Характер главных памятников деятельности думы в удельные века. Состав думы. Бояре введенные и путные. Наличный состав ежедневных собраний думы. Причины его изменчивости; характер удельного законодательства. Административный подбор. Правительственное значение бояр-советников. Моменты в истории удельной думы. Делопроизводство и ведомство.
Согласно со всем строем управления в княжестве удельного времени и Боярская дума при тогдашнем князе является с такими особенностями, которые во многом отличают ее от позднейшего боярского совета московских государей, хотя последний развился прямо из первой. К сожалению, трудно решить, насколько эти особенности новы, т.е. перешли ли они в северные княжества XIII и XIV вв. по наследству с киевского юго-запада или впервые возникли при княжеских столах на северо-востоке.
Трудность решить это происходит оттого, что мы узнаем княжескую Думу в обеих этих половинах Руси или, точнее, в оба эти периода нашей истории – киевский и удельный – по историческим памятникам совершенно различного характера, и, следовательно, узнаем ее не с одинаковых сторон. В рассказе южной летописи XI и XII вв. княжеская Дума является преимущественно в решительные, торжественные минуты, когда обсуждался вопрос особенно важный для князя и общества; но мы можем только догадываться о том, как велись текущие дела управления в тех ежедневных утренних ее заседаниях, о которых говорит Владимир Мономах в своем “Поучении”.
Напротив, северный летописец XIII и XIV вв. очень редко и большей частью мимоходом упоминает о княжеской Думе; мы знаем ее больше всего по частным актам XIV и XV вв., в которых отражается ежедневный, будничный ход высшего управления. Впрочем, черты, которыми обозначаются в этих актах характер и деятельность удельной думы, не перестают принадлежать ей, если даже не ею самой созданы, а достались ей по наследству от Руси других веков и других географических широт.
Притом перемена, происшедшая во всем складе русской жизни с отливом ее на северо-восток из среднего Поднепровья, поможет нам заметить по актам деятельности Боярской думы, в каком направлении должно было измениться это правительственное учреждение. Теперь благодаря удельному уединению северных князей у них реже, чем у их южных предков, бывали решительные, торжественные минуты, и мелкие будничные дела хозяйственной администрации княжества становились для них важнее прежних воинственных занятий и генеалогических счетов.
Прежде всего попытаемся рассмотреть состав Думы. И на удельном северо-востоке встречаем случай, напоминающий те времена старой Киевской Руси, когда социальное расстояние между обеими аристократиями, служилой и торговой, не успело значительно раздвинуться и люди последней часто переходили в первую, становились боярами. Сохранились поздние списки двух “местных грамот”, в которых великий князь Нижегородский Димитрий Константинович (1383) указывает, как, в каком порядке сидеть его боярам[1].
В уцелевшем отрывке Нижегородской летописи под 1371 г. есть рассказ о набольшем нижегородском госте Тарасе Петрове, который выкупил в Орде множество пленников, “всяких чинов людей”, и у своего великого князя купил вотчины на реке Сундовике за Кудьмой. В упомянутых местнических грамотах встречаем среди нижегородского боярства и служившего казначеем у кн. Димитрия Константиновича боярина Тарасия Петровича Новосильцева, о котором грамоты рассказывают, что он два раза выкупил из плена своего великого князя и один раз великую княгиню, за что был пожалован в бояре, и даже, по-видимому, не один: рядом с нашим Тарасом поставлен, очевидно, брат его Василий Петрович Новосильцев, тоже боярин.
Из этого случая, по-видимому довольно исключительного, можно извлечь по крайней мере то заключение, что в XIV в. высший служилый чин боярина был доступнее для людей, поднимавшихся из среды городского промышленного класса, чем стал он впоследствии: два с половиной века спустя земляк Новосильцева и подобно ему купец Кузьма Минин за свой великий патриотический подвиг удостоен был только звания думного дворянина, т.е. чина 3-го класса.
Высший правительственный класс или, точнее, личный состав высшего управления в княжестве удельного времени обозначается в княжеских грамотах XIV и XV вв. названием бояр введенных и путных или путников. Значение этих терминов не указывается в актах с достаточной ясностью и толкуется сбивчиво. Одна из причин этого в том, что на древнерусском деловом языке смысл слова путь колебался. Договорные грамоты князей обыкновенно упоминают о боярах введенных и путных в связи с одной привилегией, которой они пользовались и которой не имели остальные бояре и служилые люди.
По обычному условию княжеских договоров служилый человек отбывал ратную службу в пользу того князя, которому он служил, хотя бы его вотчина находилась в другом княжестве. Но повинность городной осады временно отдавала такого служилого человека в военное распоряжение чужого князя, в чьих владениях была вотчина слуги: в случае неприятельского нашествия он со своими людьми обязан был садиться в осаду для защиты города, в уезде которого владел землей, “жил”, по техническому выражению грамот. От этой повинности, очень тяжелой по обстоятельствам того времени, были свободны бояре введенные и путные.
Отсюда следует, что существовала какая-то связь, привязывавшая таких бояр к князю теснее, чем остальных, не позволявшая им отрываться от личной службы для несения ратной поземельной повинности. В договоре в. кн. Димитрия Донского с удельным серпуховским Владимиром Андреевичем 1388 г. читаем условие, что когда первый возьмет дань на своих боярах, на больших и на путных, тогда и второй должен взять дань на своих боярах “так же по кормленью и по путем” и передать собранные деньги великому князю.
Другие договорные грамоты говорят не о больших и путных боярах, а о боярах введенных и путных: можно думать, что введенные назывались еще большими. С другой стороны, в некоторых старинных бумагах встречаем замечание об ином служилом человеке XIV – XV вв., что он был у своего князя “боярин введенный и горододержавец”, держал такие-то города без отнимки.
Зная, что значили пути на языке дворцовой хозяйственной администрации удельного времени, можно прежде всего подумать, что введенные или большие бояре были городовые наместники князя, пользовавшиеся доходами со своих административных округов как кормлением, а путные управляли путями, известными ведомствами центрального или дворцового хозяйства, получали содержание из доходов этих ведомств и считались меньшими боярами сравнительно со введенными[2].
Но такое толкование возбуждает ряд затруднений. Во-первых, непонятно, почему областные управители считались большими боярами по отношению к главным управителям центральных ведомств, путей, а не наоборот. Во-вторых, очень важных сановников дворцовой администрации, окольничего, казначея, может быть самого дворецкого, такое толкование ставит вне разряда: это ни большие, ни меньшие бояре, потому что они не были ни наместниками, горододержавцами, ни управителями дворцовых путей.
Притом пути в значении кормления, т.е. дворцовые земли в пользование за службу давались не только меньшим слугам князя, но и большим боярам, не только управителям известных путных ведомств, но и дворцовым сановникам, ведомства которых не назывались путями: в актах XVI в. встречаем постельничих, крайчих, даже ключников “с путем”. Вот почему и княжеские договорные грамоты XV в. не различают строго званий бояр введенных и путных: здесь свободными от повинности городной осады являются то бояре введенные и путные, то одни путные, но никогда одни введенные.
Отсюда следует, что эти звания не были ни несовместимы друг с другом, ни вполне тожественны. Они не исключали одно другого, но и не совпадали одно с другим, а только соприкасались: введенные обыкновенно пользовались известными дворцовыми землями или доходами “в путь”, на правах кормления, и потому считались путными боярами; но не все путники, пользовавшиеся такими кормлениями, были бояре введенные. Далеко не все служилые люди, получавшие пути в кормление, носили даже боярское звание. Намек на это можно видеть в договорной грамоте можайских князей с Василием Темным, написанной около 1433 г., где от городной осады освобождаются не бояре введенные и путные, а “бояре и путники”[3].
Боярин введенный как должностное лицо обыкновенно является в тех жалованных грамотах, которыми землевладельцы церковные или светские освобождались от юрисдикции областных управителей, наместников и волостелей, и подчинялись прямо суду самого князя, ставились в непосредственную зависимость от центрального правительства. Привилегии, какие получали такие землевладельцы, обыкновенно завершались в грамотах постановлением, что в случае чьего-либо иска на привилегированном лице “ино сужу его яз, великий князь, или мой боярин введеной”.
Иные грамоты вносят в эту обычную формулу любопытный вариант: вместо боярина введенного является дворецкий. Объяснение этого варианта встречаем в одном акте Троицкого Сергиева монастыря. У древних наших великих княгинь и цариц был свой особый “дворец”, особое дворцовое ведомство со своим служебным и административным штатом, со своими дворцовыми землями, которые преемственно переходили от одной к другой.
В 1543 г. “богомольцу матери великого князя”, игумену приписного к Троицкому Махрищского монастыря дана была в память покойной государыни жалованная грамота, в которой читаем: “Кому будет чего искати на самом игумене или на братье и на их людех и на крестьянех, ино их сужу яз, князь великий, или мой боярин введеной, у которого будет матери моей великой княгини дворец в приказе”.
Монастырь подчинен юрисдикции дворецкого великой княгини, вероятно, потому, что значительное количество его земель находилось в Марининской волости Переяславского уезда, а эта волость принадлежала к дворцовым землям великой княгини Елены, матери Ивана IV. Таков был обычный порядок: и в церковном управлении привилегированные лица и учреждения церковного ведомства в XVII в. освобождались от суда местных десятников и судились самим патриархом или его дворецким[4].
Значит, дворецкий был тот боярин введенный, который служил органом непосредственного княжеского суда, дворцовой юрисдикции для тех, кто освобождался от подсудности местным властям. Но дворецкий не был единственным органом этой дворцовой юрисдикции. Слуги и крестьяне, приписанные к разным дворцовым путям, также освобождались от суда областных управителей и подчинялись княжеской юрисдикции. Органами этого суда при дворце князя были управители дворцовых путей. По грамоте 1540 г. оброчных дворцовых сокольников Авнежской волости областные управители не судили ни в чем, кроме дел высшей уголовной юрисдикции.
Иски на них сторонних людей разбирались тем же порядком, какой был установлен для привилегированных лиц, освобождавшихся от подсудности наместникам и волостелям, т.е. их судил сам великий князь или его боярин введенный; только этим боярином, органом непосредственного княжеского суда, был не дворецкий: “Ино их яз сужу сам, князь великий, или мой сокольничем”[5]. Таким же органом княжеского суда, дворцовым судьей был, как мы видели выше, стольник для людей, которые жили на землях, подведомственных стольничу пути.
Так объясняется правительственное значение бояр введенных. Это были управители отдельных ведомств дворцовой администрации или дворцового хозяйства, дворецкий, казначей, сокольничий, стольник, чашник и проч. Можно понять, почему в княжеских договорных грамотах бояре введенные то подразумеваются под общим названием бояр путных, то отличаются от путников как большие бояре. Путными назывались все дворцовые чиновники, высшие и низшие, получавшие за службу дворцовые земли и доходы в путь или в кормление.
Боярин введенный был вместе и путным, потому что обыкновенио пользовался таким жалованьем; но как большой боярин, он возвышался над простыми путниками, которые не были главными управителями отдельных ведомств дворцового хозяйства. Занятые постоянно текущими делами дворцового управления, бояре введенные и путные со своими людьми не могли отрываться от своих должностей для несения поземельной повинности городной осады, и потому князья в своих договорах освобождали их от этой обязанности[6].
Из начальников отдельных ведомств дворцовой администрации, из этих бояр введенных, собственно, и состояла Боярская дума удельного времени. Указания с двух сторон говорят в пользу этого. Во-первых, на это указывает позднейший административный язык московских канцелярий. Термин, о котором идет речь, здесь держался едва ли не до конца XVI в., и можно заметить, что в актах этого времени название “введенного” было уже устарелым словом, под которым разумели думного человека. В некоторых актах 1571 г. дьяк В.Я. Щелкалов называется “дьяком введенным”, а в 1570-х годах этот дьяк был уже думным.
Бояре введенные, как мы видели, в грамотах удельного времени зовутся еще “большими”; точно так же и в позднейших московских актах думные дворяне отличались от простых званием “больших дворян”. Боярину введенному удельного времени в XVI в. соответствовало также название “старейшего человека”[7]. Административный архаизм, каким был в XVI в. титул “введенного”, по-видимому, служил уже тогда почетным отличием и для членов Думы, так что не всякий думный человек, а только наиболее приближенный к государю из думных носил это звание.
Упомянутый дьяк введенный Щелкалов в дипломатических делах является со званием “дьяка ближнего”. В 1587 г. он вместе с другим думным дьяком Дружиной Петелиным, управителем Казанского Дворца, отправлен был в числе великих московских послов хлопотать на польском избирательном сейме об избрании царя Федора на престол Польши и Литвы; но Петелин назывался просто думным дьяком, а Щелкалов ближним.
В XVI в. не все ближние люди были думными и наоборот; но ближние и вместе думные люди, как увидим, преимущественно занимали высшие должности по дворцовому управлению, а высшие дворцовые сановники, даже не принадлежавшие к числу думных, входили в состав особого интимного совета, очень похожего на Думу удельного времени. Значит, в XVI в. удельное звание введенного разложилось на два понятия, прежде в нем сливавшиеся: это не всякий думный и не всякий ближний человек, но только ближний из думных, а такими обыкновенно были высшие сановники дворцового управления.
Другое указание находим в самых актах удельного времени. Когда известное дело решалось самим князем с его боярским советом, в грамоте обыкновенно обозначались имена бояр, присутствовавших на совете. К сожалению, при этом не всегда указывались должности, какие занимали участвовавшие в деле советники князя. Там, где эти должности отмечались, мы чаще всего встречаем окольничего, стольника, чашника, иногда казначея, а это все бояре введенные, ближайшие к князю придворные сановники, начальники отдельных ведомств дворцовой администрации[8].
Итак, правительственный совет князя удельного времени состоял из главных дворцовых приказчиков: так можно назвать бояр введенных, и такое название поддерживается языком актов Древней Руси. В жалованных грамотах привилегированным лицам обычное выражение удельного времени: “Сужу их яз, великий князь, или мой боярин введенный” в XVI в. иногда заменялось однозначащей формулой: “Сужу их яз, царь и великий князь, или кому прикажем”.
Теперь обратимся к актам удельного времени, в которых дела решаются не единолично князем или боярином, а советом бояр с князем во главе или князем в присутствии совета. Таких актов уцелело довольно много от удельных веков, и по ним можно составить понятие о том, с каким характером и в каком составе являлась Боярская дума в правительственной практике. В Северо-Восточной Руси XIII – -XIV вв., в княжествах по Оке и Верхней Волге, нельзя ожидать установившихся политических форм и отношений, сложного правительственного механизма. Многие из здешних княжеств, как младшие ветви, только еще выделялись из старших по мере разветвления княжеских линий.
Это постепенное удельное дробление вместе с политическими границами колебало и политические порядки. Впрочем, и здесь в составе и деятельности боярского совета можно заметить черты, напоминающие Боярскую думу, какую мы видели на Днепре и Волыни XII и XIII вв. По одной грамоте великий князь Рязанский Олег Иванович во второй половине XIV в. продал селище Солотчинскому монастырю, “поговоря” с зятем своим (по сестре), рязанским боярином Ив. Мирославичем, и в присутствии двух бояр, из которых один был стольником, а другой чашником.
Тому же князю принадлежит другой подобный акт частного характера. Олег дал село Ольгову монастырю, “сгадав” с епископом Рязанским и со своими боярами, которых поименовано девять и притом один “с братьей”, не перечисленной в грамоте; в числе этих советников князя встречаем его дядьку, окольничего и чашника.
В других случаях при князе, у которого можно предполагать значительное по числу боярство, боярский правительственный совет является в составе еще более ограниченном. У преемников Олега, великих князей рязанских, был большой двор, не было недостатка в боярстве; от них сохранилось значительное количество актов с обозначением присутствовавших при их совершении советников князя, и почти каждый раз этот совет составляется всего из двух бояр. Внук Олега вел. кн. Иван Федорович (1409 – 1456) дал дворцовое село Солотчинскому монастырю, “поговоря” со своим дядей, сыном упомянутого выше Мирославича, боярином Григорием Ивановичем, и в присутствии четырех других бояр.
Но, жалуя самому этому дяде землю со льготами, тот же князь имел при себе только двух бояр. Иван Селиванович Коробья, сын рязанского боярина и родоначальник рязанской боярской фамилии Коробьиных, купил село и сам об этом докладывал своему вел. кн. Василию Ивановичу (1464 – 1483), прося утвердить покупку: “А тогда были у великого князя бояре” такие-то, прибавляет докладная грамота, называя двух бояр. В 1519 г. Рязанский вел. кн. Иван дал деревню детям боярским Ворыпаевым даже с одним только боярином Ф.И. Сунбулом. То же встречаем и при другом большом дворе.
Служилые люди Подосеновы продали свою землю, “доложа вел. кн. Михаила Борисовича” (тверского 1461 – 1485); в докладной грамоте, сохранившейся в Троицком Сергиевом монастыре, обозначены имена двух бояр, которые “у доклада были у великого князя”. Далее вел. кн. Московский Василий Темный, меняясь селами с Троицким Сергиевым монастырем, пишет в меновой грамоте: “А туто были на мене бояре мои”, которых названо трое.
Такой же состав имел в ежедневной правительственной практике и совет значительного удельного князя. Дума князя Верейского около половины XV в. составлялась по одному делу из трех, по другому из двух бояр, а когда этот князь, выслушав доклад о размежевании своей земли с землей Троицкого Сергиева монастыря, велел дать монастырскому поверенному межевую или разъездную грамоту, “туго был у него” всего один боярин, кн. В. В. Ромодановский[9].
Из перечисленных актов видно, что боярский совет при князе удельного времени не имел постоянного состава. Советниками князя были все его бояре введенные. Одна из упомянутых выше “местных” нижегородских грамот XIV в., перечисляя советников в. кн. Димитрия Константиновича, называет восемь лиц, в том числе тысяцкого княжеской столицы и казначея; по другой их можно предполагать до пятнадцати. На одном заседании совета современника Димитриева вел. кн. Рязанского Олега присутствовало более 9 бояр; даже у Владимира Андреевича, удельного серпуховского князя того же времени, было 10 бояр введенных и путных, не говорим уже о боярах великого князя Московского.
Но обычные заседания совета составлялись далеко не из всех бояр, и трудно отгадать, чем определялся этот состав. Иные дела князь решал, “сгадав” с довольно значительным числом советников, даже иногда при участии высшего местного представителя церковной иерархии; при решении других, по-видимому столь же важных или столь же неважных, дел присутствовало всего два-три боярина даже при таких дворах, где их всегда можно было собрать гораздо больше.
Объясняя, почему состав Боярской думы удельных веков был так изменчив, надобно коснуться политического значения тех актов удельного времени, которые исходили от князя с его боярским советом. Акты эти в большинстве частного характера; это все жалованные, докладные и тому подобные грамоты. Но в таких именно актах и выражалось княжеское законодательство того времени. Оно не знало основных законоположений, общих регламентов; точнее говоря, при установлении правительственного и общественного порядка оно шло не от таких законоположений и регламентов, определяя ими частные случаи, а наоборот.
Каждый частный случай, разрешенный в известном смысле по указанию опыта или потребности данной минуты, становился прецедентом; приговор правительства по частной просьбе служил примером, образцом на долгое время для многих однородных ходатайств. Так мозаически складывался общий порядок. Значит, частные акты, исходившие от князя с его боярским советом, имели учредительное значение, как бы ни были маловажны определявшиеся ими отношения.
Читая все эти жалованные, докладные и другие грамоты, в значительном количестве уцелевшие от удельного времени, мы присутствуем при строении удела; следовательно, при закладке оснований правительственного и общественного порядка в Московском государстве, строй которого был последовательным развитием удельного. Такой ход дел был неизбежным последствием процесса, которым создавалась удельная Русь. Удел в ту минуту, когда на нем садился тот или другой князь, не был готовым обществом с установившимися отношениями, с достаточно устроившимся правительственным, общественным и экономическим бытом, который оставалось бы только скрепить общими законоположениями.
Все только что завязывалось, только еще прокладывало себе дорогу; однородные явления определялись законодательством по мере того, как возникали одно за другим. Как с развитием колонизации из нового села, постепенно обраставшего новыми деревнями, возникал новый административный округ, волость, так по мере успехов хозяйственной эксплуатации княжества в центральном его управлении появлялись новые ведомства. Дворец князя был первичным зерном, из которого выросло все; в значительных княжествах довольно сложное, центральное управление удельного времени, как дворецкий был первообразом центрального администратора, боярина введенного и потом судьи московского Приказа.
Где на дворцовых землях достигала значительных размеров разработка “бортных ухожьев”, рыбных ловель и других угодий стольнича пути, там рядом с дворецким становились стольник и чашник, даже два стольника и чашника. В больших княжествах очень рано должны были явиться около дворецких окольничие, казначеи, конюшие, стольники, чашники, ловчие и пр.; в мелких уделах штат дворцовой администрации и в позднейшее время не достигал такой полноты и развития.
Образование постоянных отдельных ведомств дворцового управления, установление однообразного порядка текущего делопроизводства вызывались постепенным накоплением или частым повторением однородных правительственных дел, а это накопление или повторение было следствием успехов развития известных общественных отношений и интересов.
Но прежде чем эти отношения и интересы проторили себе привычную дорогу в удельном управлении и улеглись в известных ведомствах, они являлись перед удельным правительством экстренными делами, которые разрешались таким же экстренным способом. Здесь начало тех правительственных поручений, временных и случайных, посредством которых вершились дела, прежде чем образовались для них постоянные учреждения. Такой порядок ведения дел был заметен в разных отраслях московского управления даже XVI в.
Чиновника, заведовавшего той или другой частью дворцового хозяйства, иногда встречаем за правительственным делом, не имевшим, по-видимому, ничего общего с тем ведомством, к которому он принадлежал по своей должности; дворцовый дьяк ездил посланником к императору германскому, а казначей назначался “в ответ” для переговоров с иностранным посольством, приехавшим к московскому государю, или вместе с дьяком Казанского Дворца посылался на съезд со шведскими послами для заключения мира.
В удельном княжестве Северо-Восточной Руси, только еще устроявшемся, правительству на каждом шагу встречались дела, которые не укладывались в существовавшие постоянные учреждения. Самый язык старинных актов долго хранил на себе следы того, что в высшей удельной администрации для многих правительственных дел не существовало специальных постоянных должностей или учреждений, а делались особые временные назначения.
Выше было уже замечено, что жалованные грамоты XIV и XV вв., определяя подсудность привилегированного землевладельца, обыкновенно говорят, что судит его сам князь или его боярин введенный, не указывая, какой именно по должности, как бы разумея того, который будет нарочно назначен для этого. Позднее, когда ведомства в центральном управлении разграничились, грамоты стали точнее обозначать этого боярина введенного, говоря, что жалуемое лицо судит сам князь или его дворецкий.
Все чрезвычайные для тогдашнего управления дела, случавшиеся, однако, довольно часто, восходили, разумеется, к самому князю и решались тем же способом особых поручений. Вопрос об этом способе представляет некоторый исторический интерес, потому что касается происхождения центральных правительственных учреждений, действовавших в Московском государстве XVI и XVII вв. Порядок поручений не всегда был одинаков. На это различие указывают жалованные грамоты, когда говорят, что привилегированного землевладельца судит сам князь или его боярин введенный.
Слова этой формулы не значат, что все равно, судил ли в этом случае сам князь или боярин введенный: суд того и другого – это различные виды дворцового или центрального суда, которые иногда прямо различаются и в актах. Великий князь Иван III дал в кормление волость Бель Кушальскую в Тверском уезде дмитровскому наместнику Еремееву и в жалованной грамоте прибавил, что в случае иска на людях той волости со стороны “введенные мои бояре не судят, а судит их наместник наш, или их сужу яз сам, великий князь”. Частное привилегированное лицо подлежало суду самого князя или его боярина введенного.
Но наместник не частное лицо: по своим правительственным полномочиям он сам становился в положение боярина введенного, над которым стояла одна власть князя, и потому дела, переносившиеся из наместничьей волости в центральное управление, восходили к самому князю помимо того или другого боярина введенного[10]. Значит, в рассматриваемом выражении жалованных грамот о подсудности самому князю или его боярину введенному различаются суд боярского совета при князе и единоличный суд того боярина, которому князь поручал дело.
Обычная формула жалованных грамот, определяющая подсудность привилегированных лиц, можно думать, идет от того еще времени, когда в центральном управлении княжества впервые начали разграничиваться правительственные инстанции, какими впоследствии являются московский Приказ и московская Боярская дума.
Если такое объяснение указанной формулы жалованных грамот заслуживает вероятия, то по частным актам, уцелевшим от удельного времени, мы застаем Боярскую думу в ее первоначальном, еще неотвержденном состоянии и можем следить, как из княжеского совета, случайного и изменчивого по составу и кругу дел, она превращается в учреждение с твердыми формами и определенным ведомством. С течением времени все большее количество дел, превышавших компетенцию областных правителей, но имевших уже прецеденты, ставших обычными, решал тот или другой боярин введенный по особому поручению князя или в качестве начальника особого постоянного ведомства.
Но в свое время подобные дела имели значение экстренных, и тогда каждое такое дело восходило к самому князю. Последний призывал к себе для его решения некоторых из своих бояр, имена которых и прописывались в акте, излагавшем приговор совета; так, в иной грамоте читаем, что на докладе об известном деле у князя были такие-то бояре, что князь пожаловал известное лицо окольничим и чашником или с окольничим и чашником такими-то. Состав такого совета зависел от усмотрения князя.
При недостатке знакомства с подробностями административных отношений времени и места этот состав кажется совершенно случайным; притом грамоты не всегда обозначают должности бояр, составлявших совет князя при решении дела. В большей части случаев нет возможности догадаться, почему на совете у князя присутствовали такие, а не другие бояре, почему однородные, по-видимому, дела решались то в присутствии окольничего и чашника, то стольника и двух чашников.
Но некоторые грамоты наводят на мысль, что состав таких советов в иных случаях определялся известными административными соображениями. Грамоты рязанского князя Ивана Федоровича, утверждая служилых людей Бузовлей во владении наследственным селом, жалуют им при этом обычные землевладельческие льготы[11]. В акте обозначены имена двух бояр, присутствовавших при его совершении, окольничего и чашника. Трудно объяснить присутствие первого; но второй имел прямое административное отношение к делу, потому что к селу, о котором говорит грамота, принадлежала “земля бортная”, а доходами князя с частных бортных угодий, если последние не были освобождены от налогов особым пожалованием, ведал чашник.
Здесь надобно искать причины, почему князь, обладавший значительным боярством и решавший мелкие, частные дела с двумя, даже иногда с одним боярином, по делам особенно важным созывал многочисленный совет. Великий князь Рязанский Олег Иванович, жалуя Ольгову монастырю село Арестовское, подтвердил право обители на владение обширной вотчиной, приобретенной ею от прежних рязанских князей и бояр и состоявшей из многих бортных земель и погостов с озерами, бобровыми ловлями, перевесищами и со всеми пошлинами: все это касалось многих ведомств княжеской администрации.
Притом Олег отдавал богатую обитель в пожизненное управление игумену Арсению с правом назначить себе преемника, а это прямо касалось епархиального рязанского архиерея. Такое важное и сложное дело великий князь решает, “сгадав” с отцом своим владыкой Василием и со многими боярами, в числе которых названы и окольничий с чашником; но в акте нет и намека на то, чтоб это было общее собрание всех советников князя. Памятники удельного времени не дают возможности видеть, насколько правильно и последовательно проводился такой правительственный подбор советников в боярских советах разных княжеств.
Он был, разумеется, возможен только там, где центральное дворцовое управление достигало некоторого развития и расчленения, некоторого отверждения ведомств. Благодаря такому подбору боярский совет при князе, первоначально случайный и изменчивый по составу, потом, оставаясь изменчивым по-прежнему, становился менее случайным, по крайней мере в значительных княжествах, составлялся из тех бояр введенных, которых наиболее касалось известное дело по роду управляемых ими ведомств.
Такие боярские советы, составлявшиеся особо для каждого дела или для нескольких дел из прикосновенных к ним управителей, на современном административном языке можно было бы назвать правительственными комиссиями, если бы только при комиссии не предполагалось общее собрание, на утверждение которого восходят ее решения.
Вопрос о существовании общих собраний княжеских советников рядом с тесными и частными советами едва ли приложим к правительственным порядкам и понятиям того времени, и мы нигде не находим намека на них. Правительственная практика была еще так проста, что не возбуждала в правителях мысли о различии между общим собранием Боярской думы и думской комиссией.
Обыкновенные ежедневные советы, какие являются при князе по актам удельного времени, скорее молено было бы назвать отделениями или департаментами Боярской думы, если бы встретились в памятниках указания на то, что одни дела князь постоянно решал, например, со стольником и чашником, а другие всегда с дворецким, окольничим и т.п.
При отсутствии таких указаний остается признать, что Боярская дума, смотря по важности дела, собиралась в более по/лом или в менее полном составе; но состояла ли она из двух бояр или из десяти, даже с представителем местной церковной власти, в том и другом случае это была все та же обыкновенная Боярская дума под председательством князя, и ее постановление считалось окончательным приговором самого князя. В правительственных соображениях последнего могло быть место вопросу, кого из наличных бояр призвать на совет по известному делу; но трудно себе представить, что могло побудить его думать о том, сколько их призвать.
Два обстоятельства должны были мешать развитию мысли о правительственном значении числа, о политической арифметике, вообще о составных элементах боярского совета при князе. Во-первых, мы ошиблись бы, если бы стали представлять себе Боярскую думу того времени законодательным или совещательным собранием государственных советников, все правительственное назначение которых только в том и состояло, чтобы собираться и вотировать законы или давать князю полезные советы. Звание боярина еще не получило такого специального правительственного значения.
Он был просто старшим служилым человеком князя и удовлетворял различным потребностям княжеского управления. Он водил полки своего князя в походы, был в то же время боярином введенным, т.е. занимал какую-нибудь должность по центральному дворцовому управлению; он же служил орудием областной администрации, получал какой-либо город в кратковременное кормление за свою службу. Все это должно было сообщать кругу наличных советников князя в значительном княжестве характер подвижного и изменчивого общества.
Все бояре, занимавшие должности по военному, дворцовому и областному управлению, считались советниками князя. Но чем сложнее становилось управление, тем более должно было увеличиваться количество бояр, которые по делам службы не присутствовали в княжеском совете; и тем труднее было возникнуть мысли о постоянном или нормальном численном составе Боярской думы.
С другой стороны, боярство в княжестве удельного времени не составляло плотной и устойчивой местной корпорации привилегированных землевладельцев, в силу этого руководивших управлением княжества в качестве советников князя. Боярин был такой же случайностью в княжестве, где служил, как и всякий другой свободный обыватель. Он свободно переходил от князя к князю, мог иметь и не иметь земельной собственности там, где служил, и часто имел землю не там, где служил.
Его служебные отношения, его правительственное значение не были связаны с землевладельческим его положением: он был советником князя потому, что был его слугой, а не потому, что был землевладельцем в его княжестве, как не был слугой его потому, что имел вотчину в пределах его владений, хотя часто становился вотчинником в княжестве потому, что служил его князю. Поэтому в истории Боярской думы не заметно многих явлении, какие встречаем в истории подобных учреждений там, где верховная власть имела дело с такими обществами привилегированных землевладельцев.
Так, средневековые короли Франции должны были вести с ними борьбу по вопросам о составе высшего центрального управления, и в частности своего правительственного совета. Не без труда удавалось им превратить какой-либо придворный сан, наследственно связанный с известным леном, в правительственную должность по королевскому назначению (dignitas non propria, sed mandata), как это было с великим сенешалом при Капетингах.
Они должны были одолеть сопротивление главных феодалов королевства, чтобы слить совет пэров с советом главных сановников королевского дворца[12]. Точно так же нужны были усилия, чтобы дать место и значение в королевском совете или парламенте рядом с баронами и прелатами приказному элементу, если позволено так назвать легистов, знатоков римского права, с их теорией королевской власти и стремлением к политической централизации.
В боярском совете русского князя, даже такого значительного, каким был московский в начале XV в., не встречались элементы, столь разнородные по происхождению и политическому характеру. Боярин введенный обыкновенно был крупным землевладельцем в княжестве; но, занимая должность по дворцовому управлению, он действовал исключительно по полномочию, полученному от князя, имел значение его большого приказчика. Он был в то же время и привычным авторитетом для подчиненных, знатоком правительственного делопроизводства.
В среде боярского совета русскому князю не приходилось различать советников наследственных и пожалованных (les conseillers nes et les conseillers faits, пэры и коронные сановники) и противопоставлять одних другим. В больших княжествах удельного времени встречаем боярские фамилии, как будто наследственно пользовавшиеся известными правительственными должностями. Так, родословная тверских бояр Щетневых говорит о деде, отце и внуке, преемственно занимавших в Твери XIII – XIV вв. должность тысяцкого; ту же должность занимали в Москве при Иване Калите и его преемниках родоначальник Вельяминовых Протасий Вельямин с сыном и внуком.
Но это было следствием правительственных соображений князя, а не какого-либо независимого от него политического значения фамилии среди местного общества. Значит, советники князя были простыми административными его орудиями, а не политическими голосами: их не было нужды считать при решении дел и редко приходилось считаться с ними в политических затруднениях.
Сравнение севернорусской Боярской думы удельного времени с правительственным советом средневековых французских королей помогает лучше видеть, чем не была и не могла быть первая. Сопоставление ее с правительственным советом другого ближайшего к Москве, и притом полурусского, государства поможет рассмотреть, чем она была на самом деле и что значили ее члены в ежедневном правительственном обиходе. Встречая под какой-либо жалованной грамотой князя удельного времени перечень имен двух или трех бояр, присутствовавших у князя при совершении акта, в первую минуту недоумеваешь, заседание ли это Боярской думы или что иное.
Великий князь Московский Василий Димитриевич променял митрополиту Киприану слободу Святославлю на митрополичий город Алексин[13]. Обе власти совершили мену со своими боярами, и под актом подписаны были имена шести бояр великокняжеских и пяти митрополичьих. Частная ли это сделка с обозначением свидетелей, или соединенное заседание двух дум и двух ли дум, или только их комиссий? И то и другое в известном смысле: и частная сделка при свидетелях по форме, и акт двух правительственных советов по существу, хотя мы не можем сказать, состоялся ли он на соединенном заседании обоих или как иначе.
Князь удельного времени был государь с правами верховной власти, и собиравшийся при нем совет бояр был государственный совет в тогдашнем смысле этих слов. Но управление в княжестве того времени складывалось по типу частной привилегированной вотчины и заимствовало формы из круга частных юридических отношений. Такой политический акт, как передача княжества наследникам, совершался посредством духовной грамоты, по форме сходной с завещанием частного лица. В XV в. политический быт и общественные отношения обеих половин Руси, западной – Литовской и восточной, объединявшейся под властью Москвы, представляли еще много сходного.
Жалованные грамоты великих князей Литовских, как и наших, обыкновенно оканчиваются перечнем советников, в присутствии которых совершался акт, и этот перечень начинается почти теми же словами: “А при том были” такие-то паны. Известны две жалованные грамоты в. кн. Свидригайла, написанные в 1438 г., на расстоянии менее чем трех месяцев. Личный состав великокняжеского совета не мог измениться значительно в такой короткий промежуток времени; между тем под первым актом обозначены имена одиннадцати панов, под вторым восьми, и из всех этих имен только три стоят в обоих актах.
Еще скромнее по составу правительственный совет, из которого исходили жалованные грамоты короля Польского и великого князя Литовского Казимира: в этом отношении они близко напоминают акты рязанских князей XV в. Из двух грамот 1450 г. одному и тому же пану под одной, данной в Вильне, значится четыре панских имени, а под другой, написанной в Гродне всего неделю спустя, только три, и имена эти в обоих актах все разные, кроме одного.
Кажется, и там, как у нас, количество советников, призываемых для решения дела, зависело от политической важности последнего: для жалованной грамоты простому пану на вотчину считали достаточным присутствие трех или четырех думных людей, а при утверждении за кн. Ф. Воротынским наследственного обладания данными ему в вотчину волостями в 1455 г. присутствовали виленский епископ, четыре сановника, поименованные в акте, “и иные панове вси старшие”; в заключении Свидригайлом союза с Орденом в 1431 г. участвовали 3 епископа, 8 князей и 9 панов.
Однако каждое из указанных собраний, столь изменчивых по составу и иногда столь малочисленных, считалось настоящим правительственным советом, радой великого князя: в одной из грамот 1438 г. Свидригайло пишет, что он дал ее, “порадивше с нашими князи и с паны и с нашею верною радою”; точно так же и Казимир пожаловал пана, “подумавши с князьями и с паны, с верною радою”, хотя эта рада состояла всего из четырех панов, из которых ни один не носил княжеского титула[14].
Любопытнее всего то, что в этих русско-литовских актах члены правительственного совета обозначаются термином, прямо взятым из круга частных юридических отношений; великий князь обыкновенно говорит, перечисляя своих советников: “А при том были сведоки, рада наша”. Думаем, что этот термин указывает на первоначальное простейшее значение, какое имел княжеский советник в удельное время: он был не более как свидетелем, который скреплял своим присутствием акт верховной власти.
Памятники права, обращавшиеся в Древней Руси, дают и с другой стороны указание на ту же близость терминологии высшего княжеского управления к языку частных юридических отношений. Слово советник старинный термин, известный на московском придворном языке в смысле боярина уже по актам начала XVI в., но, вероятно, употреблявшийся и ранее. Древнерусский послух, свидетель, часто становился на место тяжущейся стороны, в пользу которой показывал, принимал на себя такую ответственность за ее дело, что оно становилось его собственным делом.
В этом отношении послушество имело некоторое сходство с порукой за чужой долг перед кредитором. В старинном славянорусском переводе византийского Прохирона имп. Василия Македонянина, вошедшем в состав нашей Кормчей под названием Градского Закона, останавливает на себе внимание один вид поручательства за должника: отвечающий за взятые взаймы деньги (constitutae pecuniae reus, άντιφωνητής) назван в переводе “советником”[15].
Таким образом, если правительственный советник являлся в актах с названием свидетеля, то и ответственный перед заимодавцем свидетель займа назывался советником должника. Как бы оправдывая такое сродство терминологии государственного и гражданского права, по актам как Западной, так и Восточной Руси боярский совет иногда является в таком виде, что боярин-советник очень походит на частного случайного свидетеля акта, по крайней мере сидит с ним рядом.
В первой половине XV в. правил Киевом в качестве наместника великого князя Литовского внук Ольгерда Александр (Олелько) Владимирович, а преемником его был сын его Семен. Наместники в Литве тогда действовали еще, как удельные князья: Олелько и его сын имели своих служилых князей и бояр, раздавали земли в управляемой области. Жена князя-наместника Олелька была московка, дочь великого князя Московского Василия Димитриевича Настасья.
По смерти мужа она вспомнила свою далекую родину и пожертвовала в обитель преп. Сергия две волости, Передол и Почап, в тогдашнем Малоярославском уезде. Этот частный акт личного усердия к монастырю княгиня-вдова облекла в торжественную форму приговора киевской Боярской думы, в которой она сама является председательницей, а сын-правитель одним из советников рядом с архимандритом Печерским.
В одной неизданной грамоте Троицкого Сергиева монастыря читаем: “Милостию Божиею мы, княгини Александровая Настасья киевская, подумавши есмь с своими детьми, со кн. Семеном Александровичем и со кн. Михаилом Александровичем, и с нашим отцом с архимандритом Печерским Николою и с нашей верной радой, с князь-ми и с паны, придали есмя у дом св. Троицы к монастырю Сергиеву две волости наших, Передол и Почап”[16].
Еще своеобразнее было одно заседание Думы другого служилого литовского князя, Андрея Владимировича, деверя упомянутой киевской княгини-московки. Приехав с семьей и двором в Киев в 1446 г., он написал духовную, в которой отказал жене и детям “свою отчину и свою выслугу”, где он правил как удельный князь.
Он совершил этот акт, подумавши со своей княгиней, с архимандритом Печерским и со святыми старцами, также со своими боярами; на заседании присутствовали вместе с архимандритом уставщик, ключник, келарь монастыря “и иных господы нашее старцев много”; наконец, “при том были” три боярина и “моршалка” завещателя, обозначенные поименно, из них один князь, “и иные бояре наши и слуги при том были”, прибавляет завещатель в заключение перечня. Служилые литовские князья-братья Бабичи-Друцкие в 1460-х годах пожертвовали основанному смоленским епископом Михаилом монастырю свои вотчинные села.
Как частные лица, совершившие частный акт, они потом лично подтвердили, “очивисте вызнали” свои вкладные записи на докладе перед королем Казимиром. Как частный акт каждая вкладная скреплена свидетелями, которые “при том были”; этими сведоками были собственные бояре вкладчиков и рядом с ними сторонние лица, священники, государственный чиновник, маршалок епископа и даже сторонние князья, такие же служилые, как сами Бабичи, притом один также со своими боярами[17].
В Восточной Руси политическая централизация шла быстрее и действовала исключительнее. У служилых князей здесь не видим ни бояр, ни боярских советов, как скоро они теряли удельную самостоятельность и становились простыми землевладельцами. Но в церковном управлении долго и по исчезновении уделов держались удельные формы и порядки. У митрополита и епархиальных архиереев были свои бояре, миряне или иноки, и свои дьяки введенные; те и другие составляли Думу владыки, и известные акты этой Думы ни по форме, ни по содержанию не отличаются от большей части грамот, какие исходили от князя с его боярским советом.
Митрополиту докладывали поземельные дела кафедры и монастырей, непосредственно ей подчиненных; на докладных помечалось, что “на докладе были у господина митрополита его бояре” такие-то, обыкновенно двое или трое, и грамота подписывалась его дьяком думным или введенным. Жалованная грамота ростовского архиепископа Вассиана 1468 г. Кириллову монастырю оканчивается обычной формулой: “А пожаловал есмь своими бояры”, которых было трое на заседании епархиальной думы по этому делу. На отписи одного из Вассиановых преемников – Кирилла – митрополиту Даниилу о взаимном невмешательстве в рыбные ловли обоих на Шексне приписано: “А у архиепискупа в ту пору были бояре” Писемский да Плишка.
Но в поземельных сделках, однородных с теми, на докладе о которых при митрополите присутствовали его бояре в качестве советников, те же бояре писались в актах простыми свидетелями, “послухами”. Окольничий великого князя Ощера в 1486 г. взял в пожизненное пользование село митрополичьего домового монастыря Новинского с доклада митрополиту и его боярам.
В 1499 г. кафедра поменялась землями с другим митрополичьим домовым монастырем, и те же самые бояре, которые на докладной 1486 г. обозначены как советники владыки, здесь являются простыми “послухами”, хотя скорее можно было бы ожидать наоборот, что они явятся советниками кафедры в сделке с подчиненным ей церковным учреждением, а свидетелями в соглашении с посторонним лицом, сановником великого князя.
Еще замечательнее то, что, когда сделка кафедры совершалась с разрешения или доклада великого князя, послухами являлись рядом с митрополичьими и великокняжеские бояре. Поэтому, читая грамоту, в которой князь Верейский Михаил Андреевич пишет, что он поменялся землями с неким Алешкой Афанасьевым и что “туго были” такие-то лица, которые по другим грамотам известны, как бояре этого князя, трудно разобрать, в качестве ли советников или простых свидетелей частной сделки своего князя обозначены здесь эти верейские бояре[18].
Следовательно, и на Востоке Руси боярин имел значение, близко подходившее к названию свидетеля, какое дают государственному советнику, члену рады, русско-литовские акты XV в. В грамотах князей удельной Руси мы застаем политическую роль боярина еще не вполне выделившейся из круга отношений частного гражданского права: это черта Боярской думы удельных веков, наиболее заслуживающая внимания. И в старой Киевской Руси XII в. боярин иногда являлся при князе с характером ответственного свидетеля. Но это частное значение тогда закрывалось политическим: боярин прежде всего был правительственным сотрудником и постоянным, необходимым советником князя.
Теперь это частное значение выступило вперед как самая характерная черта в правительственном положении боярина. Следовательно, роль последнего, как и все на удельном Севере, стала проще. Такая перемена в значении боярина вполне отвечала политическому характеру. князя удельного времени. Главный землевладелец удела и его государь вместе, этот князь плохо отличал свои частные землевладельческие операции от правительственных отправлений.
К свободным обывателям княжества он относился не как к своим подданным, а как к людям, вступавшим к нему в добровольные гражданские отношения по земле или службе, которые они также добровольно могли разорвать и перейти в другое княжество. Правительственный сотрудник князя и вместе посредник между двумя гражданскими сторонами, боярин, обыкновенно сам землевладелец, юридически являлся свидетелем в их взаимных сделках, вытекавших из поземельных отношений хозяина удела к нанимателям его земли.
Политическое значение государственного советника при князе сливалось с гражданским послушеством, потому что государственная власть в лице князя еще не отделилась от прав и отношений землевладельца. Потому же и правительственные действия князя с его советом иногда были так похожи на юридические акты частных лиц. Последние в сделках друг с другом или в предсмертных распоряжениях своим имуществом призывали свидетелей из лиц, им знакомых и знавших их дела, и эти свидетели брали на себя известную ответственность за акт, совершенный в их присутствии. Со значением подобных ответственных свидетелей являлись и бояре введенные в Думе своего князя.
Сущность юридического и нравственного обязательства, вытекавшего из такого послушества, просто и ясно выражена в дарственной записи княгини Збаражской, урожденной княжны Мстиславской, которая, перечисляя панов, призванных ею в качестве сведоков, пишет: “А туто были и того добре сведомы” такие-то паны. Читая в конце второй духовной великого князя Димитрия Донского, что когда она писалась, “туто были” десять бояр вместе с двумя игуменами, духовными отцами завещателя, мы имеем перед собой и собрание советников князя по поводу важного государственного акта, даже довольно полное собрание, и обычных при составлении таких грамот свидетелей, “послухов”, как они и названы в первой духовной того же князя[19].
Представим себе теперь какого-нибудь князя XIII или XIV в., который садился на новый, еще не обсиженный стол в значительном краю Верхневолжской Руси, выделенном ему по духовной отца, среди населения, большая часть которого только что села или садилась “ново”, на “сыром корню”. Собрав рассеянные по памятникам указания, можно без особенных усилий воображения уяснить себе, как складывалась в таком княжестве Боярская дума, как определились ее состав и политическое значение ее членов. Когда князь садился на свой стол, у него не было под руками ни Думы, ни Приказов, но был круг бояр и слуг, данных ему отцом или вызвавшихся служить ему, с которыми он будет думать и которым станет приказывать разные дела.
Он будет вместе с ними делать эти дела; но не было нужды всем им вместе делать одно и то же дело. Одних бояр князь посылал в города и волости на кормления, других удерживал при себе для дворцовых дед. Это ближайшие к нему люди, его бояре введенные: одному из них поручал он ведать дворовых слуг и земли, отведенные на содержание дворца, другому хранить домашний скарб, домовую казну, третьему править конюшнями с приписанными к ним слугами и лугами и т.п. Но все это кратковременные поручения: через год или меньше одни возвращаются с кормлений, другие едут на их места покормиться после дворцовой службы, и наличный штат бояр введенных изменяется.
С другой стороны, казначея с дворцовым дьяком назначают в посольскую поездку или на съезд с боярами соседнего удела для улажения пограничного спора, а управителю дворцовых слуг и земель поручают разобрать тяжбу игумена из дальнего уездного города с посадскими людьми. Этот игумен вместе с жалобой на ответчиков положил перед князем данную еще отцом последнего несудимую грамоту, освобождавшую монастырь в тяжбах со сторонними людьми от подсудности наместникам и волостелям; при этом настоятель, очутившийся под властью нового правительства, просил сына подтвердить грамоту отца, подписать ее на свое имя. В акте поименованы два боярина, присутствовавшие при его совершении, и один из них служил теперь при дворе князя-сына. Справка подтвердила действительность отцовского пожалования.
Но вот слуга вольный бьет челом о такой же жалованной грамоте на купленную им или данную князем вотчину, прося 5 лет льготы от дани, яма и всякой тягости для крестьян-старожильцев и 10 лет для новоприходцев, которых он перезовет к себе “с иных сторон”; он просит при этом, чтобы “в его околицу” не въезжали ни за чем ни волостели, ни бобровник, ни закосник и т.п. Дело новое, разрешение которого станет прецедентом для многих других.
Князь властен и один разрешить его; но он призывает для этого двух-трех бояр, которым, по его мнению, ближе других ведать о том надлежит, имена которых и прописываются в акте вместе с именем дьяка, его писавшего. По смерти князя, в случае просьбы о подписании грамоты, или даже при жизни его, в случае жалобы на нарушение льготы новым волостелем, эти имена укажут, на кого сослаться или у кого навести справку для проверки дела и восстановления силы акта: ведь грамота едва ли тогда записывалась в какую-нибудь книгу исходящих бумаг и руки князя под ней не было, он и писать не умеет, “книгам не учен беаше”, а только “книги духовные в сердце своем имяше”.
Это и есть Боярская дума в ее простейшем составе, какой она является по актам удельного времени в ежедневном правительственном обиходе. Ни князю, ни боярам не было нужды настаивать, чтобы все они, сколько их было налицо при дворе, присутствовали при решении таких частных актов: дело шло не о власти, не о политических правах той или другой стороны, а об административных удобствах, о средствах устроиться и завести порядок. Заболев тяжко, князь велит писать духовную. Частные люди в этом случае, как и в сделках друг с другом, призывали свидетелей из лиц им знакомых.
Князь собирал к себе бояр, с которыми привык делать всякие дела, “веселился и скорбел, отчину соблюдал и укреплял, под которыми города держал и великие волости”. Князь мог желать, чтобы “туго было” возможно больше его сотрудников. В его “душевной грамоте” описывается весь полуустроенный им правительственный и хозяйственный порядок, который поддерживать и довершать завещатель поручает детям. Бояре, как люди, ведавшие правительственные дела, должны были знать эти распоряжения, и не только знать, но присутствием своим обязаться юридически и нравственно исполнять их, служа вдове и детям.
“Припомните, – говорил им князь при этом, – на чем вы дали мне слово некогда – положить головы свои, служа мне и детям моим: и вы, братия моя бояре, послужите им от всего сердца, в скорби не оставьте их, напоминайте им, чтобы жили в любви и княжили, как я в грамоте душевной указал им, как разделил между ними свою отчину”. Так говорят, умирая, великие князья Димитрий Донской и Михаил Александрович Тверской в составленных современниками сказаниях о них.
В этих словах картина торжественного заседания боярского совета при князе и лучшая политическая характеристика боярина-советника. По условиям русской жизни тех веков он не был ни представителем сплоченного местного общества привилегированных землевладельцев, который в силу этого, независимо от князя, имел политическое значение, ни ученым-законоведом с выгодной для князя политической теорией, призываемым на совет в качестве эксперта для разрешения важных государственных и юридических вопросов.
Но он большой, “старейший человек” в земле, “старец земский”, который, служа то в том, то в другом княжении по личному “ряду” с князем, везде становясь у важных дел, как “нарочитый поставленник” князя, изведал правительственные порядки, приобрел навык в искусстве строить и водить полки, судить и рядить людей. Он правительственный “сведок” и “знахарь”, ответственный свидетель и сотрудник князя по делам управления, давший ему слово на том и крест целовавший. Князь слушает его и думает с ним “добрую думу, коя бы пошла на добро”, потому что он лучше других знает “добрые нравы, и добрую думу, и добрые дела”, ведает, как князю “безбедно прожити” и “како княжити”, чтобы его христианам “малым и великим было добро”[20].
Первый князь, умирая, вероятно, еще не мог завещать детям вполне устроенного центрального управления, ни постоянных отдельных ведомств, ни постоянной организованной Боярской думы во главе их. При дворе его по утрам всегда можно было встретить несколько думных людей, бояр введенных, которым давались временные и случайные поручения по текущим делам и из которых составлялся совет князя по отдельным экстренным случаям; но этот совет не имел ни определенного круга дел, ни постоянного состава.
Притом и весь двор князя разбивался после его смерти: старые бояре и слуги отца с разделением отчины между сыновьями расходились по дворам молодых князей. Но где жизнь устраивалась, там отверждалось, расчленяясь, и управление: текущие дела, усложняясь, распадались на отдельные постоянные ведомства; случайные и изменчивые поручения превращались в постоянные приказы пока еще только в смысле постоянных правительственных должностей, а не сложных правительственных присутствий и канцелярий. Тогда и боярин введенный, которому по обстоятельствам минуты поручались разные дела, становился приказчиком князя по какому-либо одному разряду дел дворцового хозяйства.
Военное управление стольным городом, устроенным в тысячу, поручалось тысяцкому; в других делах ведал столицу наместник. С развитием бортного промысла в дворцовых лесах князя эти леса вместе с поселками бортников выделялись из круга дворцовых земель в особое ведомство, которое поручалось чашнику. Так при значительных дворах складывался штат высшей центральной администрации: то были тысяцкий, наместник столицы, дворецкий, казначей, окольничий, конюший, стольник, чашник, сокольничий, ловчий. К членам Думы надобно причислить и печатника, которым бывало иногда духовное лицо, монах или белый священник.
При больших дворах некоторых из этих сановников бывало по двое. Привычка и другие административные удобства вели к тому, что эти должности подолгу оставались в руках одних и тех же лиц, даже иногда переходили от отца к сыну прямо или через известный промежуток времени. Так молено думать по известиям о тверских и московских тысяцких XIV в.; подобное было в Рязани с должностью чашника, как можно догадываться по именам лиц, занимавших ее в XV в.; после московские великие князья любили назначать казначеев из фамилии Ховриных-Головиных.
С образованием административных ведомств, с превращением поручений в постоянные должности, в кругу думных людей при дворе князя, располагавшего значительным боярством, должны были обозначиться два элемента: должностные лица и бояре, не занимавшие постоянных придворных должностей. Эти последние, кажется, преимущественно получали назначения по областной администрации, образуя подвижной кружок бояр, которые то действовали при дворе, то сидели на кратковременных кормлениях по городам и волостям. Боярам этого круга, надобно думать, поручались при дворе текущие дела, которые еще не нашли себе постоянного места в существующих центральных учреждениях и велись старым порядком временных поручений.
Указанными переменами в центральном правительстве обозначился второй момент в развитии Боярской думы. Она осталась советом князя по чрезвычайным делам, по-прежнему не имела определенного числа членов, и по-прежнему не возникало вопроса о политическом значении численного ее состава; но теперь получает значение административный подбор этого состава для каждого заседания. Чрезвычайными делами были теперь те, которые превышали компетенцию отдельных центральных ведомств или касались многих из них.
Для решения такого дела князь призывал управителей дворцовых ведомств, которых оно касалось, и к ним присоединял иногда недолжностных бояр, присутствие которых почему-либо считалось нужным; могло, например, понадобиться присутствие боярина, бывшего наместником в городе, откуда поступило разбиравшееся князем дело. Наконец, и представители местного духовенства, епископ, даже архимандрит, являлись в числе советников князя, приглашались принять участие в деле, которое касалось церкви или признавалось особенно важным.
Таковы два момента, обозначающиеся в истории Боярской думы удельного времени, если следить за ее деятельностью, как она отразилась в уцелевших актах тех веков. По скудным известиям трудно представить себе обычное течение правительственного дворцового делопроизводства в его ежедневной обстановке. Можно думать, что чем проще мы представим его себе, тем станем ближе к действительности. Все дела велись во дворце, куда по утрам собирались правительственные лица.
Дьяки докладывали боярам текущие дела по ведомству каждого и писали грамоты: у каждого дьяка были свои “ларцы” для хранения судных списков и других актов. Текущих дел не могло быть слишком много, как и дел особо важных, которые не могли быть разрешены одним боярином и докладывались самому князю. Доклад и решение такого дела происходили при двух или более боярах, которых тут же приглашал к себе князь по указанным соображениям из числа присутствовавших во дворце.
И частные лица со своими просьбами допускались не только в дворцовые палаты или “избы”, где бояре с дьяками творили суд и расправу, но и к самому князю с его боярским советом. Сохранился ряд грамот XV в., которые изображают очень живо и иногда с наивностью, исчезающей в позднейших актах, как вершились дела самим князем, как челобитчик излагал свою просьбу перед ним и его боярами, как князь опрашивал “обоих истцов”, ищею и ответчика, с их свидетелями, послухами или знахарями, и как, разобрав дело, приказывал дать той или другой стороне грамоту со своим приговором и с обозначением имен “туто” бывших бояр[21].
На такой порядок дворцового управления при его обычном ежедневном ходе указывает, по-видимому, и краткая, но любопытная заметка, сделанная автором жизнеописания тверского великого князя Михаила Александровича[22]. Биограф рассказывает, что незадолго до смерти князя (в 1399 г.) дети его утром были у больного отца с “прочим же князем и боярам и всем людем ждущим и ходящим прийти к нему обычного градского ради управления”; но князь уже готовился к смерти и никого не принял. Сложного канцелярского делопроизводства не заметно еще в половине XV в., по крайней мере в удельных княжествах.
К удельному верейскому князю Михаилу Андреевичу является ответчик по одному земельному делу и бьет челом: “Назначил ты мне, господарь, словесно срок на Сборное воскресенье стать перед тобой, чтобы отвечать по делу, а вот истец не стал на срок, послуха не поставил и купчей на спорную землю не положил”. Князь припомнил, что действительно был назначен словесно такой срок, и оправил ответчика, велев выдать ему правую бессудную грамоту. При такой простоте делопроизводства едва ли могли точно обозначиться пределы ведомства Думы и ее деловые отношения к князю и другим учреждениям.
Она была высшим правительственным местом по делам дворцового хозяйства, высшим судебным учреждением, советом князя по всем делам, которые не могли быть решены низшими учреждениями и восходили к князю. Но по сохранившимся памятникам трудно разобрать, насколько точно было определено, какие дела должны восходить к князю, какие он решал один и какие с боярами. Видно только, что одни дела он поручал решать своим боярам, одному или двоим, другие решал сам в присутствии одного, двух или более бояр, а при решении третьих вовсе незаметно присутствия бояр.
В делах важных или касавшихся церкви в Думу призывали церковных иерархов. Но при вел. кн. Димитрии Донском самые важные вопросы церковного устройства и управления решались иногда без участия духовных властей. По смерти митрополита Алексия архимандрит Митяй объявил себя кандидатом на митрополию только “по совету великого князя и бояр его”. Когда Митяй, ссылаясь на церковные правила, предложил, чтобы его рукоположили в сан митрополита русские епископы независимо от патриарха Цареградского, великий князь и бояре “восхотеша тако быти”.
Переворот в церковном порядке был решен князем и боярами; потом уже созваны были русские епископы, чтобы посвятить Митяя. Сохранилось сказание о ростовском епископе XIV в. Иакове, которое дает почувствовать неопределенность правительственных отношений в удельное время. Ростовский князь с советом бояр судил женщину, захваченную на месте преступления, и осудил ее на смерть. Дело, по-видимому семейное, касалось и церковного суда. Неизвестно, присутствовал ли епископ в Думе при его решении.
Осужденная обратилась к владыке с мольбой о помиловании, и он разрешил ее от казни. Князь и бояре рассердились на владыку за отмену их приговора, подняли на него город и выгнали его из Ростова[23]. Приговоры Думы по текущим делам излагались в грамотах, которыми разрешались спорные дела, утверждались за лицами и обществами приобретенные права, жаловались им льготы или устанавливались их обязанности к правительству.
[1] Один список найден Соловьевым в деле об А.П. Волынском (напечатан в Истории России. XX, 484). Другой оказался недавно в рукописи XVIII в. из Мазуринского собрания в Моск. арх. мин. ин. Дел (№ 822, л. 57 – 59). Некоторые соображения об этих документах см. в приложении.
[2] Соловьева, Ист. Рос., IV, стр. 200 по 3-му изданию.
[3] Собр. гос. гр. и дог. I, №№ 45, 37 и 46.
[4] Сборне грам. Тр. Серг. мон. № 530, л. 796 и 775. Иванова, Опис. Архива Стар. Дел, стр. 244.
[5] Акты Ист. I, № 295. С. Акт. Арх. Эксп. I, № 147.
[6] Труднее объяснить происхождение самого названия бояр введенных. Вероятно, в нем скрывается намек на то, что князь назначая их главными распорядителями своего дворцового хозяйства, поручая им своих домовых слуг и свои домашние дела, как бы вводил их в свой дворец, так что они считались как бы живущими во дворце. В таком случае этот термин был близок по значению к позднейшему званию бояр комнатных или ближних.
[7] Акты Ист. I, № 180. Дела, неподсудные областным управителям, в удельное время докладывались самому князю или его боярину введенному. В 1520 г. тиун наместника перевитского с Рязани, разбирая дело, превышавшее его компетенцию, сказал тяжущимся, что он доложил о нем “государя великого князя или человека старейшего”. Пискарев, Древн. грамоты Рязанск. края, № 13.
[8] Памяти, дипл. снош. 1, стр. 544 и 1183. Флетчер, гл. 10. О ближних людях см. ниже в гл. XIII.
[9] Акты Вердеревских и Ворыпаевых в Родословной Иванова (ру-коп. Моск. Арх. мин. юстиции); напечатаны в Чтен. Общ. Ист. И Др. Росс. 1898 г. кн. 2, отд. 1, №№ 2, И и 110. Акт. Ист. 1,№№ 2 и 36. Пискарева, Др. гр. Ряз. края, №№ 3 и 4. Акты, относ. До юр. быта, II, № 156, VIII. Калачова, Арх. ист.-юр. свед., кн. 2 полов. 1, отд. 3, стр. 129. Сборн. гр. Тр. Серг. мон. № 530, л. 269 и 360.
[10] Временник Общ. Ист. И Древн. Росс., кн. 20, смесь, стр. 23. Такое отношение наместника к центральному правительству можно сопоставить с 75-й статьей Судебника 1550 г., по которой вызывать наместника из его округа раньше, чем он “съедет с жалованья”, можно было только по такой записи, “которую запись велят дата бояре, приговоря вместе, а одному боярину и дьяку пристава с записью не давати”. Вызвать наместника могла только Боярская дума, то есть сам государь, а не боярин, управлявший тем или другим приказом.
[11] Акты рода Бузовлевых в упомянутой выше рукописной Родословной Иванова. Чтен. в Общ. Ист. и Др. Росс. 1898 г., кн. 2, отд. 1, № 8.
[12] Ministeriales palatii domini regis, наши бояре введенные. Те и другие носили почти однозначащие должностные звания: соппе table – наш конюший, grand mitre – дворецкий, grand chambrier – казначей, panetier – стольник, bouteiller или echanson – чашник.
[13] Акты Ист. 1,№ 215.
[14] Акты Зап. России I, № 36Б 37Б 54Б 57ю Ср. там же №№ 53, 70, 77. 129 и 170. Русск. Ист. Библиотека. Изд. Археогр. Ком., II, № 17. О раде короля Казимира 1463 г. и о думе кн. Димитрия Ольгердовича 1388 г. см. Срезневского, Свед. и зам. о малоизвестн. пам. №№ X и LIII. Григоровича, Белорусск. Архив, I, № 6. Г. Любавскою, Литовско-русский сейм, стр. 324 и след.
[15] Zachariae, Phochiron, tit. XVI, cap. 10 ср. с соответствующим местом 48-й главы печатной Кормчей.
[16] Сборн. грам. Тр. Серг. мон. № 530, л. 315. Подлинной грамоты Настасьи не могли уже найти в монастыре при архимандрите Дионисии. Когда приводили в порядок монастырские акты. Но при Грозном эта, по-видимому, грамота хранилась в одном из ящиков царского архива. Акт. Арх. Эксп. I, стр. 346. Дата (6907 г., индикта 7) передана в копии неверно: вероятно, пропущена цифра десятков. Число индикта показывает, что это мог быть или 6937 или 6967 год.
Вероятнее последний: в 1429 г. Николай еще не был печерским архимандритом и, кажется, был еще жив Олелько. Строева, Списки иерархов, стр. 12. О Настасье наши летописи упоминают в 1447 г. Об Олельке и Семене см. Акт. Зап. Росс. I, №№ 8 и 77. Соловьева, Ист. Росс. IV, прим. 39. Опис. Киевопеч. Лавры, стр. 20: митр. Евгений называет Семена Олельковича князем Слуцким, может быть, смешивая его с племянником Семеном Михайловичем, который в наших старинных родословных носит этот титул. Врем. Общ. Ист. и Др. Росс, X, II, 83 и 139.
[17] Акты Зап. Росс. I, № 44; III, № 101.
[18] Акт. Арх. Эксп. I, № 85. Акты, относящ. до юрид. быта др. Росс. I, № 69; II, №№ 183, 147 (грамота 17-я) и 156.
[19] Акт. Зап. Р. III, № 36, 1564 г.; буквально сходной формулой скреплен и сеймовой приговор о выдаче бельского привилея того же года. Ллит. Стат. Во Времен. Общ. Ист. и Др. Р. кн. 22, стр. 10. Собр. гос. гр. и дог. I, №№ 30 и 34.
[20] Полн. Собр. Р. Лет. IV, 353 и 359. Собр. гос. гр. и дог. II, № 15. Ср. Никон. V, 27-29.
[21] Из актов, изданных см. Акт. Юр., стр. 8, 13. 25, 27; Акты, относящ. до юр. быта, I, стр. 169 и 639; Арх. ист.-юр. свед., Калачова, И, отд. 3, стр. 129.
[22] Никон IV, 289.
[23] Никон IV, 70 и 233: биограф. Преп. Сергия считал выбор Митяя “мирским избранием и хотением”. Иерархи Рост.-Яросл. Паствы, стр. 69. Арх. ист.-юр. свед. II, отд. 3, стр. 131.
