В начале XVIII ст. законодательные памятники (напр., Воинский устав) смотрят на преступление с той же точки зрения (формальной), как и Уложение 1649 г., иначе говоря, преступление трактуется как нарушение закона и ослушание царской воли. Этим и объясняется тот факт, что преступники всегда назывались или “нарушителями государственных прав”, или “преступниками указу”, или “презирателями” и “ослушателями указов” и т.п.
Наконец, из определения преступления с одной формальной стороны вытекал также факт наказуемости многих совершенно безразличных деяний, причем кара за них полагалась именно за “ослушание” и “призрение указов”. Впрочем, уже в это время в некоторых указах появляется и другая точка зрения.
Вот, что, напр., гласит указ 24 дек. 1714 г.: “многие якобы оправляя себя, говорят, что сие не заказано было, не рассуждая того, что все то, что вред и убыток государству приключити может, суть преступления”. Иначе говоря, указ 1714 г. трактует преступление с материальной точки зрения, определяя его как деяние вредоносное.
С изданием Наказа имп. Екатерины, написанного под влиянием идей Беккариа, формальная точка зрения на преступление совершенно отступает на второй план. Что же такое преступление по Наказу? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо сделать несколько выписок из Наказа. “Гораздо лучше, – говорит последний, – предупреждать преступления, чем наказывать”.
“Предупреждать преступления есть намерение и конец хорошего законодательства, которое есть ничто иное, как искусство приводить людей к самому совершенному благу или оставлять между ними, если всего искоренить нельзя, самое малейшее зло”. “Хотите ли предупредить преступления?” – “Сделайте, чтобы законы меньше благоденствовали разным между гражданами чинам, нежели всякому гражданину особо. Сделайте, чтобы люди боялись законов, и никого, кроме них, не боялись”.
“Хотите ли предупредить преступления?” – “Сделайте, чтобы просвещение распространилось между людьми”. “Еще можно предупредить преступление награждением добродетели; наконец, самое надлежное, но и самое труднейшее средство сделать людей лучшими есть приведение в совершенство воспитания”.
Таким образом, с точки зрения Наказа, преступление может быть если не окончательно уничтожено, то, по крайней мере, доведено до ничтожных размеров. И если преступление еще существует, то в этом виновна не столько частная воля, совершающая преступление, сколько само общество, не устранившее условий, порождающих и питающих преступление.
Далее, из многих других статей Наказа видно, что законодатель должен воспрещать только такие деяния, которые вредны или целому обществу, или отдельному лицу. Воспрещение же действий, не приносящих ни пользы, ни вреда, т.е. безразличных, не имеет никакого основания.
Отсюда следует, что под преступлением Наказ понимает деяние, противное общему и частному благу и вследствие этого запрещенное законом. Такое определение представляет большой шаг вперед сравнительно с прежней, исключительно формальной точкой зрения, на которой стояли Уложение, Воинский устав и другие законодательные памятники.
Что касается до субъектов преступления и до степени участия в нем каждого из них, то этот вопрос разрешается в законодательстве изучаемого периода так же неудачно, как и в Уложении. Общим правилом, например, по Воинскому уставу, является применение одинакового наказания как к главным виновникам, так и к пособникам и к лицам, прикосновенным к преступлению, в силу чего степень виновности каждого из них не находится ни в каком соотношении с размером наказания.
“Яко убийца сам, – гласит устав, – так и прочие имения быть наказаны, которые подлинно к смертному убийству вспомогали или советом, или делом вступались” (арт. 155. Гл. XIX). Что касается до интеллектуального и физического виновника, то Воинский устав так же, как и Уложение, подвергает их одинаковому наказанию.
“Ежели кто кому прикажет, – читаем в уставе, – кого смертью убить, оный також, яко убийца сам имеет быть казнен смертию, а именно, голову ему отсечь” (арт. 160). Только Наказ высказывается за применение неодинаковой меры наказаний к разным участникам преступления; он желает “положить наказания, не столь великие сообщникам, как самым настоящим исполнителям”.
Рассматривая преступление с внутренней стороны, Воинский устав вполне признает деяния случайные, неосторожные и умышленные, но придает им различные термины, называя, например, небрежными, винными и неосторожными, иногда же невинными, ненарочными и невольными.
Но несмотря на подобную неудовлетворительность терминологии, устав выделяет понятие случайного деяния от понятия неосторожного. Первое не подлежит наказанию. Об этом довольно категорично заявляет арт. 159 гл. XIX; в толковании же к нему приводится следующий пример случайного деяния; солдат, стреляющий в цель на учении и убивший подвернувшегося ему человека, освобождается от всякого наказания.
Напротив, неосторожные деяния всегда наказуемы, смотря по степени неосторожности (арт. 158). В толковании к этому артикулу приводится следующий случай неосторожного деяния: солдат, стреляющий из мушкета в людном месте и убивший кого-нибудь, подлежит наказанию. Впрочем, иногда устав смешивает понятия неосторожного и умышленного деяния.
Так, в толковании к арт. 158 мы читаем: “ежели кто кого с ненависти толкнет или что со злости на него бросит, или учинит ему что из недружбы, отчего умрет, то оный обыкновенной казни смертной подвержен”. Таким образом, неосторожное деяние приравнивается к умышленному и карается одинаково с ним[1].
Что же касается до умышленного деяния, то устав по отношению к нему выставляет новое начало сравнительно с Уложением 1649 года, различая умышленное и предумышленное деяние, чего не знает Уложение.
Так, за умышленное убийство полагается смертная казнь через отсечение головы, за предумышленное же, т.е. за убийство с заранее обдуманным намерением, каким устав признает отравление или убийство по найму, полагается квалифицированная смертная казнь, именно колесование (арт. 161 и 162 XIX гл.).
Иначе говоря, предумышленное деяние, как деяние, в котором, согласно уставу, преступная воля достигает наибольшего напряжения, карается строже умышленного, где преступная воля имеет гораздо меньшее напряжение.
Перехожу к рассмотрению преступного действия с внешней стороны, т.е. по мере того, насколько намерение человека обнаруживается вовне. В этом отношении Воинский устав отличает голый умысел, покушение и совершение преступления. С точки зрения современной науки уголовного права голый умысел – не наказуем, так как одной злой воли человека мало для наказания, необходима еще наличность преступного действия.
Иначе смотрит на дело Воинский устав. Он, подобно Уложению, карает в некоторых случаях и голый умысел; так, в преступлениях политических голый умысел подлежит наказанию наравне с совершением преступления, причем устав довольно ясно определяет, что наказание должно иметь место, несмотря на то, что преступление, “хотя к действу и не произведено, но только воля и хотение к тому было” (арт. 19. Гл. III).
Морской устав еще более расширяет наказуемость голого умысла, распространяя ее не только на одни политические преступления, но и на другие преступные деяния (“все убийцы и намеренные к тому, – гласит ст. 107 XV гл., – будут казнены смертью”). На совершенно иной точке зрения стоит Наказ.
Вот что, между прочим, читаем в нем: “человеку снилося, что он умертвил царя; сей царь приказал казнить его смертью, говоря, что не приснилося бы ему сие ночью, если бы он о том днем на яву не думал. Сей поступок был великое тиранство, ибо, если б он то и думал, однако ж, на исполнение мысли своей не поступил – законы не обязаны наказывать никаких других, кроме внешних и наружных действий”.
Несколько далее Наказ говорит: “слова не вменяются никогда в преступление, разве они приуготовляют или соединяются, или последуют действию беззаконному”. Что касается до покушения, то Воинский устав разделяет его на оконченное и неоконченное.
Как то, так и другое всегда наказуемы, но иногда причины неокончания могут влиять на смягчение приговора, например, покушение на дуэль, не оконченное по собственному желанию дуэлянтов, наказывается значительно слабее, чем покушение, не оконченное вследствие каких-нибудь внешних причин (XLI гл. 1 ч.).
Наказ карает как покушение, так и совершение преступления, причем первое слабее, чем второе. Мотивируется это следующими соображениями: “наказание потребно для того, что весьма нужно предупреждать и самые первые покушения ко преступлению, но как между сими покушениями и исполнением беззакония может быти промежуток времени, то не худо оставить большее наказание для исполненного уже преступления, чтобы тем начавшему злодеяние дать некоторое побуждение, могущее его отвратить от исполнения начатого злодеяния”.
Законодательство императорского периода вполне признает существование некоторых особенных условий, наличность которых или совершенно устраняет наказуемость, или смягчает, или же увеличивает наказание. Так, Воинский устав знает состояние необходимой обороны, называемой им “нужным оборонением”, но, в отличие от Уложения, значительно ограничивает ее применение.
Во-первых, оборона может иметь место только в случае защиты своей жизни (арт. 156)[2]. Во-вторых, оборона считается действительной, если соответствует нападению (“оборонение с обижением равно есть”), в силу чего обороняющийся не имеет права пускать в ход оружие, если нападающий безоружен (арт. 157. Гл. XIX)[3].
В-третьих, для необходимости законной обороны требуется наличность нападения, почему убиение бегущего врага строго воспрещается, но зато, с другой стороны, дозволяется обороняться, не ожидая первого удара, “ибо чрез такой первый удар, – гласит устав, – может тако учиниться, что и противиться весьма позабудет”.
В-четвертых, обороняющийся не должен быть зачинщиком драки, в силу чего на нем лежит обязанность доказать, что он “от убитого нападен и зацеплен и без опасения смертного уступить или уйти не мог” (арт. 157). Наконец, в-пятых, оборона допускается только при наличности “не правого нападения, в силу чего сопротивление должностным лицам, исполняющим свою обязанность, не может считаться необходимою обороною.
За нарушение указанных правил виновный наказывается тюрьмою, штрафом, или шпицрутенами, смотря “по судейскому рассуждению”. Таким образом, убийство нападающего, хотя бы и не в состоянии необходимой обороны, карается значительно легче обыкновенного убийства, всегда наказываемого смертью.
Сравнивая постановления о необходимой обороне по Воинскому уставу и по Уложению, мы видим, что первый значительно ограничивает случаи этой обороны, в то время как последнее совершенно не знает никаких ограничений и допускает оборону в самом обширном смысле этого слова.
Морской устав еще более ограничивает необходимую оборону, допуская ее только в крайнем случае и разрешая обороняющемуся против невооруженного употреблять оружие только тогда, “когда крепко станет нападать и смертно бить”[4].
Кроме необходимой обороны, Воинскому уставу известно и состояние крайней необходимости. Так, он говорит о подобном случае в XIX главе, а именно: если голодный человек (“из крайней голодной нужды”) совершит кражу (“съестное или питейное или иное что украдет”), то устав предписывает “наказание умалять или весьма отставлять” (толков, к арт. 195. Гл. XIX)[5].
Наконец, законодательству императорского периода известна и давность, как обстоятельство, освобождающее от наказания. Впервые о давности говорит манифест 17 марта 1775 года, предписавший не подвергать преступников наказанию, если со времени совершения ими преступления прошло 10 лет, причем в течение всего давностного срока преступление не сделалось гласным и по отношению к нему не было начало производства.
Согласно манифесту действие десятилетней давности было распространено на все преступления. Но уже в 1787 г. этот срок был значительно сокращен по отношению к личным оскорблениям. Так, иск об обиде словом или на письме погашался по прошествии года, а иск об обиде действием – по прошествии двух лет (манифест о поединках 1787 г.).
Затем в 1829 г. Государственный Совет изъял из-под действия давности дезертирство, мотивируя подобное изъятие тем, что “побеги нижних воинских чинов, сколько бы долго ни продолжались, в безгласности не остаются, ибо о сем тотчас же объявляется от начальства”. Проект уголовного уложения 1813 года, удерживая 10-летний срок давности, ввел еще другое условие, а именно, “чтобы преступник во все сие время не учинил другой вины”.
При обсуждении проекта в Государственном Совете это постановление было значительно изменено: так, для государственных преступлений давность была уничтожена, для тяжких преступлений, караемых каторжными работами, срок давности был увеличен до двадцати лет и только для мелких преступлений оставлена десятилетняя давность. Впрочем, как известно, проект 1813 года не получил законодательной санкции, и вплоть до Уложения 1845 года действовали постановления манифеста 1775 года[6].
До сих пор я говорил об условиях, устраняющих или увеличивающих наказуемость, лежащих исключительно во внешних обстоятельствах, под влиянием которых действовал человек. Перехожу теперь к условиям, имеющим свой источник, так сказать, в самом человеке. Здесь на первом месте будет опьянение.
Уложение смотрит на опьянение как на обстоятельство, уменьшающее вину[7]; напротив, Воинский устав стоит на иной точке зрения, что объясняется, конечно, его, так сказать, военным характером, в силу чего уже самый факт опьянения рассматривается как деяние, подлежащее наказанию[8]. В одном только случае опьянение если не увеличивает, то, во всяком случае, и не уменьшает наказания: это – при богохульстве (арт. 3. Гл. I).
Иначе относится к опьянению Устав благочиния 1782 года. Он проводит различие между умышленным и неумышленным совершением преступления в состоянии опьянения. В первом случае опьянение не принимается в расчет, и преступник наказывается как трезвый; во втором играет роль обстоятельства, смягчающего вину (ст. 256).
Кроме опьянения, изучаемой эпохе известны еще следующие обстоятельства, влияющие на наказуемость и имеющие источник свой в самом человеке. Большинство этих обстоятельств введено в наше законодательство Воинским уставом. Во-первых, состояние аффекта, куда устав относит раздражение; так, оскорбление словом, совершенное в раздражении, наказывается легче, чем совершенное без раздражения (арт. 152. Гл. XVIII).
Во-вторых, служебная ревность, куда относится следующий случай: начальник (например, офицер), наказывая своего подчиненного (например, солдата), засекает его до смерти; в таком случае он не подвергается смертной казни, как за убийство, но карается или штрафом, или временной отставкой, или разжалованием в рядовые (толк, к арт. 154. Гл. XIX).
В-третьих, малолетний возраст; так, устав освобождает от наказания “воров-младенцев”[9], предписывая наказывать их только розгами (“лозами”) со стороны родителей (толк, к арт. 195. Гл. XXI). В царствование Елизаветы Петровны (в 1742 году) по поводу одного частного случая Сенат постановил считать несовершеннолетие до 17 лет, когда преступники подвергались наказанию плетьми и отсылке в монастырь[10].
Это сенатское решение было подтверждено указом 1765 года, предписавшим лиц, не достигнувших 17 лет, за совершение преступлений, влекущих за собой смертную казнь или кнут, представлять на усмотрение Сената, “где с ними поступлено быть имеет, по благоусмотрению и по мере их вин”, за совершение же всех прочих преступлений наказывать плетьми.
Кроме того, этот же указ предписал лицам, не достигшим 15 лет, заменять плети розгами, а лиц, не достигших 10 лет, отдавать для наказания родителям или помещикам. В-четвертых, престарелый возраст, определенный указом 1798 г. в 70 лет, когда было предписано лиц, достигших названного возраста, освобождать от телесного наказания и клеймения и подвергать только ссылке.
В-пятых, умопомешательство, при наличности которого, по словам Воинского устава, “наказание обыкновенно умаляется или совсем отставляется”. На основании сенатской практики можно вывести то заключение, что в XVIII столетии сумасшествие только смягчало наказание, а не служило обстоятельством, освобождающим от него.
Вот что, например, читаем в одном сенатском решении (по делу Подлуцкого): “хотя по его императорского величества указу надлежало бы учинить ему, яко изменнику и вору, смертную казнь, но, понеже по виду признается он, Подлуцкий, в уме помешателен, того ради смертной казни ему не чинить, а, вместо того, учинить наказание: бив его кнутом, сослать на галеры в вечную работу”.
Только с 1801 года было предписано лиц, совершивших преступление в состоянии умопомешательства, освобождать от суда и наказания, взамен чего отсылать во врачебную управу для освидетельствования и в случае признания их больными помещать в дома для умалишенных. Законом 1827 года было определено сумасшедших, совершивших убийство, освобождать из названых домов не иначе, как с разрешения министра внутренних дел и притом пять лет спустя после выздоровления.
В-шестых, непривычка к службе, вследствие недавнего поступления на нее: так, солдат за побег в первый год службы наказывается легче, чем за побег в последующие годы (арт. 95. Гл. XII), или солдат, недавно принятый на службу и “не слыхавший воинского артикула”, за преступление против караульной службы наказывается не смертью (как следовало бы по уставу), но шпицрутенами (толк, к арт. 41. Гл. IV).
В-седьмых, повторение преступлений, допускаемое уставом таким образом, что возрастание наказания замедляется еще более, чем по Уложению. Так, за первую кражу (если цена украденного не свыше 20 рублей) полагается прогнать шпицрутенами 6 раз сквозь строй, за вторую – прогнать сквозь строй двенадцать раз, за третью кражу – отрезать нос и уши и сослать на каторгу и только за четвертую кражу полагается смертная казнь (арт. 189. Гл. XXI).
Позднейшие законодательные памятники, например, проект уголовного уложения 1754 года и указ 3 апреля 1781 года еще более понижают наказание при повторении преступлений. До указа 18 июля 1726 г. повторение смешивалось со стечением преступлений и только со времени издания этого указа можно говорить о повторении в тесном смысле этого слова (рецидив), т.е. о совершении преступления после отбытия наказания за ранее совершенное преступление.
Так, указ говорит о ворах, которые “ни от кого изобличены не были, почему за первые кражи наказания, от чего бы было можно им воздержаться, не было”, предписывая карать их, как за первую кражу[11].
Перехожу к рассмотрению отдельных преступлений и начну с преступлений против веры. К этому разряду преступлений Воинский устав относит богохульство, несоблюдение церковных обрядов, божбу и клятву, чародейство и вообще всякого рода суеверное богоотступничество. Под богохульством устав понимает не только хулу на Бога, но также и на Божью Матерь, святых, службу и слово Божие и таинства.
Такого рода преступления караются прожжением языка раскаленным железом и затем отсечением головы (арт. 3 и 4. Гл. I). К несоблюдению церковных обрядов устав относит непосещение церковной службы и прибытие в церковь в пьяном виде, что карается штрафом или тюремным заключением (арт. 10-12. Гл. II)[12]. Под клятвой или божбой устав понимает употребление имени Божия всуе, что наказывается публичным покаянием и вычетом из жалования (арт. 7 и 8. Гл. I).
Наконец, чародейство и всякого рода суеверное богоотступничество, напр., заговаривание ружья, подкуп чародея во вред кому-либо, чернокнижество и т.п., караются “жестоким” тюремным заключением, шпицрутенами и сожжением. Последнее, впрочем, может иметь место только тогда, если обвиняемый в чародействе “вред кому учинил или действительно с дьяволом обязательство имел” (арт. 1 и 2. Гл. I)[13].
Названные постановления проникли в Воинский устав из западноевропейских военно-уголовных сборников, чем поставили его в этом отношении неизмеримо ниже Уложения, совершенно не знающего подобных преступлений.
Проект уголовного уложения, составленный Елизаветинской законодательной комиссией 1754 г., упоминает еще о нескольких видах преступлений против веры, неизвестных Воинскому уставу. Так, он довольно много говорит о небытии у исповеди, наказывая это преступление в первый раз штрафом, во второй раз также штрафом и батогами “нещадно” (впрочем, только “подлых”, дворяне же отсылаются на месяц в монастырь) (ст. 4. Гл. XV).
Затем проект говорит о церковном “мятеже”, т.е. о перерыве богослужения, карая его смертной казнью (ст. 1. Гл. XVII). Наконец, он упоминает о совращении в еврейство, мусульманство, идолопоклонство и раскол, карая эти преступления, при отсутствии раскаяния со стороны преступников, сожжением (раскаяние требуется также и от совратителя, причем для спасения своей жизни он должен принять православие), и о разного рода суевериях (причем, считая самих “суеверцев” обманщиками, – проект предписывает карать их кнутом или плетьми) (гл. XVIII и XIX).
Эти постановления проекта являются результатом кодификации, так как до составления проекта о них говорит целый ряд сепаратных указов. Так, указом 8 дек. 1718 г. было предписано карать штрафом за неблагочиние и разговоры во время церковной службы; указ 16 июля 1722 года карает за небытие у исповеди. Немало указов упоминает о разного рода “суеверных шалостях” и о совращении из православия в другую религию, раскол или ересь и т.п.[14]
Наказу также известны преступления против веры, называемые им святотатством. По мнению имп. Екатерины II, они должны быть наказываемы “лишением тех выгод, которые дарует вера, т.е. изгнанием из храмов, исключением из собрания верующих на время или навсегда и удалением от их присутствия”.
Затем Наказ советует “весьма беречься, чтобы не наказывать телесными наказаниями людей, зараженных пороком ложной святости. Сие преступление, основанное на гордости или кичении, из самой боли получит себе славу и пищу, чему примеры были в бывшей Тайной канцелярии, что таковые по особым дням прихаживали единственно для того, чтобы претерпеть наказания”.
В заключение Наказ говорит о волшебстве и еретичестве. “Обвинение в сих двух преступлениях, – читаем в нем, – может чрезмерно нарушить тишину, вольность и благосостояние граждан и быть источником бесчисленных мучительств, если в законах пределов оному не положено”[15]. Однако с этими воззрениями не согласились высшие духовные особы, которым императрица читала Наказ.
Они высказались за усиление наказуемости преступлений против веры. “Святотатства и богохуления, – читаем в их примечаниях на Наказ, – всегда нарушают покой общества, а потому, кроме церковного наказания, они должны быть караемы и светским”.
В позднейшее же время и сама императрица стала на точку зрения действующего права. Вот что гласит, напр., ст. 266 Устава благочиния 1782 г.: “буде кто учнет чинить колдовство или чародейство… того отослать к суду, где учинить с ним, как законы повелевают”.
Среди государственных преступлений по законодательству изучаемого периода на первом месте находятся преступления политические, получившие в Воинском уставе весьма широкое развитие. К этим преступлениям названный сборник относит оскорбление величества, под которым понимается не только всякое преступное действие против жизни и здоровья государя, государыни и наследника, но также и словесное оскорбление государя, равно как и всякое осуждение его намерений и действий.
Все эти преступления считались самыми тяжкими и поэтому карались смертной казнью через четвертование или отсечение головы (19 и 20 арт. Гл. III)[16]. К политическим преступлениям относится и измена, под понятие которой подводятся следующие преступные деяния: тайная переписка и тайные переговоры с неприятелем, открытие ему каким-либо способом пароля или лозунга, разглашение о состоянии воинских дел и крепостей, распространение неприятельских манифестов и т.п.
Все эти преступления караются большей частью смертной казнью (гл. XVI). Наконец, к политическим же преступлениям относится возмущение или бунт, под понятие которого устав подводит и “непристойные сходбища”, т.е. недозволенные собрания, хотя бы и не ради преступных целей, напр., для подачи коллективной челобитной, для совещания по поводу какого-либо вопроса и т.п.
Виновные в бунте наказываются смертной казнью через повешение, причем устав постановляет приводить это наказание в исполнение прямо на месте совершения преступления, т.е. без суда, “дабы через то другим страх подать и оных от таких непристойностей удержать” (арт. 133-137. Гл. XVII).
Для лучшего открытия и преследования преступников вообще, а политических в частности Петр возложил на каждого подданного обязанность доносов[17], причем по “первым двум пунктам” лично государю (под “первыми двумя пунктами” понимались пункты указов 23 дек. 1713 г. и 25 янв. 1715 г., а именно: 1) о всяком злом умысле против персоны его величества и 2) о бунте и измене[18].
Политическим преступлениям уделяет немало места и Наказ, называя их оскорблением величества и считая их самым тяжким видом из преступлений против общественной безопасности. Под политическими преступлениями Наказ признает преступные деяния, направленные против жизни и безопасности государя, и измену государству.
Так как, с его точки зрения, оскорблением величества может считаться только действие, то “слова не вменяются никогда в преступление, разве они приготовляют или соединяются или последуют действию беззаконному”. Таким образом, человек, “пришедший, напр., на место большого собрания увещевать подданных к возмущению, будет виновен в оскорблении величества, потому что слова совокуплены с действием и заимствуют нечто от оного.
В сем случае не за слово наказуют, но за произведенное действие, при котором слова были употреблены”. “Письма (т.е. сочинения) суть вещь не так скоро преходящая, как слова, но когда они не приуготовляют к преступлению оскорбления величества, то они не могут быть вещью, содержащей в себе преступление в оскорблении величества”.
Но не признавая за “словом” и “письмом” государственного преступления, Наказ все-таки стоит на точке зрения наказуемости за эти деяния, но не в той мере, как за государственные преступления, а гораздо легче. Эту точку зрения императрица усвоила себе благодаря возражениям на Наказ (в котором названные деяния были признаны ненаказуемыми) со стороны высших духовных лиц.
Последние сделали следующее замечание по поводу рассматриваемого пункта: “безопасность особы государя соединяется с безопасностью всего государства, и потому малейшее против сего недоразумение не должно быть оставлено без исследования, и потому эта речь требует подробнейшего разъяснения”.
Названное замечание побудило императрицу отказаться от своих первоначальных мыслей и признать “слова” и “письма”, направленные против особы государя и хотя бы не сопряженные ни с какими “деяниями”, также наказуемыми[19].
С Петра III правительство начинает ограничивать доносы, широко распространенные вследствие прежних узаконений. Так, указом 21 февраля 1762 года было предписано, при наличности каждого доноса, предлагать доносчику вопрос, известно ли ему содержание двух первых пунктов (когда донос касался их), причем в случае незнания донос не принимался.
Если же получался удовлетворительный ответ, то доносчик обязывался представлять доказательства; при неимении же таковых он подвергался аресту на два дня без пищи и питья “для оставления ему всего сего времени на размышление”. Если же он и после этого продолжал настаивать на доносе, то показание его принималось во внимание. Заключительные слова указа весьма характерны.
“Вышеизложенные пункты, – читаем в нем, – гласят наипаче о подлых людях; совсем не чаем мы, чтобы благородные дворяне или офицеры, или же кто-либо из знатного купечества нашлись когда-либо в столь мерзких перед Богом и перед светом преступлениях, таковы суть преступления против первых двух пунктов”[20].
Весьма много значения придает Воинский устав другому виду государственных преступлений, а именно преступлениям против службы (военной), что, впрочем, вполне понятно в военно-уголовном сборнике. За всякое нарушение дисциплины, за всякое небрежное отношение к своим обязанностям и вообще за всякое упущение по делам службы, случаи которых подробно перечисляются в уставе, положены крайне строгие наказания.
Точно так же и проект уголовного уложения 1754 года на основании сепаратных указов, изданных по преимуществу при Петре, предписывает всем, “обретающимся на службе, должность свою рачительно отправлять”, грозя, что если “кто… по дружбе или по вражде, или из взяток умышленно что учинит, и ведением и волю пренебрежет, что ему по званию его должности и в силе государственных прав и указов, чинить надлежало, и оный, по важности вины и преступления, живота, чести лишен и в ссылку сослан, или отнятием на несколько времени всех или одного чина, или денежным штрафом быть имеет” (ст. 1. Гл. L).
Проект в особенности обращает внимание на “проклятое” лихоимство, этот источник “всенародной тягости”, карая его телесным наказанием и ссылкой (ст. 4). Вообще нужно сказать, что с лихоимством правительство вело беспощадную борьбу в течение всей изучаемой эпохи. До нас дошла масса указов, грозящих всевозможными карами “плутам, которые ни во что иное тщатся, точию мины под всякое добро делать и несытность свою исполнять” (слова указа 24 дек. 1714 г.).
Однако, несмотря на строгие наказания до смертной казни включительно[21], взяточничество процветало на русской почве, что неоднократно констатировало и само правительство. Так, указ 22 июня 1720 г. свидетельствует, что “возрастают на тягость всенародную и умножаются для лукавых приобретений великие неправды и грабительства и тем многие люди приходят в разорение и бедность”.
А по словам указа 16 авг. 1760 г., “несытая алчба корысти до того дошла, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство предводительством судей, а потворство и упущение – ободрение беззаконникам”.
Через два года (18 июня 1762 г.) правительство снова было вынуждено признать, что “едва ли есть самое малое место правительства, в котором божественное сие действие – суд без заражения сей язвы (лихоимства) отправлялося”. При Екатерине II имена взяточников и лихоимцев, наказанных по суду, публикуются во всеобщее сведение, причем этой каре подвергаются многие лица из высшей губернской администрации.
По справедливому замечанию г. Анциферова, развитое в законодательстве XVIII ст. учение о взяточничестве представляет стройную трехчленную систему, принятую и в современных кодексах.
Согласно с этой системой первый вид взяточничества состоит, собственно, в принятии подарка, взятки; второй – в нарушении служебного долга из-за взятки и третий – в совершении преступления за взятку. По этой системе только то взяточничество влечет за собой смертную казнь, которое сопровождается совершением преступления[22].
Третий вид государственных преступлений, это – преступления против порядка управления и суда. К первой категории (против порядка управления) могут быть отнесены: срывание и истребление правительственных указов и распоряжений, делание фальшивой монеты и подделка актов и печатей; ко второй категории (против суда) – лжеприсяга и лжесвидетельство.
О первом преступлении говорит арт. 203 гл. XXII Воинского устава, предписывая всякого, “яко явно прибитые указы, повеления нарочно и нагло раздерет, отбросит или вычернит”, ссылать в каторжную работу с жестоким наказанием или же “подвергать смертной казни”. Делание фальшивой монеты влечет за собой сожжение (арт. 199. Гл. XXII).
В толковании к этому артикулу определяется понятие названного преступления, а именно, устав гласит, что фальшивая монета может делаться трояким образом: 1) “когда кто воровски чужим чеканом напечатает”, 2) “когда непрямую руду примешивает” и 3) “когда кто у монеты надлежащий вес отымет”.
Что касается до подделки печатей и актов (“писем”), то она карается телесным наказанием, а иногда и смертью, смотря по тому, “ежели обман велик или мал или вредителей есть” (арт. 201. Гл. XXII)[23]. Лжеприсяга наказывается отсечением тех двух пальцев, которыми преступник присягал, и ссылкой в каторжную работу (арт. 196); так же каралось и лжесвидетельство (арт. 198).
Проект уголовного уложения 1754 года к указанным преступлениям прибавляет еще следующие:
1) сопротивление властям (“которые посланным от суда с указами противность окажут и повеленного им дела силой исполнять не допустят… или кого взятых ими в судебные правительства людей на дороге отобьют, или у тех посланных указы сильно отымут и издерут”, см. ст. 1 и 2 гл. LXX),
2) выезд за границу без установленного паспорта или проезжей грамоты (гл. LXII),
3) вывоз за границу золота и серебра, а также ввоз в Россию медных денег, что карается смертной казнью через повешение (ст. 8. Гл. XXXVIII) и
4) ябедничество или ложный донос.
Впрочем, о последнем преступлении говорят многие указы, изданные до и после составления проекта. Так, еще указ 10 апр. 1730 г. предписывает “за ложный и затейный донос чинить смертную казнь без всякой пощады”. Другие указы хотя и смягчают наказание за это преступление, но все же карают его кнутом, батогами, ссылкой в Сибирь и т.п.
Четвертый вид государственных преступлений, встречающийся в Воинском уставе, это – преступления против общественного благоустройства, благочиния, порядка и спокойствия. Сюда можно отнести: укрывательство преступников, пристанодержательство, присвоение себе ложных имен и прозвищ и др.[24]
Гораздо более указаний на эту группу преступлений мы встречаем в отдельных указах. Так, очень много последних воспрещает разного рода проступки против благочиния, порядка и спокойствия, а именно: буйство и драки, игру в карты на деньги, в особенности азартные игры, произнесение бранных слов в публичном месте, роскошь в одежде и экипажах, пьянство и др.
Ввиду того, что игра в карты очень часто подавала повод к буйству, ссорам и дракам, правительство издавало много указов против нее. В первой половине XVIII ст. игра в карты на деньги была вовсе запрещена (инструкция российскому флоту 1710 г. и указ 1717 г.).
Но ввиду того, что на практике это запрещение не исполнялось и, выражаясь словами указа 23 янв. 1733 г., “богомерзкая игра не пресеклась, отчего не только в крайнее убожество и разорение приходят, но и в самый тяжкий грех впадают и души свои в конечную погибель приводят”, правительство усилило кару за названный проступок.
А именно: за первый раз виновные штрафовались, за второй раз дворяне и офицеры подвергались тюремному заключению на месяц, а “подлые люди” наказывались нещадно батогами и, наконец, за третий раз наказание удваивалось”. “Кто же затем пойман будет, – заключает указ, – с таковыми поступать жесточае, смотря по важности дела”.
В царствование Елизаветы Петровны указом 16 июня 1761 г. игра в карты на небольшую сумму была дозволена, но “единственно для препровождения времени” и только в известные игры (ломбер, кадрилия, пикет и контра). Что же касается до азартных игр, то они под страхом большого штрафа были запрещены, “исключая во дворцах Ее Имп. Величества апартаменты”.
При Екатерине II правительство точно так же неоднократно подтверждало запрещение азартных игр, причем иногда (как, напр., в 1766 г. и в 1771 г.) освобождало от платежа карточных долгов. С изданием же Устава благочиния было вообще постановлено, что “о долге и платеже по запрещенной игре просьба не приемлется и иск уничтожается” (ст. 257)[25].
Немало указов было издано и против другого проступка из рассматриваемой категории преступлений, а именно против употребления бранных слов, причем иногда правительство карало очень строго за этот проступок. Так, в 1744 г. некто Татаринов за произнесение бранного слова был наказан нещадно кнутом[26]. По Уставу благочиния употребление бранных слов в “общенародном месте” или при “степенных людях” и женщинах влекло за собой штраф (ст. 264).
К этой же группе проступков можно отнести и роскошь, с чем правительство, согласно с идеями полицейского государства, считало необходимым бороться. До нас дошла масса указов, направленных против роскоши (главным образом в одежде и экипажах), причем эти указы издавались в течение всего XVIII ст. За нарушение их виновные подвергались штрафу, а иногда и конфискации предметов роскоши[27].
Точно так же и пьянство рассматривалось как проступок. По Уставу благочиния за него полагалось суточное “воздержание” на хлебе и воде. Впрочем, если кто оказывался “злообычен в пьянстве, беспрерывно пьян или более времени в году пьян, нежели трезв”, тот заключался в смирительный дом, “дондеже не исправится” (ст. 256).
Среди преступлений против частных лиц на первое место Воинский устав ставит убийство (гл. XIX)[28]. Он знает несколько видов этого преступления, но все они могут быть сведены к двум категориям. К первой категории относится обыкновенное убийство и убийство жены и детей.
В отношении последнего устав придерживается следующего правила: если оно было умышленное, то виновный подвергается наказанию, как за обыкновенное убийство, если же оно являлось результатом неосторожности и произошло при наказании жены и детей, то виновный наказывается легче[29].
Ко второй категории относятся квалифицированные виды убийства, а именно: отцеубийство, убийство ребенка “во младенчестве”, убийство офицера солдатом, отравление и убийство по договору или найму. За обыкновенное убийство устав полагает отсечение головы, “чтобы кровь паки отмстить”, за квалифицированное же убийство – колесование, причем тело преступника должно быть положено на некоторое время на колесо.
Кроме того, уставу известны два вида ненаказуемого убийства, а именно: 1) убийство часовым человека, не ответившего на его двукратный оклик (арт. 44) и 2) убийство “осужденного” в случае его сопротивления тому, “который командирован будет его взять” (арт. 205).
В случае совершения убийства устав требует констатирование его через судебно-медицинское вскрытие тела убитого и дает при этом весьма любопытную классификацию ран по месту, куда они нанесены, и по оружию, которым нанесены. Эта классификация заимствована уставом из западноевропейских уголовных сборников, так как ничего подобного наше законодательство не знало.
К убийству устав причисляет также самоубийство и убийство на дуэли. Самоубийство[30] наказывается следующим образом: если самоубийца покончил с собой в полном рассудке, то устав предписывает палачу “тело его в бесчестное место отволочь и закопать, волоча прежде по улицам и по обозу”.
Если же самоубийца покончил с собой “в беспамятстве, болезни или в меланхолии”, то тело его хоронят, хотя и в “особливом”, но не в бесчестном месте. Но кроме совершения этого преступления, подлежит также наказанию и покушение на него. Так, если солдат, руководствуясь “мучением”, “досадой”, “беспамятством” или “стыдом”, покусится на свою жизнь, то подлежит изгнанию “с бесчестием” из полка.
Если же совершит покушение по каким-нибудь другим мотивам, то подвергается смертной казни (арт. 164. Гл. XIX). Морской устав относится еще строже к самоубийству. Так, в ст. 107 этого законодательного памятника мы читаем: “кто захочет сам себя убить, и его в том застанут, того повесить на районе, а ежели кто сам себя убьет, тот и мертвый за ноги повешен быть имеет”[31].
Таким образом, мотивы самоубийства принимались во внимание Воинским уставом как обстоятельства, смягчающие наказание, по Морскому же уставу они не имеют никакого значения.
Что касается до дуэли[32], то все участвовавшие в ней (даже если дело и не дошло до поединка), как дуэлянты, так и секунданты, подлежат смертной казни через повешение. Мало того, устав предписывает наказывать даже убитых на дуэли, постановляя вешать их трупы за ноги (арт. 139 и 140 XVII гл. и LXIX гл. I ч.). Самый вызов на дуэль вел к лишению чести и конфискации имущества.
В этом отношении Наказ стоит на совершенно иной точке зрения, высказываясь за наказание только одного “наступателя”. Екатерина II значительно смягчила наказание за дуэль, предписав манифестом о поединках 1787 г. наказывать не за дуэль, а за ее последствия, смотря по тому, будут ли таковыми раны, увечья или смерть.
Постановления Воинского устава касательно преступлений против телесной неприкосновенности отличаются крайней неопределенностью и противоречивостью. Они делятся на две категории: на побои и на увечья. Устав перечисляет несколько видов тех и других. Так, он говорит о побоях, произведенных рукой, причем полагает за них в разных главах разные наказания.
Из них устав выделяет, в качестве специального вида преступления, удар рукой по щеке, караемый таким же ударом по щеке со стороны профоса (палача) в присутствии всей роты (арт. 145. Гл. XVII). Другой вид побоев, о которых говорит устав, это побои, произведенные палкой и вообще тупым орудием, наказываемые по одной статье испрашиванием прощения у обиженного, а по другой отсечением руки.
Что касается до увечий, то они наказываются или отсечением руки, или следующим наказанием: преступник ставится под виселицу, и затем ему прокалывают руки гвоздем или ножом; в таком положении он находится целый час, после чего прогоняется шпицрутенами сквозь строй (арт. 143. Гл. XVII).
К преступлениям против чести по Воинскому уставу относится клевета. Она может быть высказана на словах и на письме. В первом случае она карается легче, чем во втором. Так, за устную клевету полагается полугодичное тюремное заключение и, кроме того, обязанность со стороны клеветника публично заявить перед судом, что он солгал (арт. 151. Гл. XVIII).
Клевета, высказанная на письме, называется уставом пасквилем и определяется следующим образом: “пасквиль есть сие, когда кто письмо изготовит, напишет или напечатает и в том кого в каком деле обвинит, через что его доброму имени никакой стыд причинен быть может, и оное явно прибьет или прибить велит, а имени своего или прозвища в оном не изобразит” (арт. 149. Гл. XVIII).
Таким образом, для наличности пасквиля устав требует неизвестность его автора, чем крайне суживает понятие клеветы, выраженной в письменной форме. Последняя всегда наказуема, но степень этой наказуемости находится в зависимости от истинности или ложности известий, заключающихся в пасквиле.
Если известия ложны, то пасквилянт в случае его отыскания подвергается тому наказанию, которое положено за преступление, приписанное им в пасквиле невинному человеку.
Если же обвинение верно, то пасквилянт подвергается или тюремному заключению, или ссылке в каторгу, или шпицрутенам. Мотивируется это тем, что “он истинным путем не пошел, дабы другого погрешения объявить”. Но как в том, так и в другом случае пасквиль сжигается палачом под виселицей.
Что касается до имущественных преступлений[33], то Воинскому уставу известны кража, грабеж, поджог и насильственное истребление или повреждение чужого имущества[34]. Определяя кражу как тайное похищение чужой собственности, устав делает шаг вперед сравнительно с предшествующим законодательством посредством введения в оценку кражи цены украденного[35].
Так, он различает кражу на сумму не свыше 20 рублей от кражи свыше 20 р.[36] Это постановление устава просуществовало до указа 1802 г., разделившего кражу до 20 р., от 20 р. до 100 р. и свыше 100 р. Указ 1812 г. ввел еще одно подразделение кражи до 5 р. Наконец, указом 1816 г. кража была разделена на пять разрядов: до 5 р., от 5 до 10 р., от 10 до 15 р., от 15 до 20 р. и выше 20 р. (причем по-прежнему различалась кража от 20 р. до 100 р. и свыше 100 р.). Постановления указа 1816 г. перешли в Свод Законов изд. 1832 г.
О наказуемости кражи до 20 р. по Воинскому уставу мы уже говорили при рассмотрении повторения преступлений. Кража же свыше 20 р. карается смертной казнью через повешение. С ней в отношении наказания уравнены еще следующие виды кражи: 1) во время наводнения и пожара, 2) из военных хранилищ (напр., из цейхгауза, магазина его величества и др.), 3) у своего господина (так называемая домашняя кража) или товарища и 4) во время караула со стороны караульного.
Кроме этих видов кражи, устав знает еще несколько специальных видов, а именно: кражу человека, караемую отсечением головы (арт. 187. гл. XXI), кражу из намета, в поле и в походе, караемую отсечением ушей и носа (арт. 188) и церковную кражу (святотатство), караемую колесованием.
Понятие церковной кражи по уставу крайне неопределенно (“кто церкви или иные святые места покрадет или у оных что насильно отымет”. Арт. 186. Гл. XXI), почему последняя понималась в это время очень широко. Напротив, проект 1754 г. суживает понятие святотатства, понимая под ним кражу священных вещей из церкви.
“Кто из церквей, – гласит ст. 1 гл. XXXIV, – покрадет освященные и прочие вещи, а именно: потир, сосуды, оклады с образов, ризы, деньги, собранные на церковное строение, или престол обдерет”. Кража же из церкви “каких других вещей” приравнивается к обыкновенному воровству (“с таковыми поступать так, как о прочих татях положено”).
Наконец, к святотатству проект относит и ограбление мертвых (“кто ж гробы будет выкапывать и мертвому телу грабительство чинить”, – гласит ст. 3 той же главы). Наказ Екатерины II опять затемняет понятие церковной кражи, с одной стороны, трактуя ее, как преступление против веры, с другой, смотря на нее как на имущественное преступление.
По проекту уголовного уложения 1813 г. святотатство, во-первых, признается имущественным преступлением (как и по проекту 1754 г.) и, во-вторых, под ним понимается кража всех вещей, принадлежащих церкви и в церкви находящихся. Кража же вещей, не находящихся в церкви, считается святотатством только тогда, когда касается священных вещей. Отчасти на эту точку зрения стало и законодательство.
Так, еще указом Синода 1808 г. было разъяснено, что все вещи, находящиеся в церкви и принадлежащие ей, должны считаться священными, а следовательно, и кража их должна трактоваться как святотатство.
Мало того, указ 19 дек. 1810 г. пошел еще дальше и подвел под понятие святотатства кражу всех вообще принадлежащих церкви вещей, хотя бы они в момент кражи и находились вне церкви. Эти указы легли в основу XV т. Свода Законов, причем последний, вопреки традициям нашего законодательства, отнес святотатство к преступлениям против веры[37].
К области кражи Воинский устав относит также утайку чужих вещей, взятых на сохранение (арт. 193), растрату казенных денег (арт. 194) и присвоение находки (арт. 195). Все эти преступления караются повешением.
Что касается до грабежа, то устав понимает под ним явное, но не всегда насильственное похищение чужой собственности[38]. Он делит его на два вида: совершенный “невооруженной рукой” и с оружием в руках. Первый карается повешением, второй колесованием (арт. 182-185. Гл. XXI).
Поджог рассматривается уставом как вид повреждения и истребления чужого имущества, и оба преступления караются посредством сожжения (арт. 178. Гл. XXI)[39].
В царствование Екатерины II указом 1781 г. “о суде и наказаниях за воровство разных родов” было впервые смягчено наказание за мелкие кражи. Под последними указ признал кражи “ценой ниже 20 р.”. За совершение подобного преступления в первый раз по указу было положено: “имать под стражу и отослать в рабочий дом, где работать, дондеже заплатит то, что украл, и 6% выше того тому, у кого украл”.
За вторую кражу полагалось то же, но с прибавлением двух ударов плети и обязательной работы в пользу рабочего дома в размере тоже 6% цены украденного. За третью кражу виновный подвергался трем ударам плети, кроме того, отдавался в рабочий дом с обязательством заработать цену украденного, затем 6% этой цены на вознаграждение пострадавшему и 12% в пользу рабочего дома.
За крупные кражи наказание осталось прежнее, т.е. смертная казнь, замененная на практике при Елизавете Петровне ссылкой в каторжную работу с вырыванием ноздрей. Другая особенность рассматриваемого указа состояла в том, что он провел точное разграничение между воровством и грабежом, указав отличительный признак последнего в насилии физическом или психическом (грабеж “есть, буде на кого нападет и остановит, стращая действием… и нахально ограбит или что отнимет, или дать себе принудит”)[40].
Наконец, третья особенность указа заключалась в том, что он различал понятие “воровства – кражи”, от понятия “воровства – мошенничества”, понимая под последним карманную кражу на торгах и в многолюдных собраниях, затем внезапно открытое похищение чужого имущества, а также и похищение его посредством обмана (воровство – мошенничество есть “буде кто на торгу или в ином многолюдстве у кого из кармана что вымет или вымыслом или внезапно у кого что отымет или унесет, или от платья полу отрежет, или шапку сорвет, или обманом или вымыслом продаст, или весом обвесит, или мерой обмерит”)[41].
К преступлениям против нравственности Воинский устав относит изнасилование, прелюбодеяние, кровосмешение и др. Изнасилование карается смертной казнью через отсечение головы; но при этом в факте изнасилования судье вменяется обязанность удостовериться посредством освидетельствования пострадавшей.
На показания женщин дурного поведения устав запрещает полагаться, “хотя правда, – говорит он, – некоторые права насилия над явною блудницею не жестоко наказать повелевают, однако же, сие все едино, ибо насилие есть насилие, хотя над блудницей или честною женщиною, надлежит судье не на особу, но на дело и на самое обстоятельство смотреть”.
Эти “обстоятельства” по уставу следующие: 1) “ежели у женщины или у насильника, или у них у обоих найдется, что платье от обороны разодрано”, 2) “или у единого, или у другого или синевы или кровавые знаки найдутся”, 3) “ежели изнасиленная по скором времени к судье придет и о насильствии жалобу принесет” (арт. 167. Гл. XX).
Единственный случай изнасилования, который не наказывался уставом, это – изнасилование невесты (арт. 168. Гл. XX)[42]. Под прелюбодеянием устав понимает недозволенную связь между мужчиной и женщиной, как между женатым и замужней, так и между холостым и незамужней. Под понятие этого преступления подводится и связь между женатым и незамужней, и наоборот.
Прелюбодеяние карается тюремным заключением, шпицрутенами и ссылкой в каторжные работы (арт. 169 и 170. Гл. XX). Кроме того, если от связи между холостым и незамужней родится ребенок или женщина только еще забеременеет, то отец обязуется, выражаясь словами устава, “для содержания матери и младенца, по состоянию своему и платы, нечто дать”.
Если же будет доказано, что женщина вступила в связь вследствие обещания на ней жениться, то ее соблазнитель обязуется исполнить свое обещание (арт. 176). В одном только случае прелюбодеяние наказывается значительно легче, это – если обвиненные в нем женатые люди докажут, что “в супружестве способу не могут получить телесную охоту утолить”, т.е. что супруги оказываются неспособными к половому сожитию (арт. 170)[43].
Под кровосмешением или блудом устав понимает недозволенную связь между близкими родственниками и свойственниками, т.е. между такими лицами, которые не могут вступать в брак между собой по соображениям родства или свойства. Устав знает два вида этого преступления: 1) связь между свойственниками и родственниками прямых линий, караемую смертной казнью, и 2) связь между родственниками и свойственниками боковых линий, караемую “по судейскому рассуждению” и церковным покаянием (арт. 173 и 174. Гл. XX).
Что касается до мужеложства – преступной связи между мужчинами, скотоложства – преступной связи между человеком и животным, то эти преступления были внесены впервые в наше законодательство Воинским уставом. Первое из них, если было соединено с насилием, карается смертной казнью или вечной ссылкой на галеры (арт. 166. Гл. XX); второе влечет за собой “жестокое” телесное наказание (арт. 165. Гл. XX).
Законодательство XVIII ст. склонно было рассматривать как особый вид прелюбодеяния многобрачие (двоеженство). Проект уголовного уложения, составленный Елизаветинской законодательной комиссией, даже прямо помещает многобрачие под рубрику “прелюбодейства”, очевидно, трактуя его как прелюбодеяние, осложненное повторением форм заключения брака[44].
Что касается до наказания многобрачия, то оно отличалось крайней неопределенностью. Так, Воинский устав предписывает тех, “кто при живой жене на другой браком сочетается и тако две жены разом иметь будет”, судить “церковным правилом” (арт. 171). Синодский указ 1723 г. в некоторых случаях считал даже возможным признавать второй брак законным (если “оставленное лицо причиной тому есть”). Другие указы наказывали многобрачие различно и в общем довольно мягко (ук. 1766, 1770 и 1784 гг.).
[1] Гораздо более точную формулировку неосторожного деяния мы встречаем в проекте уголовного уложения 1813 года. Вот что гласит по этому поводу статья 10 проекта: “небрежением, неосторожностью, оплошностью или легкомыслием необходимо почитать не токмо, когда кто что-нибудь недозволенное сделает, отчего вред другому случился или случиться мог бы, но и тогда, ежели дозволенное сделано в непристойном месте, или в ненадлежащее время, или ненадлежащим образом, отчего другому также вред приключился”. Как замечает профессор Таганцев, эта формулировка неосторожной вины, несомненно, повлияла и на действующее право (Учебник русского уголовного права. Кн. I. С. 82).
[2] Правда, в толковании к арт. 185 XIX гл. сказано, что “вора, который в ночи в дом ворвется, без страха наказания умертвить, ежели его без своего опасения преодолеть было невозможно”, т.е., по-видимому, допускается и защита имущественных прав, однако тут же прибавлено: “ибо надлежит рассудить, что вор не для единой кражи, но чтобы и умертвить, в дом ночью врывается”.
[3] Впрочем, от этого положения было сделано отступление; так в том же уставе читаем далее: “надобно смотреть, когда кто кого ударит рукою, и того сильнее, кого бьет, тогда обиженный может оружием обороняться, ибо есть все равно, как и чем смертный страх угрожен будет” (арт. 157. Гл. XIX).
[4] О необходимой обороне см.: Кони. Необходимая оборона (Моск. Унив. изв. 1866); Долпчев. О праве необходимой обороны (Юрид. вести. 1874. Кн. XI и XII); Пусторослов. Незаменимая саморасправа, как учреждение уголовного права; его же. Понятие о незаменимой саморасправе; Фельдштейн. О необходимой обороне и ее отношении к правомерному самоуправству (Журн. Мин. юст. 1899. Кн. V).
[5] Кроме того, в арт. 180, в котором устанавливается наказание за повреждение чужого имущества, находим следующую оговорку: “разве по необходимой нужде востребуется, и на то позволится” (См.: Розин. О крайней необходимости. С. 174).
[6] См.: Саблер. О значении давности в уголовном праве. С. 30-40 и Фойницкий. Учение о наказании в связи с тюрьмоведением. С. 115.
[7] В одном только случае Уложение приравнивает опьянение умыслу и то потому, что оно производится сознательно для бодрости при совершении преступления (ст. 17. Гл. XXII).
[8] “Пьянство никого не извиняет, понеже он (преступник) в пьянстве уже непристойное дело учинил”.
[9] Младенческий возраст считался до 7 лет.
[10] Впрочем, Синод, на заключение которого поступило названное решение Сената, нашел, что 17-летний срок слишком поздний, так как по закону даже в брак можно было вступать ранее 17 лет, почему и высказался за 12-летний срок. Однако на практике оба решения не имели никакой силы, и сам Сенат не стеснялся их нарушать (Таганцев. Учебник русского уголовного права. Кн. 1. С. 90).
[11] Проект уголовного уложения 1754 года знает еще три обстоятельства, влияющие на наказуемость в смысле ее усиления (заимствованные им из Уложения 1649 года и указной практики), а именно: 1) совершение преступления в церкви, 2) на государевом “дворе” и 3) в присутствие государя.
[12] Отдельные указы говорят еще о небытии у исповеди, что предписывалось делать, по крайней мере, раз в год (указ 8 февр. 1716 г.), о неприличном поведении во время богослужения, о непосещении церкви в праздники и воскресные дни и т.п. Все эти проступки карались в большинстве случаев штрафом.
[13] Точно так же и Морской устав “с великим подвержением запрещает все чародейства”. Даже позднейшее законодательство продолжает трактовать волшебство как тяжкое преступление. Так, указ 25 мая 1731 г. грозит волшебникам сожжением и под страхом наказания кнутом запрещает всякое общение с ними.
[14] В особенности было много издано указов против раскола в царствование Петра I, т.е. того государя, который в теории признавал свободу вероисповедания. До нас дошли замечательные слова Петра, сказанные им в указе 16 апр. 1702 г., а именно: “мы (т.е. государь) по дарованной нам от Всевышнего власти совести человеческой приневолить не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность пещись о блаженстве души своей”.
[15] Вообще Екатерина II была сторонницей религиозной терпимости. До нас дошел ее ответ Синоду по поводу одного его представления, что она, “как бог на земле терпит все веры, языки и вероисповедания” (см.: Гольцев. Законодательство и нравы в России XVIII в. 2-е изд. С. 98).
[16] Точно так же и указ 30 янв. 1727 г. подтвердил, что за “непристойные и противные слова” против государя и членов его семьи “без всяких отговорок учинена будет смертная казнь без пощады”.
[17] Так, по Воинскому уставу, “если кто уведает, что един или многие нечто вредительное учинить намерены, и о том в удобное время не объявит, тот имеет по состоянию дела, на теле или животом наказан быть” (арт. 129. Гл. III).
[18] Подробную регламентацию доносов мы встречаем в проекте уголовного уложения 1754 г. (гл. XXII), причем за ложный донос предписывается смертная казнь (ст. 7). Доносы вменялись в обязанность и во вторую половину XVIII ст. Так, при Екатерине II (8 июня 1764 г.) было предписано доносить о неправильно захваченных землях, при Павле I указом 20 дек. 1798 года правительство определило денежное вознаграждение за донос о беглых солдатах и т.д.
[19] Точку зрения Наказа на государственные преступления усвоил себе и проект “коронационной всемилостивейшей грамоты, русскому народу жалуемой”, составленный при Александре I.
Статья 19 проекта также не признает за “словами” и “сочинениями” значения оскорбления Величества, определяемого ею следующим образом: “преступлением оскорбления Величества почитаться должны следующие деяния: чем кто сделает и производить будет самым действием заговор на ниспровержение Высшей власти в государстве” (Коркунов. Политические воззрения Сперанского. См.: Вестник права. 1899. Кн. VIII).
[20] Этот указ был подтвержден Екатериной II 19 октября того же 1762 г.
[21] Так, по указу 24 дек. 1714 г. лихоимство могло быть наказано телесным наказанием, конфискацией имущества, шельмованием и даже смертной казнью.
[22] Анциферов. Взяточничество в истории русского законодательства (Журн. гражд. и уголовн. права. 1884. Кн. 2).
[23] Об этом преступлении говорят и последующие законодательные памятники. Так, в Инструкции крепостных дел дьякам 20 окт. 1719 г. оно уже называется подлогом (“ежели оный дьяк в своих врученных ему делах сам или с подчиненными своими учнет какие подлоги делать”).
Затем им занимается и Генеральный регламент (гл. XIII и L). В главе XIII этого памятника говорится о совершении подлога должностным лицом посредством печати коллегии (“кто дерзнет оною печатью какие подлоги чинить”), а в главе L идет речь о подлоге разных официальных документов “кто неправдиво учинит репорт или о состоянии дела, а некоторые предложения с умыслу удержит или весьма утаит; или кто протоколы или другие документы переправит фальшиво”).
Регламент карает подлог смертной казнью или вечной ссылкой на галеры с вырезанием ноздрей и конфискацией имущества. Но помимо официальных документов подлогу могли подвергаться и частные документы. О таком виде подлога также говорят многие памятники.
Так, Вексельный устав 1729 г. упоминает о подлоге векселей (“а ежели кто под руки кого-нибудь в векселях подпишется и тем или иным образом сделает воровски вексель”); указ 23 авг. 1737 г. – о подлоге закладной и т.п. Все эти постановления были приведены в некоторую систему в проекте уголовного уложения 1754 г. в главе LIV. О подлоге см.: Жижиленко. Подлог документов. С. 252 и след.
[24] Проект уголовного уложения 1754 г. знает еще порчу межей и граней (гл. LVI), продажу золотых и серебряных вещей без клейма пробирных мастеров (ст. 12, 13 и след. XXXIX гл.) и др.
[25] См.: Михневич. История карточной игры на Руси (Истор. вестн. 1901. Кн. 1-3).
[26] Гольцев. Законодательство и нравы в России XVIII века. 2-е изд. С. 113.
[27] Подробности см. у Гольцева. Указ. соч. С. 117 и след.
[28] См.: Таганцев. О преступлениях против жизни по русскому праву (2-е изд. 1873).
[29] Проект 1754 г. понижает наказание за убийство детей, карая родителей вечной ссылкой в монастырь “для покаяния” (ст. 1. Гл. XXIX), но зато повышает наказание за убийство жены, предписывая виновного мужа подвергать колесованию; впрочем, если муж убил свою жену “в запальчивости”, застав ее с кем-либо в “прелюбодействе”, то смертная казнь заменяется церковным покаянием (ст. 7 и 9).
Затем проект говорит еще о вытравлении плода, карая его кнутом и вечной каторгой (ст. 3). Окончательное уравнение наказания за убийство детей с наказанием за обыкновенное убийство произошло в указе 4 июля 1836 года.
[30] О самоубийстве см.: Веселовский. Исследование о самоубийстве в России (Журн. Мин. внутр. дел. 1846. Кн. 5) и Булацель. Исторический очерк философских воззрений и законодательств о самоубийстве.
[31] Проект 1754 г. заменяет смертную казнь наказанием плетьми и тюремным заключением на два месяца (ст. 2. Гл. XXVII).
[32] О дуэли см.: Курчатовский. Дуэль, историко-догматическое исследование, а также отзыв об этой книге г. Ретвиха в Журн. Юрид. Общ. 1898. Кн. 12.
[33] См.: Фойницкий. Мошенничество по русскому праву; Тальберг. Насильственное похищение имуществ по русскому праву (разбой и грабеж); Белогриц-Котляревский. О воровстве – краже по русскому праву; его же. Особые виды воровства – кражи по русскому праву; Есипов. Повреждение имущества огнем по русскому праву; его же. Святотатство в истории русского законодательства.
[34] О мошенничестве устав ничего не говорит, но знает некоторые виды обманов с корыстной целью, напр., обмер и обвес (арт. 200. Гл. XXII), записывание в приход менее действительно полученного (арт. 194. Гл. XXI) и др. (см.: Фойницкий. Указ. соч. С. 42).
[35] Впрочем, на практике цена украденного и до издания Воинского устава играла важную роль в назначении преступнику судами того или другого наказания (см.: Липинский. К истории русского уголовного права XVIII ст. Журн. гражд. и уголовн. права. 1885. Кн. X. С. 15)
[36] Напротив, проект 1754 г. (1-й ред.) различает кражу на сумму свыше 40 р., караемую повешением, от кражи на сумму свыше 30 р., караемой кнутом и каторжными работами. Кроме того, ему известна и кража на сумму не свыше 20 р., караемая смертной казнью только за третий раз (кража же на сумму свыше 20 р., но ниже 30 р., влечет за собой кнут. См. гл. XXXIII).
[37] Белогриц-Котляревский. О воровстве – краже по русскому праву. С. 121, 195 и 214; Есипов. Святотатство в истории русского законодательства. С. 22 и след.
[38] О том, что признак насилия далеко не всегда прилагается Воинским уставом к понятию грабежа, иначе говоря, что уставу известен грабеж и без насилия, см. толкование артикулов 185, 106 и 107 XXI гл., предложенное проф. Белогриц-Котляревским (О воровстве – краже. С. 100-101).
[39] Впрочем, устав знает особый вид поджога, не влекущий за собой смерти, это – поджог на неприятельской земле, являющийся не чем иным, как самовольным истреблением имущества огнем “без указу”, т.е. без разрешения начальства. Проект 1754 г. различает поджог строений от поджога других предметов; первый, как более опасный вид преступления, влечет за собой сожжение, второй – отсечение головы (ст. 1 и 3. Гл. XXXIX).
[40] См.: Сергеевич. Лекции и исследования. С. 923. Впрочем, в изложении проф. Сергеевича содержание указа 1781 г. передано не совсем верно.
[41] Такое же определение мошенничества дает и проект 1754 г. (см. ст. 22 XXXII гл., ст. 22 XXXIII гл., а также гл. LVI и LV). Ввиду этого нельзя не согласиться с г. Червонецким, что в законодательстве XVIII ст. “утратилось ясное понимание мошенничества, как имущественного обмана” (Мошенничество по новому уголовному уложению. Журн. Мин. юст. 1906. Кн. 9).
И только при составлении Уложения о наказаниях 1845 г. было обращено внимание на неудачную конструкцию мошенничества по нашему праву, каковая, по справедливому замечанию составителей сборника, “не соответствовала обоснованному и истинному о мошенничестве понятию”.
[42] Проект 1754 г. к этим постановлениям добавляет еще два следующих:
1) в случае, если изнасилованная девушка пожелает выйти за “насильника” замуж, то смертная казнь заменяется ему или денежным штрафом (если он дворянин), или наказанием плетьми (если он из “подлых”) и
2) смертная казнь заменяется штрафом и тюремным заключением (для “подлых” телесным наказанием), если повод к насилию подала сама женщина “через непристойные свои поступки” (ст. 4 и 5. Гл. XLVI). Затем наравне с изнасилованием проект карает также и похищение женщин для развратных целей (“насильный увоз жен и девок”, см. гл. XLVI).
[43] Проект 1754 г. наравне с прелюбодеянием карает также сводничество и содержание публичных домов, предписывая виновных в том мужчин наказывать плеть ми, а женщин (как сводниц, так и “непотребных девок”) – еще, кроме того, ссылать на прядильный двор.
[44] См.: Фалеев. Многобрачие, как преступление (Вести, права. 1903. Кн. 8).
