Судопроизводство имеет дело с системой норм, при посредстве которых восстанавливается нарушенное право. Первые и крайне грубые формы восстановления нарушенных прав сложились еще прежде образования государств.
На этой древнейшей ступени своего развития восстановление нарушенных прав есть дело самих заинтересованных. Как преступление имело первоначально частный характер, так точно и восстановление прав было делом частных лиц.
Этот древнейший процесс является в форме самосуда, т.е. самоуправства, и самое резкое свое выражение получил в праве мести. Это личная расправа потерпевшего, правонарушение с обидчиком. Это явление свойственно всем народам на той же первоначальной ступени развития[1].
Указание на следы такого порядка находим в Русской Правде; ст. 18-я I ред. говорит: “Аще познает кто (если кто-нибудь увидит у кого свою вещь), не емлет его, то не рци ему: мое; но рци ему тако: пойди на свод, где еси взял”. Эта статья запрещает силой отнимать свое; отсюда можно вывести, что прежде всякий расправлялся сам.
Такой порядок вещей несовместим, однако, со сколько-нибудь организованным общественным бытом. Поэтому, по мере возникновения государственных форм быта, он начинает исчезать, и государство принимает на себя заботу о восстановлении нарушенных прав.
В период Русской Правды в суде принимают уже участие князь и его чиновники. Указания на это находим во многих статьях Правды. В ст. 18-й II ред. говорится: “Татя вести на княжь двор”; в ст. 31 -и III ред.: “Аже придет кровав мужь на двор (на княж двор), то видока ему не искати…”, и т.д.
Этот древнейший процесс, происходивший перед представителями власти, отличался, однако, некоторыми признаками, перешедшими из периода самоуправства. Авторитет суда был еще очень слаб. На первом плане не деятельность суда, а деятельность сторон. Истец сам привлекает к суду ответчика.
Перед судом стороны непосредственно имеют дело одна с другой. Формальный приговор суда не всегда был нужен[2]. Исполнение приговора наступало не столько в силу решения судьи, сколько в силу особого соглашения сторон (Erfallungsgelabniss. Brunner у Гольцендорфа. I. 147).
Указания на такой порядок вещей находим и в наших памятниках. В Русской Правде читаем: “По сего речи (по показанию холопа) емлю тя, но яз емлю тя, а не холоп” (III ред. 111). Это слова, обращенные истцом к ответчику; он приглашает, таким образом, ответчика подвергнуться испытанию железом.
Постановления судьи о производстве испытания железом не видно. Этого требует сама сторона и довольно. В ст. 33 о свидетелях говорится: “А вылезут послуси”. Из этого выражения заключаем, что вызова свидетелей судом вовсе не было нужно. Их приводили стороны, а иногда, может быть, они и сами приходили, без всякого приглашения.
В Ярославовом договоре Новгорода с немцами читаем: “Оже тяжа родится без крови, снидутся послухи, и русь и немцы, то вергут жеребее: кому ся выимьть, роте щед, свою правду взмуть”. Здесь также послухи сами сходятся, сами бросают жребий, и, наконец, выигравший дело сам берет свою правду, т.е. сам исполняет, причем, по всей вероятности, дело обходится без произнесения судьей формального приговора[3].
В настоящее время различают два порядка восстановления нарушенных прав: гражданский и уголовный. Это обособление двух процессов есть дело сравнительно позднейшее, в древнее время мы с ним не встречаемся.
В Русской Правде всякое дело носит наименование “тяжбы” или “тяжи”. В настоящее время слово “тяжба” употребляется только для означения гражданских дел, в старину же этим наименованием обозначались не только гражданские, но и уголовные дела об убийстве, поджоге, воровстве, все это тяжбы.
В настоящее время мы различаем особым наименованием истца и ответчика: истец это то лицо, которое что-либо ищет, которое начинает дело; ответчик – против которого иск направлен, у которого что-нибудь ищут; в древнейших памятниках и то и другое лицо безразлично называлось истцом; при чтении Русской Правды иногда даже трудно понять, о ком говорится, об истце или ответчике.
Вслед за принятием христианства рядом со светскими княжескими судами у нас возникли духовные суды. Указание на предметы ведомства этих судов можно найти в церковных уставах. Но церковные уставы, во-первых, не перечисляют всех дел, которые подлежали суду церкви.
Так, они ничего не говорят о суде церкви по делам в строгом смысле церковном, т.е. вытекающем из управления церковью, а они подлежали суду церкви. Во-вторых, к исключительно церковной подсудности уставы относят и такие дела, которыми едва ли церковь ведала без содействия, а некоторыми и без конкуренции светских судов.
Церковный устав Владимира к ведомству духовных судов относит, между прочим, “церковную татьбу”, “мертвецы волочат” и “зелейничество”. Все эти деяния предусматриваются Градскими законами, откуда они, конечно, и попали в устав Владимира.
За кражу из алтаря Градские законы полагают ослепление, за кражу из церкви (но не из алтаря) – бить, стричь, изгнать; кто мертвого во гробе сволочит, тому отсекается рука; “кто даст зелие пити (отравление), мечем да усечется”. Трудно думать, чтобы церковные суды постановляли приговоры об ослеплении, отсечении рук и о смертной казни.
Какое же было отношение церковных судов к преступлениям этого рода? Из устава Владимира этого не видно. Из церковного же устава Ярослава надо заключить, что епископы вовсе не приговаривали к наказаниям, определяемым Градскими законами, а ограничивались денежными штрафами.
Но казни Градских законов не были исключены из нашей практики, по уставу Ярослава они назначались князем. Епископ, значит, ведал уголовным судом вместе с князем. Да и трудно думать, чтобы могло быть иначе в обществе, в котором церковная власть только что возникала. Первые церковные суды могли держаться только авторитетом княжеской власти.
Церковный устав Владимира к ведомству духовного суда относит дела о наследствах: “Братья или дети тяжутся о задници”. Из Русской Правды и Псковской судной грамоты мы знаем, что дела этого рода, действительно, ведались духовным судом: только через посредство его практики могли войти в эти памятники постановления Эклоги.
Но нельзя думать, что церковный суд ведал этими делами исключительно. В Русской Правде есть статьи, сохранившие русские народные обычаи. Они попали в Правду из практики светских судов.
В Русской Правде даже есть статья, которая говорит о подсудности этих дел суду князя: “Аже братья растяжються перед князем о задницю, который детьскии идеть их делить, то тому взяти гривна коун” (III ред. 140).
В этой двойной подсудности одних и тех же дел суду епископа и суду князя Карамзин видел непримиримое противоречие и заключал из нее о подложности Владимирова устава.
Позднейшие исследователи (митроп. Евгений) также усматривали в этом противоречие и примиряли его таким предположением: статья Русской Правды отменяет постановление Владимирова устава. В таком предположении нет надобности.
Из Русской Правды, несомненно, что к делам о наследстве применялись и византийские постановления, и русские обычаи. Здесь конкуренция судов. Это допускает и Неволин (VI. 275). В древнее время подсудность княжеских и епископских судов едва ли могла быть строго разграничена.
Разграничение могло еще иметь место в чисто церковных делах, да еще в церковных людях. Но трудно допустить, чтобы какой-нибудь князь отказался рассмотреть спор о наследстве по неподсудности ему дел этого рода. Наши предки едва ли были в состоянии оценить пользу такой юридической тонкости.
Трудно думать, чтобы уже при Владимире Св. церковные суды обнаружили стремление к полной самостоятельности и по тем именно предметам, которые в его уставе перечислены. Слова устава:
“А по сем не вступатися ни детем моим, ни внучатом, ни всему роду моему до века ни в люди церковные, ни в суды их… То все суды церкви даны суть. Князю и бояром и судьям в те суды не лзе вступатися. То все дал есмь по первых царев уряжению и по вселенских святых отец семи сборов великих святитель.
Аще кто преобидит наш устав, таковым непрощеным быти от закона Божия и огнь себе наследуют”, – свидетельствуют о возникшем уже антагонизме светских и духовных судов и, конечно, не принадлежат Владимиру.
Редакция уставов, составленная под впечатлением борьбы светских и духовных судов, легко могла отнести к духовной подсудности и такие дела, которые не ведались одним духовенством. В Ярославовом же уставе надо видеть смешение духовной подсудности с территориальной.
Дела, относящиеся до брачного союза, его установления и прекращения, преступления, направленные против этого союза, и любодеяния подлежали ведомству епископа по духовной подсудности; кражи же, драки, бой и убийства могли ведаться им только в качестве территориального судьи, т.е. на пространстве его иммунитета.
Та обособленность церковного суда, о которой идет речь в церковных уставах, не была известна кормчим. По Свитку Новых заповедей Юстиниана царя епископ судит по священным правилам без вмешательства светской власти только в тех случаях, “аще о церковных вещех будет вина” (56).
Похищение же женщин, блуд или растление черноризицы, постницы (femina venerabilis) – не были отнесены к таким церковным вещам. Преступления этого рода судились “властелем места”, т.е. органом светской власти, который приговаривал виновных к смертной казни, а имение их выдавал епископу (85).
Иски мирян на причетников и монахов также не принадлежали к церковным вещам. Они начинались у епископа, но приговор епископа подлежал утверждению светской власти, к которой недовольные могли и апеллировать (54).
Об особом церковном суде говорят и судные грамоты Новгородская и Псковская, но не определяют его точно.
В первой читаем: “Нареченному на архиепископство Великого Новгорода и Пскова священному иноку Феофилу судити суд свой, суд святительски, по святых отец правилу, по номоканону. А судити ему всех равно как боярина, так и житьего, так и молодчего человека” (1).
Из этой статьи можно вывести, что церковному суду подлежали не одни церковные люди, но все население в делах, подлежавших ведомству церкви. Какие именно это дела, остается неясным.
Во второй: “И владычню наместнику суд, и на суду (наместника) не судить князю, ни судиям; ни наместнику княжа суда не судить” (2). В конце грамоты говорится еще о подсудности владычню наместнику дел между церковными людьми: попом, дьяком, проскурницей, черницей и чернецом. Дела же между этими церковными людьми и светскими подлежали общему суду наместника с князем и посадником (109).
Надо думать, что и в Пскове ведомство епископского наместника не ограничивалось судом церковных людей, а распространялось на все население в делах брачных, наследственных, а, может быть, и в некоторых других.
Но ведомство церковных судов и в Пскове не было точно разграничено от ведомства судов светских. Это должно вывести из послания митроп. Киприана в Псков от 1395 г., в котором он жалуется на то, что миряне “судят попов в церковных вещах”.
Если даже духовенство “в церковных вещах” привлекалось к светскому суду, можно ли думать, что определение подсудности церковных судов, как оно сделано в церковных уставах Владимира и Ярослава, соответствовало действительности? Это, конечно, было только pium desiderium духовенства, осознавшего свою силу во вновь обращенной к христианству стране.
Ни Псковская, ни Новгородская грамоты не ссылаются на уставы Владимира и Ярослава, хотя к такой ссылке и был прямой повод, Новгородская же ссылается на номоканон. В этом надо видеть указание на то, что ни в одном из вольных городов церковные уставы не имели практического значения. В них можно видеть только след практики, а никак не памятники, руководившие практикой. Церковные суды руководились Кормчей.
Приступая к подробностям древнего процесса, я остановлюсь только на обзоре системы доказательств. Из свидетельств памятников этого времени я сгруппирую здесь только то, что относится к древнейшему порядку вещей, который удержался и по принятии христианства и в некоторых своих частях подвергся влиянию византийских начал.
[1] Бернхофт (О цели и средствах сравнительного изучения права), останавливаясь на судопроизводстве, говорит, что древняя форма суда у индо-германских народов основана на самопомощи, каждый проводил свои требования собственной силой.
[2] Яков Гримм высказывает мнение, что достаточное свидетельство само решало дело и формальный приговор суда не всегда был нужен. В актах говорится: testes qui praesentes fuerunt et hanc causam dijudicaverunt. Свидетель переходит, таким образом, в судью (Deutsche Rechtsalterthumer. 858).
[3] Гримм слово “свидетель”, Zeuge, производит от Ziehen her, sei nun der zugezogne, oder der ohrgezogne gemeint. Последнее замечание вызвано наличностью древнего обычая потянуть свидетеля за ухо на суде.
