий: человеку сзади связывали руки в опущенном положении, привязывали к ним веревку, которую проводили через блок, укрепленный в потолке, и этой веревкой тянули руки вверх, причем они, по мере поднятия тела, выворачивались из плеча.
В этом положении пытаемого били батогами, встряхивали и, наконец, подпаливали медленным огнем. Человек мало впечатлительный мог вынести самую жестокую пытку и не сознаться в совершении преступления, тогда как человек нервный не выносил и самого легкого физического страдания и наговаривал на себя то, чего никогда не делал.
Пытка характеризует грубое состояние нравов и стоит в связи с жестокой системой наказаний. У нас подвергали пытке не один раз, а обыкновенно три раза. Если на первой пытке сознался, в чем обвиняют, пытали еще раз, не виноват ли в иных разбоях и убийствах.
Если пытаемый оговаривал кого-либо в соучастии, оговоренного ставили с ним с очей на очи; спрашивали, знает ли его, и снова пытали, не снимет ли оговора. Очные ставки, на которых проверялся оговор, входили, таким образом, как составная часть во всякое пыточное производство. Все оговоренные привлекались к сыску.
Уложение запрещает только верить оговору тех, кто привел в суд разбойников, чтобы было бесстрашно приводить. Привлечение к сыску по оговору называлось привлечением “по языку”. Пытке в московское время подвергались лица всех чинов без исключений с некоторым, однако, различием.
Положим, по какому-либо делу привлекаются к сыску помещик и его люди (на обыске могли сказать, напр., что в разбое принимали участие не только люди помещика, но и сам помещик; то же самое мог сказать обвиняемый). В этом случае забирали помещика с его людьми, но прежде подвергали пытке людей помещика; если они сознавались, пытке подвергался и сам помещик.
Указанная последовательность сыскных действий в некоторых случаях изменялась, и тогда пытка предшествовала обыску. Это: 1) если сыск возбужден по частному обвинению кого-либо в разбое и против обвиняемого, кроме истца, говорил еще язык (А. Э. № 281); 2) если обвинение было возбуждено господами против их людей, рабы пытались и без языка (Улож. XXI. 68); 3) если разбойники будут говорить с пыток “на причинных людей” (XX. 40).
Последствия сыска для ведомых лихих людей были различны, смотря, во-первых, по тому, кто подвергался сыску – член губы или посторонний человек; во-вторых, по результатам обыска и пытки; в-третьих, по времени, – в XVII в. другие, чем в XVI.
О приезжем человеке надо было докладывать в Москву, вершить можно было только о своем (А. А. Э. I. № 257).
В XVI в. обвиняемый, если он был облихован с доводом (имянно), подвергался смертной казни, хотя бы на пытке и не сознался[1]. Признание с пытки облихованных обыкновенно вело за собой смертную казнь. Если обыскные люди обвиняли без “довода”, виновный подвергался тюремному заключению “на смерть”; одобрение вело к выдаче заподозренного на поруки обыскных людей.
Но по мере того, как утрачивалось доверие к обыскным людям, последствия лихованных обысков существенно изменяются. Уложение знает только одно последствие неодобрительного обыска – тюремное заключение, и притом без прибавки “на смерть”. По новоуказанным статьям 1669 г. о татебных, разбойных и убийственных делах значение неодобрительного обыска еще более падает.
Облихованный человек, если он с пытки не сознался, даже не заключался в тюрьму, а освобождался на поруки, но не на поруки обыскных людей, так как невозможно же было отдать обвиняемого на поруки тем, которые его облиховали, а на поруки тому, за кем он прежде жил. “А будет на них порук не будет и росписаться не кому, а те люди, за кем они жили, от них отступятся, ссылать в Сибирь с женами и детьми”.
[1] Ар. Юр. 1571 г. № 38. Нельзя, впрочем, утверждать, что московская практика была совершенно единообразна. Некоторые памятники наводят на мысль, что облихование без признания вело иногда и в XVI в. только к тюремному заключению на смерть.
