Зачатки догматического направления в русской юриспруденции и первые опыты научной обработки положительного уголовного права

Главные течения в догматической разработке уголовного права в России:

А. Историко-догматическое направление: Ф. Г. Штрубе-де-Пирмонт и Г. Ф. Федорович.

В. Историко-сравнительное направление: А. Я. Поленов, К. Г. Лангер, А. А. Артемьев, С. Е. Десницкий.

С. Догматические своды законов: труды Академии наук, усилия частных лиц и отдельных правительственных учреждений: Сводные уложения, Экстракт из российских законов, Свод юстицкой, Указатель наказаний и Описание внутреннего Российской империи правления.

Естественно-правовые учения, укоренившиеся в русской школе середины XVIII в. и перенесенные с некоторыми поправками в духе историзма, между прочим, и в область законодательного творчества в право уголовное, не давали, как мы видели уже из предыдущего, живых ростков на русской почве. Оставаясь всегда изолированными, они шли мимо самой жизни и еще больше подчеркивали необходимость рано или поздно приступить к уяснению и систематизации действующего уголовного права.

Практическая жизнь предъявила к юристам этого исторического момента не только требование ответить на вопрос о том, какова догма действующего уголовного права, но и требование дать, вместе с тем, такое изложение начал юридического строя, которое пригодно было бы для систематического изучения его особенностей. Уголовная юриспруденция школы естественного права не могла, по самому своему существу, служить этой практической цели. Вступления на путь догматической обработки уголовного права жаждали, однако, не только практики, для которых уяснение и систематизация действующего права были насущной потребностью. И для теоретиков, поскольку они стремились создать продукты, пригодные для применения к жизни, было желательно найти реальную опору в нормах действовавшего, а не фиктивного права. Нельзя в то же время не признать, что уже в эту эпоху начинает смутно чувствоваться необходимость в выработке догмы, в смысле установления уголовно-юридических институтов, проникнутых единством начал, из которых могли бы быть выведены дедуктивным путем указания для отдельных конкретных случаев. В тех немногих случаях, когда можно говорить о такого рода попытках, мы имеем, однако, дело скорее с постановкой задачи, чем с опытами серьезного ее решения.

Ниже мы познакомимся с течениями в догматической разработке уголовного права, наблюдающимися у нас в XVIII в., но уже в этом месте должны отметить, что Запад на пути своего научного первенства предупредил попытки русских ученых. Причиной такого явления служило, прежде всего, то, что западные ученые успели уже заручиться научным методом, выработавшимся на почве сравнительно долгого упражнения, а равно и то, что все усиливавшееся общение России с Западом вызывало интерес к русскому праву. Что касается русских ученых, то, прежде всего, на практические потребности момента откликнулись ученые силы Академии наук, не только повиновавшиеся инстинктивно чувствовавшемуся течению, но реально ощущавшие потребность в догматическом изучении уголовного права, в частности, для целей преподавания. Ко второй половине XVIII в. поспевают в России деятели, не только побывавшие на Западе, но и перенявшие там научные приемы, которые они стараются применить к своему родному праву. На зов момента откликаются и практики, для которых фактическое состояние права было совершенно невыносимым, даже для своих узкопрактических целей применения права им нужно было установление догмы, от которого они ждали указаний для применения в жизни соответственных законов, бывших не только неполными и неясными, но и неопределенными, так как не было установлено их отношение к огромному числу старых норм, формально не отмененных. На этом пути практикам приходилось создавать собственными усилиями такие сводки, которые, хотя и не могут рассматриваться как попытки научные, преследуют тем не менее те же цели уяснения и систематизации догмы действующего уголовного права.

Что касается попыток обработки русского уголовного права западными учеными, то они осуществляются впервые под видом сопоставления Уложения царя Алексея Михайловича с правом германским и римским. Только после того как появляется в латинском переводе полный текст Уложения 1649 г.^[1], для западных ученых открывается возможность подвергнуть его исследованию, и они не упускают этого случая, затрагивая уголовное право наряду с другими сторонами правового уклада России. Первая, насколько нам известно, попытка в этом направлении была сделана Ферд. Лаз. Мавр. Имгоффом^[2]. Почти одновременно иностранные ученые исследуют и другие памятники русского законодательства, имеющие отношение к праву государственному и процессуальному^[3].

Труд Ферд. Лаз. Мавр. Имгоффа: “Specimen collationis iuris Moscovitici et communis”^[4] представляет собой диссертацию, написанную с привлечением всего ученого аппарата того времени^[5]; ближайшим поводом к ее появлению послужил брак Алексея Петровича с браунгшвейгско-люнебургской принцессой Шарлоттой-Христиной-Софией^[6].

Ф. Имгофф детально сопоставляет уголовное право Московского государства с общим германским правом и брауншвейгско-люнебургским, а также с римским, имея ближайшею целью регистрировать черты сходства и отличия. В труде Ф. Имгоффа заметна при этом тенденция находить в большинстве случаев общие черты в сравниваемых им областях^[7].

Ф. Имгофф начинает с краткой истории московского права, причем пользуется для составления ее данными, сообщаемыми Сигизм. Герберштейном^[8], и сравнивает русское законодательство с правом западным, прежде всего, по отделам: “De jure personarum”^[9], “De jure rerum”^[10], “De judiciis et processu”^[11]. Отдел “de delictis”^[12] посвящен уголовно-правовым постановлениям московского права и приурочен к части труда, трактующей о контрактах.

В этой последней области Ф. Имгофф начинает, прежде всего, с “juris communis et Moscovitici harmonia”^[13], переходя затем к отличиям. Он отмечает, напр., применительно к разделению кражи, что “jus Moscoviticum nemesi Carolinae respondere videtur”, имея в виду C.C.C. art. 157, 159, 161, 162 и statuta Moscovitica, c. XXI, § 9, 10, 12 и 13, но тут же подчеркивает он и отличительные черты^[14]. Самые наказания за кражу по Уложению Ф. Имгофф описывает, руководствуясь Олеарием^[15]. Из отдельных преступлений Ф. Имгофф останавливается, между прочим, на разбое – rapina^[16], богохулении^[17], государственных преступлениях^[18] и на вопросе о вреде, причиненном животными^[19]. В преступлениях плотских Ф. Имгофф констатирует значительные отличия права московского от общего^[20]. В отделе об убийстве он трактует и вопросы о формах виновности и необходимой обороне. “Homicidium, – пишет Ф. Имгофф, – aliud esse necessarium, aliud casuale, aliud culposum, aliud dolosum constat. Necessarium consistit in moderamine inculpatae tutelae, indeque extra poenam est”^[21]. После изложения постановлений общего права по всем этим видам убийства Ф. Имгофф отмечает, что московское право, в отличие от германского, не знает квалифицированных видов смертной казни за тяжкие случаи убийства. Он пишет: “jure veto Moscovitico indistincte poena mortis nulla exasperatione addita, tam in simplex, quam in qualificatum homicidium statuta esse videtur”^[22]. Но тут же он спешит добавить, что имеются у московского права и соприкасающиеся с общим правом черты: казнь беременной, напр., не подлежит исполнению до родов^[23]. Однородные параллели Ф. Имгофф проводит и по отношению к falsum, видами которого считает выделку фальшивой монеты, подделку царской печати (sigilla Tzaris), поджог и проч.^[24]

Излагая постановления Уложения царя Алексея Михайловича в институционной системе, Ф. Имгофф впервые применяет к русскому праву прием расположения законодательного материала в виде, облегчающем его усвоение. Сравнительный же характер изложения рассчитан на то, чтобы подвести определения Уложения под те конструкции институтов права уголовного, которые хотя и принадлежат праву римскому, но вошли на Западе к этому моменту в ученый обиход и являлись понятиями, под которыми юриспруденция того времени воспринимала все особенности многочисленных местных законодательств. Мы имеем, таким образом, в работе Ф. Имгоффа попытку не только изложить в научной системе постановления Уложения, но и подвести их под определенную юридическую конструкцию. Все особенности Уложения, по замыслу автора, должны были при таком характере изложения выступить со значительной рельефностью. Другой, конечно, вопрос, поскольку то, что излагал Ф. Имгофф, являлось догмой действовавшего в России уголовного права. Ко времени появления его труда, т. е. в 1711 году, постановления Уложения были в значительной степени изменены позднейшими законодательными актами, но материал этот был недоступен для Ф. Имгоффа. Во всяком случае, обстоятельство это не умаляет значения труда Ф. Имгоффа, составленного с большой осторожностью и тщательностью.

Попытки научного конструирования догмы русского уголовного права, не достигая, в общем, такой зрелости, как труд Ф. Имгоффа, начинаются у нас с половины XVIII в. Мы встречаемся в этих первых ученых опытах, прежде всего, с двумя течениями. Одно из них стоит на почве исторического изучения догмы русского уголовного права. Оно стремится выяснить определения действующего права при помощи установления тех форм, которые пережило оно в прошлом. Исторический элемент играет в этих попытках роль приема для лучшего истолкования догмы русского уголовного права. Другое течение в догматической разработке русского уголовного права избирает историко-сравнительный прием изложения. Стремясь в конечном результате к систематическому расположению действующего права, оно старается объяснить отдельные особенности русского уголовного права не только из исторических форм нашего законодательства, но имеет в виду самое его содержание поставить в связь с определенными историческими условиями, вызывающими его особенности. Третье течение в догматической разработке уголовного права было представлено трудами юристов-практиков. Они избирали иногда чисто внешние признаки отдельных законодательных постановлений для систематизирования материала действующего права, иногда комбинировали хронологическое изложение разрозненных определений с разделением законодательных материй по предметам ведомств отдельных государственных учреждений. Попытки эти в научном отношении представляются, конечно, неизмеримо менее ценными; в большинстве случаев мы имеем в них систематизацию, подсказанную чисто внешними признаками, но не нужно забывать, что труды эти являлись теми формами, в которые отливался законодательный материал для цели не только его применения, но и усвоения его практиками, а потому и сыграли значительную роль в качестве попытки подойти к изучению догмы права. В то время как первые два течения в научной разработке догмы русского уголовного права ограничивались, в большинстве случаев, одной постановкой задачи, труды юристов-практиков сослужили действительную службу в качестве приема изучения действовавшего права.

А. Историко-догматическое направление нашло своего первого представителя в недрах Академии наук, которая прилагала усилия к тому, чтобы создать первое руководство по русскому праву. Как ни скромна оказалась эта попытка, как ни печальна была судьба, постигшая ее, все обстоятельства эти не отнимают у нее известной доли значения. Приступить к разработке непочатой нивы русского правоведения пришлось преемнику Бекенштейна по кафедре юриспруденции в Академии Ф. Г. Штрубе-де-Пирмонту.

Этому ученому, испившему до дна горькую чашу непризнания его заслуг со стороны членов Академии, не суждено было и впоследствии получить справедливой оценки. Не только ближайшие поколения не вспоминали с благодарностью его имени, но и беспристрастный суд историков Академии, равно как и новейшие критики, не отводили ему места, по праву им заслуженного. Высоко авторитетный историк Академии П. Пекарский недалек от мысли, что Ф. Г. Штрубе-де-Пирмонт был лицом, не имевшим никакого права на ученые почести, и попал в члены этого учреждения в силу своей близости к всесильному в ту пору Бирону^[25]. Труды Штрубе в области русского права далеко меж тем не лишены цены по своему времени и, если бы не безусловно отрицательное отношение к ним со стороны членов Академии, они сыграли бы более значительную роль в догматической разработке нашего права.

Ф. Г. Штрубе-де-Пирмонт^[26] родился в 1704 году (умер в 1790); он был ганноверцем и учился в Галле; в сент. 1738 г. он назначается на кафедру юриспруденции и политики в Академии^[27].

Первый год своего пребывания в Академии Ф. Г. Штрубе-де-Пирмонт был отвлечен дипломатическою службою при гр. Чернышове в Берлине и Копенгагене, и принятое им на себя обязательство “:zum nutzen der studirenden jugend ein sistema, so in seine ihm aufgetragene profession lдufft, zu schreiben:” оставалось неисполненным^[28]. Что касается его лекций, то и они не пользовались успехом. По-видимому, к этому времени относится неблагоприятный отзыв его слушателей о его чтениях. Группа студентов обратилась в Академию с ходатайством освободить их от обязанности посещения лекций Штрубе. “Есть из оных лекций три, – писали они, – а именно: господ профессоров Винсгейма, Штруба и Леруи, к которым мы не единой охоты, ни склонности не имеем, так что оные у нас и от прочих лекций, к которым мы и склонность имеем, всю охоту отнимают”^[29].

Более плодотворной становится деятельность Штрубе после вторичного его поступления в Академию^[30] в 1746 году. Наученная прошлым Академия точнее регламентирует отношение к ней Штрубе^[31], возлагая на него, между прочим, обязанность читать лекции, которые определит Академия^[32]. На Штрубе вскоре (19 апр. 1748 г.) было возложено поручение “изъяснять натуральные и народные права”^[33]. Проблемы естественного права мало, однако, занимали Штрубе, и вскоре он предложил заняться составлением руководства к российским правам^[34]. Академия приняла предложение Штрубе, освободила его от несения некоторых обязанностей и удовлетворила его ходатайство о дополнительном жаловании^[35]. Трудная работа, которую принял на себя Штрубе, если бы даже была ему по силам, требовала времени. Но не отдавая себе отчета во всех этих трудностях, Академия не проявляла особого терпения, и ее отношение к Штрубе по вопросу о требовании окончания начатого им труда дает нам немало интересных данных для характеристики ее обращения с трудолюбивым научным работником. Академия требовала, напр., от Штрубе ежемесячных отчетов о ходе работы. “А что им в сочинении объявленного руководства к российским правам прошлого 1748 году декабря от 14 числа поныне сделано, оное объявить ему в канцелярии, да и впредь по прошествии каждого месяца, что сделано будет, в канцелярии объявлять неотменно”^[36]. К 11 января 1730 г. Штрубе подал начало своего сочинения, хотя и в черновом виде, в канцелярию^[37]. Самый труд был написан Штрубе по-немецки и переводился академическими переводчиками на русский язык^[38]. Представлению окончания труда Штрубе предшествовал натиск академической канцелярии. 18 июня 1750 г. Штрубе категорически предписывается, “чтобы он то, что сочинил, немедленно подал в канцелярию для переводу”^[39].

Руководство, составленное Штрубе, не имело успеха. В протоколе академической канцелярии зарегистрировано постановление следующего содержания: “А что им, г. Штрубе, того руководства сочинено: понеже при точнейшем рассмотрении оказалось, что эта книга сочинена не тем образом, как он обещался и ее назвал, т. е. кратким руководством, ибо в оной ничего более не сочинено, как только что под краткими заглавиями расположены материи и содержания указов, регламентов и прочего во всем их пространстве от слова до слова: почему упомянутая его книга к тому намерению, для которого приказано было ему оную сочинять, т. е. российскому юношеству вместо краткого руководства, явилась неспособною” и “оную в печать произвесть за излишнее признано”^[40].

Самое руководство Штрубе хранится ныне в рукописном отделении библиотеки Академии наук в списке 1750 года^[41]. Последнее можно с достоверностью утверждать только в отношении к первой книге.

“Краткое руководство к российским правам”, составленное Штрубе, распадается на две книги. Первая из них обнимает общую часть и отделы: “О правах касающихся до персон” и “О правах касающихся до имения”. Вторая книга посвящена вопросу “О публичном праве”.

Из первой книги руководства Штрубе для нас представляет наибольшую ценность то, что он выделяет в общую часть, присваивая ей название “О правах и законах вообще, так же о юриспруденции и о главнейших правилах при толковании и употреблении прав и законов наблюдаемых”.

В эту общую часть Штрубе не вносит таких институтов, которые присущи всем видам рассматриваемых им прав, и помещает в ней только вопрос о соотношении законов и науки права и отдел о толковании и применении законов на практике. Содержание этой части тем интереснее, что обнаруживает нам взгляд Штрубе на право положительное и на догму права, а вместе с тем отграничивает ее от норм права естественного.

Право и закон выступают у Штрубе синонимами. “Слово “право”, – пишет Штрубе, – значит сходство всякого морального или свободного действия со всеобщим человеческим сохранением и благополучием: и в том разуме есть тож, что сходство оного действия с законами”^[42]. В то же время он добавляет: “чрез слово “закон” разумеются: те правила, которые людям в обществе живущим чрез главу того общества даются: чтоб по ним располагать и вершить все их дела, как чтоб оные со всеобщим сохранением и благополучием согласны были”^[43]. Не вся, однако, область прав и не все законы однородны по характеру своему. Все законы соединены “с некоторою силою, которая именуется обязательством”. Но это последнее бывает двух родов. “Ежели сие обязательство происходит от довольного познания добра, которое законы повелевают, или зла, кое оные запрещают, называется оно внутренним и является чрез совесть”. Такой “внутренний” вид обязательства “в безбожных многократно теряет свою силу”. Ввиду этого возникает потребность во “внешнем обязательстве”, которое имеет целью “чтоб законы внешним побуждающим средством произвести в действо, и для того, когда они что повелевают или запрещают, присоединены бывают строгие уложения и наказания”^[44].

Область права и закона в обширном смысле и помимо этого деления может быть расчленена на отдельные категории. “Законы, – пишет Штрубе, – различаются: отчасти законодавцем, отчасти делами, до которых они касаются, а отчасти и образом, как оные объявляемы бывают”^[45].

По “различию законодавцев” Штрубе различает право натуральное, божеское и гражданское. Натуральное право “есть общее всем людям”. Право божеское “в правоверных государствах исполнять должно”. Наконец, право гражданское – это законы, “которые в гражданских обществах находятся и чрез главы оных даются”^[46].

Что касается разделения прав и законов в зависимости “от дел до коих оные касаются”, то здесь должно различать “такие, которые касаются непосредственно до пользы всего государства, или главы оного” – т. е. “государственные” и такие, которые “касаются непосредственно до собственной пользы каждого члена общества” – т. е. “земские или народные”^[47].

По “обрасцу их объявления” Штрубе различает “законы, которые: во всех добропорядочных государствах на письме: сообщаются” и “обыкновения”, которые “за действительные законы почитаются, для того, что оные не только государственной пользе приличны, но притом и самыми главами общества: позволяются”^[48].

Но если такова область “прав” и “законов”, то от нее должно отличать “юриспруденцию”. Под последней Штрубе разумеет “науку, которая учит нас, как права и законы точно разуметь и употреблять в делах, до которых оные касаются”^[49]. Для достижения этой цели юриспруденция пользуется услугами “тех частей философии, по которым познаем мы силы человеческого разума и воли”. Под ними Штрубе разумеет логику и правоведение, “которое заключает в себе натуральное право и политику”. Но “юриспруденция” должна пользоваться и историей, “по которой нам известно бывает не токмо состояние и нравы тех земель и народов, которым права и законы даются, но и самое их начало и причины с разными их переменами”^[50].

Штрубе понимает, таким образом, существующий правовой уклад в стране как проявление законов “гражданских” прежде всего. Над ними стоит “натуральное право”, которое действительно настолько, поскольку оно не отменено “правом гражданским”. На этом пути Штрубе отмечает, что тех “гражданских законов”, “которые нечто строгое или неприятное в себе содержат, не должно почитать за противные натуральному праву, когда сия строгость необходимо нужна, и когда от намерения и действия закона отделена быть не может”^[51]. Становясь на точку зрения обязательности положительного закона и его преимущественного значения перед законом “натуральным”, Штрубе допускает возможность применения последнего только в форме субсидиарной. Он пишет: “как скоро приключатся такие обстоятельства, при которых члены общества ожидаемой от оного пользы получить не могут, то употребление натуральной вольности позволяется”. На этом только основании он и допускает оборону^[52].

Наука права или “юриспруденция”, с точки зрения Штрубе, подвергает обработке и “право гражданское”, уясняя его и систематизируя, и “право натуральное”. В первом случае приходится прибегать, прежде всего, к истории для понимания сущности закона, его причин и “перемен”. Практически эта цель достигается при помощи толкования, видами и оттенками которого Штрубе внимательно занимается^[53]. Для изучения “натурального права” приходится прибегать к помощи “логики” и “нравоучения”.

Наметив совершенно раздельно эти задачи в обработке права, Штрубе посвящает свое внимание выяснению русского “гражданского” права, т. е. права положительного, выставляя, притом, начало, что последнее может быть объяснено и понято только при помощи исторического толкования его постановлений.

Говоря уже в общей части своего труда “о законах”, Штрубе посвящает в ней целую главу вопросу “о правах и законах сея империи”^[54], в которой дает обозрение источников русского права: договоров с греками, Судной грамоты Ярослава, Судебника, Уложения царя Алексея Михайловича, Новоуказных статей и проч. В особенной же части своей системы Штрубе старается выделить из нее то, что не является правом действующим, и объяснить настоящее прошедшим. Вся особенная часть проникнута у Штрубе духом изучения положительного права при помощи исторического приема^[55].

Уголовному праву в своей историко-догматической работе по русскому положительному праву Штрубе отводит весьма видное место. Чтобы понять, однако, соотношение уголовного права с остальными частями системы, нам придется несколько охарактеризовать приемы Штрубе по расположению материала права.

Как мы видели уже, в первой книге своего “Руководства” Штрубе помещает часть общую и отделы: “О правах касающихся до персон” и “О правах касающихся до имения”. Вторая книга “Руководства” посвящена всецело праву “публичному”^[56].

Первая часть последней трактует вопрос “О должностях касающихся до императорского величества”, вторая – “Об отправлении государственных дел в разных коллегиях” и пр., третья – “О военных делах” и последняя четвертая – “О правах касающихся до суда”. Вопросы материального уголовного права входят у Штрубе при таком распределении, главным образом, в первую часть его “Руководства” и в четвертую. Штрубе не выделяет уголовного права в самостоятельный отдел и, в согласии со всем прошедшим нашего правосознания, подходит к нему со стороны процессуальной.

Определяя положение главы государства, Штрубе полагает, что в этом же месте должно поместить и те постановления, которые создают для него усиленную уголовную охрану. Целая глава этой части посвящена нарушениям прав государя, носящим уголовно-правовой характер. Расчленяя их на отдельные категории, Штрубе придерживается системы Уложения 1649 г. Мы встречаем у него в этом отделе законодательные определения, касающиеся “1) до государского здоровья и чести, 2) до бунта и измены, 3) до подделывания государственных грамот и печатей, 4) до делания воровских денег”^[57], т. е. группы деяний, примыкающие к Уложению и очень близко подходящие к тому, что мы видели в своем месте в проектах Уголовного уложения 1754-1766 гг. Такое совпадение при этом далеко не случайно, так как Штрубе был недалек от руководителей Комиссии 1754 г. В этом же месте своего руководства Штрубе помещает отдел: “О доносах о великих делах” со ссылками на Уложение и позднейшие указы^[58].

Весь остальной уголовно-правовой материал размещен Штрубе в четвертой части “Руководства” в отделе “О правах касающихся до суда”^[59], причем отдельные преступления группируются по их подсудности.

В главе II “О разных судах в Российской империи” Штрубе говорит о подсудности судов и тут же останавливается на изложении законодательных определений о делах “богохульных, еретических, раскольничьих, волшебных, недоуменных браках: принуждаемых браках” и проч. Здесь же он, в отступление от принятой им системы, говорит о половых преступлениях, относимых им к подсудности судов светских^[60]. При такой системе изложения Штрубе приходится сосредоточить главное ядро уголовно-правового материала в отделе о подсудности судов светских. Это и имеет место в гл. III “О делах в судах судимых, а особливо о обидах и преступлениях” четвертой части его “Руководства”. Естественно, что глава эта представляет для нас особый интерес.

В основание разделения преступлений на группы, имеющие значение для меры вменения, Штрубе полагает не то благо, которое нарушается тем или другим посягательством, но моменты субъективные в смысле оттенков проявления уголовно-правовой вины: умысла, неосторожности и совершения чего-либо “под видом права”.

Штрубе пишет: “противность правам или неправость бывает трояким образом; либо под видом права, либо чрез небрежение, либо чрез явную злость. И хотя еще часто случается, что делается нечто погрешительно, или с неведения, или от крайней нужды, которое с правами несогласно; однако никоим не можно причитать того в вину, или почитать за подлинную противность правам. Сиеж рассуждать должно и о тех недозволенных делах, которые дураками или безумными людьми чинимы бывают”^[61].

В этом тройном делении посягательств на виды наименее ясными у Штрубе представляются случаи “неправости чинимой под видом права”. Он видит их в тех комбинациях, когда правонарушение “происходит: от таких поступок, которые сами по себе правам не противны”^[62]. Исходя из того, что здесь у Штрубе не имеется, кажется, в виду ни оборона, ни осуществление права и проч., остается предположить, что под этой формулой Штрубе объединяет комбинации случайного, казуального причинения вреда.

Под рубрикой “неправости чинимой от небрежения” Штрубе говорит о случаях уголовно наказуемой неосторожности. Он характеризует последнюю как такую, которая “происходит от таких правам противных поступок, которые, хотя не с злости, но от такого нерадения или просмотрения чинятся, которое всякому легко избежать можно”^[63].

Наконец, третью категорию правонарушений Штрубе видит в “неправости происходящей от явной злости”. Он определяет сюда относящиеся деяния как “такие противные поступки, которые ведением и волею, или коварно или насильно чинятся: чего ради сии поступки собственно вины и приступления называются”^[64].

Под этими тремя рубриками или собственно под двумя последними Штрубе и делает попытку изложить постановления действующего права уголовного.

Под деяниями, совершаемыми неосторожно, Штрубе упоминает о случаях, когда кто “небрежением учинит пожар”, о случаях ответственности помещиков за вины крестьян и проч. В большинстве случаев Штрубе излагает здесь постановления Уложения 1649 г.^[65]

Под разрядом деяний умышленных Штрубе перечисляет массу самых разнообразных преступлений за вычетом только тех, которые относятся до “государственного права” и с которым мы встретились уже выше. В ряду частных умышленных преступлений Штрубе упоминает о богохульстве, убийстве в церкви – поступках тех, кто “больше года не исповедывается”, “ежели кто во время пения божественной литургии учнет с кем имети разговор”, о расколе – т. е. о группе преступлений религиозных. За этого рода правонарушениями он переходит к оскорблению чести, к бою и грабежу и случаям убийства, поджога, воровства и проч.^[66] Но и эта система не выдерживается у Штрубе до конца, так как в отделе убийства он говорит, напр., о случае несомненной неосторожности^[67]; здесь же Штрубе упоминает о “подозрительных домах яко корчемные” и пр., постановлениях о картежной игре, кулачных боях и т. д. Нарушения эти Штрубе излагает языком соответственных законодательных актов, Уложения и указов.

О значении недонесения, как форме совершения преступления, Штрубе говорит в главе VI, трактующей “О решении розыскных дел”^[68]. Тут же он помещает законодательные определения, регулирующие “снаряжение колодников”^[69], и постановления о лицах, отбывающих наказание и имеющих быть казненными^[70].

Целый ряд определений материально-правового характера рассеян у Штрубе и в других главах части, трактующей “О правах касающихся до суда”. Такова, напр., гл. VII, в которой он говорит о служебных проступках судей^[71], пользуясь, главным образом, постановлениями Уложения, а равно о случаях, когда какие-нибудь лица стакнутся на суде в видах нарушения прав других^[72]. Поступая таким образом, Штрубе в то же время оговаривается, что “:понеже о всяких преступлениях с стороны судящих :и приказных служителей надлежит объявить в государственном праве, то излишно будет касающиеся до оных статьи и указы пространнее здесь предложить”^[73].

Мы видим, таким образом, что в своем “Руководстве” Штрубе старается создать известную научную схему и подойти при ее помощи, между прочим, к изложению догмы русского уголовного законодательства. Последнюю он понимал в смысле действующего права, очищенного от определений отмененных. Какого бы мнения ни быть о научном значении приемов Штрубе, нельзя отрицать, что он предпринимает энергичную попытку научно-догматической обработки русского уголовного права. Вряд ли основательны упреки, которые делает Штрубе проф. Н. Коркунов, когда пишет: “автору (Штрубе) не хватает высшего общего начала”, “он ограничивается изложением существующего юридического строя, не объясняет его и не осмысливает”^[74]. Последний упрек кажется нам тем менее допустимым, что, обратившись к истории русского права для выяснения его догмы, Штрубе стал на путь исторического изучения институтов русского уголовного права. Свидетельством этого служат, помимо самого метода его работы при составлении “Руководства”, и другие его опыты в области исторической разработки права^[75]. Сам Штрубе пишет о своем методе изучения русского права в связи с историческим его прошлым: “думал я последовать некоторым писателям упомянувшим о законах Российской империи. Но тот час увидел, что они сами не имея об них довольного понятия не могли описать их ясно, почему и подражания недостойны. Того ради должен я был поступать по учиненным собственными моими трудами в наизнаменитейших древностях сего народа изобретениях”^[76]. Слова Штрубе оправдываются в особенности в применении к области уголовного законодательства^[77]. В качестве приема изучения истории русского уголовного права Штрубе прибегает к сопоставлению русских законов с германскими и скандинавскими правдами^[78] и высказывает взгляд, что изучение последних “изъявляет нам: разум законов русских”^[79]. Штрубе делает, в частности, попытку изложить уголовно-правовые постановления Судебника^[80].

Во всяком случае, работы Штрубе по истории и догме русского права далеко не были оценены по достоинству его современниками, а ближайшим образом его официальными критиками – членами Академии. Отказав ему в напечатании его работы, они сделали невозможным исправление его ошибок и отсрочили дальнейшее разрешение очередной задачи, которая так ясно поставлена была Штрубе.

Если в трудах Штрубе мы имеем первую попытку историко-догматической обработки русского права и, в частности, уголовного, к которой несочувственно отнеслась Академия, то не нужно вместе с тем забывать, что поставленная Штрубе задача крайне интересовала Академию.

Для замещения кафедры, освободившейся после Штрубе, она ищет лиц не только теоретически подготовленных, но и знающих русское право и могущих посодействовать его обработке^[81]. Замещая кафедру Штрубе Георгом Фридрихом Федоровичем, Академия полагала, что приобретает знатока русского права. Предлагая Федоровича, Лосоносов^[82] указывал, что кандидат этот “кроме того, что юриспруденции в университетах обучался, был чрез много лет в статской службе при медицинской канцелярии и в Адмиралтействе и сверх других изрядно научился Российскому языку и прав”. Федорович занимал кафедру юриспруденции с 1759 по 1770 г., но для уголовного права деятельность его прошла, по-видимому, безрезультатно^[83].

В. В недрах Академии зародилось и другое, более глубокое течение по разработке русского права – историко-сравнительное. Предвестником его был А. Я. Поленов, а лицами, наметившими более определенно его задачу, проф. Московского университета К. Г. Лангер, его ученик А. А. Артемьев и, главным образом, проф. того же унив. С. Е. Десницкий.

Алексей Яковлевич Поленов^[84] изучал юриспруденцию в Академическом университете, слушая лекции Штрубе и Федоровича^[85]. Свое юридическое образование он закончил в Страсбурге и Геттингене, работая над уголовным правом^[86] у профессоров Куглера и Трейтлингера. По инструкции академической канцелярии он должен был одновременно знакомиться и с материалом русского законодательства^[87]. Уже в 1765 году он задумывает обширный план разработки русского законодательства. Он пишет 3 дек. 1765 г.: “я думаю взять на первый случай образцом Наставления императора Юстиниана для их непосредственного порядка и к каждому титулу присоединить российские, французские и немецкие права с показыванием их разности или согласия, не упуская причин исторических и политических, подавших повод к изданию нашего закона. С начала невозможно и притом одному привести в совершенный порядок такой важности и трудности дело и особливо для того, что прежние узаконения, или по крайней мере большая оных часть, смотря по нынешним обстоятельствам России, совсем негодны, и к решению дел не могут быть употреблены”^[88]. Мы не имеем сведений, приступил ли когда-нибудь А. Я. Поленов к осуществлению своего плана, но мысли, вложенные в него, интересны как попытка извлечь основания для права de lege ferenda из положительных законодательств западных народов, а систему русского права представить в связи с причинами, придавшими ему ту или другую форму. Если план А. Поленова был бы осуществлен, мы имели право говорить о его авторе как о первом русском юристе, стремившемся изучать русское право с точки зрения сравнительно-исторической. А. Поленов был убежден, что право каждого народа носит своеобразный отпечаток, но что особенности эти должны быть возведены к определенным условиям, зависимость от которых может выясняться путем изучения причин, вызывавших перемены в законодательствах других народов. О непосредственном же перенесении форм чуждого права не должно быть и речи^[89].

В А. Поленове нужно видеть предшественника С. Десницкого. Жизнь А. Поленова сложилась неблагоприятно^[90]. Уже на старости он перешел в Комиссию составления законов, где занялся разработкой уголовных законов. В 1798 году он представил свой труд генерал-прокурору князю Алексею Борисовичу Куракину, который выразил свое согласие “на мысли и порядок, им предполагаемый”^[91]. Нет основания думать, чтобы работа эта погибла безвозвратно.

Прослеживая зачатки догматического направления в разработке русского уголовного права, нельзя не остановиться на одном иностранце, поработавшем в этом направлении и создавшем первую русскую школу права в лице своего ученика А. А. Артемьева и наиболее яркого представителя ее С. Десницкого. Мы имеем в виду проф. Московского университета Лангера.

На К. Г. Лангера в нашей литературе принято смотреть как на представителя естественно-правовых учений, мало чем отличающегося по своим воззрениям от проф. Дильтея^[92]. Воспитанник Геттингенского и Иенского университета, Лангер читает в Москве всеобщее положительное право по системе Неттельбладта, хотя, по словам проф. Шевырева, с 1765 г. он требует для своих лекций российские указы^[93]. В 1770-1771 гг. мы застаем Лангера читающим естественную юриспруденцию по первой части Неттельбладтовой системы^[94] и Вольфу. Этих общих сведений недостаточно, однако, для заключения о характере трудов Лангера в Моск. университете, и, нам думается, что даже скудные следы его академической деятельности по предмету уголовного права, дошедшие до нас, позволяют догадываться о том, что он не был защитником отрешенной от исторических условий доктрины естественно-правовых учений^[95]. Для правильной оценки такого серьезного ученого, каким был Лангер, нельзя ограничиться беглым изложением отдельных мест его речей и ссылаться на гуманность, как это делает, напр., проф. Лешков^[96].

В своих речах, затрагивающих вопросы о методе юриспруденции и отдельные вопросы уголовного права, проф. Лангер является сторонником философско-догматического учения права при помощи историко-сравнительного приема.

“Из самого соединения людей, – замечает Лангер, – явствует необходимость: учреждать свои дела по законам положительным”^[97]. Но эти последние являются только формой выражения тех условий, которые вызывают их к жизни. Остановившись вкратце на внешней истории законов до кодификации Юстиниана^[98], Лангер считает возможным перейти к сравнительно-историческому изучению тех стадий, которые пройдены законами уголовными в зависимости от условий психологических и социальных. Период частной мести, констатирует Лангер, должен был отойти в область безвозвратного прошлого в силу своей нецелесообразности и неприспособленности служить охране права^[99]. Историческая необходимость приводит и к учреждению судебной власти^[100]. Эту эволюцию уголовного законодательства Лангер прослеживает на определениях уголовных законов об убийстве, прелюбодеянии, воровстве и др. преступлениях у египтян, евреев, греков, римлян и древних германцев^[101]. Лангер выясняет, далее, как институт мщения постепенно переходит в систему выкупов – композиций^[102] и какую роль это играет для дела закрепления карательной власти в руках представителей верховной власти^[103]. Сталкиваясь с фактом, что у самых разнообразных народов наблюдаются иногда тождественные формы законодательства, могущие навести на мысль о заимствовании ими законов друг у друга, Лангер дает этому явлению более глубокое объяснение. Он отмечает, что одинаковые условия быта, соображения целесообразности и некоторые другие условия могут произвести тот же результат, что и непосредственное заимствование^[104].

Но одно изучение положительных законов в процессе их развития, думает Лангер, бесплодно без философской обработки^[105]. Последняя должна считаться с “естеством вещей”^[106], которое проявляется в положительном праве и исторических условиях его происхождения. Такое понимание Лангером задач юриспруденции понуждает его придавать большое значение истории, задачей которой он ставит изучение личных и социальных условий, создавших ту или иную форму права и необходимых для понимания законодательства как его продукта^[107].

Эти начала исследования Лангер прилагает, в частности, к разрешению уголовно-правовых проблем^[108] в “Слове о происхождении и свойстве вышнего криминального суда”. М., 1767. Здесь же мы находим и выводы Лангера по целому ряду вопросов уголовного права.

На преступления Лангер смотрит как на явления, которые “зависят от воли человеческой и суть такие действия, которые тишину и безопасность общую нарушают: О великости преступлений, – добавляет он, – рассуждать можно смотря на то, сколь много потревожено ими общее спокойствие”^[109]. Это определение Лангер дополняет и анализом материального состава преступления, очерчивая последний рядом отрицательных признаков^[110].

Интересны взгляды Лангера на вопрос о цели наказания. Целью последнего, с его точки зрения, является “соблюдение общего благополучия”^[111]. “Наказания суть средства, следовательно, они ни больше, ни меньше быть должны, как только, что к соблюдению общего благополучия требуется”^[112]. Для достижения этой цели “рачительно испытывать должно происхождение и свойство худых дел своих граждан. Ибо к точному определению наказания много способствовать может рассуждение преступников, их умысла, времени, места и других обстоятельств”^[113]. Лангер исследует влияние, которое может оказывать на наказание возраст преступника, аффекты и проч.^[114], и, в общем, высказывается за умеренность карательных мер, вызываемую необходимостью. “Да умолкнет, – возглашает он, – Ульпиан, да умолкнут устрашающие книги, да умолкнут законы о криминальных делах и собрание приговоров: послушаем благосклонно вещания ума, никакими предприимчивыми мнениями незараженного!.. Казнь необходимо надобна на тот конец, дабы на истребление людей беззаконных прочие жить могли спокойно, строгая ж и жестокая потому, чтоб зрители на то смотря, уклонялись от преступлений”^[115]. Масштаб умеренности определяется в каждый исторический момент, по Лангеру, в строгом соответствии с конкретными условиями данного общества, особенностями и размерами его территории. Последние обстоятельства могут приводить к тому, что одни государства должны довольствоваться более легкими наказаниями, так как опасность, грозящая от преступника, не столь велика^[116], другие же пользоваться более суровыми мерами. Лангер ничего не имеет против извлечения выгод для общества из преступников^[117] и является противником смертной казни. Он пишет: “вожделенную безопасность граждан удобнее соблюсти можно и другими наказаниями, общей пользе более приличественными, которыми преступники не лишаются жизни. От беспрестанного учащения самых лютых казней беззаконники не токмо не устрашаются, но еще ежедневно большее число их прибывает. Бесчисленное множество примеров показывает, что злодеяния случались и во время самой казни”^[118] Само собой понятно, что Лангер выступает решительным противником пытки^[119].

Таковы взгляды Лангера на задачи разработки права, и уголовного в частности. Мы должны видеть в его лице представителя философско-догматического направления в разработке права, оперирующего при помощи сравнительно-исторических данных. Метод этого ученого и его обширные знания не могли, к сожалению, быть приложенными к разработке русского права по незнанию языка страны. В этом отношении ему пришлось разделить участь русских ученых, которые хотя и знали язык, но по целому ряду других условий должны были ограничиться только наметкой схемы разработки права в известном направлении. Мы не имеем, однако, права считать деятельность Лангера в Московском университете совершенно бесплодной. Помимо влияния на слушателей, он первый из иностранцев, которому удалось заложить основание русской школы правоведов, применявшей его приемы разработки права. Для оценки заслуг Лангера в истории русской науки достаточно принять во внимание, что влияние его рельефно сказалось на трудах его учеников: А. Артемьева и С. Десницкого. Между тем как первый только отчасти пошел по пути, намеченному Лангером, С. Десницкий, как мы увидим в своем месте, опередил его и по праву должен считаться самым крупным русским юристом XVIII столетия.

Алексей Артемьевич Артемьев^[120], воспитанник Московского университета и ученик Лангера, рельефно отразил в своих работах влияние своего учителя^[121].

В “Кратком начертании римских и российских прав”. М., 1777^[122], А. Артемьев ставил себе, по-видимому, первоначально целью осуществить такую разработку положительного права, которая соответствовало бы всецело философско-догматическим приемам Лангера. А. Артемьев пишет: “надлежало бы разобрать все криминальные законы и их действительные причины, от которых они происходят; подробно исчислить показания виноватых, равномерно, как и оных осуждение у разных народов”^[123]. А. Артемьев предполагал воспользоваться историко-сравнительным методом, в том смысле, как его понимал Лангер, но по разным соображениям, о которых нетрудно догадаться, пришел к заключению, что “свойство сего сочинения не дозволяет вступить в подробность оного и приходится ограничиться “общими в Римских законах находящимися преступлений разделениями, показав вкратце каждого преступления свойство, равномерно как и наказания за оные с прибавлением к каждому отеческих законов”^[124].

Первая часть книги А. Артемьева посвящена изложению догмы римского и русского права по вопросам права гражданского и уголовного; вторая часть и третья трактуют историю этих законодательств^[125]. Как ни отрывочны и, по-видимому, случайны те сведения, которые сообщает в исторической части своего труда А. Артемьев, в них не может быть не замечена попытка проследить общественные условия, создавшие в праве русском тот или другой институт, содействовавшие, напр., возникновению самодержавной власти, обусловившие возникновение законодательных сборников в той или другой форме, и проч. Нечего и говорить, что эта попытка изучения генезиса юридических институтов русского права удалась А. Артемьеву в значительно меньшей степени, чем Лангеру прослеживание зарождения и смены укладов уголовного права в форме частной мести, выкупов-композиций, государственного наказания и проч. Но обстоятельство это не отнимает у А. Артемьева заслуги первого русского исследователя в области историческо-сравнительного изучения русского права в видах создания системы права, имеющего под собой историческую почву и находящегося в соответствии с действительным состоянием страны.

Несомненно более удалась А. Артемьеву первая часть его работы, посвященная догме русского и римского права. Это не значит, конечно, чтобы ему посчастливилось дать, как он имел первоначально в виду, конструкцию уголовно-правовых институтов, опирающуюся на историко-сравнительный фундамент, и связать ее с последней стадией в развитии римского и русского права. Для характеристики тех очертаний, которые придает А. Артемьев отдельным уголовно-правовым институтам, остановимся в виде примера на развиваемой им теории соучастия.

“Человек, – пишет А. Артемьев, – осуждается или как главнейшая и первая причина, causa principalis, или как вторая и последующая, causa secundaria, или на конец как содействующая причина, causa socia”^[126]. При этом, “главнейшая причина есть тот, кто: побуждает другого или к соделанию такого действия, или к небрежению оного:”. “Вторый класс составляют те, кои: имевшего уже отъинуда наставление, наставляют своими особенными наставлениями”, “на пр. когда кто научает вора, в которую часть дома удобнее можно влезть и проч.”^[127]. Наконец, третий класс составляют те, “кои вспомоществуют другому произвесть что-либо в действо: на пр. подставляет кто лестницу”^[128]. А. Артемьев не останавливается, однако, вместе с тем на вопросе, как должны влиять отдельные формы участия на вменение. Он выставляет только общее правило, “что для назначения виноватому наказания, и по тому для воздаяния каждому по делам его наказания, надлежит весьма осторожно поступать, дабы виноватого не оправдать и не смешать невинного с виноватым”^[129].

Наказания, по мысли А. Артемьева, должны определяться в соответствии с теми целями, которые имеются в виду, но не приводить в то же время к недовольству масс и стоять на уровне человечности. По этим соображениям он высказывается против квалифицированной смертной казни^[130].

Уроки К. Лангера именно в такой форме сказались на скромном творчестве А. Артемьева. Ими воспользовался, однако, не он один. Самый крупный русский юрист конца XVIII в. С. Е. Десницкий развил их с большей глубиной, и в этом смысле семена, зароненные Лангером, пали на благодарную почву.

Семен Ефимович Десницкий^[131], получающий кафедру в Московском университете с 1768 года, читал пандекты римского права сравнительно с правом российским^[132]. Он сыграл выдающуюся роль в истории науки права в России и оставил видный след и в области уголовного права. С 1783 года он первый начал преподавать “российское законоискусство”^[133].

Область созданного С. Десницким в русской криминалистике не так уж велика, но ценна та положительная наметка путей разрешения задач русского уголовного правоведения, разработке которой он посвятил немало усилий. С. Десницкий в то же время только углубил то, что он получит от Лангера. Влияние последнего было на него столь значительным, что оттеснило в значительной мере впечатления, полученные им в Англии^[134].

Стремясь поставить на очередь разработку догмы русского права, С. Десницкий писал в 1778 году: “Римское право преподается здесь уже более 20 лет и во всей своей полной системе. Когда напротив сему Российское право не составляет в себе ни какой особливой науки, кроме практического употребления судящих и судящихся; хотя впрочем основано оное на твердом положении, и утверждено быть может опытами множественных веков”^[135] Одним из препятствий для научного изучения положительного русского права С. Десницкий считал “неимение собранного изложения прав Российских”^[136], но не это препятствие является, по его мнению, решающим. Отсутствие надлежащего метода при отсутствии в России ученых-юристов – вот то условие, которое губительно отражается на состоянии русской науки права и, в частности, права уголовного^[137].

Рассуждая о наилучшем методе исследования русского права, С. Десницкий выясняет, “какие части юриспруденции по времени и месту необходимо неясны для преподавания в училищах”^[138] и в каком соотношении стоят различные способы изучения права.

С. Десницкий отбрасывает, как совершенно негодный прием, практическое изучение российской юриспруденции в судебных местах^[139], ввиду его бессистемности и трудности. С. Десницкий полагает, что не только люди-практики не могут создать соответственно образованных юристов, но что сами судьи должны пройти научную школу^[140]. Но если непригоден практический метод, то столь же нецелесообразен и прием ознакомления с правом при посредстве метода толковательного. В первоначальную эпоху разработки юриспруденции, пишет С. Десницкий, имело место “безмерное и беспорядочное множество законодательных примечаний, которых прочтение отнимало у всех почти размышление, утомляло рачительную память и в изнеможение приводило всю остроту разума и рассуждения”^[141]. “Прежних веков законоучители и письмоводители не столько для изъяснения вещей, к их упражнению принадлежащих, сколько для показания своей должности писали. В таком преподавании бременном и непорядочном юриспруденция, наука впрочем наиблагороднейшая и полезнейшая, от множества пространных писателей учинилась бременною, и учащихся умы обременяла и отягощала”^[142] Ни метод практический в смысле изучения права в самом процессе делопроизводства, ни метод глоссаторский, таким образом, с точки зрения С. Десницкого, не оказываются пригодными.

“К cчастию наших времен: – пишет С. Е. Десницкий, – возвращен и нашей науке надлежащий способ исторический, метафизический и политический, которого употреблением всяк удобно может проникать в самые отдаленнейшие, в самые странные обыкновения и установления народные, и может оные со сношением с своими исследовать по различному народов состоянию и по природе всего рода человеческого, коего знания нам ничего на свете смертным полезнее и приятнее”^[143] “Для преподавания юриспруденции российской, – говорит в другом месте С. Десницкий, – требуется профессор: которого должность есть показывать оную порядком историческим, метафизическим и политическим”^[144]. Проанализируем тщательно этот завет великого русского юриста и разберемся в его отдельных элементах, не следуя строго тому порядку, в котором они у него перечислены.

С. Десницкий выставляет требование применять к изучению права, прежде всего, прием исторический. Он понимает его в духе исследования истории отдельных юридических институтов у разных народов для выяснения законов их смены. С. Десницкий говорит об “истолковании прав народных” и “сношении обыкновений и законоположений нынешних с первоначальными”^[145]; как ни велика заслуга С. Десницкого в столь ясном провозглашении необходимости историко-сравнительного метода в праве, нельзя не вспомнить, что эта задача была уже формулирована до него А. Я. Поленовым и в более конкретной форме его современником и учителем К. Г. Лангером, исследовавшим, в частности, смену укладов уголовного права и указавшим на роль истории в деле его изучения.

С. Десницкий предъявляет, далее, к методу изучения права требование, чтобы, оставаясь историческим, он был метафизическим. Весьма важно уяснить себе, как понимает он это условие. Дошедшие до нас труды С. Десницкого дают для этого полную возможность.

С. Десницкий предъявляет к юриспруденции требование, чтобы она следовала “натуральному порядку в изложении”^[146]. От профессора “Российской юриспруденции” он ждет, чтобы он сносил “законы Российские с натуральным об них рассуждением”^[147]. Не подлежит сомнению, что натуральную юриспруденцию С. Десницкий понимал при этом в смысле теоретической части правоведения, покоящейся на сравнительно-историческом основании. Говоря, далее, о том, “какие части юриспруденции по времени и месту необходимо нужны для преподавания”^[148], С. Десницкий упоминает, прежде всего, о дисциплинах нравоучительной философии и натуральной юриспруденции. “Наше знание, – говорит он, – касающееся до правил истины, зависит от свойственности наших рассуждений о том, что праведным и неправедным, добрым и худым почитается у разных народов: Руководство, показующее, в чем свойственность наших рассуждений состоит, есть нравоучительная философия и натуральная юриспруденция”^[149]. Нравоучительная философия и натуральная юриспруденция должны в то же время носить эмпирический характер, отвлекаться от реальных фактов^[150]. О сторонниках противоположного взгляда С. Десницкий замечает: “теряют время трудящиеся в таких от чувств человеческих удаленных изобретениях”^[151]. Самые задачи натуральной юриспруденции С. Десницкий представляет себе в том виде, что “в сей науке должно изыскивать причины, которые действуют во всех государствах и суть основанием всех законов и правлений”^[152]. Систему же натуральной юриспруденции С. Десницкий рисует себе распадающейся на четыре части. Первая трактует “О происшествии правлений в разные веки и у разных народов”, вторая – “О правах, происходящих в обществе от различного состояния и звания людей”, третья – “О правах, происходящих от различных и взаимных дел между обывателями”, четвертая – “О полиции, или благоустроении гражданском”^[153]. Вопросы уголовного права оказываются входящими в эти общие рамки.

В общем теоретическая юриспруденция С. Десницкого на положительном основании, изыскивающая “причины, которые действуют во всех государствах и суть основанием всех законов и правлений”, не очень далека от “философии” Лангера, как объединяющего начала, считающегося с “естеством вещей”, и лежащего в основании положительного права, – не далека и от того преклонения перед сравнительно-историческим методом, которое слышится в словах Лангера^[154], когда он сравнивает стремящихся исследовать право без изучения “происшедших перемен в общежительстве” с теми, кто “в безлунную ночь заблуждаясь без света, часто препинаются, часто падают и часто не ведомо куда приходят, токмо не туда, куда идти намерены были”^[155]. Историзм С. Десницкого находит себе, кроме того, опору и в трудах Монтескье^[156], а равно и в работах по римскому праву голландской школы, доктрину учителей которой, унаследовавших и развивших историзм французской школы, он полагал в основание своего курса по римскому праву.

Но пойдем далее в анализе элементов метода, предлагаемого С. Десницким для работ по русскому праву. Он требует, чтобы метод этот был “политическим”.

Вряд ли есть серьезное основание сомневаться, что под “политическим” приемом изучения С. Десницкий понимал построение идеалов права, находящихся в согласии с теми выводами, которые подсказывались результатами приложения приемов “исторического” и “метафизического”. Самое разделение приемов исследования права, на изучение действительно существующего и долженствующего быть “по различному народов состоянию” является серьезным исправлением методологических приемов Лангера, отчетливо не различавшего этих областей. Уже одна эта прибавка обеспечивает С. Десницкому почетное место самостоятельного работника в истории русской науки, которое он по праву и занимает.

С. Десницкий разделил судьбу многих русских ученых и, наметив путь для разработки отечественного права, немного сделал для использования его в своих трудах, в особенности в области права уголовного. Оставленное им, однако, наследие в этой области не столь незначительно, чтобы не стоило на нем несколько подробнее остановиться.

В своей схеме разработки русского права С. Десницкий не отвел места уголовному праву как самостоятельной дисциплине. В отделе “О правах происходящих в обществе от различного состояния и звания людей” он трактует вопрос о правах, “:какие имеет человек к защищению своего тела, имени и проч.”^[157]. В отделе “О правах происходящих от различных и взаимных дел между обывателями” С. Десницкий говорит о “delictum” и “quasi delictum” или, как он выражался, о “преступлении” и “подобном праве в преступлении”^[158]. К области уголовного права С. Десницкий применяет вместе с тем в полной мере положение, что “сии все права сколько недостаточны бывают у непросвещенных народов, и сколько оные ограничены и в совершенство приведены у нынешних, сие историческим доказательством должно пространно изъяснять, показывая их точные основания”^[159].

С. Десницкий строго отграничивает область нравственно недопустимого от неправды уголовной, влекущей за собой наказание. Он пишет: “истины двоякое знаменование: Исполнительная истина велит делать все то, что только по строгости права требовано быть может от целого света и в противном случае оная велит наказывать всякого без изъятия: за преступление: Воздаятельная истина: ту имеет разность, что за неисполнение ее люди не подвергаются наказанию, хотя впрочем исполнением оные заслуживают себе и великую похвалу от Бога и от человек”^[160]. С. Десницкий учил, далее, что скала между областью преступного и морально недопустимого подвижна, но что самое перемещение морально недопустимого в область преступного и наказуемого может совершаться только “верховною властью с великою благопристойностью и общим благоволением народа” и с той оговоркой, что “законодавцам в таких законоположениях премудрость велит весьма законоискусно поступать; :святые инквизиции в Европе много мучеников наделали, однако не много святых произвели во свет”^[161]. Последняя прибавка интересна, между прочим, как попытка оставаться на исторической почве исследования.

С. Десницкого занимает и вопрос об основании карательного права государства. Он старается разрешить его в соответствии со своими методологическими воззрениями, не сходя с исторической почвы.

Наблюдение, что месть заменяет в первых стадиях общественной жизни наказание, подсказывает С. Десницкому мысль, что “Бог: с природы влиял человеку мстительную склонность для защищения его здравья, имени, имения:”^[162]. Государство, выросшее на почве видоизменения общественных союзов, не могло не считаться со стремлением человека мстить. “Правление, – говорит С. Десницкий, – такой природной и столь сильной во всяком склонности к отмщению великое отдает уважение, от чего собственно происходит оное мздовоздаяние злом за зло (jus Talionis), которое ныне столько в употребление принято и строго наблюдается во всех почти державах просвещенных:”^[163] Но если карательная власть государства коренится в инстинкте мести, то постепенно укрепляющиеся на почве государственного общения условия необходимости “удовлетворения обидимых”, всеобщее сознание целесообразности наказания, которое С. Десницкий отождествляет “с общим благоволением посторонних зрителей”^[164], и, наконец, потребность морального перевоспитания преступника полагают наказанию определенные цели и вместе с тем служат его разумным основанием^[165].

Таково исторически сложившееся основание права наказания, обусловленное его целями. Но последние достигаются только тогда, когда налагаемые кары “бывают умерены по делам, учинены без изъятия всякому, и не выходят за предел человечества”. “Сие наипаче, – добавляет С. Десницкий, – должно наблюдать, чтобы учиненные казни не выходили за предел человечества, в противном случае непристрастные и посторонние зрители не будут благоволить и пришедши в сожаление об виноватом негодовать станут на самых судей, чрез что чинимые казни теряют свой успех”^[166]. Умеренность наказаний должна, таким образом, быть соблюдена, так как “благоволение посторонних зрителей” – сознание необходимости наказания требует и удовлетворяется наказанием соответственным, а не превышающим меру необходимого. Отсюда вытекает, напр., что убийство должно караться смертною казнью, так как “:нет в свете кроме смертоубийства иного греха, который бы в чувствовании непристрастных и посторонних зрителей заслуживал смертное наказание”^[167].

Самый вопрос о допустимости смертной казни С. Десницкий не ставит, однако, с точки зрения отвлеченно-рациональной. Он рассматривает его a posteriori, стараясь выяснить при помощи историко-сравнительного метода, почему “многие в разных государствах и за другие грехи смертью казнятся”^[168]. Он стремится отметить в то же время, какую роль играют в этом процессе, с одной стороны, “правление”, а с другой, “благоволение народа”^[169]. Другими словами, С. Десницкий не решает абстрактно вопроса, хороша или дурна, допустима или недопустима смертная казнь вообще. Более целесообразным он считает исследовать те причины, которые приводят к существованию смертной казни. Этим путем он доходит и до объяснения факта, почему политические преступления наказываются в истории народов смертной казнью^[170].

Таково криминалистическое наследие С. Десницкого^[171] и если оно не велико, то вполне вытекает из того метода исследования права, которому он учил.

С. Мы останавливались до сих пор на типичных попытках заложить основание догмы русского уголовного права, предпринятых учеными силами России XVIII в. Нам предстоит теперь перейти к тем трудам по сведению воедино действующего уголовного законодательства, которые, будучи подсказаны практическими соображениями и исходя от практиков, носят популярно-юридический характер. С расцветом этого направления, систематизирующего законодательный материал по внешним признакам, а не по существу, мы встретимся в ближайшую эпоху развития науки в России, когда будем иметь случай ближе познакомиться с особенностями этой ветви юридической литературы. Ограничимся в этом месте только замечанием, что направление это представляет для нас интерес как подготовительная стадия, предшествующая появлению научной догмы и как попытка уяснить и систематизировать действующее уголовное право в видах более легкого с ним ознакомления.

В течение XVIII века у нас становится всеобщим сознание, что неуспех научных работ в области права обусловливается недоступностью текста законов и отсутствием догматических сводов^[172]. Отдельные узаконения под самыми разнообразными наименованиями были рассеяны в целой массе учреждений и недоступны не только для изучения, но и обозрения. Попытки кодификации оказывались, в свою очередь, неудачными. При таком положении должны были возникнуть опыты переиздания и сведения текста законов. Этому делу посвящают свои усилия Академия наук, отдельные частные лица и отчасти официальные органы правительства. Попытки эти не только многочисленны, но и весьма разнообразны по существу. Иногда они идут не дальше стремления издать вновь текст закона, иногда ставят себе более широкие задачи. Мы остановимся только на тех из них, которые преследуют цели систематической сводки действующего права.

Хотя Академия наук не располагала значительными юридическими силами, она очень рано откликнулась на очередную задачу момента.

Наиболее ранние попытки Академии наук в этом направлении лишены значения догматических сводов и не подлежат нашему рассмотрению. Но не всегда поддается точному установлению характер самых попыток, тем более, что часто они остаются безрезультатными.

В 1735 году (2 февр.), напр., “главный командир Академии наук” барон фон Корф предлагает Кабинету Е. И. В. на рассмотрение вопрос об издании Уложения с присоединением жизнеописания царя А. М.^[173], а равно переиздание указов^[174] с переводом последних на немецкий язык^[175]. Весьма вероятно, что “главный командир Академии наук” имел в виду издание Уложения и указов и форм Сводного уложения^[176]. Во всяком случае, в ответном указе Е. И. В. на предложение бар. Корфа значится: “:велено прежнее Уложение, также Уложение сводное, с указами из Сената выправя, отдать и велеть печатать”^[177], а составление жизнеописания поручить барону Корфу^[178]. К изданию такого Уложения вскоре и было приступлено^[179], хотя оно не появилось в свет в форме Сводного уложения^[180]. Интересно то, что и автор предложения Кабинету, и указ 24 марта 1735 г., данный Академии наук, смотрят на составление Сводного уложения чрезвычайно легко, как на чисто литературную работу. Мы узнаем о редактировании Сводного уложения, что “господину Тредиаковскому и г. Илинскому ревизия, ими поверение, в пересмотрение :вручается; а господину Арадурову налагается, чтоб на оное Уложение делал обстоятельный вещей индекс”^[181] Дело обнаружило, однако, ряд трудностей, и есть основание полагать, что Академия пришла к мысли переложить труд сводки на отдельные ведомства^[182]. По-видимому, и эта попытка окончилась ничем. По крайней мере, уже очень скоро выступает на сцену другой план.

Академия ставит себе целью “по разным местам находящиеся уставы и учреждения в одно место собрав, напечатать и по примеру шведского метода с некоторыми реестрами и в особливые главы привести, что при сочинении нового корпус юрис во всех судебных местах весьма полезно будет”^[183].

Наряду с Академией наук попытки догматических сводок предпринимают и частные лица.

Можно указать, напр., на доклад фельдмаршала Миниха “о собрании и издании всех Российских указов и регламентов, поданный 1735 г. мая 14”. В нем весь законодательный материал предполагается “распределить в разные статьи под разными титулами, как то: А. духовные и церковные дела, В. до правления касающиеся и полицейские дела, С. судные дела, D. военные, E. морские, F. до коммерции касающиеся, G. таможенные и прочие: H. почтовые дела и J: такие указы, которые ни под какую статью приводить невозможно, и кои особо по порядку чисел припечатаны быть имеют”^[184]. Миних имел в виду, притом, не собрание законов, но догматическую сводку их, когда писал: “дабы сие дело не было чрезмерно пространно: избрать только надомное”^[185]. Для характеристики той легкости, с которой он относился к этому делу, интересно, что он принимал на себя обязательство “во вся дни, выключая воскресенья: по три часа трудиться, и сие собрание так заготовить чтоб без дальних трудов в совершенство приведено и напечатано быть могло”^[186]. Мы не знаем дальнейшей судьбы этого предложения.

Более богаты были положительными результатами те попытки если не объединения, то сведения в одно целое разрозненных постановлений нашего законодательства, которые предприняты были в форме Словарей. Первыми трудами этого рода были Словари законов Ф. Ланганса и М. Чулкова, сыгравшие довольно значительную роль по своей общераспространенности среди практиков конца XVIII и начала XIX в.

Мысль расположить русские не отмененные законы в азбучном порядке, по материям, в них содержащимся, была впервые осуществлена у нас Ф. Лангансом^[187].

В 1788 году появляется его “Словарь юридический”^[188], весьма сочувственно встреченный практиками, выдержавший ряд изданий и переведенный, кроме того, вскоре на немецкий язык. Совершенно, однако, ошибочно было бы видеть в опыте Ф. Ланганса нечто большее, чем простую группировку в алфавитном порядке самого разнообразного законодательного материала.

Имея в виду, главным образом, уголовно-правовые постановления нашего законодательства, нужно признать, что попытка Ф. Ланганса ни в каком случае не стремится к выработке хотя бы рациональной номенклатуры понятий уголовного права. Обозрение слов, по которым автор располагает законодательный материал, указывает, что цели практические, в смысле облегчения приискания законодательных определений, совершенно устраняли для составителя необходимость изложения материала права в порядке логической связи отдельных институтов^[189]. Под рубрикой “преступление” Ф. Ланганс дает, напр., указания догматического характера по вопросу о необходимости момента воли, значении для вменения возраста, степени совершения и проч., но здесь все-таки не видно еще научной систематизации^[190]. Об этих понятиях идет речь только потому, что они затронуты в соответственных постановлениях закона, приводимых с сохранением хронологического порядка. Отсутствие научного расчленения еще заметнее на материале, который дается Ф. Лангансом под рубрикой “казнь”^[191]. С одной стороны, здесь делается попытка собрать все относящееся к наказанию вообще, с другой – привести постановления об отдельных наказаниях, напр., о смертной казни, ссылке и проч. Под рубрикой “каторга” мы встречаемся, однако, опять с видами ссылки и проч. Справочный характер издания выступает, таким образом, у Ф. Ланганса на первый план.

Тем не менее и такая систематизация догматического материала была для своего времени значительным шагом вперед. Известный юрист начала XIX ст. П. Хавский свидетельствует, между прочим, о практической ценности издания Ланганса: “И. М. У. есть первый, – пишет он, – который сделал сильный переворот в науке законоведения. Он издал книгу под названием Словарь юридический для своего употребления, соделавшийся в последствии необходимым для каждого судебного или присутственного места”^[192]. Этот отзыв интересен как свидетельство беспомощного положения практиков конца XVIII в. Дело в том, что Словарь Ф. Ланганса страдал целым рядом недостатков, которые должны были быть особенно заметными для практиков. Он был, напр., прежде всего, не полон. Известный Г. Солнцев писал: “книга эта весьма недостаточна, ибо 1) многие законы: в оной опущены; во 2) самые выписки суть более только указания на узаконения без объяснения их содержания”^[193]. В том же смысле высказывались и современные Ф. Лангансу, и последующие критики^[194].

Те же практические цели, что и Ф. Ланганс, хотя в более широком объеме, преследует в своем “Словаре юридическом” М. Чулков^[195]. Труд последнего^[196] представляет собой в первой части алфавитный указатель законов, в котором так же мало научной систематичности в пределах отдельных рубрик, как и у Ф. Ланганса. Об этой части труда М. Чулкова П. Хавский с полным основанием говорил, что автор составил ее “на подобие словаря какого либо языка: Не предположа границ предметам, наполнил тысячами их, а многими повторениями увеличил”^[197]. П(обедоносцев) приходит к тому же выводу^[198]. Он отмечает, что М. Чулков “или слишком раздроблял предметы, или соединял в одну статью то, что могло составлять отдельную часть”. Рубрика “преступления законов”^[199] совершенно не выделяет процессуальных постановлений от материально-правовых. Она пестрит, кроме того, совершенно безразличными для выяснения догматической природы преступления законодательными актами, напр. ссылкой на указ 16 авг. 1764 г. “О увещании преступников и о зделании для того книжицы”. Под рубрикою “юстиция” М. Чулков соединяет все то, что относится к судопроизводству. Но не говоря о том, что все вошедшее в нее размещено уже в соответственных местах, здесь трактуются вопросы “о бесчестии”^[200], “о оскорбителях Величества”^[201], “делателях фальшивых серебряных и злотых вещей”^[202], “о прелюбодеянии”, “о ябедниках”^[203], “из каких людей выбирать в палачи”^[204], перемешанные с такими темами, как “искупление пленных”^[205], “о суеверии”, “кликушах”^[206] и проч. Под рубрикой “юстиция” сосредоточены вообще самые разнообразные предметы.

Сам М. Чулков, по-видимому, далеко не сознавал слабых сторон своего труда и не высоко ценил первого труженика на этом поприще Ф. Ланганса. В посвящении к своему “Словарю” М. Чулков говорит, что им исполнена работа, “какой доныне в России еще не бывало, из которой и все отечество, а особливо отдаленные от столиц обыватели почерпнуть великие пользы до издания намеренного нового Уложения; но и по издании том не во всем оная отменится, а более и того сохранит навсегда историю Российских законов”.

Вторая часть “Словаря” М. Чулкова состоит из изложения в хронологическом порядке ряда указов^[207]. Эти последние приводятся с сокращениями. Местами даются одни только оглавления их^[208]. Но еще более важной погрешностью этой части является то, что отдельные указы повторяются автором под другими месяцами и числами^[209]. Во всяком случае, скорее в применении в этой части своей книги М. Чулков мог по справедливости считать себя новатором, так как никто из частных лиц до него не приступал к составлению подобного указателя^[210]. Но и в целом книга М. Чулкова была незаурядным трудом по систематизации нашего законодательного материала, и это было подчеркнуто самым фактом ее распространенности в среде юристов-практиков. П. Хавский писал о “Словаре” М. Чулкова: “:книги сии нужнейшие: ибо нет лучших”^[211].

Усилия Ф. Ланганса и М. Чулкова по собиранию догматического материала нашего законодательства и его систематизации интересны, между прочим, и потому, что на труде последнего, как появившемся позднее, не заметно влияние “Словаря” Ф. Ланганса. Изолирование себя от трудов предшественников характеризует и попытки отдельных учреждений по приведению в систему действующего права. Независимо от того, предпринимают ли они эту работу в качестве подготовительного приема кодификации или для уяснения догмы в интересах облегчения применения закона на практике, деятельность эта, очень близко подходящая к научной работе, почти всегда начинается сызнова, не соображаясь с попытками предшественников. Самые задачи этой деятельности, направленной часто и на создание пособий, которые могли бы служить целям преподавания, требовали между тем совершенно другого.

Типами трудов, в которых проявлялось стремление изложить догму, различающимися скорее по своим названиям, чем по самому существу, были так называемые “сводные уложения”, принятые в отдельных правительственных учреждениях, “экстракты их законов” и разного рода “своды”. Остановимся несколько на этих полуофициальных попытках догматизации русского уголовного права.

Простейшим типом таких работ были “сводные уложения”, сохранившиеся, как мы уже указывали прежде^[212], в большом количестве списков XVIII века. Это были записи новых узаконений в дополнение и отмену постановлений Уложения царя Алексея Михайловича^[213].

Образцом такого труда является рукопись Сводного уложения, хранящаяся в московском Румянцевском музее за N 1581. Она дает первые 10 глав Уложения и присоединяет к ним дополнительные узаконения, оканчивающиеся 1744 годом^[214]. Дополнения эти сделаны в соответственных местах в виде глосс, содержащих в себе выписки из указов, законов римских и некоторых других источников Уложения. По существу, здесь дается только материал для создания догмы, и выводить ее предоставляется пользующемуся в каждом отдельном случае, причем ему облегчается только самое сопоставление.

Иногда в “сводных уложениях” изложение текста законов заменено только одним указателем статей Уложения с соответствующими добавлениями^[215]. В самом порядке расположения материала чувствуется система Уложения 1649 г., но самые законы группируются по предмету содержания. Такая систематизация проявляется, напр., по отношению к преступлениям религиозным в том, что сведены в одно место постановления Уложения с соответственными статьями Кормчей, постановлениями Артикула воинского об идолопоклонстве, чернокнижничестве и т. п.^[216] Особую группу составляют постановления об убийстве, куда сведены законодательные определения о похвальбе убийством^[217], убийстве “нарочном”^[218], “ненарочном”, “внезапность”, “в обороне и драке”^[219]. В самостоятельный отдел выделена кража. Рядом поставлены случаи “кражи платья с умерших тел”, “из пруда рыб” “кража и повреждение пчел и порча звериной и прочей привады”, “кража садов, огородов и хмеля”, “кража с поля хлеба”, “кража лошадей, сена, спожару”, “неказенного”, “казенного” и проч.^[220] Оскорбления чести трактуются также в виде отдельной группы, Упоминается о “бесчестии словами и на письме”^[221]. Половые преступления, в свою очередь, обособляются в отдельную категорию^[222]. Некоторые группы преступлений, упоминавшиеся в Уложении 1649 г., меняют в то же время и свое место, и формулировку. Таковы в ряду других преступления “фальшивой монеты делателей”^[223]. В общем эта система выдерживается довольно последовательно, и только в конце замечаются приписки, относящиеся к вопросам, уже затронутым прежде^[224]. Так как эти приписки, в свою очередь, сгруппированы в самостоятельные рубрики, то легко можно заключить, что в них устанавливаются прибавки к отделам, рассмотренным уже, которые по соображениям чисто техническим помещаются в конце и подлежат слиянию с прежними рубриками.

Есть основание полагать, что схема преступлений, выработанная в Сводном уложении, нами рассмотренном, была весьма распространенной в целом ряде учреждений, имевших дело с применением действовавшего в ту эпоху уголовного законодательства. Мы приходим к этому заключению на основании того, что с очень незначительными вариантами та же схема встречается и в других списках “сводных уложений”^[225].

Наряду со “сводными уложениями” задача систематизации действующего права разрешалась при посредстве составления “экстрактов из российских законов”. Этот вид подготовки материалов для создания догмы предпринимался иногда в законодательных комиссиях для разрешения их непосредственных задач.

С одним из таких “экстрактов” мы встречаемся в трудах Комиссии о сочинении проекта нового уложения в эпоху Екатерины II. Он представляет собою “Экстракт из законов по Юстиц-Комиссии, сочиненный Петром Вешняковым в 22 главах”^[226]. Мы имеем в этом памятнике трудолюбия сопоставление отдельных мест из действующего уголовного законодательства в сокращениях.

Весьма вероятно, что “Экстракт” Петра Вешнякова был составлен для известной екатерининской Комиссии на основании распространенного в правительственных учреждениях большого экстракта “Свод юстицкой”, который обнимал все области законодательства.

“Часть первая или криминальная” этого “Свода”, относящаяся к екатерининскому времени и дошедшая до нас в целости, является экстрактом уголовных законов, выписанных подлинными словами и разделенных на 58 глав^[227]. По системе “часть первая” примыкает к легальному порядку Уложения 1649 г. и является, таким образом, очень близкой по типу к обычному “сводному уложению”. Первая глава “Свода” трактует “о богохульниках”, вторая – “О клятвопреступниках”, третья – “О церковных мятежниках”, четвертая – “О отступлении от веры и превращающих в иноверство”, пятая – “О оскорбителях величества” и проч. Последующие главы говорят об остальных видах преступлений и, в частности, 24-я “О умышленном смертоубивстве” состоит из выписок из Уложения 1649 г., постановлений Артикула воинского и др. законодательных актов.

Часть третья того же “Свода”^[228], носящего заглавие в одном списке его “Свод юстицкой”^[229], трактует вопросы делопроизводства. Глава первая этой части начинает изложение с вопроса “О принадлежащих делах до Сената по его должности”. Эта третья часть экстракта из разных указов распределена на 22 главы. В другом списке той же третей части “Свода”, найденном нами, она носит название: “Соглашение материям по третьей части юстиции”^[230].

“Сводные уложения” и “экстракты” из законов уголовных, с типом которых мы познакомились, являлись довольно обширными трудами, в которых не всегда легко удавалось, в особенности начинающим практикам, найти необходимые им законодательные определения. По-видимому, для удовлетворения именно этой потребности органы, применяющие законы уголовные, создали особый “Указатель наказаний”, найденный нами в двух списках. Число последних можно предполагать было весьма значительным. “Указатель наказаний” является в общем в высшей степени интересным документом, догматизирующим уголовное право не по сложному моменту преступления, но по признаку наказания, легко поддающемуся учету.

“В законах Российских, – читаем мы в таком “Указателе”^[231], – установлены за преступления 1. казни, 2. наказания. Оные разделяются (на): А. казни смертные, В. казни вместо смерти употребляемые: С. наказания телесные, Д. наказания наносящие стыд и бесчестие, Е. штрафы и пени, служащие исправлением в погрешностях”. Каждое из этих наказаний подразделяется в “Указателе” на отдельные виды, под которыми и приведены соответствующие преступления в форме ссылок на Уложение 1649 г., Артикул воинский, Морской устав и проч. Под рубрикой, напр, “А. казни смертные, сжечь” говорится о “богохульниках, превратителях в басурманство, еретиках и раскольниках” и пр. Под рубрикой “железом прожечь язык и отсечь голову” упомянуты опять “богохульники” с указанием на статьи Артикула воинского и Морского устава. Имеются рубрики: “колесовать и рвать клещами”, “расстрелять” и т. д. В отделе “штрафов и пеней” последние распределены по их сумме, начиная с 1000 руб.

Наиболее интересным памятником попыток догматизации уголовного права, предпринятых правительственными органами, является соответственная часть “Описания внутреннего Российской империи правления”, открытого в конце 90-х годов акад. А. Лаппо-Данилевским”^[232]. “Описание”, законченное, по-видимому, в начале 1780 годов, весьма вероятно, было вызвано к жизни неудачной попыткой создания в эпоху Екатерины II законодательства дедуктивным путем, с игнорированием его исторических основ^[233].

“Описание” распадается на 11 глав или частей^[234], из которых 2-я “О правосудии” содержит “Екстракты старых законов со (7)190 (т. е. 1682) по 1778 г. :сходственно историческому и хронологическому порядку собранное сочинителем Петром Поповым”^[235]. Главная цель, которую преследовали составители “Описания”, сводилась к уяснению и систематизации действующего права. Цель, эта, по их мнению, может быть достигнута при помощи изучения законодательства в его историческом развитии в видах лучшего устранения неясности и противоречий, накопившихся в нем. “Ни что так человеческого внимания не достойно, – пишут составители “Описания”, – как состояния царств земных, и те перемены, коим они в начале и распространении своем бывают подвержены”. И хотя препятствием на пути познания этого является то, что “разум законоположения, коим народное правление было оживлено, или разными противоречиями затемнен или же и со всем неизвестен”^[236], но это не должно удерживать от рассмотрения “всех частей внутреннего правления народные державы”^[237]. “Сие только достойное человеческого рода упражнение, – замечают составители “Описания”, – награждено будет совершенным успехом, ежели внутреннее правление каждые державы, объемлющее все части законоположения, написано и любопытному читателю преподано будет”.^[238]

Полагая, что к моменту составления “Описания” уцелели в действующем праве только законодательные определения эпохи Петра В., авторы этого труда начинают изложение догмы русского права с этого царствования. “Петр Великий, – читаем мы в “предуведомлении”, – взошел на родительский престол, тотчас объял все части внутреннего правления: дал им новое образование. Сверх того насадил в России науки, распространил торговлю, положил основание для утверждения государственного благоустройства: А потому и труд сей начало свое долженствует принять от времени вступления его на всероссийский престол с таким притом объяснением, что кратко показаны будут и те учреждения, кои от предшественников его были обнародованы”^[239]. Точного установления догмы составители стремились достичь при помощи приема дословного воспроизведения текста законов, не утративших своего действия. Составители неустанно заботятся о том, чтобы разнести по отдельным главам “Описания” “узаконения со всею точностью”. “Читатель, – замечают они с гордостью, – не найдет здесь ни единые из тех погрешностей, которые от приверженности к лицу или других пристрастия источников происходят”. Они напоминают, что “противу всякие статьи не только означены год и число, в которые каждое постановление последовало, но и показано какое именно правительство или сам государь заблагорассудили”^[240]. Так как при таком понимании догмы приходилось все-таки воспроизводить множество самых разнообразных законов по одному и тому же предмету, то составители опускали только то, что, по их мнению, было целиком отменено последующими узаконениями, а сохранившее силу по частям распределяли в хронологическом порядке по отдельным царствованиям. Таким образом, получилось, что в пределах каждой главы, посвященной отдельной отрасли “правления”, приводимые законы распределялись на шесть отделов^[241], по числу царствований. На тот случай, когда сохранившие силу законы были связаны с более ранними, приводилось краткое вступление, в котором эта связь вскрывалась. Система изложения, усвоенная авторами “Описания”, страдала, прежде всего, тем недостатком, что не отводила должного места Уложению царя Алексея Михайловича, сохранившему частями и в эпоху Екатерины II значение действующего законодательства. Но и помимо того, стремление установить догму, не трогая отдельных законодательных постановлений и не изменяя их формы, напоминало попытку сшить платье из неразрезанной и нескроенной материи.

Нет ничего удивительного, что та догма, которая получилась при таких условиях работы, носит характер сводки неполной ввиду произвольного устранения существенной части материала и запечатлена невыясненностью взаимоотношения однопредметных законодательных определений. Но сводка эта в то же время и бессистемна. Это в особенности справедливо относительно уголовно-правового содержания “Описания”. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно далее только слегка остановиться на затронутых в нем вопросах.

“Сочинитель” заявляет о содержании 2-й главы “Описания” – “О правосудии”: “в сию главу входят законы о порядке судебном, о производстве дел и о преступлениях”^[242]. “Сочинитель” подходит, таким образом, к своей теме со стороны процессуальной как более сродной практику. От форм разрешения спора он переходит к содержанию самого предмета спора. Но на этом пути возникает, во-первых, необходимость смешать область правосудия гражданского и уголовного и целый ряд вопросов, имеющих более или менее близкое отношение к формам процессуальным, ввести в изложение в качестве необходимых предположений процесса. Таков, напр., вопрос о тюрьмах как местах, куда может быть посажен находящийся под судом^[243], постановления, связанные с допросом – пыткой, заодно с ними и порядок соблюдения разных судопроизводственных правил^[244]. Видное место отведено “Описанием” уголовным постановлениям Устава воинского^[245], изложение которых незаметно переходит в использование определений “Краткого изображения процессов” и отдела “О наказаниях и казнях”, как естественного конца уголовного процесса^[246]. Колебания между изложением процессуальных и материальных определений уголовно-правового характера, повторяются, притом, почти в каждом отделе, посвященном, согласно общему плану труда, не разным вопросам, но тем же вопросам в пределах каждого царствования со времени Петра В. вплоть до Учреждения для управления губерний 7 ноября 1775 года.

---

[1] Еще раньше был напечатан за границей латинский перевод Судебника 1497 г. под заглавием “Ordinationes a Ioanne Basilii, Magno Duce, anno mundi 7006 factae” в сочинении бар. Герберштейна “Rerum Moscoviticarum commentaru” в Вене в 1549 г., но в форме извлечения. Первым полным переводом русского законодательного памятника, пригодным для научной обработки, был перевод Уложения царя Алексея Михайловича на латинский язык в труде бар. Mayerberg’a “Iter in Moscoviam”, появляющийся в 1663 г. Сравнительно скоро Уложение выходит во французском переводе в Лейдене, а в начале XVIII в. переводится на немецкий и датский языки.

[2] Ferd. Laz. Maur. de Imhoff в своем труде “Specimen collationis iuris Moscovitici et communis”. Helmstadii, 1711, появляющемся вторым изданием в 1750 году, пишет: “sequemur vero translationem statutorum Domini Tzaris Alexii Michaelidis latinam quam Augustinus liber Baro de Mayerberg in Germania edidit”. Spec. сoll., 1711. Sec. рr., III. Р. 7.

[3] Одними из первых в этой области появляются работы, посвященные исследованию титула императора, принятого Петром В., и связанных с ним прав. См. ряд библиографических указаний по этому вопросу в труде Pierre le Grand dans la literature йtrangere publiй: d’aprйs les notes de M. le comte de Korff: par R. Minzloff. St. Pet., 1872. Р. 395-398.

За этими трудами следуют и более солидные работы, затрагивающие наряду с правом государственным и область процессуальную. Таким трудом была, между прочим, книга M. Morgenstern’a. Dissertatio de jure publico Imperii Russorum, imperatrici Annae dedicata, Halis Salicis 1737. Сведения об этом труде мы находим у Fromann’a в его Stricturae de statu scientiarum et artium in imperio Russio. Tьb., 1766. Р. 23. Фроманн пишет о труде Morgenstern’a: “Tentamen hoc duabus absolvitur sectionibus I-ma quae de notitia imperii agit, cap. I de finibus; II de origine disserit: sectio posterior vero, quae justi injustique scientiam pro objecto habet, c. I justitiam circa formulam; c. II justitiam circa jura sistit”; с. III justitiam circa jura sistit. Fromann. Op. cit. Р. 23. Исследования Моргенштерна нам не удалось видеть.

[4] Specimen collationis iuris Moscovitici et communis, quod auspiciis divinis, praeside Georg. Engelbrecht, Icto in hac illustri Julia, professore juris publ. оrdin., collegii Ictorum h. t. decano, praeceptore ac hospite suo, aetatem devenerando A.D. XXVIII Novembr. MDCCXI, in Juleo maiori publicae eruditorum disquisitioni subiiciet Ferdinandus Lazarus Mauritius de Imhoff, eques Eranconicus, Helmstadii.

[5] Ф. Имгофф пишет: “sublimissimae nostrae devotionis testandae gratia constituimus juris Moscovitici aequitatem, et cum jure tum commune, tum Brunsvico Luneburgico concetum, quantum pro ingenii tenuitate angustis dissertationis academicae cancellis fieri potest, investigare”, Spec. сoll. Sec. pr. Р. 4.

[6] Spec. coll. Sec. I. Р. 4.

[7] Ф. Имгофф пишет, напр., “Qoad praecognita jurisprudentiae, notitiam scilicet finis, descriptionis, principiorum, et divisionum juris, jus Moscoviticum etiam juri Romano, eximie concordare videtur. Finis enim jurisprudentiae, uti notum, est justitia, constans illa ac perpetua voluntas jus suum cuique tribuendi. Hanc vero unice intendere Statuta Moscovitica Domini Tzaris Alexii Michaelidis, veprоoemium eorundem satis prodit, verl bis notabilibus sine ulla prorsus supremi, vel imi status differentia jus et justitia equaliter administretur”: Sec. pr. VI. Р. 13. Автор отмечает также, что, как и римское, и “jus Moscoviticum in publicum, et privatum, scriptum et non scriptum haud incongrue dispesci poterit. Ita enim peculiare tribunal constitutum est Russico sermone Posolscoi Pricas vocatum, ad quod negotia statum reipublicae concernentia pertinent”. Sec. pr. VI. Р. 13.

[8] Sec. pr. IV. Р. 7-8.

[9] Sec. sec. Ф. Имгофф трактует здесь “de servis”, “de patria potestate et nuptiis”.

[10] Sec. ter. посвящена вопросам “de rerum divisionibus et iuribus in re”, “de contractibus et delictis”.

[11] Sec. qu.

[12] Sec. ter., membr. II. § 4-9.

[13] Sec. ter. IV. Р. 49.

[14] Sec. ter. IV. Р. 49.

[15] Sec. ter. IV. Р. 50.

[16] Sec. ter. V. Р. 51 seq.

[17] “Vindicatur blasphemia, – пишет Ф. Имгофф, – poena capitali tam jure Divino, quam civili, quin et jure imperii. Concordant Statuta Moscovitica”. Sec. ter., membr. II, IV. Р. 54.

[18] Ibid. Р. 55.

[19] Ф. Имгофф пишет: “Hodie non solum in illis locis ubi jus Saxonicum viget, sed etiam secundum universalem Germaniae consuetudinem licet pignorare pecudes alienas damnum inferentes, neque prius dimittere, quam si damnum cum alimentis a dominis pecudum fuerit restitutum, vel eo nomine cautio praestita. Quae res omnis ex antiquissimis Germaniae institutis fluxisse videtur. Concordat jus Moscoviticum (cap. X, 208, 209). Quod si contra naturam ex lascivia, pavore, aut feritate pecudes damnum dant, actio de pauperie competit, non solum ei, qui damnum passus est; sed et ejus heredibus adversus dominum pecudis, aut ejusdem possessores, ad id, ut aut animal noxae dedatur, aut damnum aestimatione ejus sarciatur:” Sec. ter., membr. II, V. Р. 52 seq.

[20] Sec. ter., membr. II, VII. Р. 57.

[21] Sec. ter., membr. II, VIII. Р. 57.

[22] Sec. ter., membr. II, VIII. Р. 58 с ссылкой на С. XXII, § 1 и 2 и след., § 17, 19, 23 и 26.

[23] Ibid.

[24] Sec. ter., memb. II, IX. Р. 58 seq.

[25] Пекарский П. Ист. имп. Академии наук в Петербурге. Т. I. С. LXII.

[26] Биографические данные о Ф. Г. Штрубе-де-Пирмонте см.: Мат. для истории И. А. Н. Т. 6. История Академии наук Г. Ф. Миллера с продолж. Штриттера. СПб., 1890. С. 471 и сл., 493 и сл. и 608; Мат. Т. 3. С. 804 и след.; Мат. Т. 10, 1900. С. 56, 151, 259, 565, 440 и др.; Мат. Т. 4, 1887. С. 207, 482, 575; С. 242 и сл.; Мат. Т. 7. С. 215, 566, 722; Мат. Т. 8. С. 488, 142 и сл., 144 и сл., 156 и сл.; Мат. Т. 9. С. 156, 290, 615, 630, 597, 667. Г. Ф. Миллер говорит о Штрубе, что до назначения в Академию 4 сент. 1738 г. он состоял секретарем герцога курляндского. S. 471. 22 сент. того же года со Штрубе заключен был контракт на 5 лет. S. 472. Вскоре, по-видимому, Штрубе отправляется с послом гр. Чернышевским в Берлин с оставлением в Академии и с тем, по словам Миллера, чтобы “dasjenige, was ihm in puncto der Wissenschaften wird auferleget werden, mit allem fleiss thun sollte”. S. 608. См. также: Мат. Т. 7. С. 722. Первое время Штрубе оставляется, однако, в Петербурге. В 1739 году, напр., он назначается для присутствования на экзамене кадетов. Мат. Т. 4. С. 242 и след.

Под 23 февр. 1741 г. мы находим сведения об увольнении Штрубе из Академии, причем в то же время предполагалось производить ему вознаграждение в размере 200 рублей в год за то, “что он, будучи в Копенгагене, академические дела отправлять будет”. Мат. Т. 4, 1887. С. 575. Он скоро, однако, вернулся опять в Берлин. Мат. Т. 7. С. 215. Находясь вдали от Академии, Штрубе не мог выполнить принятых им на себя обязательств. Это видно уже из того, что в 1745 году вознаграждение Штрубе доведено условно до 100 р. Мат. Т. 7. С. 566. 22 июня 1747 г. Штрубе показан в числе почетных членов Академии. Мат. Т. 8. С. 488. Этот период пребывания Штрубе в Академии был, по-видимому, наименее плодотворным для его научных работ, так как он был отвлечен дипломатическими поручениями. Историк Академии Г. Ф. Миллер пишет о судьбе Штрубе в Берлине и Копенгагене: “weilen der minister sich nicht ьber ihn beschweret, so ist zu schliessen dass er: das seinige zum nutzen des hiesigen reichs durch seine geschicklichkeit, die er in politischen wissenschaften erworben, werde beigetragen haben”. Мат. Т. 6. С. 608.

Об ученых трудах Штрубе мы читаем в Истории Академии наук Г. Ф. Миллера с продолж. Штриттера, напеч. в Мат. для ист. И. А. Н. Т. 6, СПб., 1890. С. 493 и след. Здесь упоминаются работы “Vom nutzen der schauspiele zur mдssigung der menschlichen neigungen”, “Von den stummen schauspielen bei den alten” и “Von dem unterschiede zwischen witz und urtheil”. Мат. Т. 6. С. 493. 23 марта 1739 года Штрубе передал в Академию свои “Recherches nouvelles sur l’origine et les fondements du droit de la nature”, по словам Г. Ф. Миллера, и в следующем, т. е. 1740, году они были напечатаны на 356 страницах при Академии. Там же. С. 494. Г. Ф. Миллер пишет об ученых трудах Штрубе, что он оставил много материала в области истории литературы, сделал любопытные заключения об откровениях души, перевел на латинский язык “Recherches no velles” со многими исправлениями и составил для употребления в академической гимназии учебник логики. Там же. С. 608. См. по вопросу об его учебнике логики. Мат. Т. 4. С. 482. Мы не нашли указаний, чтобы этот учебник вышел в свет и имеем только свидетельство, что труд этот требовался гимназическим начальством как раньше рекомендовавшийся. Сведения о научных трудах Штрубе по естественному праву и политике см. у П. Пекарского. Ист. И. А. Н. в Петербурге. Т. I. С. 671.

[27] Под 22 сент. 1738 г. мы находим сведения о замещении Штрубе “:порозжего места профессора юриспруденции и политики”. Матер. для ист. Акад. Т. 3. С. 804 и сл.

[28] Мат. для ист. Акад. Т. 3. С. 804 и след.

[29] Мат. Т. 4. С. 207.

[30] Мат. Т. 8. С. 142 и след.

[31] Об условиях контракта со Штрубе от 1 июля 1746 г. Мат. Т. 8. С. 142, 144, 156 и след.

[32] Мат. Т. 8. С. 144 и сл.

[33] Под 19 апр. 1748 г. Мат. Т. 9. С. 156. Трудно сказать, читал ли действительно эти лекции Штрубе в 1748 году, так как в Каталоге лекций на 1748 г. мы застаем Штрубе объявившим курс исторического содержания. Мат. Т. 9. С. 290 и 630. Об успехе историч. лекций Штрубе см.: Мат. Т. 9. С. 615. Указания на исторический характер чтений Штрубе см.: Сухомлинов М. Ист. Рос. Академии. СПб., 1875. Т. 2. С. 15. По данным, приводимым у П. Пекарского. Ист. И. А. Н. Т. I. С. 677 и сл., Штрубе в объявлениях к своему курсу 1748 года писал: “что еще не могу пользоваться таким щастием, чтобы правы и законы Российской империи, которым в рассуждении их справедливости никаких других предпочесть нельзя, иметь в одной книге собранные, и надлежащим порядком расположенные (чего желать весьма бы надлежало); то между тем в публичной аудитории: буду обучать и изъяснять первые основания натурального права”. См. также: Толстой Д. Акад. унив. 1885. С. 20.

[34] 10 дек. 1748 г. Штрубе вошел в Академию с доношением, в котором, между прочим, писал, что “:в заключенном: с ним контракте точными словами изображено, что ему быть профессором гражданской, и притом публичной и натуральной юриспруденции. “А понеже де в Российской империи гражданского права древних римлян или и какого другого народа юношеству публично изъяснять неприлично, и следовательно положенная на него должность касается наипаче гражданской юриспруденции, поколику оная в одних российских правах упражняется. Но сей де должности совершенно исполнять невозможно, ежели наперед сочинено не будет краткое руководство к российским правам, которое бы, как учащие, так и учащиеся во основание их упражнения полагать могли:” Мат. Т. 9. С. 597.

[35] Мат. Т. 9. С. 667.

[36] Мат. Т. 10. СПб., 1900. С. 56. С одним из таких сообщений мы имеем дело в рапорте Штрубе от 1 ноября 1749 г. Мат. Т. 10. С. 151.

[37] Мат. Т. 10. С. 259.

[38] Мат. Т. 10. С. 259 и 265.

[39] Мат. Т. 10. С. 440.

[40] Пекарский П. Указ. соч. Т. 1. С. 683. Любопытно, что пользовавшийся П. Пекарским в изложении этих обстоятельств М. Владимирский-Буданов. Государство и народное образование в России XVIII в. Яр., 1874. С. 185, приписывает составление означенного руководства Бекенштейну.

[41] Штрубе. Краткое руководство к российским правам, списано в 1750 году in folio в двух переплетах. Рукописное отд. библиотеки Академии наук. N 98. Перевод был сделан академическим переводчиком Василием Лебедевым.

[42] Штрубе. Руководство. Кн. I. Ч. 1. Гл. I. § 1.

[43] Там же. § 2.

[44] Там же. § 10.

[45] Там же. Гл. II. § 1.

[46] Там же. § 2.

[47] Там же. § 3.

[48] Там же. § 4.

[49] Там же. Гл. IV. § 1.

[50] Там же. § 3.

[51] Там же. Гл. V. § 2.

[52] Там же. § 3.

[53] Там же. § 5-6, 8-9, 12.

[54] Там же. Гл. III.

[55] В 1749 году Штрубе доносит в академическую канцелярию, что он занимается выписками из сборников печатных указов, рассматривает законы Ярослава и “сносит” Кормчую с Номоканоном. Пекарский П. Указ. соч. Т. I. С. 679. В том же году Штрубе уведомляет академическую канцелярию, что ему “потребна исправная копия законов великой княгини Ольги и в. к. Владимира из Степенной книги и из других летописцев” и справляется о том, “известны ли и имеются ли еще какие другие старинные российские законы, изданные прежде и после Судебника царя и в. к. Иоанна Васильевича”: Пекарский П. Указ. соч. Т. I. С. 680 и сл.

[56] Окончены эти книги Руководства Штрубе были, по-видимому, только в 1753 году, так как известно, что только в это время он присоединил к своему труду “Гражданских прав часть вторую об отправлении государственных дел в коллегиях и прочих судебных местах Российской империи и о принадлежащих туда генеральных должностях, также и о прокурорском чине”. См.: Пекарский П. Ист. Акад. Т. I. С. 683.

[57] Штрубе. Руководство. Кн. II. Ч. I. Гл. IV.

[58] Там же. Гл. V.

[59] Там же. Ч. 4. Гл. I. Трактует “О судах вообще”, гл. II “О разных судах в Российской империи”, гл. III “О делах в судах судимых, и особливо о обидах и преступлениях”, гл. IV “О таможенном и вексельном суде”, гл. V “О форме суда”, гл. VI “О решении розыскных дел”, гл. VII “О поступках и о неправдах в судных местах”, гл. VIII “О подозрительных судьях и апелляциях”, гл. IX “О полюбовных примирениях и о третейском суде”.

[60] Штрубе. Руководство. Кн. II. Ч. 4. Гл. II, § 3.

[61] Там же. Гл. III. § 2.

[62] Там же. § 3.

[63] Там же. Гл. III, § 4.

[64] Там же. § 5.

[65] Там же. § 4.

[66] Штрубе упоминает и о целом ряде преступлений, как прелюбодейство, блудное насилие, кровосмешение, не приводя соответственных законодательных определений, ссылаясь на то, что о нарушениях этих “в российских правах, точно неопределенно, понеже в прежние времена подлежали оные до духовного суда”. Там же.

[67] Там же. “Будет кто стреляючи из пищали, или из лука по зверю, или по птице, или по примете и: убьет кого за горою: или кто каким-нибудь обычаем кого убьет до смерти деревом или каменем, или чем нибудь ненарочным же делом:”, – пишет Штрубе, – воспроизводя, таким образом, статью 20, XXII гл. Улож. 1649 г.

[68] Штрубе. Руководство. Кн. II. Ч. 4. Гл. VI, § 2.

[69] Там же. § 5.

[70] Там же. § 6.

[71] Там же. Гл. VII, § 2.

[72] Там же. § 4.

[73] Там же. § 3.

[74] См. рец. Н. Коркунова на “Русск. госуд. пр.” И. Андреевского, Пособие А. Романовича-Словатинского и “Начала русск. госуд. права” А. Градовского. Сборн. госуд. знаний. Т. III. С. 5.

[75] В 1767 году Штрубе представил Миллеру для передачи имп. Екатерине II труд, озаглавленный “Les loix de laroslav”, написанный им раньше. Он обещал, кроме того, представить другую работу, которую он называет “Introduction aux loix modernes de l’empire de Russie”. В 1875 г. появляется в Петербурге его “Dissertation sur les anciens Russes par F.H.I.D.P.” in 4. 76 р. См.: Пекарский П. Указ. соч. Т. I. С. 687 и след., а также 685. Упомянутая диссертация Штрубе появилась и на русском языке в переводе Льва Павловского в 1791 г. под заглавием: “Рассуждение о древних россиянах, сочиненное Ф. Г. Д. П.” in 8. 6, VIII, 192. Если существовало бы какое-нибудь сомнение в принадлежности этой работы Штрубе, то достаточно было бы указать на замечание Бакмейстера, Russische Bibliothek zur Kenntniss des Gegenwдrtigen Zustandes der Literatur in Russland. B. 10, 1786. S. 196: “durch jene Anfangs-Buchstaben giebt sich: Strube: hinlдnglich zu erkenuen, und er ist ьberdem als der verfasser diesser Ablandlung bekannt”. В Портфеле бумаг Миллера, хранящемся в Моск. Гл. арх. мин. ин. д. N 48, папка 7, мы находим труд: Струбе, проф. “Возражения (на лат. яз. с ответами на оные проф. Миллера) о происхождении Россиан”. В своих ответах Миллер часто отмечает плохую латынь Штрубе. См., напр., л. 19. Ближайшее отношение к истории русского права имеет труд Штрубе: “Sur I’origine et les changements des lois russiennes”. Эта речь, произнесенная в торжественном собрании Академии наук, напечатана и по-русски под заглавием: “Слово о начале и переменах российских законов”.

[76] Слово о начале и переменах российских законов: в публичном собрании Санкт-Петербургской И. А. Н., говоренное Федором Штрубом, сент. 6 дня 1756 г. и перевед. на российский язык Сем. Нарышкиным, стр. 2 и след.

[77] Слово. С. 6 и след.

[78] Слово. С. 9 и след.; 13 и след.; 16 и др.

[79] Слово. С. 11.

[80] Слово. С. 18 и след., а равно 24 и след.

[81] В протоколах 1760 г. значится: “в юридический факультет профессора общих прав выписать из-за моря ученого юриста: профессором российских прав принять: авдитора Федоровича”: Билярский. Указ. соч. С. 427.

[82] См.: Мат. для биографии Ломоносова, собр. акад. Билярским. СПб., 1865. История акад. канц. Ломоносова. § 50. С. 082.

[83] В объявлении о лекциях в Акад. унив. на 1761 г. за Федоровичем значится выяснение “истории о правах и первых их основаниях”. Этот курс был, весьма вероятно, курсом историко-догматическим, так как объявление на 1762 год говорит: “окончание истории европейского универсального права”. Сухомлинов М. Ист. Росс. акад. СПб. Т. 2. С. 167. Вряд ли, однако, лекции Федоровича могли много дать слушателям. Ломоносов свидетельствует, что переводчик А. Поленов, слушавший юридические лекции у Федоровича, “просился за море для науки, объявляя, что у Федоровича ничего понять не может”. Указ. соч. С. 82 и сл. О конфликте Федоровича с акад. Миллером, окончившимся, по словам Ломоносова, тем, что “Миллер не токмо ругал Федоровича бесчестными словами, но и взашей выбыл из конференции” см.: Билярский. Указ. соч. С. 83. Данные о Федоровиче см.: Билярский. Указ. соч. С. 523 и 638. См. также о Федоровиче: Шугуров М. Учение и ученики в XVIII в. Русск. арх. 1866. С. 314 и сл.

[84] Биографические сведения см. в труде Д. Поленова. А. Я. Поленов, русский законовед XVIII в. Русск. арх. 1865. Изд. 2. С. 587-608, а также: Шугуров М. Учение и ученики в XVIII в. Русс. арх. 1866.

Алексей Поленов (Поленов) воспитывался в Академической гимназии и в списках ее показан родившимся 5 окт. 1739 года. Мат. для истории И. А. Н. Т. 10. С. 220. 9 июня 1749 г. Иоганн Фишер упоминает его в среде учеников, которые “явилися достойными быть на жалование”. Мат. Т. 10. С. 15. Под 24 авг. 1750 г. мы застаем Поленова в 3-м вышнем немецком классе и получающим жалование 1 р. 50 коп. в месяц. Мат. Т. 10. С. 539. О годах ученичества А. Поленова в Академической гимназии см.: Шугуров М. Учение и ученики в XVIII в. Русск. арх. 1866. С. 305.

[85] Шугуров М. Указ. соч. С. 312.

[86] См. донесения А. Поленова в канцелярию Академии у Д. Поленова. Указ. соч. С. 578 и след., а равно 589, 594.

[87] А. Поленов пишет 13 сент. 1765 г.: “:разбираю я указы и уложения и кроме беспорядка, замешательства, недостатка и несправедливости ничего почти не нахожу:” Поленов Д. Указ. соч. С. 580.

[88] Поленов Д. Указ. соч. С. 584 и след.

[89] В своем труде “О крепостном состоянии крестьян в России”. Русский архив. 1865. С. 530, А. Поленов писал: “примеры с других брать: не нужно, но единственно должно утверждаться на здравом рассуждении и на правилах человеколюбия, не упущая притом никогда из глаз общенародную пользу. Всякое государство имеет свое особенное составление, погрешности и превосходство; и для того почти никогда не случается, чтобы законы и учреждения какого государства можно было с пользою приложить к другому. Введение римских прав во многих европейских державах походит на чудовище:”

[90] А. Поленов довольно рано был вынужден оставить Академию наук. В 1771 году он переходит на службу в Сенат. См.: Шугуров М. Учение и ученики в XVIII в. Рус. арх. 1866. С. 322. По возвращении из заграницы А. Поленов работал в Академии вместе с Башиловым над изданием Никоновской летописи. Там же. С. 323.

[91] Поленов Д. Там же. С. 612.

[92] См. напр.: Милюков И. Очерки по истории русской культуры. Ч. III. СПб., 1901-1903. С. 260.

Биограф. сведения о проф. Лангере, см.: Шевырев С. История И. М. У. М., 1855. С. 129; Биограф. слов. проф. и преп. И. М. У. Ч. 1. М., 1855. С. 447-450; митроп. Евгений. Словарь русских светских писателей. Т. 2. М., 1845. С. 4; Геннади Гр. Справочный словарь. Т. 2. Берл., 1880. С. 216.

О пробных лекциях Лангера “De pactis ex jure naturae” и “De successione ab intestato ex jure civili” см.: Шевырев С. Указ. соч. С. 129. О других его трудах см. в Биогр. слов. проф И. М. У. статью проф. Лешкова. С. 447-450.

[93] Шевырев С. Указ. соч. С. 129; Биогр. слов. И. М. У. Ч. 1. С. 450.

[94] Там же. С. 146 и след.; Биогр. сл. И. М. У. Ч. 1. С. 447.

[95] См. труды Лангера “Слово о происхождении и свойстве вышнего криминального суда, и что употребление оного рассуждать надлежит, по различному состоянию гражданств, и по намерению, которое в наказании людей иметь должно. (De ortu et indole summae jurisdictionis criminalis, deque ejus usu, ex diversa civitatum ratione poenarumque humanarum scopo dijudicando), говорен: Кар. Ген. Лангером” в день восшествия на престол Государыни, 26 июня 1767 г., и “Слово о начале и распространении положительных законов, и о неразрывном союзе философии с их учением, в публ. собр. И. М. У., бывшем для высокоторжественного дня рождения: Имп. Екатерины Алексеевны: говоренное профессором: Карлом Генриком Лангером. Апр. 26 дня 1766 году. (De origine ac progressu legum positivarum deque cum earum studio Philosophia arctissime conjungenda).

[96] Биогр. сл. И. М. У. Ч. 1. С. 449.

[97] Слово о начале и распространении положительных законов. М., 1766. С. 4. См. развитие мысли о том, что законы не могут заменяться нормами религии. Там же. С. 3 и сл.

[98] Слово о начале и распространении положительных законов. С. 7-15.

[99] Сл. пол. зак. С. 4. В своем Слове о происхожд. и свойстве вышнего криминального суда Лангер отмечает те психологические причины, которые обеспечивают известную долговечность институту мести, см. с. 10. О социальных причинах, поддерживающих институт мести на первобытной стадии общественности, см.: Сл. о пр. и св. вышн. к. суда. С. 11.

[100] Сл. пол. зак. С. 5. Более детально развивает Лангер эту мысль в своем “Слове о происхождении и свойстве вышнего криминального суда”. С. 6, 8, 10.

[101] Сл. пол. зак. С. 8 и сл. Сл. происх. и св. вышн. крим. суда. С. 12 и сл.

[102] Сл. о происх. и св. С. 13.

[103] Сл. о происх. и св. С. 14.

[104] Сл. о пол. зак. С. 10.

[105] Сл. о пол. зак. С. 17.

[106] Сл. о пол. зак. С. 17, а равно 19.

[107] Сл. о пол. зак. С. 20.

“Яснее полуденного свиста есть, – пишет Лангер, – сколь нужно знание происшедших перемен в общежительстве, коего законы мы познать или изъяснять стараемся: Из исторических писателей весьма изрядно усмотреть можно мнения законодателей, причины, советников, страсти, сложение тела, воспитание, состояние общества, нравы граждан и все прочее обыкновенно повод и начало подающее к узаконениям и учреждениям, чего инако никакою остротою проникнуть бы не можно было”.

[108] Слово о происхождении и свойстве внешнего криминального суда. М., 1767. С. 6, 8, 10, 11, 12 и сл.

[109] Слово о происх. С. 14.

[110] “Никакого действия, – пишет Лангер, – назвать не можно преступлением, которое не заключает в себе нравственного или гражданского обязательства, которое совсем невозможно, или необходимо, или не в нашей власти состоит: и которое происходит от людей ума лишенных или насильно принужденных”. Слово о происхожд. С. 15.

[111] Слово о происх. С. 16.

[112] Там же. С. 17.

[113] Там же. С. 17 и след.

[114] Там же. С. 18.

[115] Там же. С. 20 и сл.

[116] Там же. С. 21 и сл.

[117] Там же. С. 21 и сл.

[118] Там же. С. 22 и сл.

[119] Там же. С. 24 и сл.

[120] Биографические данные о нем очень скудны, см.: митроп. Евгений. Словарь русских светских писателей. Т. I, 1845. С. 6; Геннади Гр. Справочный словарь. Т. I. Берл., 1876, называет Л. Артемьева “студентом и в последствии экзекутором Московского университета. Он умер, по его словам, в 1820 г. в глубокой старости”. С. 48. Русский биограф. Словарь. Т. 2. СПб., 1900. С. 326. См. также: Венгеров С. Критико-биогр. словарь русских писателей и ученых. Т. I, 1889. С. 810; Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 2. СПб., 1890. С. 196. Краткие догадки о жизни А. Артемьева см. у Bacmeister’a. Russische Bibliothek zur Kenntniss des gegenwдrtigen Zustandes der Literatur in Russland. B. VI, 1781. S. 401 и сл. Почти ничего не прибавляет к этим сведениям и то, что мы узнаем из источников официального характера. См.: Периодич. сочин. о успехах народного просвещения. N 32. СПб., 1812. С. 284.

[121] Другого мнения митроп. Евгений. Словарь. Т. I. С. 6, когда пишет о Кратком начертании римских и российских прав, что “всю сию книгу выбрал он из юридических лекций профессора Дилтея”. Ближе к истине автор заметки об А. Артемьеве в Русском биограф. Словаре. Т. 2. СПб., 1900. С. 326, который говорит о нем, что он “переработал самостоятельно лекции римского и отечественного права профессоров Ф. Т. Дилтея и С. Е. Десницкого”.

[122] Краткое начертание римских и российских прав с показанием купно обоих равномерно как и чиноположения оных историй, сочиненное подпоручиком Алексеем Артемьевым. Мос., 1777.

[123] Под термином “осуждение” А. Артемьев понимал imputatioо – вменение. Артемьев А. Краткое начертание римских и российских прав. С. 100.

[124] Артемьев А. Там же. С. 100.

[125] Краткое начертание о истории права и чиноположения российского. Указ. соч. С. 120-148, дает на первый взгляд чисто календарные сведения об отдельных князьях и государях с краткою характеристикой их заслуг, характеризует двумя-тремя штрихами Русскую Правду, Судебник и в заключение приводит объяснение терминов, встречающихся в грамотах. – О Рюрике, напр., говорится: “Рюрик первый и древний Российский Государь восстановил тишину в городе и уничтожил все злоупотребления получившие свое начало во время бывших между гражданами в правление вельможное беспорядков. Сей Государь при освобождении своего народа от мучительства старейших и при введении великих между Славянами селений утвердил наконец Самодержавную власть и положил начало столь великие монархии, которой ныне дивится столь много свет”. Указ. соч. С. 121 и сл. § 131. Для характеристики тех объяснений юридических терминов, которые давал А. Артемьев и которые должны были, по его мнению, облегчить обработку и понимание положительного права, укажем на § 169. Указ. соч. С. 140. где А. Артемьев дает определение “дворского”. Нечего и говорить, что объяснения эти не всегда были на высоте и часто заимствованы у В. Татищева и др. “Вор”, – пишет А. Артемьев, – слово сарматское, тоже значит, что в словенском тать”. § 182. Указ. соч. С. 143; “Тюрьма” есть слово немецкое и значит погреб, темница”. § 204. С. 147 и пр.

[126] Артемьев А. Указ. соч. § 117. С. 101.

[127] Там же. § 118-119. С. 102.

[128] Там же. § 120. С. 103.

[129] Там же. § 120. С. 104.

[130] По поводу казни “Домиана” А. Артемьев пишет: “сколь бесчеловечно сие наказание, всяк усмотреть может: ибо разрушать на части и рвать живое человеческое тело на куски, возя оное по улицам, есть дело, которое человечество, сколько бы ни было оно раздражено на виновного, не может терпеть. И таковые чинимые казни, выходя за предел человечества, поистине теряют свой успех: часто ожесточают сердца подданных, а иногда причиною бывают великих смятений и бунтов”. Указ. соч. С. 106.

[131] Воспитанник Московского университета С. Е. Десницкий был в 1760 г. отправлен в Академию наук, а в 1761 году послан в Англию для продолжения образования. С. Десницкий работал при Глазговском университете, где произведен был в магистры свободных наук, а потом и удостоен степени доктора прав гражданских и уголовных. С. Десницкий первый стал читать лекции на русском языке. В 1768 г. он становится экстраординарным профессором Моск. унив., в 1773 – ординарным, а в 1787 году покидает университет. С. Десницкий скончался 15 июня 1789 г. См. биограф. свед. о С. Е. Десницком: Баршев С. Биограф. словарь проф. и препод. И. М. У. Ч. 1. М., 1855. С. 298-301; митроп. Евгений. Словарь русских светских писателей. Т. 1. М., 1845. С. 177-179; Геннади Гр. Справочный словарь. Т. 1. Берл., 1876. С. 296; Калмыков Влад. Русский биографический словарь. Дебелов-Дядьковский. СПб., 1905. С. 331-335; Яновский А. Статья о Десницком в Энц. сл. Брокгауза-Ефрона. Т. 10-а. С. 485-486. Речь Морошкина в Зап. Моск. унив. 1834. Ч. III. N 8. Коркунов Н. История философии права. СПб., 1898. Изд. 2. С. 285 и след.

[132] Шевырев С. История И. М. У. М. С. 146 и сл. См. о списке пособий к этому курсу: Калмыков Влад. Русский биографический словарь. Дабелов-Дядьковский. СПб., 1905. С. 333. Мы встречаем здесь “Heineccii, Institutiones, Панденты и к ним комментарии Vinii, Woetii, Noodii: Указы российские, Кормчая книга, Старинное сводное уложение, деланное по последней комиссии”. Уже один этот список указывает, какую видную роль С. Десницкий должен был отводить в своих занятиях по римскому праву историческому элементу, культивировавшемуся в трудах голландской школы римского права, унаследовавшей историзм школы французской.

[133] Биогр. сл. И. М. У. Ч. 1. С. 298.

[134] С. Десницкий, всегда сознававший огромную роль исторических изысканий для положительно-правовых построений, уже в первый год своего преподавания в Московском университете (1768) увлекается Монтескье. Влияние последнего сказывается очень рельефно на его “Представлении о учреждении законодательной, судительной и наказательной власти в Российской империи”, приготовленном для передачи Екатерине II в февр. 1768 г. в эпоху работ известной законодательной комиссии. См. издание этого интересного документа, сообщ. Ал. Успенским, в Записках Имп. Акад. наук. Т. VII. N 4.

[135] Юридическое рассуждение о пользе знания отечественного законоискусства, и о надобном возобновлении оного в государственных высокопокровительствуемых училищах: говоренное апр. 22 дня 1778 г. :С. Десницким. С. 9. “В России, – пишет в другом месте С. Десницкий, – до сих времен никакого почти особливого старания к отечественной юриспруденции прилагаемо не было. Мы не имеем и поныне никаких сокращенных наставлений Российских законов”. Слово о прямом и ближайшем способе к изучению юриспруденции, 1768. С. 24. Здесь же С. Десницкий высказывается о причинах этого явления. С. 25. Систему такого руководства С. Десницкий представляет себе в форме подразделения “на права, происходящие от различного состояния людей в России и на права: от различных и взаимных дел между обывателями Российскими. В первой части показывать должно прерогативы монархов Российских и права дозволенные от них подданных: Ко второй части: относить должно права вещественные и персональные: и сверх сего все тяжебные и криминальные дела”. Там же. С. 25.

[136] Юридическое рассуждение. С. 30.

[137] Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции: говоренное: свободных наук магистром, юриспруденции доктором, римских и российских прав публичным экстраординарным профессором Семеном Десницким, июня 30 дня 1768 года. С. 15.

[138] Слово о прямом и ближайшем способе к изучению юриспруденции. С. 10.

[139] Юридическое рассуждение о пользе знания отечественного законоискусства, и о надобном возобновлении оного в государственных высокопокровительствуемых училищах.., говоренное апр. 22 дня 1778 г.: С. Десницким. С. 30 и след., а равно с. 33.

[140] В своем недавно открытом Ал. Успенским “Представлении о учреждении законодательной, судительной и наказательной власти в Российской империи” С. Десницкий пишет: “искусство и знание, надобное судии, зависит: 1) от свойственности его рассуждений о том, что добрым и худым слывет в свете; 2) такое его знание несравненно еще больше усугублено может быть из изучения премногих примеров судебных дел. Первое руководство: есть нравоучительная философия, натуральная юриспруденция, и кроме сих учение натуры человеческой, которая больше познается с чтения и примечаний писателей о разных правлениях народов, нежели из школьных метафизических споров: Почему следует, чтобы судьи до вступления на такую должность довольно управлялися в нравоучительной философии, натуральной юриспруденции, в римских законах и кроме сих наук они должны подробно знать и искусно толковать законы своего отечества”. С. 11 и след.

[141] Юридическое рассуждение о начале и происхождении супружества у первоначальных народов и о совершенстве, к какому оное приведенным быть кажется последовавшими народами просвещеннейшими: говоренное: июня 30 дня 1775 г. юриспруденции доктором и профессором Семеном Десницким. С. 14.

[142] Там же. С. 14 и след.

[143] Там же. С. 15.

[144] Слово о прямом и ближайшем способе к изучению юриспруденции, 1768. С. 26.

[145] Юридическое рассуждение о начале и происхождении супружества. С. 14.

[146] Там же. С. 14.

[147] Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции, 1768. С. 26.

[148] Там же. С. 10.

[149] Там же. С. 15.

[150] Там же. С. 16 и след.

[151] Там же. С. 17. Критикуя системы натуральной юриспруденции, С. Десницкий нападает на них постольку, поскольку они оперируют с неэмпирическими понятиями. О Пуфендорфе, напр., он говорит: “писать о вымышленных состояниях рода человеческого, не показывая каким образом собственность, владение, наследство и пр. у народов происходит: есть такое дело, которое не совсем соответствует своему намерению и концу”: Там же. С. 20. С. Десницкий здесь же, с. 20, сочувственно отзывается о естественном праве Cocceius’a, признавая остроумно написанными те части, “в которых он писал о законах”.

[152] Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции, 1768. С. 18.

[153] Там же. С. 20.

[154] Большинство исследователей о С. Десницком возводит его научные взгляды к годам пребывания в Англии. Калмыков Влад. Русский биограф. слов. Дабелов-Дядьковский. СПб., 1905, с. 332 пишет: “поездка за границу оставила неизгладимый след на образе мыслей Десницкого. Он подметил там проблески зарождающегося исторического направления в изучении права и явился первым и смелым представителем в России этого еще не вполне определившегося при нем направления: Лекции Адама Смита не могли не произвести впечатления на восприимчивого русского студента”. Не отрицая влияния заграничной поездки С. Десницкого на его научные взгляды, нам кажется, что ближе к истине Коркунов Н. История философии права. СПб., 1898, с. 295, когда он не находит в чтениях С. Десницкого следов влияния Ад. Смита. Не прав только Н. Коркунов, когда в умении С. Десницкого освободиться от влияния Ад. Смита он видит проявление особой даровитости нашего выдающегося юриста. Там же. С. 295.

[155] Слово о начале и распространении положительных законов и о неразрывном союзе философии с их учением: говоренное Карлом Генриком Лангером, апр. 26 дня 1766 года, с. 20. – Интересно провести параллель между взглядами на необходимость изучения римского права К. Лангера и С. Десницкого. Первый пишет: “мы охотно соглашаемся с славным Гертием (Comment. De jurispr. uuiv. sect. I, § 8, который советует, что не должно тех терпеть, которые ослеплены будучи Юстиниановою юриспруденциею, весьма презирают знатную: часть философии”: Слово о начале и распространении положительных законов: гов. Лангером, 1766, с. 19 и сл. С. Десницкий отводит видное место преподаванию римского права, указывая, что оно “преподается: единственно для того, чтоб снабдить наш разум довольными примерами разных решений:” Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции, 1768, с. 24. “Поелику, – говорит С. Десницкий в другом месте, – кроме системы римских законов другой столь подробной и полной еще нигде не обретается; по сей причине Римския права, после натуральной юриспруденции, должно показывать:”. Там же. С. 15 и сл.

[156] См.: Представление о учреждении законодательной, судительной и наказательной власти в Российской империи. Записки Имп. Акад. наук. Т. VII. N 4. С. 3.

[157] Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции, 1768. С. 21.

[158] Там же. С. 21.

[159] Там же. С. 21 и след.

[160] Слово о причинах смертных казней по делам криминальным: говоренное: профессором Семеном Десницким апр. 22 дня 1770 г. С. 11.

[161] Там же. С. 13.

[162] Там же. С. 15.

[163] Там же. С. 16.

[164] Там же. С. 17.

[165] Там же. С. 17 и след.

[166] Там же. С. 17.

[167] Слово о причинах смертных казней, 1770. С. 18 и след.

[168] Там же. С. 19.

[169] Там же. С. 19 и след.

[170] “Порядок, спокойство и возлюбленная тишина в обществе, – пишет С. Десницкий, – суть благополучия, для утверждения которых правительствующие прилагают всяческое старание, употребляя все меры к пресечению злотворства и злоупотреблений, клонящихся к нарушению оных. В сем случае правление часто и одно намерение восстающих против целости отечества принуждено наказывать смертью”. Слово о причинах смертных казней, 1770. С. 19.

[171] Отдельные разрозненные заключения о преступлениях против религии и духовных наказаниях содержатся в приложении II к “Представлению о учреждении, законодательной, судительной и наказательной власти в Российской империи”: “Управление духовное”. Записки Имп. Акад. наук. Т. VII. N 4. С. 34 и след. Самая принадлежность, однако, этого приложения С. Десницкому представляется не вполне доказанной.

[172] Отсутствовали при этом не одни только источники русского действующего права. Столь же недоступны были и иностранные сборники законов. Если они и появлялись в переводе, то носили совершенно случайный характер. Таковы были сборники военно-уголовного права, бывшие в ходу еще в эпоху допетровскую и отчасти петровскую. Еще более случайный характер носит появляющийся в 1778-1779 гг. перевод Алексея Леонтьева Китайского уложения. “Китайское Уложение, перевел сокращенно с Манджурского на Российский язык: Ал. Леонтьев. СПб., 1778. Ч. I, 1779, ч. II. О А. Леонтьеве (ум. в 1786) см.: Бантыш-Каменский Д. Словарь достопамятных людей русской земли. Ч. 3. М., 1836. С. 169-172.

Отмечая совершенно случайный характер появления перевода Китайского уложения, библиограф того времени Бакмейстер с полным основанием добавлял: “Kaum wagen wir es aus diesem Gesetzbuche etwas anzufьhren; denь eines guten Commentars schemt es gar sehr zu bedьrfen”. Russische Biblioth. zur Kenutniss des gegenwдrtigen Zustandes der Literatur in Russland, herausg. v. H.L. Ch. Bacmeister, VI B., 1779. S. 156.

[173] Материалы для истории И. А. Н. Т. 2. СПб., 1886. С. 591 и сл. Историк Академии Г. Ф. Миллер. Мат. для И. А. Н. Т. 6. СПб., 1890. С. 436, говорит о 4 февр. 1735 г. как времени, когда было сделано представление в Кабинет.

[174] Мат. Т. 2. С. 593 и сл.

[175] Мат. Т. 2. С. 59, 594. См. о деятельности Академии наук по переводу иностр. улож. на русский язык: Мат. Т. 3, 1886. С. 608; т. 5. С. 771 и 775.

[176] В предложении бар. Корфа шла речь о переиздании “свободного (?) уложения”. Мат. Т. 2. С. 592.

[177] Мат. Т. 2. С. 643. Г. Ф. Миллер в своей истории Академии наук. Мат. Т. 6. СПб., 1890. С. 436, приурочивает этот ответный указ к 27 марта 1735 г. Правильнее, однако, относить его к 24 марта, см.: Мат. Т. 2. С. 644.

[178] Мат. Т. 6. С. 436.

[179] 5 марта 1735 г. Мат. Т. 2. С. 610. См. инт. свед. о собирании материалов для жизнеописания ц. Алексея Михайловича у Г. Ф. Миллера. Мат. Т. 6. С. 436. Миллер сообщает о разыскании материалов для этого издания в “Collegio der auswartigen angelegenheiten”, в Печатной конторе в СПб., где находились “tagbьcher, nachrichten von den feldzьgen und die eigenhдndigen briefe” А. М.; см. также: Мат. Т. 2. С. 769 и 811 и сл., а равно о сношениях по вопросу о жизнеописании с бар. Ф. Huyssen’ом. Миллер сообщает, далее, что 12 апр. 1736 г. составление жизнеописания ц. А. М. было поручено проф. Лоттеру, который 27 окт. 1736 г. и представил его Академии в 34 параграфах на 48 с., а акад. Bayer присоединил к нему свои примечания. Мат. Т. 6. С. 436 и сл. См. также о собирании материалов для этого жизнеописания. Мат. для ист. Ак. наук. Т. 3. СПб., 1886. С. 89 и сл. 25 марта 1737 г., когда печатание Уложения ц. А. М. было уже почти окончено, жизнеописание не было еще готово и Академия просила Сенат о выпуске его в свет без жизнеописания. Мат. Т. 6. С. 437. Печатание Уложения было закончено совершенно к 24 июня 1737 г. Мат. Т. 3. С. 416. 1 мая 1737 г., акад. Байер “ьbergad: der academie eine schriftliche vorstellung von den schwierigkeiten bei der lebensbeschreibung des zaren”. Мат. Т. 6. С. 437, а 15 ноября 1737 г., Байер “legte: seinen versuch einer lebensbeschreibung des zaren der Academie vor”. С. 437.

[180] Г. Ф. Миллер в своей Истории Академии наук сообщает, что “Уложение это появилось в свет в 1737 г. под заглавием: “Уложение ц. и вел. кн. Алексея Михайловича, изд. вт. тисн. в СПб.” в 4500 экз. Мат. Т. 6, 1890. С. 437. Уложение в этом виде переиздавалось много раз. Под 23 ноября 1750 года мы читаем об отпечатании Уложения в 1748 г. в 2025 экз. Мат. Т. 10, 1900. С. 640. В 1776 г. Уложение появляется в 4-м издании. См. сообщ. Г. Ф. Миллера. Мат. Т. 6, 1890. С. 437.

[181] Мат. Т. 2, 1886. С. 644. О справке напечатанного см.: Мат. Т. 2, 1886. С. 610.

[182] См. доношение Академии наук Св. Синоду от 21 апр. 1735 года, в котором читаем: “: святейшего правительствующего синода академия наук покорно просит, дабы соблаговолено было, ежели что духовный регламент подлежит дополнить, то б с дополнением для печатания в академию наук прислать”. Мат. Т. 2, 1886. С. 711.

[183] Мат. Т. 3, 1886. С. 661 и сл. Вряд ли суждено было, однако, осуществиться и этому проекту. Есть основание полагать, что на смену его появилось более скромное начинание издания указов по годам и царствованиям. Не позднее 27 февр. 1738 г. в издании Академии появляются указы за 1722 г. в форме перепечатки, впрочем, старого издания. Мат. Т. 3. С. 634 и след., а равно 652. Указом 30 июля 1739 года Сенат предписывает Академии издать книги указов царствования Екатерины I, Петра II и Анны, но сборник указов первых двух царствований появляется, по словам Г. Ф. Миллера, не раньше 1743 г., а указы императрицы Анны остаются и вовсе ненапечатанными. Мат. для И. А. Н. Т. 6; Ист. Акад. наук Г. Ф. Миллера с продолж. Штриттера. СПб., 1890. С. 497 и след.

[184] Доклад фельдмаршала Миниха о собрании и издании всех Российских указов и регламентов, поданный 1735 г. мая 14, напеч. в Отеч. зап. 1821 г. Ч. 5. С. 274.

[185] Указ. соч. С. 275.

[186] Указ. соч. С. 277. Оригинал этого доклада Миниха без имени автора найден и нами на немецком языке в Портфеле бумаг Г. Ф. Миллера, хранящемся в Московском Главном архиве Мин. иностр. дел. N 149 (III). Пап. 11. Л. 2.

[187] Биографические сведения о Ф. Лангансе у нас отсутствуют совершенно. Проф. Коровецкий. Историч. обозр. росс. гражд. и угол. права. Сын отеч. и Сев. арх. 1829. Т. 8. N 48. С. 98, называет Ф. Ланганса “московским профессором”.

[188] Ланганс Ф. Словарь юридический или свод российских узаконений по азбучному порядку для практического употреблении И. М. У. Моск., 1788. “Словарь” этот был переиздан в том же году. См.: Геннади Гр. Справоч. слов. Т. 2. Берл., 1880. С. 214. В 1791 г. “Словарь” переиздается в Тобольске с добавлениями, но без указания имени автора под заглав.: “Словарь юридический или свод российских узаконений по азбучному порядку с приб. против напечат. в университете трех годов 788, 789 и 790”. Тоб., 1791. С. 210+12 с. прибавл. По словам Гр. Геннади (там же), “Словарь” в том же 1791 г. переиздается в Полоцке “с прибавл. высоч. узаконений на Белороссию и всю Великороссию”, а в 1792 г. появляется в Ревеле в немецком переводе: “Die Russischen Gesetze ihrem Inhalte nach in alphabetischer Ordnung unter Titel gebracht zym Gebrauch der K. jurist. Facultдt zu Moscau, aus. d. russ. von Helwig. Rev., 1792.

[189] Под рубрикой “измена и возмущение” Ф. Ланганс указывает на ряд законодательных актов, говорящих об этих преступлениях; но тут же рядом под рубрикой “Императорское Величество” он вновь приводит статьи об измене. Ланганс Ф. Словарь юридический, 1788. С. 57.

[190] Там же. С. 139 и сл.

[191] Там же. С. 70.

[192] Лекция, чит. при публичном преподавании правил Российского законоведения: в канц. 1-го отд. 6 деп. Прав. Сен. П. Хавским, 16 февр. 1818 г. М. С. 9.

[193] Солнцев Г. Российское уголовное право. Ярос., 1907. С. 49.

[194] “Собрание сие имеет достоинство первого в своем роде, но исполнено погрешностей и недостатков как по неполноте, так и несвойственному в нем расположению законов”, – писал проф. Коровецкий. Историч. обозр. российск. гражд. и уголовного права. Сын отеч. и Сев. Арх. 1829. Т. 8. N 48. С. 98. См. о пропусках Ф. Ланганса и К. П(обедоносцева) в его Обозрении частных трудов по собранию законов и по составлению указных словарей до издания П. С. З. Росс. имп. в Архиве ист. и практ. свед., относ. до России, изд. Н. Калачовым. СПб., 1893. X. С. 52 и след. Говоря о законах, относящихся до морского дела, Ф. Ланганс не упоминает, напр., о Регламенте об управлении Адмиралтейств и верфи 5 апр. 1722 г. и Регламенте об управлении Адмирал. и флотов 1765 г. авг. 24.

[195] Биограф. сведения о М. Чулкове см.: митроп. Евгений. Словарь русских светских писателей. Т. 2. М., 1845. С. 242-245.

Мих. Дм. Чулков, воспитанник Моск. унив., бывший впоследствии секретарем Сената, представляет собой необыкновенно плодовитого писателя. Митроп. Евгений называет 18 напечатанных М. Чулковым трудов, из которых некоторые, как, напр., Историческое описание российской торговли, обнимают собой 21 том в 4о, 1781-1788; кроме того, им написаны Абевега или Словарь русских суеверий, выдержавший два изд. М., 1781 и 1786. Славянские сказки в 5 ч. М., 1783-1789, и целый ряд работ по самым разнообразным отраслям знаний. Там же см. большое число трудов М. Чулкова, оставшихся ненапечатанными, из которых обращает на себя внимание Проект трактата между европейскими государями для истребления в Европе войны и др. М. Чулков приступил и к составлению Российского лексикона, оставшегося неоконченным. Он умер в Москве в 1793 г.

[196] Словарь юридический, или свод российских узаконений, времянных учреждений, суда и расправы. Часть первая по азбучному порядку. Часть вторая по старшинству годов, месяцев и чисел от Уложения или с 7157 г., собр. над. сов. Прав. Сената секрет. Михаилом Чулковым. М., 1792. Ч. 2. Отд. I М., 1792; ч. 2. Отд. II, б. г.; ч. 2. Отд. III б. г.; ч. 2, отд. IV, б. г.

[197] Лекция, чит. при публичном преподавании правил российского законоведения в канц. I отд. 6 деп. Прав. Сен. П. Хавским, 16 февр. 1818. М., 1818. Ст. 10 и сл.

[198] П(обедоносцев) К. Обозрение частных трудов по собранию законов и по составлению указных словарей до издания П. С. 3. Российской империи в Арх. ист. и практ. свед., относ. до России, изд. Н. Калачовым. Кн. 5. СПб., 1863. X. С. 54.

[199] Словарь М. Чулкова. Ч. I. М., 1792. С. 539 и сл. Рубрика “преступления законов”.

[200] Указ. соч. С. 798.

[201] Указ. соч. С. 805.

[202] Указ. соч. С. 807.

[203] Указ. соч. С. 817.

[204] Указ. соч. С. 818.

[205] Указ. соч. С. 826.

[206] Указ. соч. С. 805.

[207] Отд. I обнимало собой время от Улож. ц. Алек. Мих. по 1732 г., Отд. II – с 1732-1775 гг., Отд. III – с 1755-1775 гг., Отд. IV – с 1775-1796 гг.

[208] Проф. Коровецкий уже слишком низко оценивает значение сборника М. Чулкова, когда заявляет, что в издании этом “сокращенные указы расположены без всякого порядка”. Историч. обозр. российского гражданского и уголовного права. Сын отеч. и Сев. Арх., 1829. Т. 8. N 48. С. 98.

[209] П(обедоносцев) К. Указ. соч. С. 60. Здесь дан длинный список указов, приведенных вдвойне, см. с. 60 и сл.

[210] Там же. С. 60.

[211] Лекция, чит. при публ. преп. правил российского законоведения, П. Хавским. М., 1818. С. 11.

[212] См. выше. С. 51, прим. 4.

[213] Иногда, впрочем, “сводные уложения” являются просто сборниками указов. См., напр., экземпляр такого Сводного уложения, воспроизводящего некоторые указы первой половины XVIII в. в извлечениях, в рукописи, хранящейся в Румянц. музее за N 2802, и совпадающего с “экстрактом” из законов; в части первой “уголовной или криминальной” Сводное уложение это трактует “о судных делах”, “казнях” и проч.

[214] Рукопись за N 1581, напис. скороп. XVIII в. в лист, на 200 л., из собр. Беляева.

[215] Рукопись Сводного уложения, написанная скорописью XVIII в. в лист, на 94 л., Румянц. музей, N 3294, составленная около 1766 г.

[216] Рум. музей. N 3294. Л. 1. П. 3.

[217] Рум. музей. N 3294. Л. 31. П. 92.

[218] Рум. музей. N 3294. Л. 31. П. 93.

[219] Рум. музей. N 3294. Л. 31. П. 94.

[220] Рум. музей. N 3294. Л. 37-8. П. 115-124.

[221] Рум. музей. N 3294. Л. 31. П. 95.

[222] Рум. музей. N 3294. Л. 83. П. 336 и след.

[223] Рум. музей. N 3294. Л. 41. П. 137.

[224] Рум. музей. N 3294. Л. 79. П. 315 о нужном оборонении; л. 80, п. 321 о разбойниках; л. 82, п. 326 о воровстве.

[225] См. напр., Сводное уложение, хранящееся в Рум. музее за N 2801, в котором п. 1, 92, 93 и др. совершенно совпадают. Отличием является только то, что в этом списке Сводного уложения местами выписаны и самые законодательные постановления в извлечениях.

[226] Рум. музей. N 2936. Т. 3 (XVII).

[227] Рум. музей, рукопись за N 2994. “По юстиции, часть первая или криминальная”.

[228] Рум. музей, рук. за N 3366.

[229] “Свод юстицкой”, N 3366, написан скорописью второй половины XVIII в. в лист и расположен на 68 л.

[230] Рум. музей, рук. за N 2801. Третья часть “Свода” соединена в этом списке ее с другим памятником, носящим характер Сводного уложения, которое было нами рассмотрено уже выше.

[231] Самостоятельный список “Указателя наказаний” найден нами в рукописи Рум. музея за N 2995. Тождественный список приложен к “Экстракту из законов” в 22 главах, составленному Петром Вешняковым. Рум. музей. N 2936. Т. 3 (XVII).

[232] Лаппо-Данилевский А. Собрание и свод законов Российской империи, составленные в царствование Екатерины II. Ж. М. Н. Пр. 1897. Янв., март, май, декабрь. См. в этом труде интересные соображения о времени составления “Описания”, его авторах и отношении к трудам Комиссии для составления проекта нового уложения. Акад. А. Лаппо-Данилевский полагает, что введения к разным частям “Описания, ход работ по его составлению, система изложения и цель, преследуемая его составителями, дают новый и ценный материал для истории науки русского права и для изучения развития русского правосознания вообще во второй половине XVIII в.”. Указ. соч. Янв. С. 1 и сл.

“Описание”, как убедительно доказывает акад. А. Лаппо-Данилевский, осталось неизвестным последующим законодательным комиссиям, а равно З. Горюшкину и гр. М. Сперанскому. Указ. соч. Дек. С. 387 и сл. В дополнение к этим сведениям мы могли бы указать, что составление “Описания” было, кажется, не неизвестным проф. С. Десницкому, который в своей речи “Слово на высокоторжественный день тезоименитства Е .И. В: Екатерины Алексеевны: ноября 18 дня 1775 г.”, с. 12, писал об императрице: “Она всевозможным образом старалась и ныне старается о прекращении и истреблении злоупотреблений, неправд, обид и притеснений происходящих от несогласия и криводушного толкования законов и от непорядка судов. – К отвращению сих зол: Ее Величество употребила: как действительнейшие, так и самоближайшие к делу средства, то есть изложение прав Всероссийских и распоряжение судов”. Весьма возможно, впрочем, что проф. С. Десницкий разумеет в этом случае составление проекта Уложения вообще.

[233] См. по этому вопросу: Лаппо-Данилевский А. Указ. соч. С. 366 и след.

[234] В “Предуведомлении” мы читаем о системе и содержании “Описания”: “труд сей расположен на столько глав, сколько существо внутреннего в России правления главных частей в себе заключает; и так предложено будет: 1. О порядке государства в силе общего права. 2. О правосудии. 3. О народном просвещении. 4. О земском и городском благочинии. 5. О почтах и больших дорогах. 6. О государственных доходах. 7. О государственном изобилии. 8. О торговле. 9. О учреждениях для содержания в добром порядке сухопутных и морских сил. 10. О правах и преимуществах государственных родов. 11. О праве над вещами”. Гл. I. Л. 10 и 11.

[235] Рум. музей. N 2937. Гл. II “О правосудии”. Л. 2.

[236] Рум. музей. N 2937. Предуведомление. Гл. I. Л. 4.

[237] Рум. музей. N 2937. Предуведомление. Гл. I. Л. 3.

[238] Рум. музей. N 2937. Предуведомление. Гл. I. Л. 4.

[239] Рум. музей. N 2937. Гл. I. Л. 8 и 9.

[240] Рум. музей. N 2937. Гл. I. Л. 11.

[241] 1 отд. царствование Петра I, 2 – Екатерины II, 3 – Петра II, 4 – Анны Иоанновны, 5 – Елизаветы Петровны, 6 – Екатерины II. Гл. I. Л. 12.

[242] Рум. музей. N 2937. Гл. II, “О правосудии”. Л. 3.

[243] Рум. музей. N 2937. Гл. II. Ст. 142.

[244] Рум. музей. N 2937. Гл. II. Ст. 162.

[245] Рум. музей. N 2937. Гл. II. Ст. 169.

[246] См.: Указ. соч., passim. Ст. 1-243.