Происхождение удельного порядка княжеского владения в связи с русской колонизацией верхнего Поволжья. Влияние колонизации на склад общества верхневолжской Руси
Когда Северная Русь начала делиться на уделы, разрываемое ими общество состояло из тех же элементов, какие присутствовали в составе прежнего общества Киевской Руси. Но теперь на Севере они входили в иное сочетание, и этот новый склад изменил общежитие в том же направлении, в каком, видели мы, изменились порядок и характер княжеского владения. Чтобы объяснить причины и значение этой перемены как в княжеском владении, так и в складе общества, надобно припомнить ряд фактов, очень отдаленных от правительственного учреждения, нами изучаемого.
Удельный порядок княжеского владения, установившийся в продолжение XIII и XIV вв. на Севере и Северо-Востоке от лесов древних вятичей, имел довольно сложное происхождение. Он произошел не оттого только, что среди князей, усевшихся в этом краю, понятие об отдельном наследственном владении восторжествовало над прежним княжеским представлением о земле Русской, как нераздельном дедовском достоянии, которым все внуки владеют сообща, т.е. по известной очереди. Говоря точнее, самое понятие об отдельном наследственном владении есть не причина, а скорее содержание, сущность удельного порядка. Первоначальные и важнейшие причины, его создавшие, лежали вне круга князей, не были прямо связаны с крепостью или ослаблением их родственного союза.
Если бы возможность владельческого обособления князей заключалась единственно в том простом факте, что исчезла родственная близость между князьями, то в Суздальской Руси XIII в. понятию, на котором держался удельный порядок, было бы труднее возникнуть, чем в Киевской Руси второй половины XII в.: ведь сыновья и внуки Всеволода III, разделившие свою заокскую отчину и дедину на уделы, были больше родня между собою, чем Мономаховичи и Ольговичи XII в., отделенные друг от друга троюродным, четвероюродным, если еще не более далеким братством, что не мешало некоторым из них в самом конце этого столетия выражать мысль о нераздельности земли и о родственной связи князей, ее владельцев, так ясно, как не выражали ее никогда птенцы Всеволодова гнезда. Эти причины были не генеалогические, а географические и экономические. Они были вызваны к действию ходом русской колонизации по Оке, Верхней Волге и Северному Заволжью.
В широком, медленном и рассеянном движении, которое переносило массы из юго-западной полосы Руси на северо-восток в XII – XIV вв., можно различить два последовательных момента, из коих второй началом своим совпадает с концом первого. В первый из них поселенцы скучивались в треугольнике между Окой и Верхней Волгой. То было время образования и возвышения Владимирского края, возникновения в нем первых уделов, время экономического возрастания Москвы и ее первых политических успехов: все это факты, имевшие тесную внутреннюю связь с колонизацией той страны.
Такое скопление населения в междуречье Оки и Волги было в значительной степени насильственным. Поселенцы, подвигавшиеся из-за Оки и Угры, здесь задерживались, потому что дальнейший путь в ту или другую сторону долго оставался закрытым. Восток и юго-восток был заперт сперва мордвой и волжскими болгарами, а потом татарами; за Волгой к северу и северо-востоку колонистам перебивало дорогу еще продолжавшееся напряженное движение из Новгорода.
Второй момент наступает по мере устранения этих задержек. Он совпадает с теми крупными шагами, какие стала делать Москва с половины XIV в. в расширении своей территории на восток и северо-восток, и трудно сказать, которое из этих одновременных движений шло за другим или вело за собою другое.
Но несомненно, что приобретение Москвой обширных пустырей в захваченных сыном Донского княжествах Нижегородском, Муромском и Тарусском и в промыслах на север от Верхней Волги открывало сравнительно густому населению Московского и Клязьминского края свободный путь в эти стороны, особенно на север за Волгу[1]. Русская колонизация Заволжья была продолжением процесса, заселившего центральное междуречье. Остановимся предварительно на ее политических последствиях, чтобы лучше видеть, как в первые моменты этого процесса завязывался удельный порядок.
Эта колонизация создавала мир русских поселков, послуживший готовой почвой для удельного княжеского владения. Заволжский Север и Северо-Восток и теперь не везде доступны заселению. Четыреста или пятьсот лет назад поселенец с великим трудом искал здесь твердого и чистого места, где бы можно было безопасно и с некоторым удобством поставить ногу. Стоя на возвышенном холме у стены какого-нибудь северного монастыря и рассматривая открывающийся перед нами широкий вид, мы часто удивляемся эстетическому чутью, которое указало основателю это место.
При этом мы забываем, что четыре века назад этого ландшафта не было видно из-за леса и во всей окрестности этот холм был, может быть, единственным обитаемым пунктом. Местами, где прежде всего осаживалось население, естественно, становились нагорные берега рек и сухие рамени по окраинам вековых непроходимых лесов. Так вытягивались жилые полосы, обитаемые острова среди дремучих, теперь исчезнувших лесов и заросших или зарастающих болот.
Первое поселение, возникавшее на таком острове, забиралось повыше, очищая окрестность, выжигая лес; новые займища, выставки, выселки, починки на лесе, заводимые новыми пришельцами со стороны или выходцами из старого поселения, сползали пониже, садясь по окрестным возвышениям и образуя более или менее правильную сеть пролагаемыми между ними соединительными тропами.
Пришлое население, занимавшее эти полосы, было земледельческое; но в каждой из них была какая-нибудь местная природная особенность, открывалось какое-нибудь угодье, разработка которого, служа подспорьем к скудному хлебопашеству на верхневолжском суглинке, становилась основанием экономического быта всего географического округа, сообщала ему особый промышленный тип.
Так возникали разнообразные местные промыслы бортников, огородников, садовников, рыболовов, зверогонов, лыкодеров и т.п. Эти промыслы издавна составляли характеристическую особенность центральной Великороссии и только с недавнею времени стали падать под давлением фабричной централизации промышленности. Такие промысловые специальности облегчали задачу администратора, приходившего в край, чтобы разделить его на административные части, станы и волости: административный округ обозначался сам собою экономическими гранями, как район экономический обозначался географическими межами обитаемой полосы[2].
Читая акты и писцовые книги XV и XVI вв., встречаем на всем пространстве тогдашнего Московского государства следы такого географического или промыслового, кустарного происхождения сельских административных округов, иногда отражавшегося в самых названиях Загорья, Заболотья, Залесья, Замошья, Раменейца, Раменки, Суходола, Вышелеса, Бортного стана, Соли и т.п. Развитие местных промыслов вызывало обмен; но мы ошиблись бы, если бы предположили, что уже в первую пору колонизации обмен достигал в этом краю той живости, какую делает возможной сеть великорусских рек при достаточной населенности страны.
Первоначально экономическое общение в Северном Заволжье долго ограничивалось соседними округами, наиболее удобно связанными друг с другом географически: поселения питательных ветвей, притоков, тянули к округу главной речной артерии. Так из экономических округов отдельных рек создавалась экономическая область или уезд целого бассейна.
По-видимому, в эту первую пору экономического общения стали появляться в колонизуемом краю многочисленные мелкие уделы княжеских линий: ростовской и ярославской с их Белозерскими, заозёрскими и другими отростками. Небольшие бассейны рек того края, Суды, Кемы, Андоги, Ухтомы, Сити, Мологи, Кубены, Бохтюги, представляли такие недавно заселенные или только еще заселившиеся острова, открытые и сухие прогалины среди моря лесов и болот.
Когда для счастливо размножавшихся князей упомянутых линий надобились отдельные участки в их отчинах, эти речные округа и области служили готовым основанием для удельных делений и подразделений. Так возникали в XIV и XV вв. все эти мелкие княжества: Кемское, Андожское, Ухтомское, Сицкое, Кубенское, Бохтюжское и многие другие, называвшиеся по именам речек, бассейнами которых, даже не всегда целыми бассейнами, ограничивались их территории*.
Можно найти некоторые признаки такого положения края в момент образования в нем этих уделов. Большая часть последних по свойству поселений носила чисто сельский характер, представляла мир сел и деревень и не имела жилого места, которое можно было бы назвать городом в тогдашнем экономическом и административном смысле этого слова. На реке Андоге, среди тянувшихся по ней и ее притокам сел, селец и деревень, не было ни одного городка, а между тем здесь находились стольные места, резиденции трех удельных княжеских династий: Андожской, Шелешпанской и Вадбольской.
Далее на восток являются следы еще большей простоты общественного склада. В духовных грамотах московских князей XIV и XV вв. великокняжеские волости на Вологде и Костроме обозначаются просто именами рек: завещатель отдает наследникам Обнору, Сяму, Пелшму, Комелу – знак, что эти волости состояли из разбросанных деревень и починков, административным центром которых служило какое-нибудь поселение на главной реке округа. Не везде даже, быть может, успели возникнуть такие окружные центры, которые по своей населенности отличались бы от простой северной деревни того времени.
На это есть намек в договорных грамотах. Великий князь Василий Темный поделил бывшее Заозерское княжество (на северо-восток от Кубенского озера) с верейским князем Михаилом Андреевичем: последний получил половину Заозерья и еще 100 деревень из другой половины, – деревень, и ничего больше, ни одного села. Самая резиденция иного удельного князя в этом краю имела вид простой боярской усадьбы, одинокого большого двора при погосте.
В житии преп. Иоасафа Каменского есть маленькая, но очень изобразительная картинка местопребывания его отца, заозерского князя Димитрия Васильевича, одного из удельных князей Ярославской линии (XIV – XV вв.): на реке Кубене стоял его княжеский двор; подле храм св. Димитрия Солунского, вероятно им же и построенный в честь своего ангела; в стороне от княжеского двора “весь” Чиркова, которая вместе с ним служила приходом этого храма: “весь же зовома Чиркова к нему прихожаше”.
Удельный порядок княжеского владения начался не этими мелкими заволжскими уделами и не в XIV – XV вв., когда они возникали. Но по их образованию можно наблюдать продолжение или даже конец того процесса, начало которого, менее для нас открытое, создало первые уделы в Северной Руси, и многие явления, вскрывающиеся в истории заволжских уделов, были повторением того, что происходило раньше по сю сторону Волги. Первые князья, владевшие этой Русью в XII и начале XIII в. (не говорим о тех немногих, которые прежде являлись туда на время), не были чужды если не чувств и понятий, то привычек и преданий, на которых держались отношения их южных отцов и дедов.
Они иногда вспоминали о правах старшинства, о владении землей по очереди, на нем основанной, пытались сделать из Владимира центр такого же княжеского круговращения, какое происходило прежде вокруг Киева. Но эти предания и привычки как-то плохо прививаются к действительным отношениям на Севере и довольно скоро исчезают, уступая место удельному порядку.
По владельческим понятиям и отношениям поколения князей здесь расходятся между собою гораздо дальше, чем по росписи родства; внуки Всеволода III чувствуют меньше взаимной близости, чем правнуки Ярослава I. Когда ищем причин этого, прежде всего останавливаемся на складе того общества, какое создавала в этом краю колонизация, на том действии, какое она производила на общественные и владельческие понятия здешних князей.
Колонизация колебала и разрывала общественные и экономические связи там, откуда выходила, и давала мало средств установить их в том краю, где понемногу осаживались переносимые ею массы населения. Отсюда происходило общее потрясение экономической жизни, невозможность рассчитать взаимное материальное отношение частей колонизуемой страны. Значение каждой местности в народном хозяйстве зависело не от ее внутренних постоянных средств, которые большею частью еще оставались неразработанными, а от внешней случайности, от прилива и отлива бродячих рабочих сил, и изменялось вместе с передвижением последних.
Общественная почва страны так же тряслась под ногами князей-устроителей, как зыбучая поверхность полузаросшего северного болота под ногами крестьянина-колониста. Каждый край для князя был экономическим вопросом. Во второй половине XIII в., когда Всеволодовы потомки еще дорожили великокняжеской волостью Владимира на Клязьме, едва ли кто-нибудь из них предчувствовал скоро обнаружившийся быстрый экономический рост Московского края: если бы они предчувствовали это, из тогдашних князей Москва досталась бы кому-нибудь постарше кн. Данила Александровича.
К тому времени, когда южные князья завели очередное владение Русской землей по старшинству, в широкой полосе по Днепру с его притоками экономический быт настолько установился и определился, что княжеская администрация могла взвесить сравнительную стоимость каждой волости, чтобы решить, какой степени на лествице княжеского старшинства она должна соответствовать. При этой оценке князья ошиблись разве только в двух волостях: в XI в. они не предвидели, что область южного Переяславля, слишком углубленная в опасную степь, скоро станет хуже других, поставленных ниже ее в росписи старшинства, а окрайная Галицкая земля через столетие с чем-нибудь перерастет многие другие.
За Окой в XIII в. нельзя было распределить волости с такою точностью, потому что их экономическое отношение иногда изменялось с быстротой человеческого возраста, и сын или внук младшего Александровича, поднявшись на лествице старшинства, едва ли променял бы охотно свою Московскую область на какую-либо из старших, Тверскую или Ростовскую, после того как события первой половины XIV в. перетянули значительную часть населения из обеих этих областей в Московский край.
В то же время ход дел, направляемый колонизацией, отвлекая внимание князей от общих интересов, сосредоточивал его на местных явлениях. Общество колонизуемой страны дробилось, отношения локализовались, обособлялись. Отсюда происходила другая резкая черта жизни, отличавшая Северную Русь XIII в. от Южной прежнего времени. Вследствие давнего и живого общения интересов между волостями этой последней общие условия жизни там могущественно действовали на положение местных дел, а местные явления действовали далее пределов своих местностей, отражались на общем благосостоянии.
Засорится Степь кочевниками близ русской границы, переймут они южные торговые пути, умрет великий князь в Киеве и заспорят между собою его младшие родичи: каждое из этих событий почувствуется с большей или меньшей силой во всех волостях, скажется на всех рынках, спутает и расстроит множество дел и расчетов. В этом отношении Киевская Русь похожа была на нервный организм, в котором местная или даже совершенно внешняя неприятность производит общее болезненное расстройство: ведь эта Русь и выросла на бассейне одной реки, которая с своими идущими с разных сторон притоками представляла географический становой хребет Русской земли с его отростками.
Северная Русь при сыновьях и внуках Всеволода III не была таким чувствительным организмом. Перемена в общем положении дел здесь слабо отражалась на местной жизни, как и местные явления мало изменяли общее положение дел; подвижность населения и производимая ею изменчивость отношения не давали установиться в стране одному центру, ни политическому, ни экономическому, и разрывали нити, которые могли бы связывать этот центр с областями.
Поссорятся князья-соседи, сойдутся со своими полками, потолкуют и разойдутся без боя; татары нападут на какой-нибудь угол Рязанского или Нижегородского края – спасшееся население убежит в соседние края, а когда минует беда, воротится на прежние моста, покинув большую или меньшую долю своей массы в бывшем убежище. Следовательно, как на Юге княжеское владение землей по очереди старшинства было возможно только при тесной взаимной связи ее частей, политической, экономической и географической, так на Севере созданная природой страны и колонизацией разорванность населенных местностей и людских отношений давала готовое основание для удельного порядка владения.
Наконец, сосредоточивая внимание князей на местных интересах, колонизация производила на них впечатление, которое, быть может, составляло самую глубокую черту в характере удельного порядка и всего лучше объясняет его происхождение. На Юге в продолжение трех столетий сменилось много княжеских поколении в управлении Русской землей. Каждое из них принималось за это дело с мыслию, что общественный порядок, среди которого оно действует, создался задолго до него, и ни один князь, умирая, не мог сказать, что он совершил коренное изменение земского строя, который он застал на Руси.
Общество Киевской Руси было старше своих князей; расширяя и обороняя Русскую землю, они могли считать ее своим достоянием, которое отцы и деды их стяжали “трудом своим великим”; правя ею, они поддерживали в ней существовавший житейский порядок, определяли подробности земского строя, но не могли сказать, что они создали самые основания этого строя, были творцами общества, которым правили.
Совсем иной взгляд складывался самым ходом вещей у князей Северной Руси. Начиная с Юрия Долгорукого, оставившего своим детям столько новых городов и селений в Суздальской земле, каждый князь, правивший этой землей или ее частью, покидал свое владение далеко не таким, каким заставал его. Край оживал на его глазах: глухие дебри расчищались, пришлые люди селились на новых, возникли промыслы, новые доходы прибывали в княжескую казну, новые классы завязывались в обществе.
Путем соблазнительной административной логики, которой не чуждались и позднейшие правители, гораздо более привычные к анализу явлений, князь, собираясь писать духовную и припоминая все новости, совершившиеся при нем в его отчине, приходил к мысли, что все это – его личное дело, создано им, его личными усилиями, и по праву может быть передано им жене и детям, мимо братьев и племянников. В половине XII в. один из южных князей, Изяслав Мстиславович Волынский, считал себя вправе распоряжаться Киевом и Переяславлем помимо очереди старшинства только потому, что взял их с бою у соперников, “своей головой добыл” эти города, как говорил сам в оправдание присвояемого им права.
Если мысль о личной собственности возникала в голове этого князя из права завоевания у своих же родичей, то у северных князей она вырастала из взгляда на свое княжество, подобного тому, каким хозяин смотрит на свой дом, им же построенный. Родоначальник домовитых суздальских князей-хозяев Юрий Долгорукий, так усердно обзаводивший свою волость новыми городами и деревнями, не успел еще усвоить этот взгляд и отрешиться от наследственной привязанности, которая влекла его к Киеву. В детях его этот взгляд становится уже очень заметен.
В нем надобно видеть истинный источник отчуждения Андрея Боголюбского от Южной Руси и его стремления обособить от нее свою северную волость в политическом и даже церковном отношении. Он брал Киев своими полками, но не имел охоты садиться на его “златокованый стол”, предмет дум и желаний для южного князя XII в. Андрей прожил всю жизнь на Севере и видел, как при отце его оживал этот край и вырастала в нем новая Русь. На Юге он бывал на короткое время с полками отца и в последнюю поездку бежал оттуда украдкой на свою Клязьму.
По смерти отца он хвалился, что Суздальскую землю “городами и селами великими населил и многолюдной учинил”: он мог сказать, что это они с отцом сделали Суздальскую Русь, и не имел охоты делиться ею с другими, вводить ее в круг общего родового владения князей; он распоряжался ею, как “самовластец”, по выражению южного летописца, т.е. не обращая внимания на других князей и на обычные порядки управления. Подобно старшему брату поступал и Всеволод, а их образ действий стал преданием, правилом для потомков последнего.
Мысль: это мое, потому что мной заведено, приобретено, эта мысль, внушаемая колонизацией целому ряду княжеских поколений, сгладила самую существенную юридическую черту, отличавшую княжеское владение от частного, от простой земельной собственности; а удельный порядок зародился в тот момент, когда княжеская волость усвоила себе юридический характер частей вотчины привилегированного землевладельца.
Остается обозначить, какой вид приняло гражданское общество в рамках удельного порядка, под действием экономического быта, какой создавался в колонизуемой стране.
Каждый удельный князь подобно великому имел свой двор, свою дружину. Это были вольные слуги-землевладельцы – по крайней мере в таком двойственном значении рассматривают их договорные грамоты князей XIV и XV вв., основные памятники междукняжеского права тех веков. Как вольные слуги, дружина и теперь составляла подвижную, бродячую ратную массу, кочевавшую по русским княжествам в силу права вольного слуги выбирать себе местом службы любой из тогдашних княжеских дворов.
Но как землевладельцы, эти вольные слуги уже тогда начинали складываться в земский класс, отбывавший финансовые и некоторые ратные повинности по земле и воде, по месту землевладения. По своим поземельным отношениям бояре и вольные слуги уже в XIV в. составляли уездные миры или землевладельческие общества, подобные тем, на какие делился класс городовых дворян и детей боярских XVI и XVII вв. Вольный слуга, служивший великому князю Московскому Димитрию Ивановичу, по вотчине своей мог входить в состав какого-нибудь уездного общества землевладельцев в серпуховском уделе князя Владимира Андреевича и в случае осады защищать свой уездный город.
Несмотря на такое простое определение своих служебных и поземельных отношений, этот класс бояр и вольных слуг среди удельного общества XIV в. в значительной степени был социальным и политическим анахронизмом. В его общественном положении находим черты, которые совсем не шли к удельному порядку, к общему направлению удельной жизни. Строгое разграничение служебных и поземельных отношений вольных слуг, какое проводят договорные грамоты князей XIV и XV вв., мало согласовалось со стремлением удельного княжеского хозяйства соединить личную службу вольных слуг с землевладением в уделе, закрепить первую последним.
Возможность для вольного слуги служить в одном княжестве и оставаться землевладельцем в другом противоречила стремлению удельных князей возможно более замкнуться, обособиться друг от друга политически. С этой стороны бояре и вольные слуги заметно выделялись из состава удельного гражданского общества. Положение остальных классов в уделе определялось более всего поземельными отношениями к князю, вотчиннику удела. Хотя землевладение теперь все более становилось и для бояр основой общественного положения, однако они одни продолжали поддерживать чисто личные отношения к князю, вытекавшие из служебного договора с ним и сложившиеся еще в то время, когда не на землевладении основывалось общественное значение этого класса.
Такие особенности в политическом положении служилых людей не могли создаться из удельного порядка XII – XIV вв.: они, очевидно, были остатками прежнего времени, когда господствовал очередной порядок княжеского владения и ни князья, ни их дружины не были прочно связаны с местными областными мирами; они не шли к тому времени, когда Русская земля распадалась на удельные опричнины, которые, переходя к детям по завещанию отцов, с каждым поколением подвергались дальнейшему дроблению.
Самое право выбирать место службы, признаваемое в договорных грамотах князей за боярами и вольными слугами и бывшее одной из политических форм, в которых выражалось земское единство Киевской Руси, теперь стало несвоевременным: этот класс и на Севере по-прежнему оставался ходячим представителем политического порядка, уже разрушенного, продолжал служить соединительной нитью между частями земли, которые уже не составляли целого. Поэтому нельзя видеть ничего неожиданного в том, что в “Златой цепи”[4] одно поучение уговаривает бояр служить верно своим князьям, не переходить из удела, считая такой переход изменой наперекор продолжавшемуся обычаю.
В тех же договорных княжеских грамотах, которые признают за боярами и вольными слугами право служить в одном княжестве, оставаясь землевладельцами в другом, встречаем совсем иное условие, которое лучше выражало собою удельную действительность, расходившуюся с унаследованным от прежнего времени обычаем: это условие затрудняло для князей и их бояр приобретение земли в чужих уделах и запрещало им держать там закладней и оброчников, т.е. запрещало обывателям уезда входить в личную или имущественную зависимость от чужого князя или боярина.
С другой стороны, жизнь при северных княжеских дворах XIV в. наполнялась далеко не теми явлениями, какие господствовали при дворах прежних южных князей и на которых воспитывались понятия и привычки тогдашних дружин. В одном сказании о побоище на Калке читаем, что до нашествия монголов было на Руси много князей храбрых и высокоумных, имевших многочисленную и храбрую дружину и величавшихся ею[5]. Теперь ход дел давал дружине мало случаев искать себе чести, а князю славы. Княжеские усобицы удельного времени были не меньше прежнего тяжелы для мирного населения, но не имели прежнего боевого характера: в них было больше варварства, чем воинственности.
И внешняя оборона земли не давала прежней пищи боевому духу дружин северных князей: из-за литовской границы до второй половины XIV в. не было энергического наступления на восток, а ордынское иго надолго сняло с князей и их служилых людей необходимость оборонять юго-восточную окраину, служившую для южных князей XII в. главным питомником воинственных слуг, и даже после Куликовского побоища в эту сторону шло из Руси больше денег, чем ратных сил.
Но всего чувствительнее была перемена, происшедшая в экономическом положении служилого класса. В давние времена X в. он вместе с князьями собирал дань с подвластного населения натурой и этой данью выгодно торговал с хозарами, с Византией. Потом, когда успехи торговли разлили в стране оборотный капитал по всем классам общества, князья стали заменять прежние поборы денежными налогами и давать своим боевым слугам денежное жалованье. С половины XII в. стало заметно, с конца еще заметнее обеднение Руси.
Оно обнаруживалось между прочим в постепенном вздорожании денег – знак, что одною из причин его был упадок внешней торговли, ослабивший прилив драгоценных металлов из-за границы. Русская ходячая гривна, так называемая гривна кун становилась все легковеснее: в начале XIII в. она содержала в себе только 1/4 фунта серебра, а в 1230 г. равнялась в Новгороде даже 1/7 ф., тогда как в более раннее время ходили гривны в треть фунта и даже в полфунта. Но в одном позднейшем летописном своде сохранилось размышление старого летописца XIII – XIV вв., который, ставя современным ему служилым людям в образец жизнь прежних дружин, замечает, что княжие слуги прежнего времени не говорили: “Мало мне, князь, 200 гривен”[6].
Летописец-обличитель хочет сказать, что его ратные современники говорили это своему князю, и расположен видеть в этом следствие роскоши и “несытетва” дружины своего времени. Вероятнее, что в этой дружинной жалобе сказалось обычное затруднение, испытываемое служащими людьми среди народно-хозяйственных переломов, когда прежний оклад служилого жалованья теряет на рынке прежнюю цену. Большинство князей XIII – XIV вв. не могло вывести дружину из этого затруднения. Они сами должны были тяжело чувствовать общее колебание отношений политических и экономических, каким характеризуется русская жизнь того времени.
Тогда быстро изменялись княжеские состояния, и за немногими исключениями изменялись к худшему: одни удельные хозяйства едва заводились, другие уже разрушались и ни одно не стояло на твердом основании; никакой источник княжеского дохода не казался надежным. Изменчивость состояний заставляла служилый класс искать обеспечения в экономическом источнике, который был надежнее других, хотя вместе с другими испытывал действие неустроенности общественного порядка, в землевладении: оно по крайней мере ставило положение боярина в меньшую зависимость от хозяйственных случайностей и капризов князя, нежели денежное жалованье и административное кормление.
Так служилые люди на Севере усвояли себе интерес, господствовавший в удельной жизни, стремление стать сельскими хозяевами, приобретать земельную собственность, населять и расчищать пустоши, а для успеха в этом деле работать и кабалить людей, заводить на своих землях поселки земледельческих рабов-страдников, выпрашивать землевладельческие льготы и ими приманивать вольных крестьян на свои земли. И в Киевской Руси прежнего времени были в дружине люди, владевшие землей; там сложился и первоначальный юридический тип боярина-землевладельца, основные черты которого долго жили на Руси и оказали сильное действие на характер позднейшего крепостного права.
Но, вероятно, боярское землевладение там не достигло значительных размеров или закрывалось другими интересами дружины, так что не производило заметного действия на ее политическую роль. Теперь оно получило важное политическое значение в судьбе служилого класса и с течением времени изменило его положение и при дворе князя, и в местном обществе.
По сказанному выше об общественных вершинах можно уже судить, как и все остальное общество Северо-Восточной, Верхневолжской Руси XIII и XIV вв. мало было похоже на прежнее общество среднего Днепра. Две тесно связанные между собою черты, отличавшие его от этого последнего, особенно близко касаются изучаемого правительственного учреждения. Во-первых, это общество беднее прежнего южнорусского. Капитал, который создан был и поддерживался живой и давней заграничной торговлей Киевского Юга, на Суздальском Севере в те века является столь незначительным, что перестает оказывать заметное действие на хозяйственную и политическую жизнь народа.
Соразмерно с этим уменьшилось и то количество народного труда, которое вызывалось движением этого капитала и сообщало такое промышленное оживление городам Днепра и его притоков. Это сокращение хозяйственных оборотов, как мы видели, обнаруживалось в постепенном вздорожании денег. Землевладельческое хозяйство с его отраслями, сельскими промыслами, теперь оставалось если не совершенно одинокой, то более прежнего господствующей экономической силой страны. Но очень долго это было подвижное, полукочевое хозяйство на нови, переносившееся с одного едва насиженного места на другое, нетронутое, и ряд поколений должен был подсекать и жечь лес, работать сохой и возить навоз, чтобы создать на верхневолжском суглинке пригодную почву для прочного, оседлого земледелия.
Вместе с тем из строя общественных сил на Севере выбыл и класс, преимущественно работавший торговым капиталом, тот класс, который состоял из промышленных обывателей больших волостных городов прежнего времени. В Суздальской Руси ему не посчастливилось с той самой поры, как сюда стала заметно отливать русская жизнь с днепровского Юго-Запада. Старые города здешнего края – Ростов и Суздаль – после политического поражения, какое потерпели они тотчас по смерти Андрея Боголюбского в борьбе с “новыми” и “малыми” людьми, т.е. с пришлым низшим населением заокского Залесья, потом не поднимались и экономически.
Из новых городов долго ни один не заступал их места в хозяйственной жизни страны и никогда ни один не заступил его в жизни политической, не сделался самобытным земским средоточием и руководителем местного волостного мира, потому что ни в одном обыватели не сходились “на вече, как на Думу” и в силу старшинства своего города не постановляли решений, обязательных для младших городов области.
Это служит ясным знаком того, что в Суздальской Руси XIII и XIV вв. иссякли источники, из которых прежде старший волостной город почерпал свою экономическую и политическую силу. Вместе со вздорожанием денег падала политическая цена посадского человека сравнительно с горожанином Киевской Руси. Последний в X в. стоит высоко над сельским смердом и приближается к мужам княжим, к большим людям общества. В XIV в. посажанин сливается в один класс с поселянином под общим названием черного человека: так, грамоты великих и удельных князей того века говорят, что у черного человека нельзя покупать земли в селе и двора в городе.
После, когда Московское государство устроилось, уездные и посадские люди, т.е. сельские и городские обыватели, в иных местах соединялись в одном и том же областном мирском учреждении, в земской избе, сливались в один уездный тяглый мир, как одинаково пассивные элементы государства, местные орудия центральной администрации. Язык московских канцелярий довольно выразительно отметил тягловое и экономическое различие и одинаковое политическое положение обоих этих элементов, назвав одних черносошными людьми, других людьми черных сотен и слобод. Вместе с выходом областного города из строя активных сил общества исчез из оборота общественной жизни и тот ряд интересов, который прежде создавался отношениями обывателей волостного города к другим общественным силам.
Итак, с XIII в. общество северо-восточной Суздальской Руси, слагавшееся под влиянием колонизации, стало беднее и проще.
[1] Некоторые подробности этого движения см. в приложении III.
[2] Один приход на Андоге тянулся по этой реке длинной и узкой полосой версты на 2 – 3 в ширину и на 20 верст в длину; из 26 составлявших его деревень 22 расположены были в линию по одной дороге на протяжении 20 верст. Новгор. Сборник. Выпуск V, 1866 г.
[3] Так по реке Андоге рядом с Андожским княжеством простирался еще удел Вадбольский, в котором было 3 – 4 десятка деревень. Составлявших не более двух приходов.
[4] По редакции XIV в.
[5] Полн. Собр. Лит. XV, 336.
[6] Полн. Собр. Р. Лет. V, 87.
