Эклектики. Теодор Баузе.

Мы наметили те пути, по которым протекала в XVIII в. разработка уголовного права в России. Мы видели, как исторические условия роста русской уголовной юриспруденции с необходимостью удерживали ее на пути практического изучения делопроизводства, с одной стороны, и толкали, с другой, на дорогу заимствования западноевропейских теоретических конструкций. Оба эти пути привели русскую криминалистику еще во вторую половину XVIII в. к попыткам догматического характера, более или менее неудачным. Одновременно с этим не было, однако, недостатка и в опытах эклектического характера, стремившихся примирить все эти направления и подчеркнуть в изучении догмы ее историю.

С такой эклектической задачей правоведение выступает весьма ярко у проф. Московского университета Теодора Баузе. Для получения более отчетливого представления о том, что давал этот ученый в течение долгих лет своего преподавания в Московском университете (1782-1811), нам придется прибегнуть к восстановлению читавшегося им на основании сравнительно небольшого числа данных^[1].

Главным предметом преподавания Теодора Баузе^[2] было римское право^[3]. Дошедшие до нас труды его не носят, однако, специального характера. Речь, произнесенная им в год его вступления в Московский университет 25 ноября 1782 года, представляет собой значительный интерес, как попытка изложения взглядов на задачи юриспруденции вообще^[4] и уголовной в частности. В этом труде проф. Баузе дает себя сильно чувствовать влияние эклектизма Гейнекция и его стремления к гуманитарному образованию юриста.

Теодор Баузе различает юриспруденцию теоретическую и практическую.

Теоретическая юриспруденция может быть философской и исторической или естественной и положительной. Первая включает в себя право естественное и народное “jus naturae et gentium”, право государственное, этику и политику, а юриспруденция положительная – право гражданское в собственном смысле, “jus civile proprie sic dictum” и все виды положительного права, как божественного, так и человеческого, вытекающие из него, как из своего источника.

Практическая юриспруденция имеет своей целью приложение предписаний закона “praecepta” и общих теоретических начал “principia universalia” к единичным случаям и проявляется в разнообразных формах заключений, постановлений, указаний и пр.^[5]

Для полного понимания этого расчленения правоведения важно обратиться к источнику, откуда черпал Т. Баузе и, прежде всего, к трудам Иог. Гот. Гейнекция^[6].

Здание естественного права Гейнекций возводит на началах моральной философии^[7]. В соответствии с тем принципом добра, который он полагает в основании этики, Гейнекций различает добрые и злые действия^[8] и в естественном праве видит “complexio legum ab ipso Deo immortali generi humano per rectam rationem promulgatarum”^[9]. В связи с этим естественное право представляется Гейнекцию неизменяемым^[10]. Так как естественное право “ius naturae”, думает далее Гейнекций, обнимает законы, которые продиктованы роду человеческому “per rectam rationem”, а люди входят в соотношение между собою как отдельные особи или как соединения людей, то должно различать: “ius, quo singulorum actiones reguntur, naturale” и “ius gentium”, которое “est ipsum ius naturale, vitae hominis sociali negotiisque societatum atque integrarum gentium adplicatum”^[11]. Дальнейшее различие объектов подсказывает новый член этой схемы “ius publicum” – право государственное. Определяя этику как “scientia, ostendens rationem, ad summum bonum eiusque fruitionem perveniendi” и отграничивая ее от права, Гейнекций считает ее тем не менее началом, положенным в основание естественного права^[12]. Мало того, так как этика тесно связана с практической философией, то она, естественно, дополняется другими частями этой последней – политикой и экономикой^[13]. Вся эта схема Гейнекция воспроизводится Т. Баузе в его понимании “jus naturae et gentium, jus publicum, ethicem et politicam”^[14]. По дошедшим до нас сведениям, сообщаемым митроп. Евгением, Т. Баузе вводил в круг своих занятий и экономику^[15], по которой оставил труды, приведенные в полный порядок и вполне приготовленные к печати^[16].

В области юриспруденции положительной Т. Баузе различает “praeter jus civile proprie sic dictum, omnia juris arbitrarii seu positivi, cum divini, tum humani, capita atque genera, quae ex illis (т. е. jus naturae et gentium, jus publicum, Ethica et Politica) tanqnam ex fonte, sunt ducta”^[17]. И здесь Т. Баузе не идет далее Гейнекция. Последний противопоставляет “ius naturae” – “ius civile” в широком смысле права положительного вообще. “Ius civile”, по Гейнекцию, проистекает не “ex recta ratione”, как естественное, но “ex lege” и различно в отдельных обществах^[18]. Т. Баузе отступает от этой схемы, выделяя понятие “jus civile proprie sic dictum” и упоминая in expressis verbis о других ветвях положительного права: праве уголовном, каноническом, торговом, морском, военном, горном^[19].

Говоря о теоретическом изучении юриспруденции, Т. Баузе отводит в ней видное место элементу историческому. Изучение истории права он считает полезным распространить на всю область положительного права. Так как, однако, всеобщую историю права представляется трудным понять, то можно ограничиться историей права римского, которое, как он подчеркивает, столько веков царило в Европе и следы которого чувствуются повсеместно. Историю права Т. Баузе понимает, притом, не в виде изложения смены законодательных определений, но в форме исследования причин этих перемен^[20]. В этом случае Т. Баузе идет несколько далее Гейнекция, труды которого хотя и проникнуты тем же эклектизмом, который мы наблюдаем у Т. Баузе, и комбинированием философской и исторической точек зрения^[21], но понимают последнюю самое большее в смысле истории догмы. Историзм Гейнекция не идет далее иллюстрации догмы картинами жизни, породившей эту догму.

В области права положительного, как мы уже указывали, Т. Баузе намечает для разработки отдельные отрасли, и в том числе права уголовного, как сферу, заслуживающую самостоятельного исследования. Т. Баузе высказывается и за то, чтобы в видах более легкого изучения положительного права выделить из него как бы общую часть. Он полагает в то же время, что роль этой последней выполняет лучше всего право римское^[22]. Отводя первое место римскому праву ввиду его всеобщности, Т. Баузе выдвигает вслед за ним право греко-римское “jus Romano-Graecum, sen Postiustineaneum”, а затем и право русское, которое надлежит догматизировать и, по его выражению, “ex diversis Mandatis atque Edictis collectum ad artem redigere”^[23].

Но наряду с теоретическим изучением права Т. Баузе отводит видное место и практической юриспруденции. Проведение теории в жизнь, полагает Т. Баузе, может быть достигнуто только путем практики. Эта последняя относится к теории как умение играть на инструменте к теоретическому знанию музыки. Теоретику предстоит претворить в практические навыки то, что изучено им в общей форме^[24]. Что касается самого порядка направления занятий, то Т. Баузе полагает, что практика непосредственно должна следовать за теорией или изучаться одновременно с ней^[25].

Если мы захотим предположить, что в своих чтениях, длившихся несколько десятилетий при Московском университете, Т. Баузе действительно осуществлял свою программу изучения юриспруденции и останавливался на уголовном праве, как ветви положительного законодательства, то нам придется допустить вместе с тем, что, излагая римское право, как наиболее пригодное, по его словам, для введения в изучение других прав, он знакомил своих слушателей не только с принципами римского уголовного законодательства в той мере, как это могло быть достигнуто историческими толкованиями Гейнекция на институции Юстиниана^[26], но и восполнял эти данные теми общими уголовно-правовыми учениями, которые тот же Гейнекций давал в своих “Elementa iuris naturae et gentium”^[27]. То, что мы видели до сих пор в отношении влияния Гейнекция на Т. Баузе, делает такое предположение вполне правдоподобным.

VI.

Школа политических писателей и примыкающие к ней по вопросам уголовного права духовные авторы

Ф. В. Ушаков. – А. Н. Радищев. – И. В. Лопухин. – Митрополит Гавриил.

Русская политическая литература, поскольку можно говорить о таковой в России конца XVIII в., не исключает из области своего ведения и проблем уголовно-правовых. В ней мы находим ряд мыслей, представляющих чуть ли не самое ценное из всего того, что осталось от нее в наследие будущим поколениям. К вопросам уголовного права политики-публицисты подходят как к той стороне жизни общества, которая наиболее нуждается в реформе в духе начал, призванных оздоровить формы существования культурных народов.

Русские политики-публицисты конца XVIII в. ярко отразили в своих трудах идеалы, выработавшиеся в эту пору на Западе и сказавшиеся в трудах Монтескье (ум. в 1755), Ж. Ж. Руссо (ум. в 1778), Беккариа (ум. в 1794) и отчасти энциклопедистов^[28]. Идеалы политических писателей века Екатерины II получили, кроме того, более отчетливую формулировку под непосредственным влиянием ознакомления с жизнью западных народов и соприкосновения с западной наукой. Принципы, культивировавшиеся этими русскими пионерами свободы человечества в XVIII в., принесли им в большинстве случаев преждевременную смерть, навлекли на них ненависть вершителей судеб России и, самое главное, прошли незамеченными для большинства соотечественников-современников.

Два лица из числа этих политических писателей, Ф. Ушаков и А. Радищев, принадлежали к группе молодых людей, отправленных в Германию в веке Екатерины II^[29]. Они особенно интересны для нас как писатели, проникшиеся сознанием необходимости применить к уголовно-правовой сфере те идеи гуманности, которые предъявлялись в эту пору на Западе, как лозунг возрождения общества на началах правового уклада.

О Ф. Ушакове и трудах его мы узнаем, главным образом, от А. Радищева^[30]. Кроме жизнеописания Ф. В. Ушакова А. Радищев первый обнародовал отрывки из трудов этого умершего в молодых годах писателя, дающие ответы на разные криминалистические вопросы^[31].

Ф. Ушаков (ум. в 1771)^[32], воспитанник Сухопутного кадетского корпуса, рано вступил на поприще служебной деятельности. По характеру ее ему приходилось принимать участие в подготовке проектов законов^[33] и убедиться в своей полной неподготовленности для решения юридических вопросов. Он выразил поэтому желание быть посланным в числе других молодых людей в Лейпциг для обучения юриспруденции^[34]. Инструкция, данная уезжавшим, отводила много места философии^[35], рассматривавшейся как необходимое предположение всестороннего изучения правоведения. Ф. Ушаков заинтересовался Гельвецием (ум. в 1771)^[36] и ревностно изучал произведения Ж. Ж. Руссо, а в особенности Беккариа. Писатели эти наложили резкую печать на все мировоззрение его и рельефно отразились на криминалистических трудах молодого ученого. До нас дошли из них написанные Ф. Ушаковым и воспроизведенные у А. Радищева. “Размышления: о праве наказания и о смертной казни”.

Понимая наказание как “зло соделываемое начальником преступнику закона”^[37], Ф. Ушаков выводит основание права наказания, цели наказания и его содержание из договорной теории^[38]. Эта последняя побуждает Ф. Ушакова смотреть на “государя” как лицо, “которое бывает нераздельною или соборною особью, одаренною верховною властью для направления всех единственных воль и сил к общественному благу”^[39]. Как носитель общей воли, “государь является и носителем права на наказание, так как “сохранность народа и содержание доброго порядка: без учреждения наказаний и награждений приобрести не можно”^[40]. Благодаря целесообразности договора с “начальником” или “государем”, “человек, – полагает Ф. Ушаков, – обязуется терпеть зло, начальником ему соделываемое, за преступление закона ничего не терпит”^[41]. Возводя, таким образом, основание права наказания к общественному договору – проявлению общей воли, Ф. Ушаков из этого же начала выводит и положения о том, в каких целях должно предприниматься наказание. Общая воля не может не желать “общественного блага”^[42]. “Цель законодателя при учреждении наказаний есть сохранность граждан: приведение к должностям уклонившихся от оных”^[43]. В соответствии с этим наказание должно “иметь: достаточную силу для отвращения людей от злодеяния”^[44]. Но при каких же условиях эти цели могут быть достигнутыми, другими словами, каково должно быть содержание наказания для того, чтобы наиболее действительным образом обслуживать поставленные ему цели? На этот вопрос Ф. Ушаков без колебания отвечает в том смысле, что наказание должно быть исправительным. К этому решению Ф. Ушаков приходит путем отклонения возражений, делающихся против исправительности наказания. Наказание, полагает этот писатель, не может состоять в возмездии злом за зло. “Все действия государства, – пишет Ф. Ушаков, – должны стремиться к благосостоянию оного; а награждать злом за зло есть то же, что невозвратное зло себе соделать. Желать себе зла противно существу общества и такое действие предполагает безумие, но безумие права не составляет”^[45]. То же возражение выставляет Ф. Ушаков и против наказания, “стремящегося к отвращению от беззаконных и злых дел всех ведающих о болезнях злодеями претерпеваемых”^[46], т. е. против наказания, рассчитанного на общее устрашение всех при помощи применения мер наказания. От всех этих возражений свободно наказание, носящее характер исправления, “которое не что иное есть, как средство к приведению преступника в самого себя истязанием; средство к произведению в душе истинного раскаяния и отвращения от злых дел”^[47]. Только такое наказание, думает Ф. Ушаков, будет “справедливым” и будет иметь “достаточную силу для отвращения людей от злодеяний”^[48]. Но осуществимо ли исправление, как цель наказания? Этот вопрос тщательно взвешивается Ф. Ушаковым. Он убежден, что причиною преступления является не злая воля, но условия жизни в обществе, и вместе с тем полагает, что с изменением последних в благоприятном смысле вполне возможно и изменение направления воли преступника. “Человек рождается, – пишет Ф. Ушаков, – ни добр, ни зол^[49]. Утверждая противное того и другого, надлежит утверждать врожденные понятия, небытие коих доказано с очевидностью. Следовательно, злодеяния не суть природны человеку; следственно люди зависят от обстоятельств, в которых они находятся, а опыты нас удостоверяют, что многие люди повиновалися несчастному соитию странных приключений. Если же человек случайно бывает преступником, то всяк может исправиться. Если он повинуется предметам его окружающим и если соитие внешних причин приводит его в заблуждение, то ясно, что, отъемля причину, другие воспоследуют действия”^[50]. Но Ф. Ушаков не только верит в возможность исправления, он считает возможным и удостовериться в том, наступило ли оно в данном конкретном случае. Начало исправления Ф. Ушаков рисует себе как появление “раскаяния”. С того момента, как преступник начинает себя “рассматривать” и “познавать свое злодеяние”^[51], наступает “отвращение к действиям, приведшим в раскаяние”^[52]. “Несчастный: навыкший с ужасом взирать на прошедшие свои дела, отвращается от злодейства, а впечатление сие, всегда и непрерывно пребывающее, столь привычно ему станет, что от единыя мысли злодеяния вострепещет”^[53]. Этими доводами Ф. Ушаков отвечает лицам, “отметающим исправление и полагающим, что невозможно “судить об оном и определить время, когда преступник придет в себя”, равно как указывающим на то, что суд: объемлет внешние токмо действия; никто не судит о намерении и законодатель не может, пещися о исправлении”^[54].

Такие взгляды на цели и содержание наказания подсказывают Ф. Ушакову сочувственное отношение к рационально поставленному тюремному заключению, по-видимому, одиночному^[55], – к таким, далее, наказаниям, которые не являются пожизненными^[56], жестокими^[57] и вообще “соразмерными преступлению”. Последний термин Ф. Ушаков понимает в смысле соответствия наказания индивидуальным особенностям преступника. “А как чувствительность в человеке, – пишет он, – возрастает в человеке по мере крепости его рассудка, нежности телосложения или перемене его состояния, то я заключаю, чем человек будет просвещеннее: тем более заслуживает он облегчения: Сего требует правосудие, ибо наказание долженствует всегда быть соразмерно преступлению”^[58]. Еще отчетливее высказывает эту мысль Ф. Ушаков, когда пишет: “редко, чтоб одинаковые предметы одинаковые на разных людей имели действия:: если таковые люди за одинаковые преступления одинаково накажутся, один наказан будет жестчее другого и казнь вине не будет соразмерна”^[59].

Отчасти по этим же соображениям Ф. Ушаков является безусловным противником смертной казни. Он не идет в этом вопросе вслед за Ж. Ж. Руссо^[60], и отчасти непримиримее Беккариа. “Смертная казнь, – пишет Ф. Ушаков, – никогда долговременного не производит впечатления, и поражая сильно и мгновенно души, бывает тем недействительною”^[61] “Дабы смертная казнь, – продолжает он, – производила свое действие, нужно, чтоб преступления были всечастны, ибо каждое примерное наказание предполагает вновь соделанное преступление; желать сего есть то же, что хотеть, чтоб самая та же вещь была сама по себе купно и другая вещь в одно время, следовательно желать противоречия”^[62]. Наконец, против смертной казни Ф. Ушаков ссылается и на ее невознаградимость. “Со всеми осторожностями в суждении преступления можно ошибиться и осудить невинно:; бывают случаи, коих истина едва чрез долгое течение времени отвергается”^[63]. Ф. Ушаков проектирует замену смертной казни “принужденною работою”, полагая, что она в отношении смертной казни “жесточее в глазах общества, но не для терпящего”^[64].

Вряд ли может подлежать какому-нибудь сомнению, что криминалистические воззрения Ф. Ушакова навеяны взглядами на соответственные вопросы Ж. Ж. Руссо^[65], Беккариа и отчасти Гельвеция.

Теория договорного происхождения государства, которой Ф. Ушаков пользуется для конструирования субъекта карательного права, по-видимому, подсказана взглядами Ж. Ж. Руссо^[66]. Трудно полагать в то же время, что применение теории договорного происхождения государства к обоснованию права наказания ввиду последствий, принимаемых Ф. Ушаковым, не должно быть отнесено в некоторых подробностях к заимствованиям из Беккариа^[67]. Струя самостоятельности чувствуется у Ф. Ушакова в обосновании исправительности наказания. Беккариа, как известно, не всецело вычеркивал из наказания элемент страдания, выставляя требование, чтобы зло наказания превосходило добро, которое виновный старается извлечь из преступления^[68]; он, кроме того, понимал наказание как меру, направленную к обезврежению преступника и рассчитанную на воздержание общества от преступления при помощи устрашающего действия зла наказания^[69]. Связь преступления с бедностью, которую подчеркивает Ф. Ушаков, должна быть отнесена к заимствованиям из Беккариа^[70], а психологическое обоснование воздействия на человека исправительного наказания к изучению Гельвеция^[71] и косвенно Беккариа^[72].

В общем принципы, выставляемые Ф. Ушаковым в отношении наказания, в большинстве случаев являются мыслями, навеянными трудом Беккариа. Но в особенности сказывается влияние последнего в вопросе об оценке смертной казни как наказания. Она почти всецело взята у этого писателя. Мы вряд ли, однако, ошибемся, если будем утверждать, что в трудах Ф. Ушакова мы встречаемся не только с непосредственными заимствованиями из Беккариа во всей чистоте, без ослабления их началами, чуждыми духу книги этого последнего, но с дальнейшим развитием некоторых мыслей в духе учений Ж. Ж. Руссо. Это имеет место несмотря на несоглашение с ним Ф. Ушакова по ряду вопросов. Ф. Ушаков не останавливается вообще, как это мы видели в Наказе Екатерины II, перед последствиями, вытекающими из договорной теории в области уголовно-правовых конструкций. В то же время Ф. Ушаков не рабски следует за Ж. Ж. Руссо и Беккариа. Выдвигая на первый план исправительность наказания, он становится на сторону предупреждения частного как основной задачи наказания и развивает в доктрине Беккариа те черты, которые великий Фейербах оставляет в стороне, отдавшись всецело развитию начал, высказанных Беккариа по вопросу о значении наказания как средства психологического воздействия, обращенного не только к преступнику, но и ко всем членам общества. Ф. Ушаков в то же время не только устанавливает определенный теоретический принцип, но и старается воплотить его в практический образ. Анализируя психологическое состояние наказываемого, подлежащего исправлению, он склоняется к мысли, что последнее может быть осуществлено путем доведения наказываемого до раскаяния. Ф. Ушаков относится вместе с тем одобрительно к мерам наказания, которые ставят себе задачей достижение именно этих целей. Если мы припомним, что время, в которое писал Ф. Ушаков, не было еще в Европе эпохой всеобщего увлечения пенитенциарными системами, хотя они становились предметом интереса, то нам придется признать за ним значение первого русского уголовного политика, защищавшего целесообразность мер пенитенциарного воздействия на заключенного^[73].

Не менее рационалистичен в своих взглядах на уголовно-правовые вопросы был близкий к Ф. Ушакову по духу своих работ А. Радищев^[74].

Александр Николаевич Радищев родился в Москве 20 авг. 1749 г.^[75] С 1762 г. он воспитывался в Пажеском корпусе, где, как мы знаем, около того времени было введено преподавание права в том его теоретическом построении, которое было господствующим в нашей юридической школе. Можно полагать, что А. Радищев проявил особенный интерес к юридическим наукам, так как в 1765 году мы видим его вместе с Ф. Ушаковым в числе тех молодых людей, которые были отправлены в Лейпцигский университет для усовершенствования в юриспруденции^[76]. Он слушал между 1767 и 1769 г. философию у известного Платнера, логику, естественное и народное право, “генеральное политическое право”, “универсальную историю” и пр.^[77] По возвращении в Россию и поступлении на службу в Сенат^[78] А. Радищев приглашен был к участию в работах общества, учрежденного Екатериной II для перевода выдающихся произведений с иностранного на русский. На долю его выпал перевод сочинения Мабли “Observation sur l’histoire de la Grйce”^[79]. Под руководством А. В. Храповицкого А. Радищевым было переведено, кроме того, рассуждение Монтескье “Considйrations sur les causes de la grandeur des Romaines et de leur dйcadence”. Главным плодом литературной деятельности А. Радищева является его наделавшее немало шуму в свое время “Путешествие из Петербурга в Москву”^[80]. За этот труд он был предан уголовному суду, разжалован и сослан на 10 лет в город Оленск Иркутской губернии^[81]. При Павле А. Радищеву было дозволено оставить Сибирь и жить в деревне^[82], а Александр I возвратил ему прежнее звание и 6 авг. 1801 г. определил его членом Комиссии составления законов^[83]. 13 авг. А. Радищев вступает в присутствие комиссии, а через год с лишним – 12 сент. 1802 г. его нет уже в живых^[84]. Оставленная А. Радищевым библиотека представляет живое доказательство интереса, который он питал к юриспруденции^[85], главным памятником его усилий в этой области являются, конечно, прежде всего его труды, которые благодаря несчастно сложившимся обстоятельствам далеко не отражают, однако, всего духовного богатства А. Радищева. В его планы входило, между прочим, выработать для России уголовный кодекс^[86]. В основание последнего он думал положить начало равенства всех перед законом, отмену телесного наказания, пыток, отмену законов против ростовщиков и несостоятельных должников. А. Радищев считал вместе с тем необходимым введение гласного судопроизводства и суда присяжных, устранение всего того, что стесняет свободу совести, признание свободы печати, основанной на законе с точным определением ответственности авторов и проч.^[87]

В литературном наследии А. Радищева мы встречаемся главным образом с попыткой разработки уголовно-политической системы, вытекающей из этих общих принципов. Уже известный труд его “Путешествие из Петербурга в Москву” дает в этом смысле вполне определенные опорные пункты^[88]. Более детальный материал для суждения об уголовно-правовых взглядах А. Радищева представляют его мнения, высказанные по поводу отдельных случаев уголовно-судебной практики^[89]. Рациональные основы своей системы А. Радищев устанавливает, по большей части, путем критики существующих в его время в России порядков.

А. Радищев выступает сторонником взгляда, что только закон, соответствующий своему времени, т. е. гуманный, имеет право на господство в сфере уголовно-правовых отношений. Перед таким законом должно отступить на задний план обычное право, несмотря на то, что за него говорят исторические устои. “Не дерзай, – пишет А. Радищев, – никогда исполнять обычая в предосуждение закона”^[90]. Уголовный закон должен быть приведен, как мы сказали, в соответствие с условиями момента, когда он применяется. Все, что в нем по состоянию общества обветшало, должно быть своевременно отброшено. Уголовный закон имеет быть проникнут в то же время началом человеколюбия^[91]. А. Радищев верит в непререкаемое существование только такого закона, в который уже внесена поправка, подсказанная временем его применения. “Когда, – пишет А. Радищев, – в нынешнее время: дойдет дело издавать какие-либо новые постановления, то дух, ими путеводительствовать долженствующий, не может быть тот, который руководствовал трудившихся над Соборным уложением царя Алексея Михайловича: Исполинные шаги в образовании российского государства и народов, в нем обитающих, переменив общее умоначертание, дают вещам новый вид, и то, что существует хотя законно, производит иногда: некоторый род невольного в душе отвращения, и чувствительность терпит от того, что закон почитается правильным”^[92].

Авторитет уголовного закона, соответствующего своему времени, имеет быть, по А. Радищеву, непререкаемым. Он должен господствовать над всякими приказами, от кого бы эти последние не исходили, при условии их противоречия закону. Принцип первенствования закона так важен в глазах А. Радищева, и он соглашается на признание верховенства закона над приказом даже в том случае, когда самый закон несовершенен. “Закон, каков ни худ, – пишет А. Радищев, – есть связь общества. И если бы сам Государь велел тебе нарушить закон, не повинуйся ему, ибо он заблуждает, себе и обществу во вред”. Этот принцип А. Радищев считает вполне совместимым с началом, что “в России Государь есть источник законов”^[93].

Защита прав личности путем широкого допущения необходимой обороны находит в лице А. Радищева восторженного сторонника^[94]. Оправданием для обороны служит у него соображение, что гражданин “против врага своего: защиты и мщения ищет в законе. Если закон, или не в силах его заступить, или, того не хочет, или власть его не может мгновенное, в предстоящей беде дать вспомоществование, тогда пользуется гражданин природным правом зашищения сохранности, благосостояния”^[95].

Вменение уголовных деяний А. Радищев допускает главным образом в форме поставления в вину деятельности умышленной. А. Радищев считает торжеством правосудия тот порядок, когда под уголовные наказания не попадают люди, проявившие “оплошливую слабость” и “нерадивую неопытность” и когда “случай во злодеяние не вменится”^[96]. “Если убиение бывает неумышленно, то наказания за него быть не может”^[97]. В области вины умышленной А. Радищев различает два оттенка: умышленность простую и “злостную” главным образом в применении к преступлению убийства. Умышленные убийцы подлежат наказанию в виду грозящей от них опасности и должны быть навсегда изъяты из общества. Относительно их А. Радищев считает удобным применять ссылку, чтобы отдалить их “от людей, которые могут заражаться: худым примером”. Иначе должны обсуждаться случаи, когда лицо действует в пьянстве, в сильном исступлении, под влиянием страсти. Такие лица должны быть наказаны в случае учинения ими убийства “не по мере опасности, в которой бывает жизнь граждан от злоумышляющих на нее, но по мере вреда, который оттого проистекает обществу”; это же может быть достигнуто при помощи того, что они будут “воздержаны и исправлены”. Последняя цель предполагает наказание “временное”. Оно представляется А. Радищеву, в приложении к преступлению убийства, как лишение свободы “на больший или меньший срок”^[98].

Вопросы соразмерения преступления с наказанием сильно занимают А. Радищева. “Несоразмерность наказания преступлению, – пишет он, – часто извлекала у меня слезы”^[99]. Эта “несоразмерность” происходит от того, “что закон судит о деяниях, не касаясь причин, оные производивших”^[100].

Причины деяний А. Радищев понимает главным образом в смысле мотивов посягательства. Соразмерное наказание представляется ему мерой воздействия, проникнутой гуманностью. Даже на тюремное заключение он смотрит как на грубую реакцию против посягательств, обреченную на вымирание^[101].

Тюрьму – “смирительный дом” А. Радищев понимает как временное заключение, сопровождаемое “работою, соразмерною состоянию и свойству” преступника, приспособленною к “воздержанию” последнего в тех видах, чтобы “укротить страсть и неумеренность, и воздержанием преступившего исправить”^[102].

А. Радищев, тяжко поплатившийся за попытку искренно высказать свои мысли, выступает защитником положения, что вменяться в вину могут только действия, а не помыслы и слова вообще. Он всецело присоединяется к положению Наказа Екатерины II, которое гласит: “слова не вменяются никогда в преступление, разве оные приуготовляют, или соединяются, или последуют действию беззаконному”^[103]. А. Радищев пишет по этому вопросу: “слова не всегда суть деяния, размышления же – не преступления – се правила наказа о новом Уложении”. Применяя эти начала к своему процессу, он прибавляет в “повинной”: “если кто скажет, что я, писав сию книгу, хотел сделать возмущение, тому скажу, что ошибается, потому что народ наш книг не читает и что писал слогом, для простого народа невнятным”^[104].

А. Радищева интересует в числе прочих вопросов уголовной политики и проблема о “последствиях преступлений”. Институт наказания, рационально поставленный, предполагает дополнение его возмещением причиненного вреда в особенности при наиболее тяжких преступлениях. “Цены убиенному человеку, умышленно или неумышленно, определить не можно, – пишет А. Радищев, – ибо: потеря таковая есть всегда неоценимая: Что же касается до потерпевших от убиения человека, как-то детей, жены, то: сия статья входит в общее распоряжение о призрении, но доколе не будет сделано о призрении общих распоряжений, то терпящие от убиения человека должны быть на попечении общества того селения или города, к которому убиенный принадлежит”^[105].

Таково в общих чертах уголовно-политическое наследие А. Радищева^[106]. Большинство его идей по вопросу о равенстве всех перед законом, свободе совести и печати в качестве исходных моментов для уголовного законодательства навеяны у А. Радищева учениями энциклопедистов. Требование отмены жестоких наказаний, пыток и проч. подсказано А. Радищеву трудами Беккариа. Проповедь А. Радищева, о господстве законности, в свою очередь, должна быть скорее сведена на влияние идей Беккариа, чем Монтескье. Свободное отношение А. Радищева к историческому прошлому народа в деле преобразования уголовно-правовых институтов подготовлено в нем доктринами естественного права, с которыми он знакомился и на школьной скамье, и в период пребывания за границей и, наконец, обусловлено самым духом его предложений, так сильно рознящихся от существующего порядка. Уголовно-правовые идеи А. Радищева, вроде мысли о широкой допустимости обороны, соразмерении наказания с преступлением и гуманизации наказания, выраженные в большинстве случаев в кратких афоризмах, а иногда облеченные в форму произведений ненаучного характера, являются последним словом гуманной философии конца XVIII в. Если и не всегда А. Радищев выступает творцом высказываемых им мыслей, то, во всяком случае, мужественным их проповедником, а это уже само по себе, при условиях жизни крепостной России конца XVIII в., было не только делом подвига, но дает ему право на место в истории попыток разрешения проблем уголовного права в России.

Рядом с А. Радищевым, по характеру его уголовно-правовых убеждений, должен быть поставлен друг известного Н. И. Новикова Иван Владимирович Лопухин^[107], стойкий и искренний проводник в русскую жизнь идей Наказа Екатерины, славный судебный деятель и администратор царствований Екатерины II, Павла I и Александра I.

Иван Владимирович Лопухин родился 24 февр. 1756 г. Он рано поступает на военную службу и, несмотря на ожидающие его успехи на этом поприще, оставляет ее, определяясь в 1782 г. в Москву на скромную должность советника уголовной палаты. В роли судьи И. Лопухин находит призвание своей жизни и проявляет себя не только большим знатоком действующего права^[108], но чрезвычайно гуманным отношением к подсудимым. Последнее обстоятельство скоро навлекает на него неудовольствие целого ряда лиц, и в мае 1785 г. он даже вынужден покинуть занимаемую им должность^[109]. Со смертью Екатерины II, 6 ноября 1796 г., для И. Лопухина открывается новая эра ввиду тех симпатий, которые питал к нему Павел I. И. Лопухин вновь переходит в 1797 г. в Москву, где определяется в 5-й деп. Сената, ведавший главным образом дела уголовные^[110]. На свою деятельность судьи И. Лопухин смотрел как на способ служить, по мере сил, “избавлению многих несчастных от жесточайшего наказания”^[111]. Будучи призван Павлом I в 1801 г. на более высокую должность^[112], И. Лопухин пользуется первым благоприятным случаем в 1805 г., чтобы вновь вернуться к роли уголовного судьи. Гуманная миссия И. Лопухина навлекла на него немало гонений, но в конце концов ему все-таки удалось вплоть до глубокой старости остаться на избранном пути. Только в 1812 году И. Лопухин покидает Москву, а 22 июня 1816 г. оканчивает свою жизнь в уединении^[113].

Центр тяжести криминалистического наследия И. Лопухина составляют его воззрения на политику наказаний.

В сфере уголовно-правовой, по мнению И. Лопухина, должно господствовать начало nullum crimen, nulla poena sine lege с широким допущением толкования закона уголовного. Но в то же время И. Лопухин предъявляет к уголовному судье требование, чтобы не только “преступление не оставалось без наказания”, но и “наказание: сколько можно не нарушая законов, было умеренно и общественной пользе: соответственно”^[114].

И. Лопухин ставит, однако, задачей наказания далеко не одно только осуществление гуманности^[115]. Последняя является, с его точки зрения, средством, облегчающим достижение основных целей наказания. “Я думаю, – пишет И. Лопухин, – что предмет наказаний должен быть исправление наказуемых и удержание от преступлений”^[116]. “Жестокость в наказаниях есть только плод злобного презрения человечества и одно всегда бесполезное тиранство. Ненадежность избежать наказания гораздо больше может удерживать от преступлений, нежели ожидание жестокого. Намереваясь к преступлению, естественнее человеку ослепляться мыслями, что преступление его не откроется, нежели соображать меру наказания, которому он подвергает себя”:^[117] “Мщение, – говорит И. Лопухин, – как зверское свойство тиранства, ни одною каплею не должно вливаться в наказания. Вся их цель должна быть исправление наказуемого и пример для отвращения от преступлений. Все же, превосходящее сию меру, есть только бесплодное терзание человечества и действие неуважения к нему, или лютости”^[118].

Наказание, удовлетворяющее своей цели, И. Лопухин представляет себе, таким образом, как достигающее исправления преступника. С этой точки зрения нецелесообразно наказание уже исправившегося, что может иметь место при наказании пожизненном. “:В христианских правительствах, – пишет И. Лопухин, – исправление наказуемого и внутреннее обращение его к добру надлежит иметь важнейшим при наказаниях предметом:; нет такого злодея, о котором бы можно решительно заключить, что предмет оный в нем не исполнится, и что он не может еще сделаться полезным для общества в лучшем и свободном состоянии жизни:”^[119]

Мера наказания, по И. Лопухину, должна находиться в строгой зависимости от степени развращенности преступника. В этом отношении для определения соответственного наказания приходится считаться с мотивами преступника как обстоятельствами, характеризующими особенности его личности.

Мысль о индивидуализации наказания в зависимости от мотивов правонарушителя развивается И. Лопухиным с большой полнотой. Важное значение, которое он придает мотивам преступника, побуждает его допускать при безнравственных мотивах в преступлении, менее тяжком, большее наказание, чем в преступлении, самом по себе тяжком, но учиненном не из безнравственных мотивов^[120]. Даже более, с точки зрения оценки мотивов, меньшая соблазнительность предмета посягательства будет преимущественно свидетельствовать о большей испорченности нарушителя. “Ежели судить о преступлениях, – пишет И. Лопухин, – по тем побуждениям, из которых оные производятся и которые, когда они достоверно известны, могут быть единственно истинным основанием правильного определения меры наказания, :то чем меньше соблазнителен предмет преступления, тем оно больше, и тем вящей означается степень разврата в преступнике”^[121]. В оценке побуждения правонарушителя И. Лопухин видит, между прочим, главную задачу Совестного суда^[122]. Приспособление наказания к мотивам действующего требует определения меры наказания “внутренними основаниями”. Но этим наказание еще не определяется конкретно. Это имеет место тогда, когда наказание соображается с такими данными, как сложение преступника, его лета, состояние здоровья и проч.^[123]

Таковы, с точки зрения И. Лопухина, те элементы, которые определяют собой меру наказания как средства исправления. Но целью наказания, по И. Лопухину, является и “удержание от преступлений возможных правонарушителей”^[124]. Вместо индивидуальной мерки наказания здесь приходится считаться с общими условиями, и И. Лопухин рекомендует “сообразоваться с господствующими качествами нравов народа и с тем, чтo действительнее делает в них впечатление, соответственно разным состояниям людей, народ составляющих”^[125].

Эта двойственная природа наказания побуждает И. Лопухина считать необходимым предоставление уголовному судье широкого усмотрения. Последнее может устранить надобность “различительности и постепенности неестественных” в законе^[126]. Но при всем том И. Лопухин не верит в осуществимость полного приспособления наказания к особенностям конкретного случая^[127]. Возлагаемым на судью полномочиям должны соответствовать и обязанности. И. Лопухин пишет: “судья, который не истощает всего своего внимания, судя человека в уголовном деле, или хотя и с малым небрежением осуждает его на тяжкую казнь, столько ж сам ее заслуживает :если не больше:”^[128].

Обращаясь к вопросу, насколько обычные карательные меры могут осуществлять идеал наказания, И. Лопухин приходит к выводу, что одни из них недопустимы совершенно другие же – терпимы, при условии их преобразования.

Наказанием, к которому И. Лопухин относится безусловно отрицательно даже при исключительных обстоятельствах, является смертная казнь^[129]. Он пишет о ней: “она, по моему мнению, бесполезна: Тяжкие наказания и заточения, употребляемые вместо смертной казни, при способах: исправления наказуемых, сохраняя их всегда на полезную для государства работою службу, столько же могут примером устрашать и удерживать от злодеяния, если еще не больше, как смертная казнь:”^[130] “Могут сказать, что смертная казнь нужна для избавления общества от такого государственного злодея, которого жизнь опасна для общего спокойства. Но и в сем редком и, конечно, важнейшем, случае строгое заключение может отвратить эту опасность, а время ослабляет и наконец уничтожает ее:”^[131] И. Лопухин сомневается и в том, можно ли вообще нравственно оправдать смертную казнь. “Одному только Творцу жизни, – пишет он, – известна та минута, в которую можно ее пресечь, не возмущая порядка Его божественного строения”^[132].

О тюремном заключении осужденных и подвергаемых судебному задержанию И. Лопухин высказывает, в свою очередь, ряд мыслей, засуживающих внимания. Он пишет: должно “стараться наирачительнейше, чтоб места содержания колодников в наилучшем были состоянии со стороны того, что потребно к сокращению здоровья их и жизни: Такое же: попечение имеет и о их продовольствии. Не должно обременять их оковами без крайней нужды и без причин законных; ибо несправедливо облегчать стражу, по званию своему на бдение обязанную, наложением казни на людей, узаконениями непредписанной”^[133].

В основание вменения уголовного И. Лопухин полагает свободную волю человека. “Законы: человеческие, – пишет он, – не могут налагать обязанностей, кроме таких, которых исполнение не превосходит натуральные силы, и зависит от свободной воли человека”^[134].

Этот критерий вменяемости служит, вместе с тем, масштабом для определения границ вменяемости. Состояния, позволяющие говорить о несвободной воле, являются обстоятельствами, устраняющими вменяемость и вменение. В ряду этих обстоятельств И. Лопухин упоминает, между прочим, “о бреду в горячке”, “о проказах в сумасшествии” и отчасти “пьянстве”^[135]. “Пьянство” И. Лопухин рассматривает как “болезнь произвольную” и предлагает наказывать “за самое пьянство: а не за следствия”^[136].

В области форм вины И. Лопухин считает нужным строго различать состояния умысла хладнокровного и страсти, когда кто-либо действует “рассерженный будучи”, и, кроме того, действия “неумышленные”^[137].

По вопросу о составе отдельных преступлений И. Лопухин проводит взгляд, что для вменения необходимы “действия”. Слова, как таковые, не являются еще действиями. И. Лопухин пишет, напр., по вопросу о составе богохульства, что опасно ограничивать его произнесением определенных слов^[138]. Он предлагает считаться, далее, при вменении деяний с самой почвой, на которой они возникают. Говоря о богохульстве, совершенном под влиянием религиозных убеждений и фанатизма, И. Лопухин указывает на необходимость устранения самих причин, порождающих те или другие правонарушения. “:Когда, – замечает он, – :есть раскольники и толпами, то неестественно, чтобы не вырвалось иногда у них слов противных; жестоко их за то наказывать то же, что больного горячкою наказывать за то, что он бредит. Вылечи горячку, и бреду не будет”^[139].

Уголовно-политические взгляды И. Лопухина всецело проникнуты идеями Беккариа и Наказа, этическими идеалами масонства, но прежде всего питаются его обширными наблюдениями над миром порока и преступления.

Проповедуя словом и делом торжество принципа nullum crimen, nulla poena sine lege, И. Лопухин опирался на лучшие положения доктрины Беккариа, весьма вероятно, в их воспроизведении в Наказе. На почве увлечения высокими заветами последнего он отвергал, однако, историзм, подсказанный Наказу заимствованиями из Монтескье, и шел в некоторых вопросах далее и Беккариа, и Наказа. И. Лопухин, как мы видели, считал вполне допустимым толкование уголовного закона, против чего были не только Беккариа и Наказ, но и другие выдающиеся умы конца XVIII в.^[140]

Проповедь И. Лопухина об умеренности наказаний, ненужности мщения и целесообразности удержания от преступлений путем наказания опирается отчасти на доктрину Наказа^[141]. И. Лопухин следует ему и в утверждении, что неизбежность наказания является более действительным средством предотвращения преступлений, нежели наложение наказаний жестоких, и проч.

Вера И. Лопухина в исправимость даже самого закоренелого злодея и убеждение в необходимости исправления преступника, как цели наказания, не заимствованы ни у Беккариа, ни в Наказе, не придававшим этой стороне дела особого значения. И. Лопухин в этом смысле продолжатель Ф. Ушакова. Он идет, однако, гораздо дальше, чем последний, когда выдвигает вопрос об индивидуализации исправительного наказания и указывает, что к этой цели следует приближаться путем оценки мотивов деятельности правонарушителя. Опередив и Ф. Ушакова, и А. Радищева в деле понимания индивидуальной психологии преступника, И. Лопухин обязан этим успехом своему обширному опыту уголовного судьи^[142]. Некоторую роль во взглядах И. Лопухина сыграли, впрочем, и воззрения Сервэна с его проповедью возможно полного приспособления наказания к личности преступника^[143]. Выдвигая в наказании наряду с предупреждением частным и задачи предупреждения общего, И. Лопухин оставался в то же время на точке зрения Наказа. В осуждении смертной казни И. Лопухин идет далее Беккариа, отрицая ее без всяких оговорок и считая недопустимой, отчасти по нравственным соображениям.

В лице И. Лопухина мы имеем вообще уголовного политика, у которого индивидуальным причинам преступности посвящено более внимания, чем ее социальной природе. Это тем более интересно, что в трудах Сервэна И. Лопухин имел источник, подчеркивающий и выдвигавший на первый план общественные причины преступности^[144].

К русским писателям по вопросам уголовного права, черпавшим свои построения из политической западноевропейской литературы середины и конца XVIII в. и находившимся под ее идейным влиянием, нужно отнести также митрополита Гавриила^[145], духовного деятеля^[146] века Екатерины.

Этот выдающийся пастырь и ученый был, по выражению Екатерины II, “муж острый и резонабельный”^[147] и притом глубоко интересовавшийся практической и теоретической стороной вопросов, связанных с уголовным правосудием^[148]. Митроп. Гавриил был депутатом в екатерининской Комиссии и вместе с Иннокентием и Платоном участвовал в составлении замечаний на Наказ Екатерины II. М. Сухомлинов совершенно прав, когда отмечает, что “:его мораль отзывается идеями естественного права, а в вопросах общественных он является поборником начал, положенных в основу Наказа Екатерины”^[149]. Как писатель, митроп. Гавриил избегал риторических приемов, и Сумароков имел полное основание сказать о нем, что он “есть больше сочинитель разумнейших философических диссертаций, нежели публичных слов, а потому что стремление его больше в диссертации, нежели в фигуры риторские:”^[150].

Взгляды митроп. Гавриила на существо преступления и наказания развиты им, главным образом, в его “Слове о правосудии”^[151].

Митроп. Гавриил останавливается на вопросах о существе преступления, основании права наказания, задачах наказания, а равно свойствах наказаний.

В области характеристики преступления он подчеркивает его формальную природу. “Все преступления, – говорит митроп. Гавриил, – суть нарушение закона”. Но не одной этой внешней стороной он исчерпывает понятие преступления. Он старается дать и анализ его материального содержания. Одним из самых постоянных признаков преступного является элемент вреда. “Нет преступления, сколь бы малым мы его не почитали, которое бы не вредно было кому-нибудь”. Элемент вреда в преступлении восполняется признаком нарушения общего спокойствия, проявляющихся в чувстве неудовольствия в окружающем преступника обществе. “Нет преступления, – пишет митроп. Гавриил, – сколь бы малым мы его не почитали, которое: не было бы неприятно для всех”.

Существование преступления полагает основание праву наказания в смысле оправдания мер, ведущих к устранению тех зол, которые приносит с собой преступление. На этом пути не следует стремиться к истреблению виновных, но, напротив, к сохранению их ввиду того, “что виновник злу может приведен быть к раскаянию и исправлению”. Истребление зла преступления ставит наказанию и другие задачи. При посредстве последнего нужно стремиться к заглажению вреда, понесенного потерпевшим, или, как выражается митроп. Гавриил, “терпящим нещастие возвратить щастие, чтоб тем уврачевать общество”. При помощи наказания нужно стремиться, далее, к удержанию от преступности других”: “пресечь худые примеры”. Наказание, наконец, неизбежно и для восстановления авторитета закона. Оно необходимо, чтобы “привести в должное почтение закон”:

Наказание, как мера, направленная к устранению зла преступления, должно считаться с особенностями этого зла. Для определения характера наказания предстоит, прежде всего, решить лицу, назначающему наказание, вопрос о том, нанесен ли преступлением вред “излечимый или неизлечимый”. Но и в последнем случае не следует “врачевать: истреблением человека”. Цели наказания не тождественны с целями мщения, и наказывать нужно “не для того, чтобы: истребить”, но для того, чтобы улучшить людей. “Довольно наказан человек, – пишет митроп. Гавриил в качестве указания судье на меру наказания, – когда приведен в человечество, и находит в себе отвращение от порока:” Наказание следует в каждом данном случае индивидуализировать в зависимости от особенностей преступника и сообразовать с общими задачами наказания. Митроп. Гавриил обращается к судье со следующим заветом в отношении преступника: “сыщи степень его ожесточения, и положи такое наказание, которое б довольно было умножить силу совести так, чтоб внутреннее чувствование закона и отвращение от зла изобретенным тобою способом возбуждено было:”^[152] Оставаясь последовательным и отступая от Наказа Екатерины, митроп. Гавриил считает необходимым допущение истолкования уголовного закона. Он рекомендует следовать не букве последнего, но его духу^[153]. Митроп. Гавриил был противником телесных наказаний для духовных лиц^[154]. В то же время он был защитником идеи свободы совести и сторонником ненужности кар за религиозные преступления^[155].

VII.

Любители изучения русской старины

В. Н. Татищев. – И. Н. Болтин. – М. М. Щербатов.

В XVIII в. в русском обществе зарождается интерес к российским древностям. Появляются и энергичные искатели материалов русской истории. Едва ли не самым крупным между ними был Василий Никитич Татищев, посвятивший много труда на собирание, в частности, древних памятников истории русского права. В. Татищеву, можно смело сказать, выпала доля пионера исторического направления в изучении русского права. Он первый делает попытку изыскания русских юридических древностей и начинает собирать материал, могущий быть положенным в основание истории догмы нашего права. Вместе с тем В. Татищеву не может не быть отведено некоторого места в истории научной разработки уголовного права^[156].

По своим философским взглядам ^[157] В. Татищев становится на сторону вольфианства, по крайней мере в более раннюю эпоху своей научной деятельности^[158], но в более поздних работах всегда стремится органически связать настоящее с прошедшим, в частности, и в области юридической. “Юриспруденция, – пишет В. Татищев, – :учит благонравию и должности каждого к Богу, к себе самому и другим; следственно к приобретению спокойности души и тела; то не может никакой юрист мудрым назван быть, если не знает прежних толкований и прений о законах естественных и гражданских, и как может судия право дела судить, если древних и новых законов и причин применениям неизвестен, для того ему нужно историю о законах знать”^[159]. К изучению исторического прошлого наших законов В. Татищев подходит путем собирания источников русского права. Он вполне понял важное значение этого дела для уяснения самого процесса развития русского законодательства. Значение В. Татищева, как собирателя памятников русского законодательства и русской истории, оценено еще по достоинству И. Болтиным, когда он, характеризуя историю В. Татищева, видел в ней свод источников^[160]. И на самом деле, в истории его мы находим текст древнейших памятников нашего законодательства – Договоры Олега и Игоря с греками^[161] и ряд других первоисточников. В. Татищев в роли собирателя памятников русской истории выступил, однако, не только первым издателем памятников русского законодательства, но и первым истолкователем их. С. Соловьев не затрудняется признать, что в примечаниях “к Судебнику видим первую попытку объяснить наши древние юридические термины”^[162].

Попытку объяснения русских юридических терминов в видах облегчения истолкования наших юридических памятников В. Татищев делает еще в своей “Истории российской”, написанной, по-видимому, в 1719-1739 гг., применительно к Договорам Олега и Игоря с греками^[163]. Не все примечания носят юридический характер, но все они содействуют уяснению смысла этих важных памятников и в то же время статей, носящих уголовно-правовой характер^[164]. Для выяснения смысла статей В. Татищев прибегает, между прочим, к сопоставлению определений в “законе русском” с “законом калмыцким”^[165] и др. Еще в “Истории российской” В. Татищев делает попытку объяснить такие термины наших памятников законодательства, как “тиун”^[166], “боярин”^[167], затрагивает вопрос о тех формах, в которых выступала смертная казнь^[168], и проч.

В. Татищев снабдил примечаниями и Русскую Правду, нашедши список ее в Новгородской летописи. Хотя труд этот был представлен им в Академию наук в 1738 году, он был издан только в 1786 году в 1-й части “Продол. Древ. росс. вивлиофики”, причем в “Предызвещении” им дана краткая история российского законодательства^[169]. В самих примечаниях к тексту В. Татищев характеризует подробности древнерусской жизни, проливающие свет на смысл статей Русской Правды^[170] – этого важнейшего памятника нашего древнего законодательства, сопоставляя их с постановлениями права калмыцкого, персидского и проч.^[171]

В. Татищевым впервые приготовлен к печати и Судебник царя Иоанна Васильевича с дополнительными к нему указами, изданный в 1786 году^[172] с присоединением к нему примечаний, истолковывающих смысл статей и знакомящих с историческими условиями, при которых появился этот памятник^[173].

В. Татищев задумал, по-видимому, и сводку воедино всех объяснений наших законодательных памятников в своем “Лексиконе российском, историческом, географическом, политическом и гражданском”, оставшемся неоконченным^[174].

Нельзя в общем выводе не признать огромных заслуг В. Татищева, который в качестве простого любителя русской старины заложил прочное основание не только установлению текста древних памятников нашего законодательства, не только сделал доступными для научного исследования, в частности, источники старого русского уголовного законодательства, но и выступил первым комментатором памятников нашего права. В интересах выяснения отдельных определений нашего права В. Татищеву приходилось сравнивать постановления русского законодательства с аналогичными определениями других законодательств, напр., еврейского, греческого, римского, германского и проч. Производя эту работу, В. Татищев смотрел на открываемые им сходные черты не как на результат заимствования, но как на последствие творчества, подсказанного одинаковыми или сходными условиями быта^[175]. Вместе с тем, в комментариях В. Татищева к Договорам с греками, Русской Правде и Судебнику Ив. Грозного мы имеем не столько применение приемов историко-сравнительного изучения права, как попытку заложить основание истории догмы в смысле группирования данных, освещающих действительное значение отдельных правовых институтов.

Другим любителем русской старины, работы которого посодействовали уяснению и установлению фактов истории русского законодательства, был И. Н. Болтин. Труды его в этой области не только не лишены значения фактора, сделавшего возможной научную разработку истории уголовного права, но обнаруживают в нем высокообразованного писателя, понимавшего соотношение известного состояния уголовного законодательства не только с условиями политическими, но и с экономическим строем общества. В этом отношении И. Болтин, хотя и шел по пути, проложенному В. Татищевым, должен быть поставлен значительно впереди его по широте кругозора^[176].

Говоря о значении И. Болтина для русской науки, еще митр. Евгений отметил, что “о древностях наших Болтин: ничего ни сказал ни нового, ни лишнего перед Татищевым: Но он сблизил под один взгляд многие такие замечания, которые у Татищева рассеялись по разным местам, а в новейшей истории многое облегчил из коллежских архив и не изданных еще в свет записок”^[177]. С этим суждением о значении И. Болтина, в общем, согласился и наш известный историк С. Соловьев, когда подчеркивал, что И. Болтин имел перед В. Татищевым то преимущество, что мог воспользоваться его материалами и дать “труд: в котором проведена одна основная мысль, в которой есть один общий взгляд на целый ход истории”^[178]. Мнение митроп. Евгения вызывает разве только то возражение, что И. Болтин нередко исправлял В. Татищева, поскольку им искажены были летописные известия, касающиеся юридического быта славян^[179].

Особенности исторических трудов И. Болтина, по которым он приурочивал изложение отдельных вопросов к полемическим целям момента, не позволяют видеть в обработке этим автором отдельных сторон юридического уклада славян чего-нибудь цельного. В трудах И. Болтина рассеяна, однако, масса замечаний, направленных к истолкованию наших памятников древнего уголовного законодательства^[180]. Иногда он обращается и к пересказу уголовно-правовых статей таких старых памятников нашего законодательства, как Договоры с греками^[181], Русская Правда^[182], Судебник^[183], Уложение ц. Алексея Михайловича^[184] и пр.

И. Болтин не только, однако, стремится уяснить смысл нашего древнего законодательства при помощи истолкования. Он прибегает и к сопоставлениям с законодательствами других самых далеких от славян народов и объясняет замечаемые сходные черты тождественными условиями быта и одинаковыми потребностями, вызывающими однородные законодательные постановления^[185].

Кроме материала чисто исторического характера И. Болтин приводит в своих трудах ряд мыслей о связи законодательства с общественными и политическими условиями и о изменении его в зависимости от последних. При помощи этого принципа он пытается объяснить появление отдельных наших законодательных памятников^[186]. И. Болтин высказывает, между прочим, взгляд о соотношении количества имущественных преступлений со степенью достатка жителей страны^[187].

Гораздо больше, однако, сделал для разработки уголовно-правовых вопросов другой любитель русских древностей, современник И. Болтина, кн. М. М. Щербатов^[188].

Свои взгляды на отдельные уголовно-политические вопросы и порядок изучения юридических наук М. Щербатов изложил в многочисленных трудах, остававшихся долгое время неизданными и еще частью в наши дни не появившихся в печати^[189].

Создание целесообразного уголовного законодательства М. Щербатов считает возможным только на почве исторической. “Дабы сочинить благие законы, надлежит, что бы тот, кто выходит предписывать законы, не токмо был знающ в древних узаконениях страны, но так же бы в истории, дабы: возмог бы предвидеть: какие могут следствия произойти”^[190].

Законы уголовные нужно создавать притом, думает М. Щербатов, не только в соображении с историческим прошлым народа и историческим опытом народов вообще, но и в соответствии с психологией преступника и народа. М. Щербатов требует от уголовного законодателя “знание сердца человеческого, дабы проникнуть внутрь и искоренить пороки в самом их начале; надлежит ему знать владычествующую склонность своей нации, дабы предписать жесточайшие наказания за преступления, к которым она более склонности имеет”^[191].

Но подходя к вопросам законодательства со стороны исторической, М. Щербатов полагает, что не следует отождествлять должного в области законодательства с унаследованным. Он высказывается за сохранение в законодательстве только черт, которые согласны с тем, что “Закон Божий повелевает и что представляется естественным и политическим состоянием государства”^[192]. Составление законов, удовлетворяющих этим условиям, должно быть возложено не на ученых юристов, которым подобает только совещательная роль^[193], и не на тех, “которые из детства прилежат к исполнению приказных дел”^[194], но на “благородных”. “:Дабы сочинить: законы, – пишет М. Щербатов, – кто удобен может быть к сему: не тот ли, который от сосцов матери своей питался благородно: который в предках своих видит примеры, коим должен последовать, который от родителей и от родственников в юности лет: почерпнул знание законов и наконец наукою свой разум просветил”:^[195]. Только в идеальном государстве, как его рисует себе М. Щербатов, ввиду благородства всех его членов, может быть допущено, чтобы законы были “соделаны общим народным согласием”^[196]. В таком идеальном государстве посильно для всех “сообразить политические и гражданские законы с божественными и с естественными”, рассмотреть “умоначертание народное и расположение страны” и проч.^[197] Законы, удовлетворяющие вышеозначенным условиям, М. Щербатов считает призванными и способными предупреждать преступления. “Ясные и полезные законы, – пишет он, – исправя нравы, предупредят преступления”^[198].

Обращаясь к тому, в какую форму может вылиться уголовное законодательство России как страны, находящейся в известных исторических и политических условиях, М. Щербатов полагает, что в ней “должны быть законы гораздо строже, ибо пространство империи, множество пустых мест, редкость селений, происходящих от самого климата, грубость нравов: крепчайшия узды требуют, дабы чтo вышеописанными причинами может быть попущено, или дальностью мест упущено, чтобы строгостью наказания удержано было”^[199]. Вместе с тем, М. Щербатов считает основным вопросом русской уголовной политики оценку карательных мер не по общему масштабу, но с точки зрения русских условий.

На этом пути М. Щербатов приходит, прежде всего, к мысли о безусловной необходимости в карательной системе смертной казни. В своем “Размышлении о смертной казни”^[200] М. Щербатов жестоко порицает путь, по которому старается идти русское законодательство. “Европа, – пишет он, – видела сочинение господина Беккария, воздала достойную хвалу его человеколюбивым мыслям, но оным нигде, кроме России, не последовали”^[201]. “Отцеубиец, разбойник, смертоубиец, обагренный кровью своих братьев, достоин ли какого милосердия?”: – спрашивает М. Щербатов и отвечает на этот вопрос отрицательно^[202]. Он намечает дополнительно ряд категорий преступников, по отношению к которым “естественное право”, “сходствуя: с божественным законом”, должно допускать смертную казнь. Он настаивает на ней для “богохульца и развратника веры” и “предателя отечества”^[203]. К этому выводу он приходит на основании соображения, что смертная казнь наиболее действительное наказание^[204] и что трудно организовать наказания, ее заменяющие^[205]. И эти заменяющие наказания, в свою очередь, ожесточат сердца свидетелей их^[206]. К тому и нет вообще необходимости стараться смягчать народные сердца^[207]. М. Щербатов находит, кроме того, что минуты, предшествующие казни, благоприятны для покаяния^[208].

Из других мер уголовного воздействия М. Щербатов останавливается на телесных наказаниях. Он считает их допустимыми только в отношении лиц низших сословий в России и энергично протестует против применения их к дворянству, “дабы сей корпус не подвержен был к пятну, чтобы с сим достоинством кто в оном пытанный или наказанный находился”^[209].

Особые условия, в которых находится Россия, побуждают М. Щербатова высказаться за то, чтобы получили своеобразную форму и такие институты, как оборона. Он сторонник не только допустимости обороны, осуществляемой при помощи слуг лица, на которое производится нападение, но настаивает на праве помещика “требовать сего защищения от них”. Он указывает, что “нынешние самые обстоятельства, показующие частую неверность работ противу их господ, являются к тому побуждать”^[210].

Из особенной части уголовного права М. Щербатов затрагивает вопросы о привилегированных случаях убийства, относя сюда убийство в драке и детоубийство^[211].

Целый ряд уголовно-правовых вопросов занимает М. Щербатова в его утопии “Путешествие в землю Офирскую”^[212]. Здесь он намечает тот идеальный уголовно-правовой строй, который должен находиться в качестве образцового перед глазами уголовного политика, вынужденного в практической области считаться с историческими условиями и другими фактами, сказывающимися в действительной жизни.

В земле Офирской – идеальном государстве М. Щербатова – “законы составлены для пользы общества, они: безопасность охраняют, следственно и нужны каждому”^[213]. Законы эти “сочинены: с воздаянием за добрые дела и с наказанием за злые”^[214] и должны подлежать внимательному изучению^[215]. Но не одни законы уголовные стоят на страже предупреждения впадения в преступление. Предупреждение достигается тщательным воспитанием^[216]. На случай совершения преступления виновник помимо наказания должен удовлетворить пострадавшего от его действий^[217]. Наказание, определяемое за преступление, не есть нечто неизменное. В зависимости от душевного состояния отбывающего наказание оно может быть или сокращено, или совершенно оставлено, и преступник подлежит освобождению^[218]. М. Щербатов, таким образом, один из первых среди русских политиков подымает вопрос о досрочном освобождении на случай исправления отбывающего наказание. Последнее рисуется М. Щербатову, главным образом, в форме тюремного заключения, сопровождаемого работами^[219], причем, на вершине лестницы наказаний стоит смертная казнь^[220]. Наказания определяются каждому в зависимости от степени участия его в преступлении. Высшее наказание выпадает на долю “зачинщиков” и непосредственных исполнителей. На случай, если имеет место преступление, совершенное толпой, и не удается установить непосредственно виновных, дело решается “по жеребью” и “десятый человек” присуждается к тяжкому наказанию, а все остальные к более легким, причем ответственные не устраняются от уплаты вознаграждения в удовлетворение пострадавшего^[221]. Наказанию на случай преступления, учиненного кем-либо, могут подлежать и отдаленные виновники, косвенно обусловившие наступивший результат “яко первые причины происшедшего зла”^[222].

Тягчайшим злодеянием, влекущим за собой смертную казнь, является умышленное “смертоубийство”. Совершивший такое преступление лишается, кроме того, и “четвертой части его имения”, которая отдается “оставшимся после убитого”^[223]. Неумышленное убийство “в: драке или другим случаем” наказываются трехлетней работой”^[224].

“Всякое воровство и похищение” ведет к наказанию и обязанности “воздать вдвое” за взятое. На случай несостоятельности виновный должен “тяжкою работою сие заработать, хотя бы она и по конец жизни: продолжалась”. Повторение ведет к “вящему наказанию”^[225].

Богохуление приравнивается М. Щербатовым к безумию. Виновный в богохульстве “лишается: всех должностей, имение его и он сам отдаются под опеку, и дети от воспитания отъемлются”. На случай, если такое лицо “будет, ходя повсюду, хулы на Бога возлагать: то дом его определяется ему темницею : дондеже исправится и принесет публичное признание в безумии своем”^[226].

Доказательство распутства нетерпимо, полагает М. Щербатов, “ибо лутчая сила и лутчее блаженство государства основано есть на добрых нравах”^[227]. “Каждый публичный любодей и любодейница наказуются запрещением входить в храмы Божии :имеющие должности теряют их : дети их отнимаются от воспитания”^[228].

Такие поступки, как “непочтение родителям”, мотовство, “жестокие поступки с подданными своими”, подлежат наказанию, “которое бы отняло у них способы недобрые поступки, вредные им самим и обществу, производить”^[229].

М. Щербатов, один из просвещеннейших людей своего времени^[230], оставаясь на почве опыта русской истории, не являлся, таким образом, противником жестокости наказаний. Самый путь, которым он приходит к своим выводам, обнаруживает в нем последователя историзма Монтескье. Способ М. Щербатова доказывать свои положения путем данных из истории русского народа и народов западных не оставляет в этом ни малейшего сомнения^[231]. Оценивая книгу Монтескье, М. Щербатов ставит на вид, что “господин Монтескье вел ее не систематическим образом, что упоминовения о писателях часто несправедливы, и заключения часто противны естеству и течению вещей”^[232]. Но от этого еще далеко до осуждения М. Щербатовым того исторического метода, который положил в основание своего труда великий Монтескье.

Но если уголовно-политические предложения М. Щербатова проникнуты жестоким эмпиризмом, ищущим оправдания и в отдаленных эпохах русской истории, то, во всяком случае, идеи, развитые М. Щербатовым в его утопии, представляют его человеком, понимавшим, что чувство справедливости может удовлетворяться и мерами более идеального характера, более соответствующими существу человеческой природы.

VIII.

Эмпирики XVIII в., как представители нравоучительной литературы, общенародного здравого смысла и защитники классовых интересов

Формы проявления уголовно-правового эмпиризма в XVIII в. – “Ифика, иерополитика или философия нравоучительная” и развитые в ней уголовно-правовые идеи. – Ив. Посошков, как представитель общенародного эмпиризма. – А. П. Волынский. – Общенародный и классовый эмпиризм в трудах екатерининской Комиссии о сочинении проекта нового уложения и депутатских наказах.

Мы видели уже, как в эпоху, предшествующую XVIII в., зарождаются взгляды на уголовно-правовые вопросы, черпающие свои выводы из норм религиозной и житейской морали, и делаются попытки дать образцы описания уголовно-правового уклада в качестве продукта творчества, вращающегося в круге знаний, бывших в ходу в то время, это течение продолжает развиваться и в XVIII в. Оставаясь творчеством людей, не искусившихся в науке, оно в то же время органически разрастается и принимает очертания направления, которое может быть охарактеризовано как эмпирическое. В процессе роста, в границах того же течения, обособляется, с одной стороны, эмпиризм, питающийся нравоучительными максимами и создавшийся на почве нравоучительной литературы. С другой стороны, консолидируется эмпиризм, предлагающий определенные решения, подсказанные пониманием общенародной пользы, поскольку она выясняется в результате наблюдения общественной жизни и изучения ее нужд без помощи научных приемов исследования при содействии простого здравого смысла. Так как понимание общественных нужд ввиду дифференциации разнообразных классов населения с разными интересами становится, по мере усложнения жизни, различным, то естественно, что в глазах некоторых групп населения интересы классовые начинают отождествляться с интересами всего общества. Вместе с тем такое положение дела начинает отражаться и на ответах, которые даются отдельными классами на очередные задачи исторического момента. Рядом с эмпиризмом общенародного здравого смысла появляются, таким образом, и защитники эмпиризма классового.

Обнимая собой в общей сложности целый ряд ответов на запросы времени, эмпиризм XVIII в. проявляется и в сфере уголовно-правовых учений со своими оттенками эмпиризма общенародного и классового. Но несмотря на рост эмпиризма в XVII в., нельзя не указать, что в качестве пути разрешения теоретических проблем уголовного права он, по своему существу, не только не играет сколько-нибудь значительной роли, но к началу XIX в. утрачивает вообще значение, как фактор развития научных взглядов на уголовно-правовые вопросы. Он вытесняется из того положения, которое он занимает, доктринами, опирающимися на более достоверные приемы исследования.

Что касается форм проявления уголовно-правового эмпиризма, то как круг понятий, отражающих общераспространенные убеждения, он представлен не в одной только литературе. Оставаясь в качестве известной неписанной, но прочно укоренившейся истины, он живет в сознании людей эпохи, и становится достоянием литературы обыкновенно благодаря каким-нибудь необычным условиям, требующим формулирования его учений. Роль такого обстоятельства сыграла по отношению к уголовно-правовому эмпиризму XVIII в. известная Комиссия Екатерины II о сочинении проекта нового уложения. И работы депутатов, и наказы, данные им отдельными сословиями и учреждениями, силой вещей явились отражением живших в сознании людей того времени взглядов, выражением их эмпирических воззрений.

Уголовно-правовой эмпиризм XVIII в. может в соответствии со сказанным, по характеру своего содержания, рассматриваться, с одной стороны, в формах его проявления в нравоучительной литературе и, с другой, как эмпиризм общенародного здравого смысла и эмпиризм защитников классовых интересов.

Теоретическое освещение уголовно-правовых вопросов в духе эмпиризма, черпающего свои посылки в нормах религиозной и житейской морали, мы находим в весьма распространенной в XVIII в. книге неизвестного автора^[233] “Ифика, иерополитика или философия нравоучительная”. Труд этот посвящен вопросам практической морали и педагогики, но не отказывается и от исследования проблем вины и наказания. В общем идеалы “Ифики” недалеко ушли от духа Домостроя, хотя источники, на почве которых автор строит свои заключения, неизмеримо богаче. Автор “Ифики” черпает не только из книг Священного писания и тех идей о средствах борьбы с пороком и преступлением, которые живут в сознании народа, но и из запаса книжных знаний, проникших в народные массы.

Автор “Ифики” не проводит разграничительной черты между грехом, областью безнравственного и преступлением, но останавливается тем не менее на проблеме вменения недопустимого в общественной жизни. Он обнаруживает себя, прежде всего, сторонником ответственности чисто личной. “Якоже: сын, – пишет он, – не возьмет неправды отца своего, тако отец не возьмет неправды сына своего”^[234]. Источник вины, по “Ифике”, заключается в воле человека, а не в тех средствах, которые он избирает для ее осуществления. “Аще возрит кто на убийства и похулит оружия, паче же и самыя руце, яко теми сотворися убийство, не право судить есть, ниже, яко сожигаются храмы, грады, и человецы огнь есть”^[235]. Воля человека выступает главным двигателем его поведения и источником зла. “Ни на кого же, – пишет автор “Ифики”, – вину возлагаю, злобы бо сами навыкаем вси:; злобы навыкаем сами, а не двор научает кого:”^[236]. Воля, однако, направленная на зло, одинаково предосудительна, проявляется ли она в форме положительной деятельности или недонесения о совершающемся. “Утаеваяй со творящим, – пишет автор “Ифики”, – равной подлежит казни”^[237].

На наказание автор смотрит как на неизбежное и целесообразное средство улучшения человека и способ предотвращения дурных поступков. Он пишет о воспитательном значении наказания: “Накажи: чадо и удивит тя; играй с ним, и сотворит тебе плач”^[238]. “Пребудьте в наказании, – продолжает автор, – и будите аки злато честно искушенно огнем”^[239]. Наказание телесное применимо только в молодых летах, так как с возрастом “и разум, и память: и силы к приятию наказания не удобны суть, суетный о нем труд приемлется”^[240]. Но для молодых телесные наказания более действительны тогда, когда они совершаются публично. “В: собрании не трудно, – говорит автор “Ифики” о малолетнем, – обрящет врачевство:: смирится бо, тишайший будет, и не велико о себе мудрствовати начнет:”^[241]. “Человек без наказания, с точки зрения “Ифики”, тварь словесная сущи, скоту подобен”^[242].

В эмпиризме нравоучительной литературы мы имеем дело с известным синтезом книжной мудрости, проникшей в массы, и, таким образом, в конце концов, все-таки со взглядами, в основе которых лежит школьная ученость. Но в России XVIII в. представлен и эмпиризм в его простейшем виде, не имеющий других предпосылок, кроме наблюдения практической жизни, руководимого здравым смыслом.

В ряду эмпириков этого оттенка мы остановимся на самом выдающемся из них – на крестьянине И. Посошкове и известном русском деятеле Арт. Волынском.

Ив. Посошков^[243] описывает только отчасти современную ему уголовно-правовую практику и сосредоточивает главное внимание на началах, могущих лечь в основание реформы существующего быта. Труд И. Посошкова представляет, в общем, большой интерес, как самобытная попытка лица, прошедшего только жизненную школу^[244], разобраться в общих вопросах о преступлении и наказании^[245].

Борьбу с преступлением И. Посошков понимает в смысле выработки точного и ясного уголовного закона, целесообразного устройства наказаний и основанной на разумных началах системы предупреждения преступлений.

И. Посошков пишет: “Надлежит для установления самыя правды первее состроить судебную книгу с тонкостным расположением на великие и малые дела: Чтоб никакого дела наизусть не вершить, но всяким бы делам решение наказания и милости ясно означено было: за что какая жесточь и за что какая милость:”^[246] Составление “судебной книги” И. Посошков представляет себе в результате процесса кодификации не только русского законодательного материала, но заимствования постановлений и иностранных кодексов^[247].

В отношении целесообразного устройства наказаний И. Посошков является сыном своего века и поклонником наказаний устрашительных и дешевых. Он сторонник смертной казни, которую рекомендует практиковать без особой проволочки времени^[248]. Соображения дороговизны заставляют И. Посошкова относиться отрицательно к тюремному заключению. Относительно последнего он высказывает, однако, ряд весьма здравых суждений. Руководствуясь только личными наблюдениями, И. Посошков предлагает классифицировать заключенных на группы в видах избежания вредного влияния одних на других и предлагает помещать отдельно преступников, попадающихся впервые. “Егда, – пишет И. Посошков, – приведут какого вора, а тут есть какой вор давной сиделец, то новоприведенного отнюдь к нему сажать не надобно не распрося, но посадить его особливо:”^[249] И. Посошков в то же время сторонник возможного сокращения времени тюремного заключения по соображениям бережливости^[250] и опасения, что тюрьма не предупредит ни побегов, ни большего развращения заключенных^[251]. Для надзора за тюрьмами И. Посошков предлагает привлекать судей и проектирует практику условного отпуска обвиняемых^[252].

И. Посошков понимает, что одними репрессивными мерами трудно бороться с преступлением. Он намечает поэтому и ряд мер предупредительного характера. Часть их носит строго полицейский характер и сводится к наложению клейм не только на преступников^[253], но и вообще подозреваемых^[254]. При помощи клеймения преступников И. Посошков считает возможным ввести институт, напоминающий, по некоторым своим чертам, условное осуждение. Он пишет: “А аще кой человек нехитростной вине какой подпадет, и от надлежащего наказания и от казни аще надлежит послабить ему, то таковому на руке положить знак”^[255]. К полицейским мерам предупреждения преступлений, а в особенности разбойничества, предлагаемым И. Посошковым, нужно отнести и рекомендуемую им регистрацию отлучек от мест постоянного жительства с предоставлением права надзора за отлучающимися самим обществам^[256]. И. Посошков высказывается, однако, в ряду средств к уменьшению преступности не за одни только меры полицейского характера. Он проектирует и мероприятия против профессионального нищенства и бродяжничества. Они рисуются ему не только в форме обложения наказанием профессиональных нищих, но и под видом улучшения экономического быта семей нищенствующих^[257].

Как проявление житейской мудрости, эмпиризм не может не быть крайне консервативным и потому неудивительно, что в XVIII в. мы не только встречаемся с такими учениями, которые вновь формулируют начала, пользовавшиеся признанием еще в отдаленном прошлом, но вообще очень близки друг к другу. Недалеко уходят от И. Посошкова в своих воззрениях на вопросы уголовного права и позднейшие русские эмпирики.

Лучшим средством предупреждения преступлений выставляется ими наряду со строгим наказанием бдительный надзор за всякими подозрительными людьми и призрение нищенствующих. Интересной иллюстрацией сказанного являются воззрения на вопросы борьбы с преступлением Арт. Волынского, одного из деятелей эпохи Петра В., кабинет-министра Анны Иоанновны, казненного при Бироне^[258], дошедшая до нас в форме известной “Инструкции”^[259].

“Инструкция” А. Волынского преследует чисто практические цели, и в ней отчетливо отражаются общераспространенные в эту эпоху взгляды на средства предупреждения преступлений. Разбоям и вообще преступлениям А. Волынский считает целесообразным противопоставить, прежде всего, вооруженную силу и неослабное наблюдение^[260]. “Понеже у нас в государстве, – пишет автор “Инструкции”, – разбои и татьбы ни от чего так иного умножаются, токмо от несмотрения и небрежения нашего, да от потачки и попущения: к тому же от неосторожности и оплошности самих мужиков: того ради надобно, чтоб у всякого десятского была пищаль:”^[261]. Наряду с этими механическими средствами рекомендуется бороться, как и в трудах И. Посошкова, и с бедностью, и с нищенством^[262], как деятельными факторами преступности.

Едва ли не самым богатым источником уголовно-правового эмпиризма со всеми его оттенками являются материалы, связанные прямо или косвенно с екатерининской Комиссией о сочинении проекта нового уложения^[263]. В особенности в мнениях депутатов и в наказах отдельных сословных единиц мы находим определенно формулированные воззрения на разные уголовно-правовые вопросы, отражающие взгляды этой интересной эпохи. Мы встречаемся здесь с наметкой путей борьбы с преступлениями, подсказанной практическим чутьем. По существу дела, мы сталкиваемся здесь с двумя разновидностями эмпиризма: с одной стороны, с течением, которое ищет оправдания в потребностях общества, как целого, и, с другой, с эмпиризмом классовым, находящим основание для своих выводов в благе отдельных групп населения. Оба эти течения уголовно-правового эмпиризма заслуживают внимания историка науки уголовного права.

Уголовно-правовой эмпиризм второй половины XVIII века затрачивает главные усилия прежде всего на разрешение уголовно-политических проблем. Общенародное благо, как он понимает его, в применении к сокращению числа преступлений должно достигаться путем мер, рассчитанных на предупреждение преступлений, и мер репрессивных. Последним эмпиризм склонен придавать, по-видимому, первенствующее, решающее значение. Он внимательно исследует в связи с этим самый характер наказаний, и намечает скaлу преступлений, реагировать против которых представляется вопросом первой очереди. От такой схемы эмпиризм второй половины XVIII века переходит и к самой конструкции соответственных преступлений, намечая те границы и контуры, которые им желательно было бы придать. Получается, в общем, довольно законченная картина уголовно-политической программы людей екатерининского века, стремящихся в своих предложениях пойти более действительным путем навстречу потребностям общества своего времени, интересы которого они понимают как благо какого-то однородного целого, нераздельного – чего-то живущего общей жизнью.

Запас мер, предупреждающих преступления и рекомендуемых эмпириками второй половины XVIII в., в общем не велик. Речь идет в большинстве случаев о пресечении бродяжничества, с одной стороны, и ограждении свободного общества от соприкосновения с лицами наказанными.

Бродяжничество, как фактор преступления, бросается людям екатерининской эпохи в глаза только в своих наиболее резких проявлениях; им кажется ввиду этого необходимым принимать меры против таких классов населения, не имеющих оседлости, связь которых с ростом преступности не подлежит сомнению; такой разновидностью бродяг представляются им, прежде всего, не имеющие оседлости цыгане. Относительно их и высказываются предложения о необходимости “привязать их к земледелию”^[264] или “причислить: в казачье общество”^[265].

Но не одно искоренение бродяжничества рекомендуется в качестве мер борьбы с сомнительными и малоустойчивыми элементами общества. Безопасности грозят и лица, уже подвергавшиеся наказанию за бесчестные деяния и продолжающие тем не менее оставаться в обществе. Для устранения их тлетворного влияния рекомендуется подвергать их регистрации в судебных местах и штрафовать, даже наказывать телесно тех, которые входят с ними в общение^[266].

На предупреждение преступлений или по крайней мере своевременное раскрытие их рассчитано и возложение на каждого обязанности оказывать помощь подвергающимся смертельной опасности^[267] или, по меньшей мере, обязанности донесения^[268].

Кроме того, в применении к отдельным преступлениям предлагается ряд специальных мер предупреждения, с которыми мы познакомимся в соответственных местах.

Значительно перевешивают в общем те предложения мер борьбы с преступлением, которые имеют в виду репрессию в собственном смысле. На этом пути мы встречаемся с чрезвычайно характерными для того времени попытками поставить в связь меры репрессии с особенностями правонарушителей в зависимости от того, имеет ли карательная власть дело с преступником случайным, эпизодическим или с преступником привычным, профессиональным. С детальным обоснованием этих критериев мы встречаемся в мнении депутата от города Углича Ивана Сухопрудского, представляющем глубокий интерес^[269].

Наказание, по мнению И. Сухопрудского, имеет своей целью социальное исправление преступника; в результате его применения к осужденным должно быть достигнуто то, чтобы последние “к: всякой неправде никоим образом не приступали, а были бы единственно: сыны всецелого общества, и прежнее свое: преступление могли заслужить отменными добродетелями”^[270]. Но достойная цель эта может достигаться различной тяжести средствами по отношению к разным категориям правонарушителей. Наказание не должно достигать большей степени строгости в тех случаях, когда “человек: природы и качеств прежде хороший, между тем по какому ни есть внезапному случаю впадет: в малое какое погрешение, яко то касается малых, но добровольных подарков: употребления казны, бывшей у него в руках, на свои расходы: и другие тем подобные случаи:”^[271]. Таким преступникам И. Сухопрудский противопоставляет категорию “злых”^[272], под которую подходят нарушители более важных интересов – люди, “кои не точно против имения, но часто против самой жизни человека добродетельного, нужного обществу устремляются”^[273], преступники профессиональные, как укрыватели, пристанодержатели воров, разбойников, убийц и “всех жестоких преступников”^[274].

Но различение самых деяний по тяжести их и особенностям преступного деятеля не исключает необходимости в измерении преступной воли, как необходимом предположении большей или меньшей ответственности.

Эмпирики второй половины XVIII в. отдают себе вполне ясный отчет в значении для вменения отдельных оттенков вины.

По вопросу о значении видов виновности для вменения уголовно наказуемого результата они проводят мысль о сравнительно легком наказании неосторожных нарушителей правопорядка. Но как только опасность неосторожного деятеля становится значительной для общества ввиду отсутствия в таком деятеле способности приобретать навык к ненарушению чужих интересов, хотя и неосторожно, эти люди жизни требуют для нарушителя, примерного наказания наравне с “злоубийцами”^[275]. Интересно, что уголовно наказуемая неосторожность конструируется, главным образом, как действие “в азарте от нерассматривания”^[276].

Необходимость считаться при определении наказания со степенью опасности деятеля подсказывает эмпирикам требование одинакового наказания за покушение и совершение. “Ежели которые преступники, желая кого умертвить, с тем намерением придут для учинения того злодейства: но прежде исполнения: предупреждены, пойманы, изобличены будут, то таковым следует то же чинить, что и самим смертоубийцам. Таким же образом и в наказаниях воров, разбойников и зажигателей, пришедших учинить те злодейства, но прежде исполнения того пойманных и изобличенных, поступать следует”:^[277]

В области политики наказаний эмпирики второй половины XVIII в., стоящие на точке зрения общенародного интереса, выдвигают вопрос о мерах наказания в замену смертной казни, наиболее целесообразной постановке заключения по гражданско-правовым взысканиям и проблемам тюремного заключения вообще.

Организация заключения в замену смертной казни рисуется эмпирикам в форме использования труда преступников и направления самых тяжких правонарушителей для работы на казенные заводы, где они могли бы “остальное жизни своей время в должном за злодейства свои наказания с пользою обществу препроводить:”^[278].

Арест, которому могут подвергаться лица за неисполнение гражданских обязательств, вроде неплатежа долгов и проч., должен регулироваться в том смысле, чтобы те, по чьей просьбе подвергают задержанное лицо, или сами продовольствовали его, или это продовольствие было бы доставляемо каким-нибудь иным путем^[279].

Выдвигается на очередь и общий вопрос о реформе тюрем.

Предлагается “во всяком городе состроит особливые дома и завести прядильни и всякое тканье, кирпичное и прочее ремесло, и содержать тех заключенных людей в сих местах под стражею, выключая человекоубийцев, дабы они обращались в трудах и находились бы в благорастворенном воздухе”^[280]. Делаются попытки поставить рационально и дело пересылки арестантов^[281].

Раздаются среди эмпириков голоса и за самое изменение области преступного. Требуют, с одной стороны, подведения под охрану уголовно-правовой защиты таких интересов, которые раньше ею не пользовались, а с другой, создания условий, при которых отдельные преступления, если не исчезли бы окончательно, то, по крайней мере, сократились бы в числе. Уголовно-политические директивы этого рода, исходящие от самых разнообразных кругов тогдашнего общества, сказываются, главным образом, в предложениях придать тем или другим преступлениям новые очертания в зависимости от характера существующих отношений.

Чрезвычайно интересно, что в области преступлений религиозных мы встречаемся с требованием ограждения от нарушения не только основ православной веры, но и других религиозных учений^[282]. Такие заявления возникают в результате предоставления права излагать свои нужды и тем классам, которые были обделены по сравнению с основной массой населения. Но если в мысли об охране религиозных интересов населения, не принадлежащего к господствующей церкви, и можно видеть, по существу, проявление правильного понимания основы, на которой должны быть построены религиозные преступления, то все же голоса, раздающиеся в пользу этого мнения, не дают еще, в общем, права говорить, что здесь идет речь об идее, прочно укоренившейся в сознании людей того времени, как необходимом моменте уголовного законодательства.

С большим правом о таком положении дела можно говорить в применении к правонарушениям, одинаково существенным для всей массы населения как целого. Такого рода посягательствами всегда были нарушения интересов имущественных. Именно в применении к этой категории деликтов можно ждать предложений, отражающих назревшие нужды и открывающих для законодательства, не вполне считающегося с действительным положением вещей, новые перспективы. Эти предположения в общем и оправдываются, когда мы знакомимся с богатством взглядов, которые развивают эмпирики по вопросу об организации репрессии за имущественные преступления.

Представленный людьми, обращающимися в самом вихре жизни, эмпиризм второй половины XVIII в., поскольку он сказывается в депутатских наказах екатерининского времени, подчеркивает необходимость более действительного ограждения права собственности на предметы, которые, по самой природе своей, не могут подлежать энергичной и действительной охране. Мы встречаемся в нем с требованием более строгого наказания для лиц, посягающих против отдельных частей собственности, – лиц, самовольно пользующихся чужим имуществом, напр., срывающих плоды с не принадлежащих им деревьев, самовольно ловящих рыбу из прудов и совершающих другие однородные поступки^[283]. Высказываются пожелания об энергичных мерах против конокрадства, проектируются при этом не только меры карательного свойства^[284], но и предупреждающего характера. Указывается, напр., на необходимость записей продажи лошадей в особые книги и выдачу владельцам соответственных “писем”^[285].

Излишняя репрессия некоторых видов кражи, унаследованная от суровых воинских законов времени Петра В., вызывает требование понизить ставки наказания за такие случаи кражи казенных вещей, когда идет речь о “употреблении казенного хлеба и прочих съестных припасов на свою нужду и с намерением возвращения”^[286].

Эмпирики екатерининской эпохи интересуются в ряде имущественных посягательств и теми видами их, которые с расширением гражданского оборота приобретают все большую и большую почву под ногами, т. е. имущественными посягательствами, совершаемыми при помощи обмана. Ими затрачивается много энергии на отграничение понятия уголовно наказуемого обмана от области, регулируемой мерами гражданского взыскания.

В этой сфере мы находим попытки воспользоваться перечневой системой, хотя и не исчерпывающей, но имеющей значение подбора типичных примеров. Высказывается мысль, что только наиболее злостные и явно убыточные для контрагента формы торгового обмана должны трактоваться как требующие вмешательства уголовного закона. “Буде кто продаст фальшивые вещи и товары за подлинные, как: стекло за алмаз, глину за фарфор, мед или мишуру за золото, и тому подобным с явным обманом, таковых сечь плетьми и взыскивать с них вдвое, чего те вещи стоили: Тож не разумеется за обман, когда кто продаст что в пятнах или с пробоинами и тому подобным”^[287]. Злостность обмана предполагает, прежде всего, знание лица, продающего вещь, о ее недостатках. “:Но разумеется за обман, когда кто продаст что: не своих продуктов, но покупное или выписное из чужих краев, кое от воды и долговременного лежания легко повредиться может, чего и сами продавцы ведать не могут”^[288]. Рядом со злостным обманом в качестве товара под уголовно наказуемые обманы подводятся и случаи обмера и обвеса^[289]. Одновременно конструируется еще один тип деяния, хотя и уголовно наказуемого, но не в столь высокой степени. Это – имение неклейменных мер и весов^[290].

Вопрос о предупреждении имущественных обманов занимает деятелей екатерининского времени в особенности в тех случаях, когда он направлен в обход интересов собственников недвижимых имуществ. В этом направлении проектируется заведение в каждом городе исправных книг “с показанием, кто именно и какими деревнями владеет” и проч.^[291]

Весьма необходимым представляется людям жизни и установление строгого наказания для злостных банкротов ввиду той большой опасности, которой эти деяния подвергают экономический быт общества. “От: фальшивых банкрутов и капиталистые купцы, поверя оным, приходят во изнеможение. И по сему на фальшиво умышленных банкрутов необходимо надобно особое узаконение с достойным страхом и строгостью, дабы с ними поступано было: как с злоумышленниками и разорителями неповинных:”^[292]. От такого злостного уголовно наказуемого банкротства должно отличать неоплатность, не зависящую от воли человека, которая не должна преследоваться в порядке уголовном. “А кто: окажется в упадке по воле Божией, от разных несчастливых приключений: то: с теми поступать наилучше милосердием, и: кредиторам во удовольствие отобрать оставшееся имение, и по числу, почему обойдется на рубль, учинить раздел:”^[293]. Между неоплатностью по несчастливо сложившимся обстоятельствам и банкротством злостным ставится банкротство без прямого умысла, которое столь же наказуемо, как и злостное. Случай этот характеризуется, как такой, когда кто-либо впадет в неоплатность “от мотовства и тому подобного”^[294]. Банкротство является столь значительным преступлением, что разрешается “ко изысканию истины, не скрыли ль где своего имения, спрашивать с пристрастием: а тех, кто у себя держал, штрафовать втрое”^[295]. Самых же банкротов предлагается “яко обществу нетерпимых и заразительных людей отсылать вечно на каторгу, и сколько он проработает, за то в конкурс кредиторам получать по двенадцати рублев на год”^[296].

В качестве наилучшего пути к ограждению чести и пресечению всякого рода личных обид эмпирическому уму екатерининской эпохи рисуется установление больших или меньших денежных вознаграждений за бесчестье^[297]. На этой мере сходятся самые разнообразные слои населения. Меняется только размер бесчестья и характер его уплаты, самый же принцип не подвергается сомнению и остается неизменным. Купечество высказывается за размер уплачиваемого “за бой и бесчестье” для первой гильдии в 100, второй в 50 и третьей в 30 рублей, добавляя “за бой и увечье платить, что монаршая власть узаконит, сверх того, на излечение особливо; за умышление ж нападателя наказать на теле”^[298]. Иногда выставляются и более высокие цены за бесчестье: 200 рублей для 1-й гильдии, 100 р. для второй и 50 р. для третьей^[299]. Интересна самая мотивировка этих повышенных ставок. “Купцы, – читаем мы, – везде и всегда так презираемы бывают, что не только такие, кои знатные характеры имеют, но и последний солдат, а еще меньше того и помещичьи слуги, купца, который, хотя в казну: несколько тысяч рублей пошлин в год платит, ругать, сколько кто похочет, в состоянии себя находят, надеясь, что купцу бесчестье положено не велико”. Иногда высказывается пожелание ограничиваться не одним бесчестьем и лечебными деньгами, но и наказывать оскорбление чести денежным штрафом, поступающим в казну^[300]. В этой форме борьбы с посягательствами на честь нельзя видеть способа, присущего какому-нибудь одному классу общества, нельзя видеть предложений, подсказанных узкими интересами одного сословия, уже потому, что не одно купечество, но и крестьянство^[301], и приказные^[302] настаивают на той же форме защиты своей чести.

Намечаются и меры для успешной борьбы с ябедничеством, этой язвой старой России. Меры эти предлагаются в двух направлениях. С одной стороны, считается целесообразным идти прямым путем и назначать за ябедничество штрафы или требовать присяги от челобитника в том, подана ли челобитная “в справедливости: и не затейно”^[303]. С другой стороны, предлагают создание института стряпчих, нечто вроде сословия адвокатов. Интересно мнение по этому вопросу Ивана Сухопрудского, депутата от города Углича. Он представляет себе стряпчих, как представителей сословия, которые на тот случай, когда они “продают по делу разными душевредствы”, должны быть наказываемы. Стряпчие состоят, по его мысли, “в каждом городе при канцеляриях: без излишества и недостатку”^[304]. И. Сухопрудский оставляет при этом открытым вопрос, “сколько: стряпчих или поверенных: содержат и из каких людей, и на казенном ли годовом жаловании, или же получении определенных с производимых ими дел доходов”, предоставляя это “благорассуждению господ депутатов и той частной комиссии, до которой о сей материи рассмотрение следует”^[305].

Наряду с практиками-эмпириками, стоящими на почве общенародного интереса, в XVIII в. высказывают свои воззрения на вопросы уголовного права и представители отдельных сословий, стремящихся к порядкам, благоприятным для их классовых интересов. Сторонники этого эмпиризма высказываются обыкновенно за необходимость жестоких наказаний для нарушителей их мира и настаивают на повсеместном введении пыток и экстраординарных мер полицейского предупреждения. С предложениями такого рода мы часто сталкиваемся в наказах сословных обществ, стоящих на страже своих узко-понятых интересов. В этих памятниках жестокости века мы всегда встречаемся с противоположением лиц, обладавших известным имущественным цензом, остальному населению и требованием принесения в жертву своим интересам, отождествляемым ими с интересами всей страны, личных прав известной части общества. Мы приведем несколько примеров такого классового эмпиризма, ярко отражающего на себе принцип первенства положения отдельных членов общества перед лицом уголовного правосудия. Состояние преступности в стране рисуется его защитникам в чрезвычайно мрачных красках, и они предлагают не стесняться самыми жестокими мерами воздействия.

“Повелено, – читаем мы у этой категории эмпириков, – смертоубийц, воров и разбойников, при распросах: увещевать, и когда с первых допросов: покажут справедливо, таковым не только пыток, ниже пристрастных распросов, чинить не повелено: многие уже наказанные, получа свободу, обращаются в таковые же злодеяния: и такового воровства время от времени умножается”. Ввиду такого положения дел высказываются пожелания “злодеям приумножить истязания”^[306], “быть в уездных городах розыскам и екзекуциям: для того, что подлый народ не учен и не знает закона, и от увещевания истины не объявит”^[307]. Эти эмпирики высказывают убеждение, что путем пыток “такие злодеи могут приведены быть в страх, а обществу из того следовать будет безопасность”^[308]. Требование смертной казни и наказание кнутом “в страх другим, большим и малолетним в память”, а равно пыток, “чтоб можно правосудное удовольствие видеть”^[309], мотивируются часто особенностями страны и народа: “Российский народ, – читаем мы, – когда который зделаетца злодеем, то есть вор, а паче разбойник, то уже такое окамененное сердце и дух сугубый имеет, что: и в розыску когда его пытают, правды не скажет”^[310].

Для осуществления мероприятий этого рода указывается на необходимость увеличения штата лиц, быстро производящих розыски и уничтожающих “надежные пристанища”^[311], и увеличение числа мест, где можно производить допросы при помощи пытки^[312]. Эти эмпирики рекомендуют прибегать в борьбе с разбоями к посылке “нерегулярной команды”^[313], не обращая внимания на то, что масса населения считает для себя последнее крайне отяготительным^[314].

Одновременно подчеркивается необходимость распространения смертной казни не только на случаи смертоубийства и разбоя^[315], но и на преступления лихоимства^[316] и зажигательства^[317].

Наказание кнутом и ссылка на каторгу рекомендуются и тогда, “когда пойман будет тать в первый раз и обличен”, причем предлагается “с товарищами и пристанодержателями чинить то же наказание”^[318] и не щадить подговаривающих помещичьих людей^[319] к побегу. На случай смерти наказываемых помещиками людей эмпирики требуют, чтобы этого, “как помещикам, так и прикащикам: в вину не ставить”^[320]. Защита телесных наказаний идет притом об руку с указанием целесообразности последних только для низшего класса населения^[321].

Эмпирики, стоявшие в екатерининскую эпоху на почве массовых интересов, говорят, однако, не только о репрессии, но и о предупреждении преступлений. Что же за меры предлагают они, напр., в применении к одному из самых распространенных преступлений – к воровству?

Они стоят на точке зрения, что воровство обусловливается наличностью особых классов населения, имущественно малообеспеченных и порочных. “Воровство, – читаем мы, – происходит по большей части от множества безместных церковников, которые при духовном правлении числятся при отцах, а и сами отцы церковной земли: имеют самую малую часть: к работе же, как всем известно, что род сей ленив”. Вместе с тем отмечается, что если “безместных церковников определять в солдаты, а негодных в подушный оклад: воровство чрез оное уняться может”^[322]. Против воровства рекомендуется, далее, бороться концентрацией разбросанных поселений однодворцев, деятельным надзором “десяцких” и “выборных” и проч.^[323]

Весьма вероятно, что рост преступности ко времени, к которому относятся высказываемые депутатскими наказами взгляды, представлялся угрожающим, и шла речь о необходимости самых энергичных мер замирения страны. То течение уголовно-правовой мысли, которое мы характеризуем как проявление классового эмпиризма, не возвышалось, однако, до понимания всей сложности проблемы в ее целом. Наблюдая явления, которые были тяжелы для имущих классов, представители последних видели единственное спасение в усилении репрессии. С точки зрения глубины уголовно-политической мысли такое направление было, во всяком случае, односторонним и не знаменовало собой шага вперед в разрешении сложной проблемы борьбы с преступностью; мало того, оно послужило, может быть, самой действительной причиной того, почему обречены были на бессилие уголовно-политические идеалы, которые проводил эмпиризм общенародный, представители науки и прежде всего бессмертный Наказ Екатерины II.

---

[1] Из трудов Т. Баузе до нас дошли немногие в напечатанном виде. Биографы его сообщают о значительном числе работ его, приготовленных для печати и оставшихся в рукописном виде. “Все его записки, – замечает митроп. Евгений. Сл. рус. св. пис. Т. I. С. 30, – :в таком порядке, что всяким сведущим в сих предметах могут быть употреблены в пользу и изданы”. См. также Тихонравов в Биограф. слов. проф. и препод. И. М. У. Ч. 1. М., 1855. С. 86.

[2] Биографические сведения о Т. Баузе см.: митроп. Евгений. Словарь русских писателей. Т. 1. М., 1845. С. 28-30; Тихонравов. Биогр. слов. проф. и преп. И. М. У. Ч. 1. М., 1855. С. 68-89; Геннади Гр. Справ. слов. о русск. писат. и уч. Т. 1. Берл., 1876. С. 71; Русск. биограф. слов. Т. 2. СПб., 1900. С. 594-595; Воспоминания И. М. Снегирева. Русск. арх., 1866. С. 753-755. Теод. Баузе родился в 1752 г. в г. Триптисе в Саксонии и умер в Москве 25 мая 1812 г.

[3] См.: Тихонравов в Биограф. слов. проф. и преп. И. М. У. Ч. 1. С. 86.

[4] Oratio de jurisprudentia ejusque docendae et discendae ratione: dicta a.c. 1782 a Theodoro Bause.

[5] Ibid. Р. 13.

[6] Иог. Гот. Гейнекций род. 11 сент. 1681 г. в Эйденберге. В 1708 г. он становится адъюнктом философского факультета в Галле и вскоре, благодаря влиянию Stryk’a, заинтересовывается юриспруденцией. В начале двадцатых годов XVIII в. Гейнекций профессорствует в Галле, в 1724 году переходит в Franeker в Голландии, где ближе знакомится с учениями исторического направления в изучении римского права, сказавшимися рельефно на его позднейших работах. В 1727 году Гейнекций выступает во Франкфурте-на-Одере, а в 1733 году возвращается в Галле, где и умирает 31 авг. 1741 г. См.: Teichmann в Rechts-lexicon’e Fr. v. Holtzendorff’a. Leipz., 1881, 2 B. S. 308.

[7] В своем труде “Elementa philosophiae rationalis et moralis”, ed. 1857, Гейнекций дает, прежде всего, основы методологии. Он пишет: “non solam artem syllogisticam, non solam differendi disputandique facultatem: mihi tradendam credidi, sed praecipue, quo ordine, quaque methodo progrediendum sit omnibus, qui veritatem reperire, eamque a falso discernere cupiunt, perspicue monstravi”. Praef., VIII. От общих методологических приемов он переходит к нравственной философии, к области этических понятий. Praef., IX. Он усматривает в этике часть практической философии. Elem. philos. Mor. С. I. § 1 и определяет ее как “cognitio boni, vel scientia, ostendens rationem, ad summum bonum eiusque fruitionem perveniendi”. Ibid. § 2. Область этики Гейнекций, однако, резко отграничивает от права, хотя добро и является тем началом, стремление к которому положено в основание естественного права. “Quandoquidem, – говорит Гейнекций, – porro ethica viam munit ad summum bonum, et coniunctam cum eo veram felicitatem: nemo amplius disciplinam hanc cum iure naturae, quod bonum, quatenus iustum, honestum, decorum est, confundet”. Ibid. § 6. О понятии bonum и malum. Ibid. С. III. § 152

[8] Heineccius Io. Gottl. Elem. iuris, naturalis et gentium, 1738. 1. I. С. I. § 1.

[9] Ibid. § 12. Самую науку естественного права Гейнекций определяет, ibid., как “banitus practicus voluntatem supremi legislatoris ex recta ratione cagnoscendi, adplicandique quibusvis speciebus obventientibus”.

[10] Ibid. § 17.

[11] Ibid. § 21. “Colligimus, – добавляет Гейнекций, – ius naturale a iure gentium nec principio cognoscendi, nec ipsius regulis, sed solo obiecto differe”. Ibid. 1. I. § 22.

[12] См. примеч. 2. С. 209.

[13] “Quum, – пишет Гейнекций, – philosophia sit cognitio non veri tantum, sed et boni, eaque illius pars, quae circa posterius versatur: in ethicam, politicam et oeconomicam dividatur”. Ibid. С. I. § 1.

[14] Говоря о соотношении этих частей теории права, Т. Баузе ограничивается замечанием: что области эти “eo diligentius et accuratius sunt tractanda, quo magis omnia reliqua jura et his repeti, et ad haec referri debent, et quo magis, sine his, leges quidem et consuetudines singulae tenentur, rationes autem legum atque adeo jus ipsum plane ignorantur. Unde enim petendae sunt rationes legum?..”. Oratio de jurisprudentia eiusque docendae et discendae ratione: dicta., a.c. 1782 a Theodoro Bause. Р. 16.

[15] Митроп. Евгений. Словарь русских светских писателей. Т. 1. М., 1845. С. 30.

[16] См. также: Тихонравов в Биограф. слов. проф. и преподав. И. М. У. Ч. 1. М., 1855. С. 86.

[17] Oratio de jurisprudentia eiusque docendae et discendae ratione: dicta., a.c. 1782 a Theodoro Bause. Р. 13.

[18] Heineccius Io. Gottl. Elem. iuris naturalis et gentium, 1738. 1. I. § 18.

[19] Oratio de jurisprudentia eiusque docendae et discendae ratione: dicta., a.c. 1782 a Theodoro Bause. Р. 16.

[20] Oratio de jurisprudentia. Р. 16.

[21] Достаточно для этого сопоставить только такие труды Гейнекция, как его “Elementa philosophiae rationalis et moralis”. Amst., 1857 и “Elementa inris naturae et gentium”. Halae, 1738 с такими работами, как “Historia iuris civilis Rom. ac Germ.”. Hal., 1733, “Elem. iur. Germ.”. Hal. 1736, а также “Antiquitates germ. iurispr. рatr. Ill. Haffniae, 1772, 1773.

[22] Он пишет об отдельных видах положительного права: “multa inter se habent communia, ita ut, uno eorum probe cognito, reliqua facilia admodum sint, ac paene nulla”. Oratio de jurisprudentia. Р. 17.

[23] Oratio de jurisprudentia. Р. 17.

[24] Ibid. 17 seq.

[25] “:Tutissimum ac commodissimum videtur, – пишет Т. Баузе, – medium quendam enrsum tenere, sic, ut praxis theoriam vel statim subsequatur, vel, si fieri possit, pari gressu cum ea incedat”. Oratio de jurisprudentia. Р. 15.

[26] Heinecci Io. Gottl. Antiquitatum Romanarum jurisprudentiam illustrantium syntagma secundum ordinem Institutionum Justiniani, Argentorati, 1755. В этом труде, служившем многие десятилетия пособием в европейских университетах, историзм Гейнекция находит яркое проявление в применении к институтам уголовного римского права. Мы встречаем здесь исторические справки о характере практиковавшихся в разные эпохи римского права наказаний, и при помощи огромного запаса знаний из древнеримской жизни воспроизводится то, чем были в действительности те виды преступлений, сухой перечень которых мы находим в источниках римского права. См. о aquae et igni interdictione. Op. cit., I, 16, 9; IV, 4, 5 (i); o deportatio, I. 16, 11: o fustigatio, IV, 4, 2 и о других наказаниях, IV, 18, 5 seq. См. из отдельных преступлений о homicidium, IV, 18, 57 seq.; – rapina, IV, 2, 1; – furtum, IV, 1, 13, 15 seq.; IV, 4, 8 и др.; – iniuria, IV, 4, 2; – calumnia. IV, 16, 3 seq., peculatus, IV, 18, 70 seq. и мн. др.

[27] Heineccius Io. Gottl. Elementa iuris nat. еt gentium, 1738, с большой полнотой трактует теоретически институты уголовного права, затрагивая вопросы о вменении, виновности, крайней необходимости, необходимой обороне, наказании и отдельных правонарушениях вроде похищения чужой собственности, оклеветания, нарушения телесной неприкосновенности и проч. О вменении см.: Op. cit., 1. I, cap. IV, § 100 и сл., § 105; о влиянии незнания и ошибки на ответственность, 1. I, cap. IV, § 107, § 108; о влиянии на вменение animi perturbationis, adfectus, consuetudo, iustus dolor и т. д., 1. I, cap. IV, § 110. – О влиянии состояния необходимости на вменение см.: 1. I, cap. VI, § 155, а также § 156, 7, 8, 9, в которых решаются вопросы об основании favor necessitatis, о сущности необходимости (“per necessitatem hic intelligemus statum heminis, in quo legi sine periculo suo parere non potest”, § 157) и выставляется начало, по которому “leges humanae et divinae adfirmativae admittunt exceptionem necessitatis, § 159, а также мн. др., напр., § 160, 170. – О значении для вменения правонарушения незаконного приказа, 1. I cap. VI, § 168. – О необходимой обороне, 1. I, cap. VII, § 180-187 и др. – Определение понятия наказания, 1.I, cap. IV, § 99 и отдельные вопросы, связанные с применением наказания, 1. II, cap. VIII, § 158 и след.; § 160 и след. – 167. – Не отсутствуют у Гейнекция и вопросы особенной части, так как он останавливается на преступлениях furtum и rapina, 1. I, cap. XII , § 321, нарушении телесной неприкосновенности, 1. I, cap. VII, § 190, нападении на честь другого, 1.I, cap. VII, § 191, а также 1. I, cap. VI, § 154.

[28] В веке Екатерины II в нашу литературу начинают проникать переводы таких произведений, как статьи Вольтера о Каласе (пер. Ефима Рознатовского), 1788; Монтескье. О разуме законов (пер. В. Крамаренкова), 1775; Беккариа. Рассуждение о добродетелях и награждениях (пер. Карина), 1769; Сервэн. Речь о производстве уголовного правосудия (пер. Трипольского), 1788 и др.

[29] См. данные о молодых людях, отправленных при Екатерине II в 1767 г. в Германию для изучения юриспруденции: Сборн. Русск. истор. общ. Т. 10. С. 107-131. Сведения об этой группе лиц, посланных в Лейпциг, а именно Челищеве, Радищеве, Рубановском, Янове, Кутузове, Коренкове, князе Несвижском, кн. Трубецком, бр. Ушаковых, Зиновьеве, Насакине, носят, главным образом, характер описания подробностей жизни посланных и не дают представления о ходе их занятий. О последних приходится судить по тем результатам, которые сказались в их трудах. Некоторое значение имеют данные, которые мы находим у М. Лонгинова. Соврем., 1856. N 8; Библ. зап. 1850, и Я. Грота. Изв. 2 отд. Ак. Н. Т. 9, 1860. С каким недоверием относились к этой группе молодых людей, можно видеть из известных замечаний на сочинения А. Радищева Екатерины II. “Сие сочинение такожде господина Радищева, – писала императрица, – и видно из подчерченных мест, что давно мысль его себе определить в Россию первым подвизателем. Я думаю, Щелищев едва ли не второй, до прочих добраться нужно. Из Франции еще пришлют вскоре паричко”. Соч. А. Радищева. Изд. П. А. Ефремова. Т. I. СПб., 1872. С. 254.

[30] В статье “Alexander Nikolaewistch Radischtschew. Schicksale eines russischen Publicisten”. Arch. f. wissensch. Kunde von Russland, heurausg. v. Erman, 19 B., 4 H. Berlin, 1869, мы узнаем о выпуске А. Радищевым Записок Ушакова в 2 т. СПб., 1789. С. 78, независимо от издания им труда “Житие Федора Васильевича Ушакова”. A. N. Radischtschew. Ibid. S. 91.

[31] Житие Ф. В. Ушакова с приобщением некоторых его сочинений. СПб., 1789, напечатанное в Сочинениях А. Н. Радищева, изданных П. А. Ефремовым. Т. I. СПб., 1872. С. 1-61, представляет собой величайшую библиографическую редкость, так как все экземпляры его, предназначавшиеся для продажи, были уничтожены. В несколько неисправном виде изданы труды Ф. Ушакова в Сборнике П. Бартенева “Осмнадцатый век”. Кн. 1. 2-е изд. М., 1869. С. 216-240. Сочинения Ф. Ушакова переведены, по-видимому, А. Радищевым, с французского и немецкого.

[32] Указ. соч. С. 32.

[33] Ф. Ушаков трудился, между прочим, над составлением рижского торгового устава, см.: Житие Ф. В. Ушакова в сочинениях А. Н. Радищева. Т. I. СПб., 1872. С. 4.

[34] Там же. С. 5.

[35] Там же. С. 27.

[36] Там же. С. 25.

[37] Там же. С. 35.

[38] Там же. С. 37.

[39] Там же. С. 38.

[40] Там же.

[41] Там же.

[42] В этих посылках Ф. Ушаков особенно близко подходит к учениям Ж. Ж. Руссо по вопросу о том “Si la volontй gйnйrale peut errer”, “J.J. Rousseau. Du contrat social”, 1. II. С. 3.

[43] Указ. соч. С. 38.

[44] Указ. соч. С. 46.

[45] Указ. соч. С. 39.

[46] Указ. соч. С. 38.

[47] Указ. соч. С. 39.

[48] Указ. соч. С. 46.

[49] В этих словах Ф. Ушакова ясно чувствуется влияние на него сенсуализма Гельвеция. См. слова последнего о человеке: “Nul individu ne nait bon, nul individu ne nait mйchant”, как основное положение его философии. Oeuvres completes de M. Helvйtius. Т. IV. Lon., 1776. De l’homme, de ses facultйs intellectuelles et de son йducation. Т. II. Р. 12. “L’homme nait ignorant: il ne nait point sot, et ce n’est pas mкme sans peine, qu’il le devient”, – замечает Гельвеций в t. I того же труда. Р. 5. Oev. сompl. Т. III. Lon., 1776.

[50] Указ. соч. С. 39. “Если бедность, – пишет в другом месте Ф. Ушаков, – столь всегда близко преступления, ввела человека в заблуждение; если стремление страстей юности, всегда буйственной, но всегда гибкой, вринуло его в преступление; то не побудит ли сие мыслить благосклонно о преступлении? Следовательно не можно исключить исправление из измерений законодателя”. Указ. соч. С. 44.

[51] Указ. соч. С. 40.

[52] Указ. соч. С. 41.

[53] Указ. соч. С. 41.

[54] Указ. соч. С. 39.

[55] Указ. соч. С. 40 и след.

[56] “Наказание исправившегося преступника, – пишет Ф. Ушаков, – есть заклание невинныя жертвы”. Указ. соч. С. 44.

[57] “Владычество привычки, – замечает Ф. Ушаков, – есть всеобщее над человеком и яко веселье исчезает продолжением, тако поражение теряет свою силу частым повторением. Избраннейшая казнь теряет свое действие и становится, наконец, бесплодною”. Указ. соч. С. 42.

[58] Указ. соч. С. 47.

[59] Указ. соч. С. 47.

[60] Основываясь на почве общественного договора, Ж. Ж. Руссо не считает невозможным применение смертной казни по отношению к правонарушителю и допускает, что “:quand on fait mourir le coupable, c’est moins comme un citoyen que comme ennemi: Les procйdures, le jugement, sont les preuves de la dйclaration, qu’il a rompu le traitй social, et, par consйquent, qu’il n’est plus membre de l’etat. Or, comme il est reconnu tel: il en doit кtre retranche par l’exil, comme intracteur du pacte, ou par la mort, comme ennemi public:”. Ж. Ж. Руссо признает в то же время, что “la frйquence de supplices est toujours un signe de faiblesse: dans le gouvernement” и что “on n’a droit de faire mourir, mкme pour l’exemple, que celui qu’on ne peut conserver sans danger”. Rousseau J. J. Du contrat social. 1.II. С. 5, абз. 4 и 6.

[61] Указ. соч. С. 42. В этой мысли Ф. Ушакова нельзя не видеть воспроизведения возражений Беккариа против смертной казни: “notre sensibilitй est plus facilement et plus durablement affectйe par des impressions foibles, mais rйpйtйes, que par un mouvement volent, mais passager:; les impressions violentes surprennent et frappent, mais leur effet ne dure pas”. Весcaria. Traitй des dйlits et des peines, trad. de l’italien par A. Morellet. P., 1797. Р. 79 и след.

[62] Ушаков Ф. Указ. соч. С. 41. Эта мысль, в свою очередь, воспроизведение возражения Беккариа против казни, формулированного им в следующем виде: “daus une nation oщ la peine de mort est employйe, tout exemple de punition supposse un nouveau crime commis: La peine de mort suppose des crimes frйquens, c’est-a-dire que pour кtre utile, il faut qu’elle ne fasse pas toute l’impression qu’elle devroit faire”. Весcaria. Op. сit. С. 82 и след.

[63] Ушаков Ф. Указ. соч. С. 43. См. также: Вес. Указ. соч. С. 90 и др

[64] Ушаков Ф. Указ. соч. С. 47. Вес. Указ. соч. С. 83 и сл.

[65] В своих трудах Ф. Ушаков становится часто на точку зрения Ж. Ж. Руссо по целому ряду вопросов, затрагивающих проблемы устройства государственной власти. См., напр., о неосуществимости истинной демократии для больших и богатых государств, “равенства имений” и проч.: Ушаков Ф. Указ. соч. С. 42.

[66] Впрочем, очень близкий к развиваемому Ф. Ушаковым взгляд защищает Beccaria. Traitй des dйlits et des peines, trad. de l’italien par A. Morellet. P., 1797. Р. 8: “la somme de toutes: portions de liberte forma la souverainetй de la nation, qui fut mise en depot entre les maius du souverain, en confiee a son administration”.

[67] См.: Вес. Traitй des dйlits et des peines, trad. de l’italien par A. Morellet. P., 1797. Р. 9.

[68] “Pour qu’une peine, – пишет Беккариа. Op. cit. С. 73, – produise son effet, il suffit que le mal qu’elle canse, surpasse le bein qui revient du crime: Toute sйveritй qui passe ces limites est inutile, et par consequent terannique”: Беккариа не упоминает притом об исправительности наказания, как одном из основных его свойств. См.: Вес. Op. cit. Р. 184.

[69] “L’objet, de peine, – пишет Беккариа, – est d’empкcher le coupable de nuire dйsormais а la sociйtй et de dйtourner ses concitoyens de commettre der crimes semblables”. Op. cit. Р. 70.

[70] См.: Bec. Op. cit. Р. 135.

[71] См. напр., по вопросу о путях воздействия на человека: Helvetius. De l’homme, des ses facultet intellectuelles et de son education. Oeuvres compl. Т. III. Lond., 1776. Р. 538 и след.

[72] См.: Bec. Op. сit. Р. 79, о значении привычки в экономии человеческих действий. Р. 84 и мн. др.

[73] Труды Говарда впервые популяризировались в России Вас. Новиковым в “Театре судоведения” в 1791 г., а “Историческое описание о наказании преступников в Филадельфии” в переводе Сем. Венечанского появляется в 1799 г. в Москве.

[74] Биографические данные о А. Н. Радищеве, см.: Бантыш-Каменский Д. Словарь достопамятных людей русской земли. Ч. IV. М., 1836. Ст. 258 и след. Биография Радищева составлена Б.-К. на основании данных, записанных сыном А. Радищева и хранящихся у кн. П. А. Вяземского; Сухомлинов М. А. Н. Радищев, напеч. в Исследованиях и статьях по русской литературе и просвещению. Т. I. СПб., 1889. С. 541-671; Якушин В. Суд над русским писателем в XVIII в. Русск. стар., 1882. Сент. С. 457-532; Барсуков Н. А. Н. Радищев. Русская стар., 1872. Т. 6. С. 573-586; Биография А. Н. Радищева, составленная младшим его сыном Пав. Алекс. Радищевым. Русск. вестн., 1858. Дек. Кн. 1; Alexander Nikolaevitsch Radischtschew. Schicksale eines russischen Publicisten, Archiv fьr wissenschaftliche Kunde von Russland, herausg. v. A. Erman, 19 B., 4 H. Berlin, 1860. S. 77-92.

[75] Барсуков Н. А. Н. Радищев. Руск. стар., 1872. Т. 6. С. 573.

[76] А. Радищев интересовался, впрочем, не одной юриспруденцией. Он усердно занимался в Лейпциге, между прочим, медициной. Бантыш-Каменский Д. Словарь. Ч. IV. С. 259 и сл. О материальных лишениях А. Радищева в Лейпциге. см.: Сухомлинов М. Исследования и статьи. Т. I. СПб., 1889. С. 545, а также A. N. Radischtschew в Arch. f. wiss. Kunde Russl. 19 B. H. 4. S. 78 и f.

[77] Сухомлинов М. Исследования и статьи. Т. I. С. 546.

[78] Бантыш-Каменский Д. Указ. соч. С. 260. А. Радищевым написана была “История Российского Сената”, впоследствии уничтоженная им. В 1776 г. А. Радищев служил в Коммерц-Коллегии, в 1780 г. в ведомстве таможен. Там же. См. также: A. N. Radischtschew в Arch. f. wiss. Kunde, 19 B. 4 H. S. 79.

[79] Сухомлинов М. Исследования и статьи. Т. 1. С. 564.

[80] “Путешествие из Петербурга в Москву” было в первый раз напечатано А. Радищевым в 1790 году. В 1858 г. появилось лондонское издание А. Герцена, перепеч. в Лейпциге в 1876 г., в 1867 г. – издание Шигина со значительными сокращениями, а в 1872 г. “Путешествие” издано под ред. Ефремова в “Сочинениях А. Радищева”, уничтоженных до их выхода в свет и сохранившихся в крайне ограниченном количестве экземпляров. Наконец, в 1888 и в 1906 году “Путешествие из Петербурга в Москву” было издано А. Сувориным.

[81] См. подробности его процесса в статье: A. N. Radischtschew, Arch. f. wiss. K., B. 19, H. 4. S. 82 u ff. О роли имп. Екатерины II см.: ibid. S. 84. Местом ссылки А. Радищева здесь назван Ilimskyi Ostrog. S. 84. См. также: Барсуков Н. А. Радищев. Русск. стар., 1872. Т. 6. С. 580.

В ссылке А. Радищевым было написано “Рассуждение о человеке, смертности его и о бессмертии души”, а также “История покорения Сибири”. Бант.-Каменский Д. Словарь. Ч. 4, 1836. С. 263. Оставшиеся после А. Радищева сочинения, писанные в Сибири и в деревне по возвращении из ссылки, изданы П. Бекетовым в М. в 6-ти ч. 1807-1811. Бантыш-Каменский Д. Словарь. Ч. 4. С. 263; A. N. Radischtschew, Arch. f. wiss. K., B. 19, H. 4. S. 91.

[82] A. N. Radischtschew, в Arch. f. wiss. K. von Russland, B. 19, H. 4. S. 88. См. подробности возвращения А. Радищева в Европейскую Россию: ibid. S. 88 f. В течение процесса А. Радищев отказывался от своих взглядов. См. “Соч. А. Радищева”, изд. П. А. Ефремова, 1872. Т. 1. Прил. IV. С. 267 и прил. IX. С. 281. А. Радищев показывал, напр., на допросе: “я вопрошаю сам себя, для чего: писал? Глас внутренний уверяет меня, что я того не мыслил и что, гоняся за пустою славою, прослыть писателем, писал”. С. 267. “Я бы сам мог написать :опровержение, – добавляет А. Радищев в своем показании С. Шешковскому, – если бы разум не был в расстройстве и сердце не болело”. Ужас допроса в Тайной канцелярии в достаточной степени объясняет эти вынужденные заявления, против искренности которых свидетельствует вся жизнь А. Радищева.

[83] Сухомлинов М. Исследования и статьи. Т. 1. С. 613 и след., а также A. N. Radischtschew, в Arch. f. wiss. K. v. Russl., B. 19, H. 4. S. 89 f.

[84] Сухомлинов М. Исследования и статьи. Т. 1. С. 616 и след., а также 634 и сл. Об обстоятельствах смерти А. Радищева, принявшего яд под влиянием необоснованных страхов о вторичной ссылке его в Сибирь, см.: A. N. Radischtschew, в Arch. f. wiss. Kunde v. Russl., B. 19, H. 4. S. 90 f.

[85] Сухомлинов М. Исследования и статьи. Т. 1. С. 6363 и след.

[86] Alexan. Nikoi. Radischtschew, Arch. f. w. K. v. R., B. 19, H. 4. S. 90. А. Радищевым был разработан, по словам его сына П. Радищева, проект гражданского уложения. Сухомлинов М. Исследования и статьи. Т. 1. С. 617, а равно A. N. Radischtschew, в Arch. f. w. K. B. 19, H. 4. S. 92.

[87] A. N. Radischtschew, в Arch. f. w. K., B. 19, H. 4. S. 92. Сухомлинов М. Исследования и статьи. Т. 1. С. 618. Здесь сказывалось влияние энциклопедистов и, в частности, Гельвеция. О свободе печати см.: Helvetius. De l’homme, de son facultйs intellectuelles et de son йducation. Оev. сompl. Т. III. Lon., 1776, 1777. Р. 476 и след.; t. IV. Lon., 1776. Р. 389 и сл. О веротерпимости – t. III. Р. 222 и сл., а в особ. 234.

[88] Радищев А. Путешествие из Петербурга в Москву. Изд. 2. СПб., 1906.

[89] См. подлинное мнение А. Радищева “О ценах за людей убиенных”, привед. у М. Сухомлинова. Исследования и статьи. Т. 1. С. 629 и сл.

[90] Радищев А. Путешествие из Петербурга в Москву. С. 123.

[91] А. Радищев говорит устами одного из своих действующих лиц в “Путешествии из Петербурга в Москву”: “я прибегал к закону, дабы искать в нем подпору моей нерешимости; но часто находил в нем вместо человеколюбия, жестокость, которая начало свое имела не в самом законе, но в его обветшалости”. С. 83.

[92] А. Радищев. “О ценах за людей убиенных”, напеч. у М. Сухомлинова. Исследования и статьи. Т. 1. С. 629.

[93] Радищев А. Путешествие из Петербурга в Москву. С. 123.

[94] Радищев А. Путешествие. С. 91.

[95] Путешествие. С. 97. В своих “Замечаниях на сочинение А. Радищева” императрица Екатерина II писала по поводу этих взглядов: “но все сие рассуждение легко опровергнуть можно единым простым вопросом: ежели кто учинит зло, дает ли право другому и творить наивящее зло? Ответ: Конечно нет. Закон дозволяет в оборону от смертельного удара ударить, но доказание притом требует, что инако не можна было избегнуть смерть. И стало вся толкование сочинителя недельное, незаконное, но суетное умствование”. “Сочинения Ал. Ник. Радищева”, изд. П. А. Ефремовича. Т. 1. СПб., 1872. С. 248.

[96] Радищев А. Путешествие. С. 81.

[97] Радищев А. “О ценах за людей убиенных”, напеч. у М. Сухомлинова. Исследования и статьи. Т. 1. С. 632.

[98] Радищев А. О ценах за людей убиенных. С. 632.

[99] Радищев А. Путешествие. С. 83.

[100] Там же.

[101] Там же. С. 81.

[102] Радищев А. О ценах за людей убиенных. С. 632. Здесь А. Радищев высказывается о целях тюремного заключения в применении к убийце умышленному по страсти.

[103] Наказ Екатерины II. Ст. 480.

[104] Сухомлинов М. Исследования и статьи. Т. 1. С. 562, “повинная” А. Радищева.

[105] Радищев А. О ценах за людей убиенных. С. 632.

[106] Проникновению в массы идей, сходных с теми, которые защищал А. Радищев, не говоря о Наказе Екатерины II, содействовал Василий Новиков, издатель сборника “Театр судоведения или чтение для судей и всех любителей юриспруденции, содержащее достопримечательные и любопытные судебные дела, юридические исследования знаменитых правоискусников и прочие сего рода происшествия, удобные просвещать, трогать, возбуждать к добродетели и составлять полезное и приятное времяпрепровождение”. М. Ч. I, 1791; ч. II, 1791; ч. III, 1791; ч. IV, 1791; ч. V, 1791; ч. VI, 1792″. Этот весьма разнообразный, по своему содержанию сборник был в значительной части собранием процессов, преимущественно иностранных, приспособленным, притом, к иллюстрированию идей о нецелесообразности пытки, необходимости рациональной тюремной реформы и проч. См., напр., “Дела, доказывающие сколь употребление пыток опасно и мало способно ко откровению истины” Ч. I. С. 176-217, а равно статьи: “Худые обычаи в Англинских темницах”. “Поправление, предложенное господином Говардом, в строении и управлении темниц”, Ч. IV. С. 94-140, “О темницах”, “Всеобщее изображение бедствий, претерпеваемых в Англинских тюрьмах”. Ч. IV. С. 58-93 и др.

[107] Биографические сведения о И. В. Лопухине см.: Бантыш-Каменский Д. Словарь достопамятных людей русской земли. Ч. 3. М., 1836. С. 210-218, с указателем трудов И. Лопухина; митроп. Евгений. Словарь русских светских писателей. Т. 2. М., 1845. С. 34-36; Геннади Григ. Справочный словарь. Т. 2. Берл., 1880. С. 257-259 с подр. библиограф. указаниями трудов И. Лопухина; Энц. слов. Брокгауза и Ефрона. Т. 18, 1896. С. 9.

Афанасьев А. И. В. Лопухин, Арх. ист. и прак. сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачовым. Кн. 1, 1860. С. 1-60; Воейков А. Воспоминание о селе Савинском и о добродетельном его хозяине. Новости литературы. 1825. Май. Воспоминания Фед. Петр. Лубяновского. Русский архив, 1872. С. 98-185 и 449-533, в особ. с. 109, 131, 135 и др. Едва ли не самым лучшим источником биографических сведений о И. Лопухине являются “Записки некоторых обстоятельств жизни и службы д. т. с., сенатора И.В. Лопухина, соч. им самим”. Чт. в имп. общ. ист. и древн. росс. 1860. Кн. 2. С. 1-82 и кн. 3. с. 83-172. Отрывок этих “Записок” напечатал еще в 1812 г. в “Друге юношества” М. Невзоров. Первое полное изд. “Записок” И. В. Лопухина, но неисправное, с пред. Л. Герцена. Лонд. 1860. Из трудов И. Лопухина укажем в этом месте на “Нечто на известную книгу Du contrat social”. М., 1805, а также Сионский Вестник 1806. Февр. С. 217-231 и “Отрывки сочинения одного старинного судьи и его же замечания на известную книгу Руссову: Du contrat social”. М., 1809. Лопухину принадлежат также: философско-нравоучительная драма “Торжество правосудия и добродетели, или добрый судья”. Изд. 2-е “с присовокуплением автором завещания к друзьям своим”. М., 1798; “Выписки постановлений и приказаний, данных сенаторами при осмотре Вятской губернии в марте 1800 г.”. М., 1800; “Вопль старинного судьи” (пис. в 1796). Чт. в общ. ист. и ар. росс. 1862. Кн. 2, 5, 144-155.

[108] Зах. Горюшкин в своем “Руководстве к познанию российского законоискусства. 1811. Пер. I. С. 75, пишет о И. Лопухине: среди знающих “практическое российское законоискусство есть первый: Иван Владимирович Лопухин”.

[109] Афанасьев А. Указ. соч. С. 8.

О литературных и филантропических предприятиях И. Лопухина в эту пору его жизни в связи с деятельностью Новиковского общества и увлечением масонством см.: Афанасьев А. Указ. соч. 12 и сл., 27 и сл., 29.

[110] Афанасьев А. Указ. соч. С. 36.

[111] Указ. соч. С. 37.

[112] Указ. соч. С. 51.

[113] Последние годы жизни И. Лопухина были омрачены денежным разорением, жертвою которого он стал благодаря, с одной стороны, разным неудачам, а с другой, той щедрости, с которой он приходил на помощь бедным. См.: Афанасьев А. Указ. соч. С. 60. Современники по достоинству оценили светлую личность И. Лопухина. См.: Друг юношества. Н. Ф. 1810. С. 95-101 и посвящение Сем. Венечанского “Ивану Володимировичу Лопухину” в “Историческом описании о наказании преступников в Филадельфии”. Пер. с немецк. М., 1799. С. 1 и след. Сем. Венечанский говорит о И. Лопухине: “се муж, из нищеты низведший многи роды, спасавший от оков, которые свободы лишались, от беды преступниками став”.

[114] Записки некоторых обстоятельств жизни и службы д. т. с. сенат. И. В. Лопухина, сочинен. им самим. Чт. в имп. общ. ист. и др. росс. 1860. Кн. 2. С. 6.

[115] “Все казни должны быть: – пишет И. Лопухин, – так распределены, чтобы сколько можно меньше изнурительны и мучительны для человечества были”. Записки. Кн. 2. С. 7.

[116] Там же. С. 3.

[117] Там же.

[118] Записки. Кн. 2. С. 7.

[119] Там же. С. 8.

[120] “Есть ли б можно было всегда проникать в побуждения к преступлениям, то свойство и мера побуждений были бы, конечно, лучшими и самыми естественными указателями правил определения казни. И тогда многие дела или извиняемые, или за преступления не считающиеся, по справедливости подверглись бы наказанию столько же тяжкому, как самые важные преступления”. Записки. С. 7.

[121] Там же. С. 7.

[122] “Самой приличной Совестному суду обряд суждения был бы, конечно, по делам уголовным, испытывать, так сказать, в совести побуждения к преступлениям, или входить в исследование самых сокровенных их причин, соображать качество и меру преступлений с нравственными качествами каждого преступника и с силою возможности в нем удержать, или преодолеть себя, и поэтому соразмерное определить ккаждому в подлежащей степени наказание”. Записки. Чт. в имп. общ. ист. и др. рос. 1860. Кн. 3. С. 113.

[123] Афанасьев А. И. В. Лопухин. Арх. Ист. И практич. Свед., относ. До России, изд. Н. Калачовым. Кн. 1, 1860. С. 7.

[124] Записки. Кн. 2. С. 3.

[125] Там же. Кн. 2. С. 7.

[126] Там же. С. 113.

[127] И. Лопухин пишет: “недостает человеческой проницательности на точность: испытаний и соображений: Не бывает: двух преступлений равных, ежели во сей точности сообразить их с побуждениями, предметами, обстоятельствами, свойствами и силами преступников. От сего нередко и случается, что два преступника, весьма различествующие по внутреннему расположению к одинакому по внешнему своему виду преступлению, подвергаются равномерному наказанию законом, которым всех оных оттенков различить и степени определить невозможно. И оное по внутреннему уравнивает уже один Всевидящий Праведный Судья:” Записки. Кн. 3. С. 113.

[128] Записки. Кн. 2. С. 8.

[129] Когда в 1807 г. И. Лопухину поручается вместе с другими сенаторами организация милиции и он узнает о снабжении главнокомандующего чрезвычайными полномочиями, И. Лопухин доносит государю: “и содрогнулся, когда, не предвидя близкой причины, услышал такое торжественное разрешение смертной казни в России, где меч ее прежде всех стран отринут был: Государь!.. когда устрашала она злодеев?.. пламенным сердцем любви к тебе и отечеству: говорю: будь только всегда Александр, великий благостью; она все преодолеет!..” Записки. Кн. 3. С. 144.

[130] Записки. Кн. 2. С. 8.

[131] Там же. С. 9.

[132] Там же.

[133] Выписка постановлений и приказаний, данных г. сенаторами при осмотре Вятской губернии в марте 1800 г., цит. по А. Афанасьеву. Указ. соч. С. 40.

[134] Лопухин И. Вопль старинного судьи. Чтения в имп. общ. ист. и др. росс. 1862. Кн. 2. С. 149.

[135] Там же.

[136] Там же.

[137] Записки. Чт. в имп. общ. ист. и др. росс. 1860. Кн. 2. С. 8.

[138] Лопухин И. Вопль старинного судьи. С. 148 и сл.

[139] Там же.

[140] На той же точке зрения ограничения права толкования законов и стеснения судейского усмотрения стоял и другой крупный писатель XVIII в., которого не мог не знать И. Лопухин, тем более, что труд первого появился в русском переводе еще в конце 80-х годов века просвещения. Мы имеем в виду перевод речи Сервэна (1748-1811), появившийся без указания имени автора в 1788 г. под заглавием: “Речь о производстве уголовного правосудия, говоренная г. главным адвокатом в Париже” в переводе Вас. Трипольского. Мы читаем здесь: “Уголовные законы должны представить, как верную опись преступлений, так равно и за оные наказаний, чтобы без трудности и сомнения можно было их разобрать”. Речь. С. 127. “Наказания в сем государстве полагаются по рассуждению судейскому, что очень постыдно и не извинительно”. Указ. соч. С. 131. “Судьи, – пишет тот же автор, – познавши остальные правила уголовного правосудия, не захотят никогда по своей воле полагать казни: они с радостью пойдут в след законов, и вострепещут, ежели когда-нибудь принуждены будут оные дополнять”. Указ. соч. С. 135.

[141] Идея экономии наказания могла быть, впрочем, внушена И. Лопухину и автором “Речи о производстве уголовного правосудия”, 1788, когда он писал: “какие излием наказания жестоким разбойникам и отцеубийцам! Кровь уже истощена за малые преступления, и не остается более к наказанию за великие. Разве выдумать еще жесточайшую казнь! Но это напрасно: Если переломают руку: то сим не учинят различия, долженствующего быть между пороками:” Речь. С. 141 и след.

[142] Автор “Речи о производстве уголовного правосудия”, 1788, усматривал цель наказания в том, “чтобы такое налагать виновному наказание, каковое бы и обществу приносило бы пользу”. Речь. С. 136.

[143] Автор “Речи о производстве уголовного правосудия”, 1788, строгий сторонник индивидуализации наказания, сурово осуждающий не удовлетворяющую этому требованию современную ему уголовную практику. См. с. 133, 138 и сл. pass.

[144] В “Речи о производстве уголовного правосудия”, 1788, уже довольно отчетливо проведена мысль о том, что корень преступления лежит в целом ряде общественных условий, что причиной преступления чаще всего бывает уголовный закон, который не считается с состоянием масс. Автор “Речи” верит, что уголовные законы “навсегда бесполезными останутся, ежели гражданские установления будут хороши”. См. с. 5 и сл.

[145] Биографические сведения о митроп. Гаврииле см. у М. Сухомлинова. История Российской академии. Вып. 1. СПб., 1874. С. 58 и сл., а равно: Мартос А. Гавриил, митрополит новгородский. Сын отеч. и Сев. арх. Т. XIII (Сын отеч. Ч. 135, Сев. Арх. 49). СПб., 1830. С. 26-42; Поленов В. Жизнеописание митр. новгородского и с.-петербургского Гавриила. Труды Имп. Российской Академии. Ч. 1. СПб., 1840. С. 137-145, здесь приложен список сочинений митр. Гавриила. С. 143-145; митроп. Евгений. Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко-российской церкви. Т. 1. СПб., 1827. С. 81-85; Бантыш-Каменский Д. Словарь достопамятных людей русской земли. Ч. 2, М., 1836. С. 1-5; Геннади Гр. Справочный словарь. Т. 1. Берл., 1876. С. 190-191; Новиков Н. Опыт исторического словаря о российских писателях. СПб., 1772 в изд. П. А. Ефремова. СПб., 1867.

Митроп. Гавриил (Петров) род. 18 мая 1730 г., умер 26 янв. 1801. “Одаренный умом тонким, – пишет о нем В. Поленов. Указ. соч. С. 138, – образованный в училище благочестия и в последствии ознакомленный с наукою света, Гавриил и в тишине монастырского уединения, и при блистательном дворе Екатерины являлся архипастырем достойным сана своего”. Митроп. Гавриил – воспитанник Московской славяно-греко-латинской академии. Он поступил в нее в 1741 г. и окончил ее в 1753. Мартос А. Указ. соч. С. 26. В следующем году он определяется справщиком книг Московской синодальной типографии. Указ. соч. С. 27. По словам А. Мартоса, “Гавриил еще в молодых летах научился приказным делам у одного подъячего”. Указ. соч. С. 29. В 1761 г. Гавриил становится ректором Московской академии. Указ. соч. С. 30, и по выбору Екатерины II в 1763 г. епископом псковским. Указ. соч. С. 31. В февр. 1768 г. Гавриил определяется депутатом в Комиссию о соч. проекта нового уложения и вскоре избирается в дирекционную комиссию. Указ. соч. С. 33; Бантыш-Каменский Д. Указ. соч. С. 2; Поленов В. А. Указ. соч. С. 139 и сл. В 1770 г. Гавриил становится архиепископом с.-петербургским, в 1775 новгородским и с.-петербургским, а в 1783 г. митрополитом. За два года до смерти, последовавшей в 1801 г., он был отпущен в Новгород, где и скончался. Митроп. Евгений. Указ. соч. С. 82. Гавриил был членом Российской Академии и обработал несколько букв для словаря русского языка: Мартос А. Указ. соч. С. 35.

[146] Мы не включаем в наш труд обозрения духовной литературы, поскольку ею даже затрагиваются вопросы уголовного правосудия. Труды м. Гавриила, близко стоящего к екатерининской Комиссии, не могут быть, однако, вычеркнуты из истории науки уголовного права в нашем отечестве. Они сказались и реальным образом на судьбе нашего уголовного законодательства, подготовили почву для отмены телесных наказаний для отдельных категорий населения.

В конце XVIII в. мы в общем наблюдаем в России оживление и в сфере духовной литературы; появляются переводы нравственно-юридических трактатов, разрешающих вопросы этики уголовного права в духе исследований отцов западной церкви. Цензура энергично боролась с занесением к нам этих западных влияний. Интересной иллюстрацией такой борьбы является судьба книги “Правосудный судья или зрелище политическое” – вышедшей в 1787 г. и вскоре изъятой из обращения. См.: “Реестр книгам в силу Выс. Ее Имп. Вел. им. ук. из разных в Москве лавок отобранных и следующим к доставлению Св. Прав. Синода в контору”, напеч. в труде М. Лонгинова, Новиков и московские мартинисты. М., 1867. С. 47. Среди изъятых книг мы встречаем довольно часто труды, посвященные изложению учений блаж. Августина, см.: Указ. соч. С. 37, 38 и др.

“Правосудный судия или зрелище политическое, в котором предписывается всякому то, что делать должно и чего не должно, доказанное Св. Писания свидетельствами, эмблемами, философскими мнениями, гиероглифами, разными историй достопамятностями. Пер. с лат. М., 1787. Т. I и II учителя перервинской моск. сем. Евфима Веденского” обосновывает необходимость господства закона в области правосудия на словах бл. Августина “без правосудия: что суть самые царства, как не явные грабительства”, I, с. 80, и приходит к выводу, что “в рассуждении естества и состояния человеческого полезнее есть управлять общество по законам предписанным, и оным повиноваться”. Правос. судия, II. С. 51. Большинство ответов на вопросы теории наказания автор заимствует у бл. Августина, св. Григория, св. Фомы и др. Правос. судия, I. С. 54 и сл., с. 57. Автор оценивает отдельные наказания и решительно высказывается против денежных. Указ. соч. I. С. 58. Он подвергает исследованию источники преступления и старается показать, что преступления происходят от “превращения рассуждения” под влиянием “душевного смущения”, “а именно любви, страха, ненависти и надежды”. Указ. соч. I. С. 59 и сл. “Любовь автор понимает в смысле телесного вожделения и ревности, а “надежду” в смысле корыстолюбия”. “Правосудный судия” был посвящен переводчиком Веденским архиепископу московскому Платону.

[147] Мартос А. Гавриил митрополит новгородский. СПб., 1830. С. 32.

[148] Екатерина II посвятила м. Гавриилу перевод книги Мармонтеля “Велисарий”, см.: Новиков Н. Опыт исторического словаря о российских писателях в изд. Ефремова. СПб., 1867. С. 27; Мартос А. Указ. соч. 33.

[149] Сухомлинов М. История Российской академии. Вып. 1. С. 107 и сл.

[150] Там же. С. 101 и сл.

[151] Митроп. Гавриил. Слово в день восшествия на престол имп. Екатерины II, проповед. в придв. Петергофской церкви 1770: о правосудии. Слово это перепечатано в “Собрании разных поучений на все воскресные и праздничные дни на три части разделенное”. М., 1776. Ч. 2, в неделю (13) по пятидесятнице. 58.

[152] Слово о правосудии. С. 58.

[153] Сухомлинов М. Указ. соч. Вып. 1. С. 108 и сл.

[154] Митроп. Гавриил искренно стремился к избавлению духовенства от телесных наказаний. Екатерина II одобрила соответственный доклад Синода по этому вопросу, в котором главным инициатором являлся митроп. Гавриил. М. Сухомлинов сообщает, что при докладе Синода имелись “особенные митрополита новгородского (Гавриила) рассуждения”. Сухомлинов М. Указ. соч. Вып. 1. С. 385 со ссылкой на дело архива св. Синода, 1796. N 497. Доклад Синода был утвержден при Павле I в такой редакции, в которой шла речь не только о “тяжебных делах”, но вообще “о судимых в преступлениях уголовных лицах священного сана при самом энергичном участи митроп. Гавриила. Сухомлинов М. Указ. соч. Вып. 1. С. 92 и сл. См. о докладе Синода у М. Сухомлинова. Указ. соч. Вып. 1. С. 385 со ссылкой на дело арх. св. Синода, прот. 1796. N 32. Л. 365. См. П. С. З. N 17624, 9 дек. 1796, о ненаказании священников и дьяконов телесно. Привилегия духовенства, приобретенная им благодаря митроп. Гавриилу, была опять отнята, но указом 22 мая 1801 г. возвращена вновь. П. С. З. Т. 26. N 19885. См. об участии митроп. Гавриила в этом деле: Мартос А. Указ. соч. С. 37 и след. См. несколько неточные данные у Д. Бантыш-Каменского. Указ. соч. С. 3 и сл.

[155] Об этом можно заключить уже из факта посвящения ему Екатериной II известной книги Мармонтеля “Велисарий” – того самого труда, который навлек на себя гнев Сорбонны за защиту свободы совести и проповедь ненужности кар за религиозные преступления.

[156] Биографические сведения о В.Н. Татищеве: митр. Евгений. Словарь русских светских писателей. Т. 2, М., 1845. С. 190-203; Соловьев С. Вас. Ник. Татищев в Арх. ист.-юрид. свед., относящ. до России. М., 1855. Кн. 2-й полов, первая. С. 15-40; Собестианский И. Учения о национальных особенностях характера и юридического быта древних славян. Харьк., 1892. С. 100 и сл. Энциклопед. слов. Т. 32а. С. 672-675, где привед. указ. лит. о В. Татищеве; Пекарский П. Новые известия о В. Н. Татищеве. Зап. Имп. Акад. наук. СПб., 1864. Т. 3; Куник А. Об издании сочинений В. Н. Татищева и материалы для его биографии. 1883, изд. Имп. Ак. наук; Попов Н. Ученые и литературные труды В. Н. Татищева. СПб., 1886; Милюков П. Главные течения русской исторической мысли. М., 1898.

В. Н. Татищев родился 19 апр. 1686 г. В 1704 г. он был послан за границу для продолжения образования, откуда вывез знание немецкого и польского языка. В. Татищев вскоре определился на службу при Берг- и Мануфактур-коллегии и многие годы провел в служебных поездках по европейской и азиатской России. В 1744 году В. Татищев покидает государственную службу и занимаемую им должность астраханского губернатора и поселяется в сельце Болдине под Москвой, где он и скончался 15 июля 1750 года. Главным трудом В. Татищева является его “История российская с самых древнейших времен неусыпными трудами чрез тридцать лет собранная и описанная”. По мнению Шлецера, В. Татищев занимался ею в 1719-1739 гг., см.: митроп. Евгений. Слов. свет. пис. Т. 2. М., 1845. С. 194. Подлинная рукопись “Истории российской” В. Татищева погибла и сохранилась только в списке, весьма неисправном. I ч. пер. кн. изд. Г. Миллером в 1768 г., II ч. в 1769 г.; вторая кн. изд. в 1773 г., а третья в 1774 in 4; четвертая книга издана по приказу Екатерины II в 1784 г. и доведена до 1462 г.; пятая книга, по счету В. Татищева IV ч., была найдена М. Погодиным лишь в 1843 г. и изд. Общ. ист. и др. рос. в 1848 г. Часть подготовительных работ В. Татищева по русской истории хранится в Гл. арх. Мин. иностр. дел в портфеле бумаг Г. Миллера.

[157] О характеристике В. Татищева, как утилитариста на основании его труда “Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ” см. статью в Энциклоп. слов.

[158] В своем Предызвещении к Истории российской, ч. 1, 1768, с. 1, В. Татищев пишет: “причины: всякому приключению разные, яко от Бога или от человек, что здесь яко довольно сказанное, пространнее толковать оставляю, но ко изъяснению сего любопытному физика и мораль господина Вольфа могут достаточное изъяснение подать”. В другом месте В. Татищев говорит о философии Вольфа: “что касается до начала сообществ, порядков, правительств и должностях правителей и подданных, оное собственно принадлежит до философии в частях морали или нравоучения закона естественного и политики, которое от разных философов достаточно: описано, и по моему мнению Христиан Вольф лучше прочих, то есть внятно передал”. История российская. Ч. I, 1768. С. 527. В. Татищев принимает также некоторые выводы Томазия. Указ. соч. С. 12 и сл., где он ссылается на его нравоучение.

[159] Предызвещение к Истории российской. Ч. I, 1768. С. III-IV.

[160] О Истории российской В. Татищева И. Болтин писал, что она “не иное что есть как летопись Нестора и продолжателей его, без всякой перемены, но токмо исправленная, пополненная из разных списков, и примечаниями обогащенная”. Ответ ген.-майора Болтина на письмо князя Щербатова. Изд. 2-е, во граде св. Петра, 1793. С. 132.

[161] История Российская. Кн. II. М. 1773. С. 20-24 и 29-34.

[162] Соловьев С. Вас. Ник. Татищев. Арх. ист.-юрид. свед., относящ. до России. М., 1855. Кн. 2-й, пол. Перв. С. 39.

[163] История Российская. Кн. II. М., 1773, прим. 86-92 и прим. 105-120.

[164] См., напр., прим. 87 о “роте”, прим. 88 о плате “за ударение”, прим. 89 о представлении “татя: суду”, прим. 90 о плате “в трое” за украденное, прим. 92 о дате договора; – прим. 111 о современных Договорам Игоря с Греками мерах, прим. 117 о “за убивство цене” и проч. Ист. росс. Кн. II. М., 1773.

[165] См.: Ист. Росс. Кн. II. М., 1773. С. 377.

[166] См.: Ист. росс. Кн. III. М., 1774. С. 489, прим. 495.

[167] Указ. соч. Прим. 496.

[168] Указ. соч. С. 508, прим. 581.

[169] Законы древние русские, для пользы всех любомудрых, собранные и несколько истолкованные тайным советником Василием Татищевым 1738 г. Предызвещение. Прод. Древ. рос. вивлиофики. Ч. 1. СПб., 1786. С. 1 и сл.

[170] См., напр., указ. соч., о мщении, с. 9; о гривне, с. 10; о “роге”, с. 11; о “колбяге”, с. 13; о “свободном муже”, с. 15; об “огнищанине”, с. 17 и мн. др.

[171] См.: Указ. соч. С. 17.

[172] Продолж. Др. росс. вивлиоф. Ч. 1. СПб., 1786. С. 25 и сл.

[173] Указ. соч., см., напр., объяснение термина “боярин”, с. 33; “окольничий”, с. 34; “диак”, с. 35; “наместники”, с. 35 и след.; “волостели”, “тиун”, с. 36; “поле”, с. 47; “праведчик”, с. 57; “отдача головою”, с. 109; “губные старосты”, с. 119 и сл.; “наказание: за повреждение межи”, с. 173, а равно многих других терминов.

[174] Лексикон российский, доведенный В. Татищевым до буквы Л, о котором упоминает митроп. Евгений в Словаре рус. свет. Писателей. Т. 2. М., 1845. С. 200, представляет собой труд, напечат. в 3 частях в СПб., 1793, и заключающий в себе, между прочим, изъяснение “древностей российских”.

[175] См. по этому вопросу: Собестианский И. Учения о национальных особенностях характера и юридического быта древних славян. X. 1892. С. 100 и сл.

[176] Биографические сведения об Иване Никитиче Болтине см.: митроп. Евгений. Словарь русских светских писателей. Т. 1. М., 1845. С. 49-54; Соловьев С. И. Н. Болтин. Арх. ист.-юридич. свод., относ. до России. М., 1855. Кн. 2-я, полов. первая. С. 63-74; Собестианский И. Учения о национальных особенностях характера и юридического быта древних славян. Харьк., 1892. С. 101; Энциклопедич. слов. под ред. проф. И. Б. Андреевского, статья о И. Н. Болтине. П. М. Т. 4. С. 320-321.

И. Н. Болтин родился 1 января 1735 г. и скончался в 1792 г. Кроме его историко-полемических трудов им издан перевод и изъяснение Русской Правды в 1792 г. и составлены оставшиеся ненапечатанными “Выписки для уразумения древних летописей, с изъяснением древних слов, из употребления вышедших”, а равно некоторые другие произведения. См.: митроп. Евгений. Словарь рус. свет. писат. Т. 1. М., 1845. С. 49 и сл. passim.

[177] Митр. Евгений. Словарь рус. свет. пис. Т. 1. М., 1845. С. 51.

[178] Соловьев С. И. Н. Болтин. Арх. ист. юрид. свед., относящ. до России. М., 1855. Кн. 2-я, полов. первая, с. 65.

[179] См., напр.: Болтин И. Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка. Т. 1, 1788. С. 69 и след.

[180] См., напр., истолкование И. Болтиным термина “скот”. Примеч. на историю древния и нынешния России г. Леклерка. Т. 1. С. 228 и сл., выражения “убийца господина своего”. Указ. соч. С. 325. И. Болтин останавливается и на выяснении значения терминов, употреблявшихся в применении к отдельным наказаниям. См.: Критические примечания ген.-майора Болтина на второй том Истории князя Щербатова. СПб., 1794. С. 263 и сл.

[181] Примечания на историю. Т. 1. С. 449, о наказании за убийство, телесное повреждение, татьбу и пр. И. Болтин делает, кроме того, попытку дать критику текста уголовно-правовых статей Договоров. См.: Критические примечания ген.-майора Болтина на первый том Истории князя Щербатова. СПб., 1793. С. 223 и сл.

[182] Ей было посвящено отдельное издание, вышедшее в СПб. в 1792 г.

[183] Примечания на историю. Т. 1. С. 323.

[184] Примечания на историю. Т. 1. С. 459 и сл., о наказании судей, о бесчестии и пр. И. Болтин высказывает при этом мысль, что “многие статьи по прежним законам были лучшие учреждены, рассмотрительнее и благороднее уложены, обстоятельнее и яснее истолкованы нежели во Уложенье”. Указ. соч. Т. 1. С. 466.

[185] Сравнивая русские законы с китайскими, И. Болтин пишет: “не взирая на их крайнее сходство, известное происхождение их не дозволяет признать за заимствованные от них:” Примечания на историю. Т. 2. С. 395. И. Болтин находит возможным объяснить замечаемое им сходство тем, что и те, и другие законы почерпнуты “законодавцами из того ж самого источника: то есть из источника разума, соглашенного с опытами, с настоящим положением дел, обстоятельств, с бывшими некогда примерами и последствиями оных”. Примечания на историю. Т. 2. С. 393. И. Болтин объясняет этим путем существование и на Руси, и в Китае коллективной ответственности “за великое преступление”. Указ. соч. С. 399, наказания за убийство детей, с. 400, насильственное блудодеяние, бесчестие и пр., с. 401.

[186] Примечания на историю. Т. 314 и сл., а равно Критические примечания: на второй том Истории князя Щербатова. СПб., 1794. С. 274.

[187] “В Париже, – пишет И. Болтин, – в один месяц более наказываются за воровство и убийства, нежели в Петербурге и в Москве совокупно чрез целый год, не взирая на то, что во Франции плутовство, обман и коварство суть обходимы, яко имеющим собственность; однако собственность сию там труднее нажить и сохранить, нежели в России”. Примечания на историю. Т. 2, 1788. С. 312.

[188] Биографические сведения о кн. Мих. Мих. Щербатове см.: Бантыш-Каменский Д. Словарь достопримечательных людей русской земли. Ч. 3, СПб., 1847. С. 551-555; Соловев С. Князь М. М. Щербатов. Арх. ист.-юридич. свед., относящ. до России. М., 1855. Кн. II, полов. первая. С. 49-63; Лучинский Г. Князь М. М. Щербатов. Энциклоп. слов. Т. 40. С. 65-67. Здесь приведен указатель литературы о М. Щербатове.

Князь М. М. Щербатов родился в Архангельске 22 июня 1733 г. Молодые годы он провел на военной службе. В 1767 г. ярославское дворянство избирает его депутатом в Комиссию для сочинения проекта нового уложения. В 1770 году выходит в свет первый том его Истории российской. М. Щербатов скончался в 1790 году.

[189] См.: Сочинения князя М. Щербатова. Т. I, СПб., 1896. Т. II, СПб., 1898. Программа изучения юридических наук разработана М. Щербатовым в труде “О способах преподавания разныя науки”, в отделе “О науке прав”. Соч. Т. II. СПб., 1898. С. 587 и сл. Извл. из рукоп. этой работы М. Щербатова, хранящейся в подлиннике в И. Пуб. библ., Эрмит. библ., N 128, были сделаны впервые акад. А. Лаппо-Данилевским в его “Собрании и своде законов российской империи, составленном в царствование Екатерины II”. Ж. М. Н. П. 1897. Янв. М. Щербатов высказывает взгляд, что “надлежит, прежде всего обучать: праву естественному, то есть тому, чем он, потому что он есть человек, сам себе и ближнему должен”. Он рекомендует затем перейти к римскому праву, которое “всем случаям нам правила преподает”. “К тому же, – добавляет М. Щербатов, – для лучших рассуждений можно приложить “известные сочинения Монтескье и Беккарии: и Большой Наказ”. М. Щербатов рекомендует труды Domat и Muyart de Vouglans. Les lois crimenelles. Соч. Т. II. С. 590. Что касается обучения “законам отечества своего”, то М. Щербатов рекомендует Уложение царя Алекс. Мих. “со учиненным сводом указов” до учреждения о губерниях включительно. Курс по русскому праву М. Щербатов советует заканчивать обозрением делопроизводства и, в частности, гражданского и уголовного судопроизводства. Лаппо-Данилевский А. Указ. соч. С. 31 и сл. Соч. М. Щербатова. Т. II. С. 591 и сл.

[190] Щербатов М. Разные рассуждения о правлении. Отд. 7. Чт. в Имп. общ. ист. и др. росс. 1860. Кн. 1. С. 44.

[191] Там же.

[192] См.: Щербатов М. Размышления о законодательстве вообще. Соч. Т. I. С. 382; см. примеры несоответствия этим условиям русских законов. Указ. соч. С. 379 и сл. Естественные законы М. Щербатов понимает, главным образом, в смысле законов, соответствующих естественным условиям страны. См. пример на с. 379 и сл.

[193] Щербатов М. Размышление о дворянстве. Соч. Т, I. С. 231.

[194] Там же.

[195] Там же. С. 230 и сл.

[196] М. Щербатов. Путешествие в землю Офирскую. Соч. Т. I, 1896. С. 751.

[197] Размышление о законодательстве вообще. Соч. Т. I. С. 357.

[198] См.: Щербатов М. Примечания к ст. 29 XI-й главы проекта правом благородных. Соч. Т. I. С. 212.

[199] Щербатов М. Размышления о законодательстве вообще. Соч. Т. I. С. 392. О том, как М. Щербатов понимает соответствие закона с “божественными узаконениями”, см.: Указ. соч. С. 372 и сл. Он высказывается, между прочим, за нерасторжимость брака лиц, отправляемых в ссылку. С. 375.

[200] Щербатов М. Размышление о смертной казни. Чт. в имп. общ. ист. и др. росс. 1860. Кн. 1. С. 57-72.

[201] Щербатов М. Размышление. С. 57.

[202] Щербатов М. Разные рассуждения о правлении. Отд. 9. Чт. в имп. общ. ист. и др. росс. 1860. Кн. 1. С. 47.

[203] Щербатов М. Размышление. С. 59.

[204] Указ. соч. С. 60.

[205] Указ. соч. С. 62 и сл.

[206] Указ. соч. С. 67 и сл.

[207] Указ. соч. С. 70. “Римляне, – пишет здесь М. Щербатов, – ни кем, никогда ни жестоким, ни варварским народом не почитались, а однако часто видели и казни, и в самых играх их: убиение и издание гладиаторов. Сам народ получал не жестокость, а твердость и безбоязненность смерти”.

[208] Указ. соч. С. 71.

[209] Проекты и голосы, подаваемые от депутата яросл. двор. кн. Мих. Щербатова в Комиссию о сочинении проекта нового уложения. Соч. Т. I. С. 19.

[210] Щербатов М. Дополнительные примечания к проекту правил благородных. Соч. Т. I. С. 215 и сл.

[211] Размышление о смертной казни. С. 72.

[212] Этот обширный труд М. Щербатова остался неоконченным и в нем не доведена до конца и уголовно-правовая часть. Автор имел в виду остановиться, между прочим, и на описании тюрем в идеальном государстве. См.: Соч. Т. I. С. 1015.

[213] Путешествие в землю Офирскую. Соч. Т. I. С. 945.

[214] Указ. соч. С. 947.

[215] Указ. соч. С. 953.

[216] Указ. соч. С. 922.

[217] Указ. соч. С. 785.

[218] Указ. соч. С. 779.

[219] Указ. соч. С. 779 и др.

[220] Указ. соч. С. 779.

[221] Указ. соч. С. 780.

[222] Указ. соч. С. 785 и сл.

[223] Указ. соч. С. 779; см. также с. 950.

[224] Указ. соч. С. 779.

[225] Указ. соч. С. 950.

[226] Указ. соч. С. 811 и сл.

[227] Указ. соч. С. 811.

[228] Указ. соч. С. 810.

[229] Указ. соч. С. 812; см. о наказаниях за браки в недозволенных степенях родства, с. 832 и сл.

[230] См.: Соловьев С. Князь М. М. Щербатов. Арх. ист.-юрид. свед., относящ. до России. М., 1855. Кн. 2, полов. 1-я. С. 50.

[231] См. сопоставления М. Щербатова в области соотношения жестокости и практики смертной казни в Англии и др. странах. Размышление о смертной казни. С. 70.

[232] О способах преподавания разныя науки. Соч. Т. II. СПб., 1898. С. 591.

[233] Вопрос об авторе труда “Ифика, иерополитика или философия нравоучительная символами и приуподоблении изъясненна к наставлению и пользе юным”, 1712, должен, по-видимому, остаться пока открытым. Митроп. Евгений. Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина Греко-Российской церкви. Т. 1. Изд. 2, СПб., 1827. С. 59, приписывает этот труд Афанасию Миславскому, скончавшемуся в Киеве в 1714 году. Акад. П. Пекарский оспаривает правильность этого мнения, отказываясь в то же время определить имя автора. См.: Пекарский П. Наука и литература при Петре В. СПб., 1862. Т. 2. С. 227, прим. 1. Книга эта печаталась много раз. В наших руках было издание “Ифика, иерополитика или философия нравоучительная”. СПб., 1764.

[234] Ифика. С. 155.

[235] Ифика. С. 182.

[236] Ифика. С. 185.

[237] Ифика. С. 166.

[238] Ифика. С. 53. Слова Иисуса сына Сирахова.

[239] Ифика. С. 54.

[240] Ифика. С. 60.

[241] Ифика. С. 63.

[242] Ифика. С. 62.

[243] Некоторые скудные биографические сведения о Ив. Посошкове см. у А. Брикнера. “Мнения Посошкова о судопроизводстве и законодательстве”. Русск. вест., 1879. Июнь. С. 529. См. также: Павлов-Сильванский Н. Новые известия о Посошкове. Изв. Отд. русск. яз. и слов. Имп. Ак. Наук, 1904. Т. 9. Кн. 3. С. 105-118. Н. Павлов-Сильванский, приводя биографич. данные о Ив. Посошкове, с. 106, считает его крестьянином села Покровского, входящего ныне в черту города Москвы. Здесь же приведен ряд новых документов, характеризующих жизнь Ив. Посошкова, с. 128-148. Из трудов о Ив. Посошкове см., между прочим: проф. В. Лешков. Древняя русская наука о народном богатстве и благосостоянии. С. 25, 31 и др.

[244] Ив. Посошков пишет о себе: “Мой ум не постигает сего, како бы прямое правосудие устроити: аз весьма мизирен и учению школьному неискусен, и како по надлежащему достоит писать, ни следа несть во мне, ибо самый простец есть:” Соч. Ив. Посошкова, изд. Моск. общ. ист. и др. рос. п. ред. М. Погодина. М., 1842. С. 46.

[245] Ив. Посошков высказывает и целый ряд весьма интересных мыслей по вопросу о реформе уголовного судопроизводства. См. напр.: Указ. соч. 47, 50, а равно с. 51-54.

[246] Указ. соч. С. 111.

[247] Указ. соч. С. 75.

[248] Указ. соч. С. 61 и след. Ив. Посошков в то же время не противник пытки, и притом жестокой. См.: Указ. соч. С. 63 и 64.

[249] Указ. соч. С. 63 и след.

[250] Указ. соч. С. 105 и след., с. 108, 109, 110.

[251] Указ. соч. С. 154 и сл.

[252] Указ. соч. С. 47.

[253] Указ. соч. С. 65.

[254] Указ. соч. С. 64.

[255] Указ. соч. С. 80.

[256] Указ. соч. С. 155 и след.

[257] Указ. соч. С. 105.

[258] Биографические данные об А. Волынском, род. 1689 г. (ум. в 1740), см. в Записке об Артемии Волынском. Чт. в имп. общ. ист. и др. росс. 1858. Кн. 2. С. 135-170, труде Иак. Шишкина. Арт. Петр. Волынский, биограф. очерк. Отеч. Зап. 1860. Т. 128-130. С. 447-522, 222-262, 90-118, 537-606 и. работе П. П Ламбина и С. И. Турбина. Арт. Петр. Волынский, материалы для его биографии. Русская старина, 1872. Т. 5. С. 934 и 951.

[259] Инструкции дворецкому Ивану Немчинову о управлении дому и деревень. Моквитянин, 1854. Янв. Отд. IV. С. 11-32; февр. Отд. IV. С. 33-44.

[260] Интересен в этом отношении VI п. “Инструкции”, озаглавленный: “О осторожности крестьянской от воров и разбойников, и о покупке для раздачи по всем деревням десятским фузей и чтобы всякой крестьянин (кроме престарелых) имел у себя колье, также чтобы имели в деревнях по ночам часовых”.

[261] Инструкция. Москвитянин, 1854. Янв. Отд. IV. С. 18 и сл.

[262] Инструкция, 1. с. Янв. С. 25 и сл. “Чтобы престарелые: по миру не скитались, также и сироты без призрения не бродили и не лытали, но обучались бы работать всяк по своей возможности и по силе”.

[263] Обширные материалы для характеристики екатерининской Комиссии, изданные Д. Поленовым и проф. В. Сергеевичем, помещены в различных томах Сборника Русского исторического общества.

[264] Сборник имп. Рус. ист. общ., 1881. Т. 32. С. 115, а также с. 538 и сл., мнение депутата Воронежской прав. от однодворцев Ефима Фефилова.

[265] Сборн. имп. Рус. ист. общ., 1881. Т. 32. С. 136, мнение депут. Хоперской крепости Андрея Алейникова.

[266] Сборн. имп. Рус. ист. общ. Т. 32, 1881. С. 364, мнение деп. города Хлынова Петра Карякина.

[267] Сборн. имп. Русск. истор. общ. Т. 32. С. 105, мнение Афанасия Ларионова, депутата от города Симбирска.

[268] Сборн. имп. Русск. ист. общ. Т. 32. С. 138, мнение Мих. Глазова, депут. Обаянского дворянства, а равно мнение Ив. Чупрова, деп. черносошных крестьян Архангелогородской пров. Т. 32. С. 139 и сл.

[269] Мнение это сохранилось в подлиннике. Сб. имп. Рус. пер. общ. Т. 32. С. 555-557, прил. N 82. Это тем интереснее, что в 148-дневной записке мнение И. Сухопрудского в такой мере искажено, что в нем пропадает наиболее существенное.

[270] Сборн. имп. Рус. ист. общ. Т. 32, 1881. С. 555 и сл.

[271] Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 32, 1881. С. 556.

[272] Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 32, 1881. С. 557.

[273] Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 32, 1881. С. 556.

[274] Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 32, 1881. С. 556.

[275] См. мнение депутата Терского казачьего войска Никиты Миронова. Сб. имп. Рус. ист. общ., 1881. Т. 32. С. 109 и мнение депут. Казанской провинции от ясашных крестьян Ивана Ковалева. Указ. соч. С. 121.

[276] Мнение Миронова. Сб. имп. Рус. ист. общ., 1881. Т. 32. С. 109.

[277] Мнение депут. от Трубчевского дворянства Григ. Бровцына, занесенное в 139-дневную записку. Сб. имп. Рус. ист. общ., 1881. Т. 32. С. 112 и сл.

[278] Мнение депут. от жителей Кяхтинского форпоста Ант. Овсянкина. Сб. имп. Рус. ист. общ., 1881. Т. 32. С. 155.

[279] Мнение деп. от города Юрьевца-Повольского Петра Неустроева. Сб. имп. Рус. ист. общ., 1881. Т. 32. С. 159.

[280] Мнение, занесенное в 150-дневную записку, депутата от города Симбирска Афанасия Ларионова. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 32, 1881. С. 148.

[281] Мнение деп. от казаков Новохоперской крепости Андрея Алейникова. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 32. С. 564.

[282] См. Наказ от служилых мурз разных дорог. Сбор. Имп. Русск. истор. общ. Т. 115. С. 319.

[283] Наказ ясашных татар Свияжского уезда. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 115. С. 394 и 413.

[284] Наказ государственных крестьян Хлыновского уезда. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 115. С. 224 и сл.

[285] Наказ крестьян Кайгородского уезда. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 115. С. 238.

[286] Наказ Сената. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 43, 1885. С. 24.

[287] Наказ от купечества пригорода Нерехты. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 93. С. 520 и сл.; Наказ купеческого общества города Суздаля. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 107. С. 20 и сл. Последний наказ повышает еще штраф до тройного размера.

[288] Указ. соч. Т. 93. С. 521.

[289] Наказ купеческого общества города Суздаля. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 107. С. 20 и сл., говорит о тройном штрафе за недомер.

[290] Наказ купеческого общества города Суздаля. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 107. С. 20 и след.

[291] Сборн. имп. Рус. ист. общ., т. 14, стр. 121. Мнение депутата дворян Любимского уезда Толмачева.

[292] Наказ жителей города Ржева. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 107. С. 411.

[293] Указ. соч. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 107. С. 411.

[294] Наказ городских жителей Гжатской пристани. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 93. С. 228 и сл.

[295] Наказ городских жителей Гжатской пристани. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 93. С. 228 и сл.

[296] С такими же постановлениями о банкротстве мы встречаемся в Наказе купеческого общества города Мосальска. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 107. С. 36 и города Серпейска. Указ. соч. Т. 107. С. 168.

[297] Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 32. С. 367.

[298] Наказ Тульского купечества. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 93, 1894. С. 97, а также Наказ Одоевского купечества. Указ. соч. Т. 93. С. 507. То же повторяет с некоторыми вариантами Наказ от купечества пригорода Нерехты. Бесчестье купцам третей гильдии определяется в 20 рублей; за бой, учиненный рукой, бесчестье уплачивается вдвое, равно как и на случай сечения купца и его увечья. Половина двойного бесчестья идет обиженному, “а другая на гошпиталь”. Указ. соч. Т. 93. С. 522. Наказ купеческого общества посада Соли Большой текстуально повторяет Наказ купечества Нерехты. Указ. соч. Т. 107. С. 46.

[299] Сборн. имп. Рус. ист. общ. Т. 107. С. 360, Наказ от купеческого общества города Торжка и Холмского посада. Те же ставки за бесчестье мы встречаем в Наказе жителей города Тихвина, причем самая формулировка очень близка к тексту Наказа купечества Нерехты. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 107. С. 307.

[300] Наказ Любимского купечества. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 93. С. 220.

[301] См.: Наказ государственных крестьян Зубцовского уезда. Мы читаем здесь: “буде кто из благородных государственным крестьянам обиды и нападки покажет, оных за бесчестье взыскивать по их окладам, ибо благородные, яко сведующие закон, наиболее от непристойных поступок воздерживаться должными обстоят: а протчих, не имущих рангов и не из дворян, за бои штрафовать наказаниями или по рассуждению взыскивать по тому ж положенное бесчестье, дабы чрез то обиды и нападки уменьшить”. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 115. С. 122.

[302] См.: Наказ от жителей города Углича, в котором бесчестья за понесенные обиды просят приказные служители в объеме “не менее тех окладов, по чему в бытность действительно к службе определено им быть”. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 93. С. 577.

[303] Сборн. имп. Рус. ист. общ. Т. 32. С. 569 и сл.

[304] Сборн. имп. Рус. ист. общ. Т. 32. С. 158 и сл., а также с. 567.

[305] Сборн. имп. Рус. ист. общ. Т. 32. С. 568.

[306] Наказ Суздальского дворянства. Сб. Рус. ист. общ. Т. 8, 1871. С. 533.

[307] Наказ Крапивенского дворянства. Сб. Рус. ист. общ. Т. 8, 1871. С. 561; Наказ дворянства Водской пятины. Сб. Рус. ист. общ. Т. 14, 1875. С. 257; Наказ дворянства Псковской провинции, города Опочки. Сборн. Рус. ист. общ. Т. 14, 1875. С. 265.

[308] Наказ Белозерского дворянства, Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 14, 1875. С. 291 и сл. См. с некоторыми вариациями Наказ дворянства Бежецкой пятины. Т. 14. С. 354; Наказ Галицкого дворянства. Т. 14. С. 493; мнение депутата Зарайского дворянства Мих. Кондырева. Т. 32. С. 112; Наказ Симбирского дворянства. Т. 68. С. 10 и сл.; Наказ Данковского дворянства. Т. 68. С. 422 и 352; Наказ Инсарского дворянства. Т. 68. С. 422 и сл.; Наказ Темниковского дворянства. Т. 68. С. 453; Наказ Болховского дворянства. Т. 68. С. 499 и сл.; Наказ Карачевского дворянства. Т. 68. С. 531; Наказ Валуйского дворянства. Т. 68. С. 573; Наказ Воронежского дворянства. Т. 68. С. 356 и мн. др.

[309] Наказ Данковского дворянства, Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 68. С. 352.

[310] Наказ Алаторского дворянства. Сб. имп. Рус. ист. Общ. Т. 68. С. 117. Каким-то диссонансом с тоном наказов отдельных дворянских обществ звучит мнение депутата от Ахтырской провинции, занесенное в 126-дневную записку, в которой он высказывается против пытки, “не приводя многих весьма премудрых в данном Комиссии Большом Наказе подданнолюбных научений”. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 32, 1881. С. 65.

[311] Наказ дворянства города Опочки Псковской провинции. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 14. С. 271.

[312] Наказ Инсарского дворянства. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 68. С. 422 и сл.; Наказ Болховского дворянства. Т. 68. С. 499 и сл.; Наказ Карачевского дворянства. Т. 68. С. 531; Наказ Валуйского дворянства. Т. 68. С. 573; Наказ Пошехонского дворянства. Т. 4. С. 422; Наказ Кинешемского дворянства. Т. 4. С. 420; мнение депут. Зарайского дворянства Михаила Кондырева. Т. 32. С. 112 и мн. др.

[313] Наказ Пензенского дворянства. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 68. С. 14.

[314] В Наказе жителей города Тихвина мы читаем: “здесь: в Тихвине сыскная команда в полном числе состоит уже четвертый год, от которой тихвинское купечество претерпевает немалые притеснения, обиды и разные приметки, и многим и безвинные побои:”. Сб. Рус. ист. общ. Т. 107. С. 305.

[315] Наказ Кинешемского дворянства. Сб. Рус. ист. общ. Т. 4. С. 420; Наказ Воронежского дворянства. Т. 68. С. 356; мнение депут. города Пензы Степана Любавцева. Т. 32. С. 161 и сл. и мн. др.

[316] Наказ деп. Верейского уезда. Сб. Рус. ист. общ. Т. 4, 1869. С. 379.

[317] Наказ дворянства Псковской провинции города Опочки. Сб. Рус. ист. Общ. Т. 14. С. 265. Наказ Ливенского дворянства предлагает, впрочем, “зажигателей в поле хлеба и сена причитать к воровству”. Сборн. Рус ист. общ. Т. 68. С. 406 и сл.

[318] Наказ Пошехонского дворянства. Сб. Рус. ист. общ. Т. 4. С. 422. Наказ Бежецкого дворянства полагает, однако, что “в татьбах до 10 рублей: чинить наказание плетьми или батогами”. Т. 4. С. 384, а Наказ Орловского дворянства устанавливает: “если ж кто сворует: с пьянства или какой страсти ради и других неумышленных причин: а краденное меньше будет тридцати рублей, :тех всех: учиня наказание плетьми, отдавать по прежнему помещикам: для того, если наказание учинить кнутом, после чего они, зная себя ошельмованы, и нигде в сообщества между людьми не приемлются: то пустятся умножать многие воровства и разбои и другие худые дела”. Т. 68. С. 524.

[319] Наказ Курского дворянства. Т. 68. С. 540.

[320] Наказ Ливенского дворянства. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 68. С. 411.

[321] Наказ Белгородского дворянства. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 68. С. 657 и сл. Против этого восставал, в частности, Тамбовский депутат от однодворцев Василий Веденеев, указывавший на то, что “если: не подвергать благородных никакому телесному наказанию, то не почувствуется ли в обществе народному жительству смятение?”: Т. 32. С. 218. За равенство благородных, в отношении применения к ним телесного наказания, высказывался и депутат от города Дерпта Яков Урсинус, отмечая, что “различия желают только те, кои, вероятно, хотят сделать преступления:” Т. 32. С. 280.

[322] Наказ Пронского дворянства. Сб. Рус. ист. общ. Т. 4. С. 388.

[323] Наказ Ливенского дворянства. Сб. имп. Рус. ист. общ. Т. 68. С. 407 и сл.