Перейдем теперь к рассмотрению особенностей процедуры отдельных видов бракоразводных дел, и прежде всего разводов:
По прелюбодеянию и неспособности к брачному сожитию одного из супругов. После получения просьбы о разводе и после принятия ее (если она не подлежит возвращению вследствие формальных причин. См. ст. 266 и 267 Уст. Гр. Суд. причины, в них поименованные, распространены и на консисторское производство согл. Опред. Св. Синода 19 октября – 22 ноября 1883 г. N 2102; Прав. Вестн. 1883 г. N 271) епархиальное начальство “поручает доверенным духовным лицам сделать увещевание супругам, чтобы они прекратили несогласие христианским примирением – и оставались в брачном союзе”. Увещевание тяжущимся супругам предлагается через местных, по жительству их, приходских священников, в случае же особой просьбы супругов – через духовников или других священников по их указанию.
О результате увещевания должно быть донесено консистории с представлением письменных отзывов супругов. (см. Григоровский. Сборн. пост. о браке и разводе. изд. 9. С. 190-192). Когда увещевания не достигнут своей цели[1] (ст. 240), тогда открывается формальное производство. Ответчику выдается засвидетельствованная копия искового прошения и назначается день явки (У. Д. К., ст. 245).
Истцы и ответчики, как указано выше, должны быть налицо. Если ответчик по вызову Консистории не является для судоговорения, то она сообщает об этом местной полиции для принятия надлежащих мер, с назначением нового срока на явку. Сверх того, предоставляется истцу просить светское начальство о побудительных мерах к исполнению такового требования.
Если и после принятия этих мер ответчик не явится для судоговорения, то епархиальное начальство приступает к решению дела без судоговорения. Равно без судоговорения решается дело и в том случае, если местожительство ответчика неизвестно и он не явится по истечении 6-месячного срока со дня пропечатания последней публикации в Сенатских Объявлениях (т. XVI, ч. II. Зак. Суд. Гр., ст. 110, 112; Цирк. ук. Св. Синода 31 дек. 1852 г. и 12 февр. 1896 г. – См. Григоровский. С. 193 и 194). После явки сторон назначается судоговорение. Тут предъявляются документы, если они есть, и выслушиваются стороны и свидетели.
Значение доказательств определяется так: “Главными доказательствами преступления должны быть признаны: а) показания двух или трех очевидных свидетелей и б) рождение детей вне законного супружества, доказанное метрическими актами и доводами о незаконной связи с посторонним лицом. Затем, прочие доказательства, как-то: письма, обнаруживающие преступную связь ответчика; показания свидетелей, не бывших очевидцами преступления, но знающих о том по достоверным сведениям или по слухам; показания обыскных людей о развратной жизни ответчика и другие – тогда только могут иметь свою силу, когда соединяются с одним из главных доказательств или же: в своей совокупности обнаруживают преступление” (ст. 249). “Собственное признание ответчика в нарушении святости брака прелюбодеянием не принимается в уважение, если оно не согласуется с обстоятельствами дела и не сопровождается доказательствами” (ст. 250). Таковы доказательства прелюбодеяния.
По окончании судоговорения составляется записка из дела и предлагается для рукоприкладства сторонам. Затем следует постановление решения (ст. 252). Решения епархиального начальства по бракоразводным делам объявляются обеим сторонам (ст. 254). Недовольная решением сторона имеет право апеллировать в Синод[2]. Но и независимо от апелляции все постановления консистории о расторжении браков по прелюбодеянию и неспособности поступают на ревизию Синода (ст. 237, 256).
Процесс этот отличается следующими особенностями:
1) Он крайне стеснителен для тяжущихся вследствие воспрещения (почти полного) представительства.
2) Он не достигает целей правосудия в силу строго формального характера доказательств, что касается прелюбодеяния. Очевидно, что так называемыми “прочими” доказательствами ст. 249 (письма супругов, показания свидетелей-неочевидцев и пр.), раз они имеют силу только тогда, “когда соединяются с одним из главных доказательств или же в своей совокупности обнаруживают преступление”, пользоваться в первом случае бесполезно (потому что главное доказательство само решает дело), а во втором едва ли возможно: ибо такая “совокупность” может представиться редко; во всяком случае, здесь необходима оценка доказательств по внутреннему убеждению суда, на что едва ли решится консистория.
Остаются, следовательно: 1) свидетели – очевидцы такого факта, который меньше всего предполагает возможность очевидного свидетельства о нем; 2) прижитие незаконных детей, доказанное метрическими книгами и доводами о незаконной связи. Здесь предполагается два случая: 1-й, что в гражданском суде состоялось решение о признании ребенка лицом незаконнорожденным (Уст. Гр. Суд., ст. 1346 и сл.), что потом отмечено было в метрических книгах, и 2-й, что духовный суд доводами истца убедится в незаконном рождении детей ответчицы. Первый случай явление редкое, а второй – при формализме консисторского производства, – доказательство, воспользоваться которым крайне трудно.
Наконец, что касается показаний обыскных людей, то значение этого доказательства Св. Синод определяет так: указание на показания обыскных людей относительно развратной жизни ответчика как на одно из числа второстепенных доказательств совершенного сим последним нарушения супружеской верности, должно быть понимаемо только в том смысле, что если об ответчике по производившемуся о нем по гражданскому ведомству делу был уже учинен, по распоряжению подлежащих властей того же ведомства, повальный обыск, то показания, данные на этом обыске, могут быть приняты духовным судом в соображение при рассмотрении бракоразводного дела; по непосредственному же распоряжению духовного суда производство повального обыска не должно быть учиняемо (Цирк. Ук. Св. Синода 28 авг. 1892 г. N 8; См. Григоровский. С. 202).
Результаты этой системы доказательств, что касается суда, следующие: а) пассивность роли его и безучастное отношение к делу – ибо судьями являются свидетели, строго говоря; б) насилие над совестью судей, обязываемых этой формальной правдой нередко сознательно постановлять решения материально несправедливые, что влечет за собой: в) упадок авторитета духовного суда. Что касается сторон: крайняя трудность, а иногда полная невозможность ведения подобных процессов и дороговизна их, между прочим, благодаря расходам на приобретение необходимых “свидетелей-очевидцев”.
Замечательно, что процесс о разводе по искам супругов, сравнительно с процессом предшествуемого периода, есть, можно сказать, шаг назад. Того беспощадного формализма в доказательствах, который господствует теперь, там не было; непременной очевидности свидетельства не требовалось, а равно придавалось значение и другим фактам, так, например, отношениям между подозреваемыми в прелюбодеянии, поведению супругов; равно и неспособность к брачному сожитию доказывалось не одной только экспертизой.
Производство о разводе по неспособности к брачному сожитию заключается, главным образом, в освидетельствовании лица, оговариваемого в неспособности по требованию духовного суда в присутствии Врачебного Отделения Губернского Правления. Заключение Врачебного Управления поступает на утверждение Медицинского Совета Министерства Внутренних Дел. Иногда, смотря по обстоятельствам дела, в тех случаях, когда обвиняемой в неспособности стороной является муж, производится освидетельствование не только сего последнего, но и жены истицы “на предмет определения нахождения ее в девственном состоянии”, как выражается Синод.
Вообще же, соображаясь с обстоятельствами дела, суд может признать необходимым освидетельствование обоих супругов. Иногда сверх освидетельствования Консистория производит расследование о том, жили ли по вступлении в брак супруги совместно и как долго, имели ли, а если нет, то почему, супружеское сожитие и т. п. (Сепар. опред. Св. Синода 1853 г. N 196, 1855 г. N 11; Григоровский. С. 310). Легко понять – многие ли решатся на развод по этой причине, обставленной такой процедурой.
Что касается засим производства дел о расторжении браков по безвестному отсутствию, то правилами, изданными 14 января 1895 г., производство это значительно облегчено сравнительно с недавним временем, когда для удостоверения в безвестном отсутствии лиц неподатных классов требовалось собрание справок во всех Губ. Правлениях Империи.
Расторжение браков вследствие многобрачия, т. е. заключения нового или новых браков, при существовании прежнего, подсудно Консистории той епархии, в которой браки были совершены (Уст., ст. 207). Производство по таким делам двойственное – в светских и в духовных судах. Поступив первоначально в уголовный суд с целью преследования многобрачия как преступления, они переходят на рассмотрение духовного суда, который должен сообщить первому сведения о совершении брака при существовании уже другого (Уст. Угол. Суд., 1013).
Затем, после вынесения приговора уголовным судом, они возвращаются опять в Консисторию для констатирования незаконности второго брака, назначения епитимьи виновным в двоебрачии (ст. 212) и наказания духовных лиц, венчавших этот брак. Отсюда они могут опять стать предметом суждения светского суда (гражданского), когда возникает речь о правах, вытекающих из второго брака (ст. 1337 Уст. Гражд. Суд.).
Остальные поводы к разводу в процессуальном отношении не представляют никаких особенностей[3],[4].
Существующий бракоразводный процесс есть институт, по справедливости, “ветхий деньми”. Все изложенные выше особенности его (смешение суда и администрации, преобладание следственного элемента и письменности, поручение канцелярии судебных функций, отсутствие гласности) суть вместе с тем и давно признанные и наукой, и практикой законодательств, в том числе и нашего, недостатки процесса. Но самую большую язву составляет формальная теория доказательств, приютившаяся, как бы в насмешку над жизнью, именно в той области судебной практики, где меньше всего должно быть формы[5].
Важный изъян бракоразводного процесса – двойственность компетенции властей духовной и светской. Отсюда коллизия между определениями той и другой, и надо сознаться, не к выгоде духовного суда. Так, уголовный иск о прелюбодеянии, возбужденный в светском суде, может быть выигран, если только общая сумма представленных на суд фактов убедит присяжных в справедливости иска. Но тот же иск в суде духовном (если предположить, что супруг обиженный прекратил дело в последнем и перенес в первый) имеет все шансы на проигрыш, если он не опирается на “очевидцев-свидетелей”.
Так дела по многобрачию нередко имеют такую судьбу: суд гражданский оправдывает двоеженца и косвенно как бы признает законным его второй брак; суд духовный обвиняет его, присуждает к церковному наказанию и расторгает брак. В делах о неспособности нельзя не признать крайней стеснительности в доказательствах. Освидетельствование в официальном медицинском учреждении (обыкновенно обоих супругов) единственное и, надо сознаться, крайне тяжелое для сторон процессуальное средство. Старая практика была в этом отношении не так формальна.
Таково наше действующее бракоразводное право. В своем историческом развитии оно имеет многие черты сходства с западноевропейским правом и некоторые отличительные черты. И мы, как и другие народы, начали свою историческую жизнь при значительной беспорядочности брачного, а в том числе и бракоразводного права. Вначале и у нас произвол мужа решал, сохранить ли брак в силе или же отвергнуть неугодную ему жену. Постепенно, хотя и медленно, стала приобретать и жена некоторое право голоса в этом вопросе, и, таким образом, вырабатывается практика разводов по соглашению или договору между супругами.
Христианская религия, взявшая брак под свою защиту и надзор, ведет и на Западе, и у нас сильную борьбу и с разводами односторонними, и с разводами двусторонними. Она желает регулировать развод в духе евангельских правил и старается действовать в этом отношении на законодателей. Но при этом она встречает весьма энергичный отпор в нравах и обычаях, противодействовавших упорядочению бракоразводного права; но параллельно с этим в самой христианской церкви постепенно обнаруживалось разногласие относительно допустимости и недопустимости развода; вследствие этого законодательная практика направилась по двум противоположным направлениям: запрета развода в странах католических и допущения его в странах православных и протестантских.
Влияние религии было столь сильно в этом вопросе, что даже изъятие на Западе брачного права из ведомства церкви и перенесение в ведомство светского законодательства не устранило вполне церковной точки зрения на этот предмет.
У нас брачное право в основных своих постановлениях (у коренного русского населения – православного) вырабатывалось общими силами церкви и государства, но получило несколько своеобразное развитие вследствие усвоения нами брачного законодательства иноземного – византийского. Отсюда в истории нашей наблюдается в течение продолжительного времени некоторая рознь и даже борьба между официальным законом и неофициальным народным правосознанием. С самого начала нашей истории начинается это раздвоение в русской мысли: старые нравы влекут русского человека к прежней свободе разводов, новая культура – к ограничению этой свободы и к упорядочению разводов.
Под влиянием борьбы этих двух сил жизнь направляется по диагонали параллелограмма их. Представителям новой религии приходится уступать под напором жизненной волны, а русской старине понемногу сдаваться под действием христианской проповеди. В общем, однако, прогрессивное движение русского правосознания, в смысле приближения его к христианскому идеалу, было медленным: слишком несчастлива была судьба русского народа политическая, задерживавшая его развитие, слишком мало было к нему притока здоровых, культурных источников, слишком низок был общий умственный и нравственный уровень его, чтобы он мог скоро впитать в себя соки евангельской истины.
Мало того, даже византийские законы, рассчитанные тоже на нравы расшатанные, были для старой Руси не по плечу, так сказать, слишком идеальными. И вот, вдобавок к византийским, появляются еще свои, выработанные русской жизнью, поводы к разводу. В общем получается обширная схема этих поводов, но и она не удовлетворяет правосознанию тогдашней эпохи: разводов ищут еще помимо легальных поводов, обращаются для этого к некомпетентной власти и упорно держатся взгляда, что развод есть дело частное и что личная воля супругов – сама закон для брака.
В таком состоянии подходит русское общество ко времени великих реформ Великого русского монарха. Стремление этого монарха преобразовать не только Русское государство, но и русское общество, оставило следы и в юридической судьбе брачного союза. С Петра Великого светская власть становится деятельной силой в бракоразводном праве и суде. Официальное правосознание вырабатывается под ее непосредственным воздействием. Появляются причины развода, основанные на светских законах, изданных русскими императорами (как в кормчей – византийскими), а главное, создается духовное судебно-правительственное учреждение, вполне подчиненное светской власти, которая через его посредство начинает регулировать брачные дела и общими, и сепаратными указами.
Пользуясь этими повелениями свыше и имея в руках старую законную книгу (кормчую), духовно-судебная практика вырабатывает русско-византийское бракоразводное право, которое все больше и больше закрепляет брак. В результате старое византийское законодательство мало-помалу забывается, и в заключение от него остаются одни лишь отрывки. Официальная свобода разводов постепенно стесняется, и число поводов к разводу делается все меньше и меньше. Но неофициально русские люди и Петровской Руси легко разрывают свои браки, то обращаясь для этого к содействию низшей духовной власти, то разводясь сами, “не ходя к святительскому суду”.
Лица высших классов прибегают для обхода закона к милости русских монархов и нередко получают от них то, чего не могут дать каноны. Как в старое время религия, так теперь нравы слабо сдерживают порывы своеволия. Ко всему этому одна часть русских людей отделяется от православной церкви, устраивает брачную жизнь согласно своим религиозным воззрениям и, надо сознаться, не с пользой для укрепления брачных уз. Несогласие между законом и жизнью сознается в эпоху кодификационных работ и духовной, и светской властью. Но попытки кодификаторов преобразовать бракоразводное право на началах сближения требований жизни с предписаниями закона не достигают желанной цели.
С таким наследством передает история судьбу русского брака современному обществу.
Состояние брачных уз в нашем обществе представляется в таком виде. Легально они довольно прочно закреплены: расторжение их допускается кодексом лишь ввиду самого чувствительного поражения важнейших брачных элементов – этического и физического, а бракоразводный суд и при наличии законных поводов к разводу весьма затрудняет доказательство их. Что же касается действительной, фактической крепости брака, то русское общество далеко не может похвалиться ею.
Браки, существующие юридически и фактически разорванные, представляют заурядное явление. Даже суд гражданский, – а только немногие семейные раздоры доходят до суда – может констатировать частые несогласия в супружествах и частые ходатайства о разлучении, хотя и временном. Суду же уголовному нередко приходится быть свидетелем других, еще более печальных фактов – возникновения тяжких уголовных преступлений (даже убийств) вследствие невозможности прекратить брак, находящийся в патологическом состоянии.
Жизнь ищет выхода из тесного круга, начертанного для нее законом, и этот выход сопровождается крайне неутешительными явлениями: попытками обойти закон посредством создания формально существующих, но реально фиктивных, поводов к разводу. Но это лишь конечная цель борьбы между законом и жизнью; средства ее еще печальнее: лжесвидетельства, подлоги, самообвинения в преступлении и т. п.
Такое положение законодательства нельзя назвать нормальным.
Наше бракоразводное законодательство, сравнительно с действующими западноевропейскими кодексами, допускающими развод, отличается не столько строгостью своих бракоразводных норм, сколько их невыдержанностью в принципиальном отношении и некоторой отрывочностью. Так, если закон признает, что отношения между супругами должны быть основаны на чувстве взаимной привязанности и уважения (Зак. гражд., ст. 106, 107), то, естественно, надо также признать достаточной причиной для расторжения брака грубое оскорбление этого чувства. Между тем действующий закон даже покушение одного супруга на жизнь другого, если оно не повлечет за собой тяжкой уголовной кары, сопряженной с лишением всех прав состояния, не считает основанием для развода.
Если продолжительное пребывание супруга в неизвестности есть повод к разводу, то не аналогично ли и небезвестное пребывание его, но с явно выраженным злым умыслом – покинуть другого супруга навсегда и не возвращаться к нему более. Равно и другая аналогия может оправдывать такой же вывод: если сосланный за преступление супруг, раз другой невиновный супруг за ним не последует, может просить развода, отчего не может просить его не совершивший преступления, но оставленный супруг: и там и здесь фактически брака нет. Если неспособность к брачному сожитию есть повод к разводу, то почему не может составить такого повода – заразная неизлечимая болезнь (сифилис), исключающая возможность полового общения без опасности потери здоровья.
Эта непоследовательность действующих бракоразводных норм явилась результатом исторического сложения их: некогда цельное, хотя и чужое, византийское законодательство постепенно выходило из жизни, не будучи заменено другим, тоже цельным законом: одни нормы отпадали, другие вводились, не будучи взаимно связаны общей идеей. Только коренной пересмотр бракоразводного права может сообщить ему характер законодательства идейно единого, проникнутого общей мыслью. Только при полной реформе бракоразводного права возможно будет привести в согласие его нормы с общим воззрением на брак и на взаимные отношения супругов. К сожалению, ту попытку реформы этого права, которая сделана в проекте гражданского уложения, нельзя назвать удачной.
Мы видели, что в западноевропейской бракоразводной законодательной практике замечается стремление даже в тех странах, где существовала широкая свобода разводов (в Германии), ограничить их и в пользу этого стремления, при составлении Общегерманского уложения были выставлены весьма серьезные основания. Многие из них имеют не местный только или чисто национальный характер, но общий или общекультурный и могут быть приняты во внимание и нами при пересмотре бракоразводного права.
Нам кажется, однако, что не только Общегерманское уложение, но и другие западноевропейские законодательства недостаточно обращают внимание при начертании правил о разводе на состав семьи. Между тем к этому составу нельзя относиться безразлично. Бесспорно, что самое тяжкое впечатление в моральном отношении и самое щекотливое в социальном производят разводы супругов, имеющих детей, требующих призрения. Здесь разрывается не только брак, но и семья.
Вот почему расторжение таких браков должно быть допустимо с особой осторожностью. Родительские обязанности требуют некоторой жертвы со стороны супругов – необходимость поступиться своим личным благом ввиду блага детей. Едва ли должны быть также расторгаемы всегда по одним и тем же причинам и супружества непродолжительные, и те, в которых ищущие развода прожили уже большую часть своей жизни. Naturali aequitate motus, как говорит римский юрист, законодатель не может не допустить здесь некоторой “дифференциации” в своих постановлениях.
Условия нашего юридического быта не заключают в себе препятствий для преобразования нашего бракоразводного права. Историческая традиция за возможное примирение в этом вопросе нужд духовных с немощами человеческими: православная церковь на запросы жизни не отвечает в этом случае католическим non possumus, а узаконения о разводе последнего времени относительно сосланных за преступление супругов показывают, что эта точка зрения продолжает жить и в действующей законодательной практике.
Вне сомнения, что улучшению даже действующего материального бракоразводного права помогло бы немало преобразование бракоразводного процесса на началах современной процессуальной науки и законодательной практики западноевропейских народов, началах, ставших достоянием и нашей юридической жизни благодаря Судебным Уставам Императора Александра II. Сделайте бракоразводный суд устным, возможно, по свойству дел гласным, независимым от канцелярии, процесс свободно доказываемым, и даже теперешние постановления о разводе получат другой характер: бракоразводный процесс упростится, удешевится, ускорится, а главное, облагородится: потеряет присущее ему теперь свойство дела, внушающего чувство брезгливости человеку морально чистоплотному.
Полная же бракоразводная реформа и совершенно невозможна без коренных изменений в бракоразводном процессе. В руках прежнего формального суда, закрытого бумагой и канцелярией от внутренней, жизненной правды, и разумный закон будет вином новым, влитым в старые меха. И здесь – для реформы процессуальной, как и для перемен в материальном бракоразводном праве, нет препятствий ни в самом существе подлежащих реформе постановлений, ни в исторической традиции: бракоразводный процесс – дело чисто мирское. Церковь в этом случае всегда примыкала к светскому закону и обычаю и судила так, как и миряне; поэтому нет препятствий и теперь не применить к решению бракоразводных дел выработанные современной юридической жизнью правила светского суда и, таким образом, и материально, и формально исправить, улучшить и дополнить наше обветшалое бракоразводное право.
Изложенное показывает, что развитие правосознания в вопросе о прекращении брака разводом шло следующим путем. В первоначальное время брак был некрепок: одной воли мужа было достаточно для его расторжения. Позже эта самовластная воля стала ограничиваться, отчасти вследствие смягчения нравов, отчасти благодаря влиянию на нее рода и семьи, бравших под свою защиту бесправную жену. Постепенно и жена стала заявлять свой голос при разводе, и вошли в жизнь разводы по обоюдному согласию мужа и жены. С обоюдной волей супругов считались и законодатели в своих постановлениях, но когда установился законодательный запрет на разводы этого рода, они долго бытовали, выражая собой, так сказать, неофициальное правосознание.
Христианская религия взяла брак под свою опеку. Однако же, лишь спустя много времени и после больших усилий ей удалось провести в юридический быт свои воззрения на развод как на союз пожизненный, нерасторжимый ни единичной, ни обоюдной волей супругов. Вначале, впрочем, и сама церковь не держалась твердых правил в вопросе о расторжимости брака, причем заметна была некоторая двойственность и в церковной практике, которая в конце концов привела к полному запрету развода и допущению только разлучения Западной церковью и к дозволенности развода церковью Восточной, считавшейся в этом случае не только с каноническими требованиями, но и с условиями государственной жизни.
Протестантские вероисповедания признали развод допустимым и постепенно легализовали целый ряд поводов к нему. Эти вероисповедные воззрения послужили руководящим началом для светских законодателей при создании бракоразводных норм. Кодексы стран католических или отвергли совершенно развод, невзирая на существующий у них гражданский брак, допустив только разлучение супругов (кроме Франции), или разрешили развод для одних некатоликов (Австрия); кодексы государств с православным населением допустили только развод, а государства протестантские знают и развод, и разлучение. Некоторыми немецкими уложениями была введена весьма широкая свобода разводов.
Против этой свободы восстали составители Общегерманского уложения, и в нем, как и в Швейцарском уложении и еще раньше в Французском бракоразводном законе 1884 г., заметна тенденция ограничить поводы к разводу пределами существенной необходимости. Ввиду этого отвергнут и развод по одному лишь обоюдному согласию супругов, допускавшийся старыми кодексами (Прусским и Французским) и сохранившийся доныне в бельгийском законодательстве как заимствование из французского.
Кроме того, в Общегерманском уложении поводы к разводу связаны исключительно с наличием вины на стороны ответчика (кроме развода по безумию). В двух новых кодексах (Германском и Швейцарском) ясно обнаружено (раньше слабо проявлявшееся) желание законодателя поделить свою работу с судом, предоставляя последнему полный простор при суждении о допустимости или недопустимости развода в каждом отдельном случае.
[1] Несколько странно говорить о прекращении несогласий между супругами при разводе по неспособности, как будто конечное основание такого развода есть вражда между супругами.
[2] “Если решением епархиального начальства предполагается расторгнуть брак, то недовольный сим решением должен объявить свое неудовольствие подпиской в Консисторию в течение 7 дней после объявления ему решения и потом, в течение двух месяцев, представить в Консисторию отзыв с изложением оснований, по которым признает решение епархиального начальства неправильным. Сей отзыв епархиальное начальство должно представить Святейшему Синоду вместе со своим решением, подлинным делом и экстрактом из оного” (ст. 256).
[3] Изложенным правилам подлежат и расторжения браков православных с иноверцами (Т. X., ч. I, ст. 73, 74; Уст. Д. К., ст. 257).
[4] Признаваемые нашим законодательством (Т. X., ч, 1) поводы к разводу для лиц православного вероисповедания составляют легальные поводы к разводу и для старообрядцев. Подсудность их определяется следующим образом: дела о расторжении браков вследствие нарушения супружеской верности или неспособности к брачному сожитию ведаются окружным судом по месту жительства ответчика. Дела о расторжении браков с лицами, лишенными всех прав состояния – по месту жительства просителей. Дела о расторжении браков по безвестному отсутствию одного из супругов – по месту нахождения имущества отсутствующего или по месту записи брака в метрическую книгу (Уст. Гр. Суд., ст. 13561).
Все эти дела производятся общим порядком, но с заслушиванием заключения прокурора, который в делах, в которых нет ответчика, обязан собирать доказательства. Кроме того, к производству дел по безвестному отсутствию применяются ст. 15364, 1451-1460 Уст. Гражд. Суд. А в делах о расторжении брака по прелюбодеянию ст. 47, Т. Х: собственное признание, не подкрепленное обстоятельствами дела, не имеет значения.
[5] Вот как освещает церковная газета эту сторону духовного процесса. “Церковно-Общественный Вестникъ” подробно разбирает его и доказывает, что можно с уверенностью сказать, “что прямое нарушение супружеской верности никогда почти не бывает причиной развода; он обыкновенно является следствием или сделки, или обмана. Часто случается так, что обвиненная судом сторона в сущности является относительно правой. Бывали случаи, что муж продавал свою жену ее любовнику и принимал на себя вину для того лишь, чтобы дать ей возможность выйти замуж; бывали и такие, когда он вынужден был всеми силами и неправдами развязаться со своею прекрасной половиной даже с принятием на себя уголовного преступления.
Бывало, наконец, что и жена, измученная неверностью мужа, нравственными и нередко физическими страданиями, смело шла на позор и нищету, решаясь признать себя виновной. Гнусный спектакль подготовлялся заранее: свидетели делались очевидцами не случайного, а обдуманного факта. Иначе и быть не могло. Как ни глубоко современное нравственное падение, но во всяком случае нельзя представлять Русь землей какого-то бесстыдного разврата при публике.
Еще чаще подобное достоверное свидетельство является совершенно вымышленным, и “достоверные” свидетели разыгрывают гнусную и преступную роль лжесвидетелей. Во всяком почти бракоразводном деле фигурирует бракоразводных дел мастер, за высокую цену устраивающий достоверность, улаживающий дело с каким-нибудь столоначальником или секретарем Консистории и подбирающий свидетелей из подонков общества. Сами судьи часто знают это, но они обязаны верить наглому надувательству, если только соблюдены все требуемые законом условия”.
