Думы князя Владимира с боярами, епископами и “старцами градскими”. Значение этих старцев. Очерк истории древнейших волостных городов на Руси. Происхождение городских старцев. Участие волостных городов в образовании Киевского княжества. Отношение старцев к князю и его дружине
Древнейшие памятники нашей истории сообщают нам очень мало известий об устройстве управления на Руси до половины XI в., до смерти Ярослава I. Среди этих скудных известий получают особенную цену черты, которыми они изображают учреждение, стоявшее во главе тогдашней княжеской администрации. С этим учреждением знакомит нас внесенный в Начальную летопись рассказ о делах князя Владимира Святого.
При киевском князе в конце X в. встречаем правительственный класс или круг людей, которые служат ближайшими правительственными сотрудниками князя. Эти люди называются то боярами, то дружиной князя и составляют его обычный совет, с которым он думает о ратных делах, об устроении земли. “Бе Володимер любя дружину, – говорит Начальная летопись, – и с ними думая о строи земленем и о ратех и о уставе земленем”. Итак, эта Боярская или Дружинная дума была обычным, постоянным советом князя по делам военного и земского управления.
Со времени принятия христианства подле князя являются новые советники, епископы. Известный русский священник Иларион, ставший в 1015 г. митрополитом киевским, в своем похвальном слове “кагану” Владимиру пишет, что этот просветитель Русской земли, “с новыми отцы нашими епископы снимаяся (собираясь) часто, с многим смирением свещавашеся, како в человецех сих, новопознавших Господа, закон уставити”.
В Начальной летописи находим рассказ из времен Владимирова княжения, который подтверждает слова Илариона и вместе с тем показывает, что совещания князя с духовными советниками не ограничивались установлением церковного закона в новопросвещенном обществе, но касались и очень важных вопросов государственного законодательства.
Когда умножились разбои на Руси, епископы посоветовали князю заменить прежнее наказание за это преступление новым. До тех пор, как узнаем из этого рассказа, за разбой взимали виру, денежную пеню. Теперь епископы посоветовали князю заменить виру за разбой “казнью”, сказав:
“Достоит ти казнити разбойника, но со испытом”. Князь принял совет, отменил виры и начал казнить разбойников. Вслед за этим постановлением, внесшим важную перемену в уголовное право, летопись рассказывает о финансовой мере, внушенной также епископами и вместе с тем вносившей дальнейшее изменение в действовавшую систему наказаний. Тогда шла непрерывная борьба с печенегами, требовавшая усиленных расходов. Епископы сказали князю: “Война теперь большая; если случится вира, пусть идет она на оружие и на коней”. Князь принял и этот совет[1].
Рядом с боярами и епископами в составе Думы Владимира присутствовал еще третий элемент. Он появляется в рассказе Начальной летописи раньше принятия христианства князем. Когда возникал вопрос, выходивший из ряда обычных дел княжеского управления, советниками князя вместе с боярами являлись еще старцы градские. В 983 г., когда Владимир, воротясь из похода на ятвягов, приносил жертву кумирам своим, “старцы и боляре” посоветовали ему принести в жертву отрока и девицу, выбрав их по жребию. В 987 г. Владимир созвал “боляры своя и старцы градские”, чтобы посоветоваться о верах, которые предлагали ему разные иноземные миссионеры.
Когда воротились из Царьграда мужи, посланные для испытания вер, тот же князь опять собрал бояр своих и старцев, чтобы выслушать отчет послов об их поездке. Эти известия окружены в летописном сказании такими подробностями, в которых подозревают участие легендарного творчества. Но старцы градские присутствуют в Думе князя и подают голос вместе с епископами по таким делам, о которых Начальная летопись рассказывает без заметной примеси легенды: обратить виры на вооружение ратных людей посоветовали Владимиру вместе с епископами и старцы.
Из рассказа летописи не видно, одни ли киевские старцы садились в Думе князя рядом с боярами и епископами, или приглашали туда и старейшин других городов; по крайней мере в других случаях рядом с боярами и киевскими старцами являлись при князе и иногородные старейшины. На знаменитых пирах, которые задавал Владимир по воскресеньям или по случаю построения новой церкви, он любил видеть вокруг себя верхи тогдашнего русского общества, представителей господствующих классов, “нарочитых мужей”.
Счастливо избегнув опасности при нападении печенегов на Василев, князь построил в городе церковь и “сотворил праздник великий”, продолжавшийся 8 дней; на этот пир вместе с боярами и областными правителями, посадниками, князь пригласил и “старейшин по всем градом”. Внесенная в древнюю летопись повесть о крещении Владимира соединяет бояр и городских старейшин под одним общим названием “дружины”, которым обозначались собственно служилые люди князя.
Созвав бояр и старцев, чтобы выслушать отчет посланных для испытания вер, князь обратился к послам со словами: “Скажите пред дружиною”. Но с другой стороны, те же старцы градские являются представителями неслужилого населения: в древнейшем списке Начальной летописи они иногда называются старцами людскими, а людьми тогда назывались в отличие от служилых княжих мужей простые люди, простонародье[2].
В этих городских старцах обыкновенно видят остаток древних родовых союзов, некогда господствовавших у восточных славян: это родовые старшины, преемники тех родоначальников, которые правили восточными славянами до появления пришлых князей в Киеве, когда, по словам древней Повести о начале Русской земли, “живяху кождо с своим родом, владеюще кождо родом своим”.
Византийские писатели, рассказывая о славянах VI – VII вв., и в частности о славянах восточных, обитавших по северному берегу Черного моря, которых они называли иногда тавроскифами, говорят о многочисленных царьках или филархах, которыми управлялись эти племена, не повиновавшиеся единому верховному властителю. Эти царьки или филархи и были отдаленными социальными, если не генеалогическими предками наших градских старцев X а: не утверждая, что эти старцы были прямые потомки древних родовых князей, предполагают, что первые имели такое же представительное значение в своих родах, каким пользовались последние[3].
Но такой взгляд не дает ответа на два вопроса. Если в Киеве и подобных ему больших городах X в, родовые союзы хранили еще столько цельности и силы, что были в состоянии поддержать политическое значение своих старейшин при дворе киевского князя, то еще большей крепостью должны были отличаться роды, не попавшие в большие города, рассеянные по селам, где было больше возможности обособиться, жить “с родом своим на своем месте”, избегая разрушительных для родового союза ежедневных столкновений с чужеродцами, какие неизбежны в городе.
Что сталось с этими сельскими родами и почему незаметно участие их старейшин в правительственной деятельности киевского князя? С другой стороны, хотя Начальная летопись раньше Владимира не упоминает о совещаниях князя с городскими старцами, но это не значит, что прежде князь не призывал их в совет своих бояр. До Владимира летопись не говорит и о совете бояр как о постоянном правительственном учреждении, каким она изображает совещания этого князя со своей дружиной.
Однако в той же летописи остались следы, указывающие на то, что совет бояр был таким учреждением и до Владимира. Начальная летопись не помнила отчетливо событий того далекого времени. Другое значение имеет ее молчание об участии городских старцев в совете бояр после Владимира, во времена к ней близкие и ей хорошо известные: это значит, что тогда старцев уже не призывали в Думу киевского князя.
Итак, присутствие старцев в Боярской думе не началось, а кончилось при Владимире. Отсюда возникает другой вопрос, на который трудно ответить при указанном взгляде на городских старцев. Киев и другие города Поднепровья, по рассказу древней “Повести о начале Русской земли”[4], в IX в. не призывали к себе князей с их дружинами, а принуждены были волей-неволей принять их, когда они пришли сюда. С течением времени жизнь вместе, общие интересы и общие предприятия могли сблизить властных и вооруженных пришельцев с верхним слоем туземного общества.
Но в первое время пришлая сила должна была живее чувствовать, чем чувствовала потом, свое превосходство перед туземцами или свое недоверие к ним; по происхождению и социальному положению обе стороны должны были тогда стоять дальше друг от друга, чем стояли потом: отчего же потом старцы городские или людские, представители неслужилого общества, городского простонародья, не сидят рядом с боярами в Думе киевского князя, не являются такими обычными его советниками, какими были они в X в.?
Чтобы объяснить историческое происхождение и значение городских старцев X в., мы должны сделать небольшое отступление и коснуться первоначальной истории городов на Руси[5].
История России началась в VI в: на северо-восточных склонах и предгорьях Карпат, на том обширном водоразделе, где берут свое начало Днестр, оба Буга, правые притоки верхней Вислы, как и правые притоки верхней Припяти.
Обозначая так начало нашей истории, мы хотим сказать, что тогда и там впервые застаем мы восточных славян в общественном союзе, о происхождении и характере которого можем составить себе хотя некоторое представление, не касаясь трудного вопроса, когда, как и откуда появились в том краю эти славяне. В тот век среди прикарпатских славян господствовало воинственное движение за Дунай против Византии, в котором принимали участие и ветви славянства, раскинувшиеся по северо-восточным склонам этого горного славянского гнезда.
Это воинственное движение сомкнуло племена восточных славян в большой военный союз, политическое средоточие которого находилось на верхнем течении Западного Буга и во главе которого стояло со своим князем жившее здесь племя дулебов-волынян. Остаются неясны причины, разрушившие этот союз; можно думать только, что это были те же причины, которые повели к другому, еще более важному последствию, к расселению восточных славян с карпатских склонов далее на восток и северо-восток.
Нападения на Византию взволновали, приподняли славян с насиженных мест. Нашествие аваров (во второй половине VI в.) на карпатских славян, которые то воевали против них, то вместе с ними громили империю, еще более усилило среди них брожение, следствием которого и было занятие славянами области среднего и верхнего Днепра с его правыми и левыми притоками, как и с водным продолжением этой области, с бассейном Ильменя-озера.
Это передвижение совершилось в VII и VIII вв. Днепр скоро стал бойкой торговой дорогой для поселенцев, могучей питательной артерией их хозяйства. Своим течением, как и своими левыми притоками, так близко подходящими к бассейнам Дона и Волги, он потянул население на юг и восток, к черноморским, азовским и каспийским рынкам. В то самое время, с конца VII в., на пространстве между Волгой и Днепром утвердилось владычество Хозарской орды, пришедшей по аварским следам.
Славяне, только что начавшие устрояться на своем днепровском новоселье, подчинились этому владычеству. С тех пор как в Хозарию проникли торговые евреи и потом арабы, хозарская столица на устьях Волги стала сборным торговым пунктом, узлом живых и разносторонних промышленных сношений. Покровительствуемые на Волге и на степных дорогах к ней, как послушные данники хозар, днепровские славяне рано втянулись в эти обороты.
Араб Хордадбе, писавший о Руси в 860 – 870 гг., знает уже, что русские купцы возят товары из отдаленнейших краев своей страны к Черному морю, в греческие города, что те же купцы ходят на судах по Волге, спускаются до хозарской столицы, выходят в Каспийское море и проникают на юго-восточные берега его, даже иногда провозят свои товары в Багдад на верблюдах[6].
Нужно было не одно поколение, чтобы с берегов Днепра или Волхова проложить такие далекие и разносторонние торговые пути. Эта восточная торговля Руси оставила по себе выразительный след, который свидетельствует, что она завязалась по крайней мере лет за сто до Хордадбе. В монетных кладах, найденных в разных местах древней Киевской Руси, самое большое количество восточных монет относится к IX и X вв. Попадались клады, в которых самые поздние монеты принадлежат к началу XI в., значительное число относится к VIII в.; но очень редко встречались монеты VII в., и то лишь самого конца его.
К VIII в. и надобно отнести возникновение древнейших больших городов на Руси. Их географическое размещение довольно наглядно показывает, что они были созданием тою торгового движения, которое с VIII в. пошло среди восточных славян по речной линии Днепра – Волхова на юг и по ее ветвям на восток, к черноморским, азовским и каспийским рынкам.
Большинство их (Ладога, Новгород, Смоленск, Любич, Киев) вытянулось цепью по этой линии, образовавшей операционный базис русской промышленности; но несколько передовых постов выдвинулось уже с этой линии далее на восток: таковы были Переяславль Южный, Чернигов, Ростов. Эти города возникли как сборные места русской торговли, пункты склада и отправления русского вывоза. Каждый из них был средоточием известного промышленного округа, посредником между ним и приморскими рынками. Но скоро новые обстоятельства превратили эти торговые центры в политические, а их промышленные округа в подвластные им области.
Уже в первой половине IX в. становятся заметны признаки упадка хозарского владычества в Южной России. Из-за Волги сквозь хозарские поселения и кочевья проникают к Днепру печенеги. Эта хищная орда начала загораживать торговые пути Днепровской Руси и отрезывать ее от приморских рынков. Лишившись безопасности, какой пользовались днепровские города под покровом хозарской власти, сиги должны были собственными средствами восстанавливать и поддерживать свои старые торговые дороги.
Тогда они начали вооружаться, опоясываться укреплениями, стягивать к себе боевые силы и выдвигать их на опасные окраины страны сторожевыми заставами или посылать вооруженными конвоями при своих торговых караванах. Первое хронологически определенное иноземное известие о Руси, сохранившееся в Вертинской летописи, говорит о том, что в 839 г. русские послы жаловались в Константинополе на затруднение сношений Руси с Византией “варварскими свирепыми народами”. Одно из первых хронологически определенных известий о Киеве, сохранившихся в наших летописях, говорит о том, что в 867 г. Аскольд и Дир, обороняя этот город, избили множество печенегов[7].
Вооруженный торговый город стал узлом первой крупной политической формы, завязавшейся среди восточных славян на новых местах жительства. На карпатских склонах у них господствовали родовые союзы, которыми руководили родовые и племенные князья, филархи и царьки, как их называли византийские писатели. Военный волынский союз, во главе которого стоял князь дулебов, был соединением таких родов и племен.
С разрушением этого союза восточные славяне остались разделенными “на многие племена и многочисленные роды”, которые еще существовали или о которых по крайней мере помнили на Руси в половине X в., сколько можно судить о том по рассказам арабов Ибн-Даста и Масуди[8]. Но передвижение восточного славянства с карпатских склонов разбивало эти племенные и родовые союзы. Одни родичи уходили, другие оставались; ушедшие селились на новых местах не рядом, сплошными родственными поселками, а вразброску, одинокими, удаленными друг от друга дворами.
К этому вынуждало тогдашнее состояние страны, куда направлялась славянская колонизация: каждый выбирал для поселения место, удобное для лова и пашни, а среди лесов и болот такие места не шли обширными сплошными пространствами. Такое топографическое удаление членов рода друг от друга затрудняло практику власти родового старшины над всей родней, колебало и затрудняло имущественное общение между родственными дворами, помрачало в родичах мысль об общем родовом владении, людей разных родов делало ближайшими соседями друг другу.
Так разрушались юридические связи рода и подготовлялся переход общежития на новые основания; обязательные родовые отношения превращались в родословные воспоминания или в требования родственного приличия, родство заменялось соседством. С течением времени успехи промысла и торга создавали среди разбросанных дворов сборные пункты обмена, центры гостьбы (торговли), погосты, некоторые из них превращались в более значительные торговые средоточия, в города, к которым тянули в промышленных оборотах окрестные погосты, а города, возникшие на главных торговых путях, по большим рекам, вырастали в большие торжища, которые стягивали к себе обороты окрестных городских рынков.
Так племенные и родовые союзы сменялись или поглощались промышленными округами. Когда хозарское владычество поколебалось, малые и большие города начали укрепляться и вооружаться. Тогда погосты стали подчиняться ближайшим городам, к которым они тянули в торговых оборотах, а малые города подчинялись большим, которые служили им центральными рынками.
Подчинение вызывалось или тем, что вооруженный и укрепленный город завоевывал тянувший к нему промышленный округ, или тем, что население округа находило в своем городе убежище и защиту в случае опасности, иногда тем и другим вместе. Так экономические связи становились основанием политических, торговые районы городов превращались в городовые волости.
Эти области старинных больших городов и легли в основание областного деления, какое видим на Руси впоследствии в XI и XII вв. Этнографический состав этих городовых областей показывает, что они созидались на развалинах древних племенных и родовых союзов. “Повесть о начале Русской земли” пересчитывает несколько племен, на которые распадалось восточное славянство до появления князей в Киеве, и при этом довольно отчетливо указывает местожительство каждого племени.
Но в половине IX в. эти племена были уже только этнографическими или географическими группами населения, а не политическими союзами, хотя, быть может, и составляли некогда такие союзы. “Повесть” смутно помнит, что когда-то у каждого племени было “свое княжение”, но не запомнила ни одного племенного князя, который в IX в. руководил бы целым племенем. Областное деление Русской земли при первых киевских князьях, в основание которого легли городовые области более раннего происхождения, далеко не совпадало с племенным, как его описывает “Повесть”.
Не было ни одной области, которая состояла бы из одного цельного племени: большинство их составилось из частей разных племен; в некоторых к цельному племени примкнули части других племен[9]. Племена, части которых, политически разбившись, притянуты были чужеплеменными большими городами, были именно те, которые и до этого не имели политического единства, а последнее не завязалось среди них потому, что у них не было больших городов, которые могли бы торгом или оружием стянуть к себе разрозненные части своих племен, прежде чем сделали это большие города чужих племен.
Около половины IX в. на длинной речной полосе Днепра – Волхова между Киевом и Ладогой положение дел, можно думать, было таково: из восьми занимавших эту полосу славянских племен четыре (древляне, дреговичи, радимичи и вятичи), жившие несколько в стороне от торгового движения по главным речным путям и слабо им захваченные, оставались разбитыми на мелкие, независимые один от другого округа, средоточиями которых были земледельческие укрепленные пункты, городки, пашущие свои нивы, как выразилась летопись о городах древлян; у четырех других племен (славян ильменских, кривичей, северян и полян), живших на главных речных путях и принимавших более деятельное участие в шедшем здесь торговом движении, такие округа уже соединялись под руководством больших промышленных и укрепленных городов, образуя шесть или семь крупных городовых областей, которые захватывали значительные части этих племен или целые племена и даже начинали втягивать в себя ближайшие населения четырех других племен[10]. Процесс образования этих областей и расхищения ими соседних племен, не успевших объединиться, начался до киевских князей, но завершился уже при них и с их содействием.
Переход на военную ногу, вынужденный внешними обстоятельствами IX в., сделал большие промышленные города политическими центрами областей; такое политическое значение в свою очередь создало в этих городах особый правительственный класс. Мы не знаем, как хозары сбирали дань с подвластных им славянских племен, как правили своими данниками, посредством ли своих или туземных уполномоченных. Во всяком случае, вооружение города, оборона торговых путей, расширение области и укрепление власти над ней – все это создавало большому промышленному городу много новых забот.
Все это были дела правительственные; но они были тесно связаны с торговыми оборотами, и потому руководителями их прежде всего стали люди, в чьих руках сосредоточивались эти обороты. Так в одно время с превращением больших городов в политические центры промышленных округов городской класс, который держал в руках нити промышленности, приобретал власть над городом и его областью. Одно внешнее обстоятельство помогло образоваться этому классу, усилив его пришлым элементом.
В то время как на южный конец торгового пути Днепра – Волхова налегла опасность из степи от новых кочевников, заставив прибрежный торговый мир запасаться ратными людьми, на северном конце этого речного пути появились или чаще прежнего стали появляться пришельцы другого рода. То были норманны, начавшие тогда тревожить берега Западной Европы и известные там под именем данов, а у нас прозванные варягами. Они появлялись на Волхове больше для того, чтобы отсюда Днепром проникнуть в богатые южные страны, преимущественно в Византию, и там поторговать, послужить императору, при случае пограбить.
Вооруженный купец-варяг, идущий в “Греки”, стал тогда обычным явлением на киевском Днепре; купца привыкли видеть в воорркенном варяге, шедшем из Руси, и на балтийском побережье; когда русскому военному варягу приходилось скрывать свое ремесло под наиболее вероятной маской, он и по древнему киевскому преданию, и по скандинавской саге (об Олафе) прикидывался купцом. С тех пор речная дорога по Днепру – Волхову стала “путем из Варяг в Греки и из Грек”, как зовет ее древняя “Повесть о начале Русской земли”.
Но военно-торговые нужды прибрежных больших городов доставляли шедшим мимо них варягам выгодные занятия и на этом пути, заставляя значительную часть их здесь осаживаться. Сходство занятий и интересов сближало пришельцев с туземными руководителями промышленности по большим городам: те и другие были вооруженные торговцы; содействие первых было полезно вторым для расширения городовых областей и укрепления их за своими городами; те и другие одинаково нуждались в безопасных торговых путях к черноморским и каспийским рынкам.
Присутствие этих иноземцев на Руси становится заметно уже в первой половине IX в., в одно время с “варварскими свирепыми народами”, начавшими грозить сношениям Руси с Византией, и эти иноземцы являются на Руси не простыми прохожими, а исполнителями поручений туземной власти: люди, которые в 839 г., по рассказу Вертинской летописи, в Константинополе объявили себя послами от народа Руси, пришедшими “ради дружбы”, оказались потом шведами. С того времени варяги приливали на Русь в таком изобилии, что киевское общество XI в., исторические воспоминания которого передает “Повесть о начале Русской земли”, наклонно было даже преувеличивать численность этих пришельцев.
В XI в. их представляли на Руси таким густым наносным слоем в составе русского населения, который уже в IX в. распространился по главным городам тогдашней Руси и в некоторых даже закрыл собою туземцев, “первых насельников”: по мнению автора “Повести”, новгородцы, прежде бывшие славянами, вследствие прилива варяжских “находников” стали “людьми от рода варяжска”, а Киев, по одному преданию, будто бы и основан варягами, которые были его первыми насельниками[11].
Так правительственный класс, взявший в свои руки военно-торговые дела главных областных городов, составился из двух элементов, из вооруженных промышленников туземных и заморских. Этот класс создал в больших городах то военно-купеческое управление, которое много веков оставалось господствующим типом городового устройства на Руси. К главному городу, старшему или великому, как он назывался, тянула, как к своему политическому центру, более или менее обширная земля или волость с пригородами, младшими городами.
Все вооруженное население города делилось на десять рот или сотен, из которых каждая подразделялась на десятки; таким образом весь город составлял полк или тысячу. Этой тысячей командовал тысяцкий, как военный управитель города; ему подчинены были предводители частей тысячи, сотские, десятские. Замечательно, что только главные города старинных областей образовали полные тысячи; младшие города или пригороды не были такими цельными полками или тысячами, хотя делились на сотни подобно старшим.
Так, Псков долго был новгородским пригородом и только с XIV в, стал самостоятельным главой особой волости; он также делился на сотни, но во все время своей самостоятельной жизни не составлял тысячи и не имел тысяцкого в составе своей администрации[12]. Из преданий IX в. не запало в наши древние памятники ни одного намека на то, как эти тысяцкие, сотские и другие городские власти назначались на свои должности.
Но впоследствии на противоположных окраинах Русской земли, Северной и Южной, встречаем две правительственные формы, которые при всех своих местных особенностях были родственны по происхождению, обе отлились по типу древнего городового устройства: одна была в Новгороде, другая в казачестве. Там и здесь управление было выборное. Но казачество было чисто военным товариществом, и потому казацкий круг отличался демократическими привычками: при избрании войскового старшины там все выбирали и каждый мог быть выбран.
На вечевой сходке в Новгороде также выбирали все, но далеко не из всех, а только из одного довольно тесного круга лиц. Это различие происходило оттого, что военное устройство Новгорода осложнялось действием торгового капитала. Собравшийся на вече город представлял собою верховную власть в правительственных делах; но вне веча промышленными делами сограждан руководили крупные капиталисты. Из их круга державный город обыкновенно и выбирал свою правительственную старшину, что сообщало новгородскому управлению аристократический характер.
Правительственный порядок в больших русских городах IX в., всего вероятнее, был ближе к позднейшему новгородскому, который из него прямо и развился. Едва ли тысяцкие и другие власти этих городов назначались где-либо хозарским правительством: с того времени как печенеги, проникнув в область нижнего Днепра, поколебали хозарское владычество в Южной Руси, хозары не могли деятельно вмешиваться в управление подвластных им славян, хотя и продолжали некоторое время брать с них дань.
Так до половины IX в. русский город пережил ряд экономических и политических переворотов. Возникнув среди разрушавшихся старых племенных и родовых союзов, из погоста, из незначительного, но счастливо помещенного сельского рынка, он превращался в средоточие” нескольких таких рынков, становился сборным пунктом обширного промышленного округа.
Успехи торговли создавали в нем круг торговых домов, которые ворочали оборотами округа, служа посредниками между туземными производителями и иноземными рынками, а внешние опасности заставили его потом вооружиться и укрепиться. Тогда его торговый округ превратился в подвластную ему область, а из его главных торговых домов, подкрепленных вождями заморских варяжских компаний, составилась военно-торговая аристократия, которая взяла в свои руки управление городом и его областью.
Эту торговую аристократию городов Начальная летопись в рассказе о временах князя Владимира и называет “нарочитыми мужами”, а выходивших из нее десятских, сотских и других городских управителей “старцами городскими” или “старейшинами по всем градом”. Таково было значение и происхождение городских старцев: это – образовавшаяся из купечества военно-правительственная старшина торгового города, который внешние обстоятельства в IX в. заставили вооружиться и устроиться по-военному[13].
Но в конце X в., во времена князя Владимира, политическое положение городовой старшины было уже не то, как в первой половине IX в. До киевских князей класс, через эту старшину правивший городом и его областью, был здесь единственной правительственной силой. В X в. он уже должен был делиться выгодами власти с соперником, созданию которого сам более всего содействовал. Это были князь со своей дружиной, выделившиеся из той же военно-торговой аристократии больших городов.
Это выделение было тесно связано с образованием Киевского княжества. Волостной город по его первоначальному устройству можно назвать вольной общиной, республикой, похожей на Новгород и Псков позднейшего времени. Им управляла местная военно-промышленная знать, у которой примесь заморского элемента не отнимала характера туземной аристократии. Но там, куда усиленно приливали вооруженные компании из-за моря, пришлый элемент в составе правительственного класса получал перевес, а где притом и внешняя опасность чувствовалась сильнее, там военные интересы брали верх над интересами мирного промысла.
Тогда город со своей областью получал характер варяжского владения, военного княжества: из центрального рынка округа он превращался в постоянный укрепленный лагерь, из которого реже выходили купеческие караваны, чем вооруженные толпы для набегов; вождь города из выборного тысяцкого превращался в военного властителя, варяжского конунга, а корм, который получал он со своей дружиной за военные услуги с оберегаемой области, заменялся данью или окупом, какого потребовали в 980 г. у Владимира посадившие его в Киеве варяги, сказав князю: “Ведь город-то наш, мы его взяли”. В IX в. встречаем четыре таких варяжских княжества: Рюриково в Новгороде, Труворово в Изборске, Синеусово в Белозерской земле, Аскольдово в Киеве; в X в. являются еще два, Рогволодово в Полоцке и Турово в Турове.
Да и до Рюрика бывали на Руси случаи варяжского властительства. “Повесть о начале Русской земли” знает один из них, чем и начинает свой рассказ о призвании князей из-за моря. Здесь читаем, что еще до прихода Рюрика с братьями варяги из заморья брали дань на славянах новгородских, чуди и на других северных племенах, которые потом выгнали пришлых властителей и перестали платить им дань.
Предание не помнило, когда и как основалось это варяжское владение, кто был вождем варягов, долго ли продолжалось их владычество; но оно помнило последствия вторжения, дань, восстание данников и изгнание пришельцев. Сторонним наблюдателям эти варяжские владения на Руси казались делом настоящего завоевания: один из них писал, что “племена Севера”, т.е. норманны, завладели некоторыми из славян и по сие время обитают между ними, даже усвоили себе их язык, смешавшись с ними[14].
При содействии этих военных варяжских княжеств внешняя оборонительная борьба, какую вели русские промышленные города, перешла в наступательную: по замечанию одной летописи[15], Рюрик с братьями, как только уселись на своих княжениях, “начаша воевати всюду”. Ряд воинственных морских набегов Руси на далекие черноморские и каспийские берега, начавшийся еще в первой половине IX в. и закрывший собою мирные торговые сношения русских городов прежнего времени, имел тесную связь с этими сношениями: то были вооруженные рекогносцировки русского купечества с целью прочистить засорившиеся пути русской торговли и открыть доступ к приморским рынкам.
Исходным пунктом этих смелых предприятий, сборным местом русских витязей[16] был Киев: к этому городу, находившемуся, по выражению араба X в. Ибн-Даста, на самой границе страны славян, сходились главные речные дороги Руси; все движение русской промышленности прекращалось, как скоро перехватывалась врагами ее водная днепровская артерия ниже Киева.
Поэтому в Киеве издавна скоплялось много варягов: недаром одно попавшее в летопись предание считает их первыми обитателями Киева, а по словам “Повести о начале Русской земли”, Аскольд мог набрать здесь столько варягов, что отважился напасть на самый Царьград. Поэтому же военно-торговая аристократия других промышленных городов готова была поддерживать и издавна поддерживала всякого вождя, направлявшегося к Киеву, чтобы отсюда восстановить старые пути русской торговли.
Аскольд с Диром, отделившиеся от дружины новгородского конунга Рюрика, без борьбы утвердились в Киеве, не встретив препятствий на своем пути; шедшего по их следам преемника Рюрикова Олега днепровские города Смоленск, Любеч и тот же Киев также встретили без заметной борьбы. Конунг, сидевший в Киеве, держал в своих руках нити русской промьппленности.
Отсюда соперничество между конунгами за этот город. Бродячие искатели торговых барышей, хороших кормов за военные услуги или военные добычи, они перебивали друг у друга ратных людей, доходные города, выгодные торговые пути. Понятия и привычки, питавшие бесконечную усобицу русских князей XI и XII вв. за города, за волости, родились еще в IX в. Киев по своему значению для русской промышленности более других городов вызывал это соперничество.
Олег Новгородский за него погубил Аскольда и Дира Киевских; потом другой новгородский конунг, Владимир, истребив конунга Полоцкого Рогволода с сыновьями, погубил другого конунга Киевского, Ярополка, собственного брата. Из этого соперничества вышла первая русская династия: сперва восторжествовал род Рюрика, истребив или подчинив себе своих соперников, других таких же конунгов; потом в роде Рюрика восторжествовало племя младшего его правнука Владимира. Эта династия, утвердившись в Киеве и пользуясь экономическим его значением, постепенно стянула в свои руки разрозненные дотоле части Русской земли.
Так первый опыт политического объединения Русской земли был делом того же интереса, которым прежде созданы были независимые одна от другой городовые области, делом внешней русской торговли. Киевское княжество, как и городовые области, ему предшествовавшие, имело не национальное, а социальное происхождение, создано было не каким-либо племенем, а классом, выделившимся из разных племен.
Руководившая городовыми областями военно-торговая аристократия поддержала самого сильного из конунгов, помогла ему укрепиться в Киеве, а потом военными походами и торговыми договорами с Византией восстановить и обеспечить торговые сношения с приморскими рынками. Это общее дело разрозненных дотоле волостных торговых городов было завершением давних усилий русского промышленного мира, которому с начала IX в. враги начали загораживать торговые пути к Черноморью и Каспию.
Та же аристократия помогла киевским князьям распространить свою власть из Киева. Этим содействием объясняется неодинаковый успех князей в подчинении разных племен. Где этот класс был сосредоточен в больших торговых центрах, как у северян черниговских или переяславских, там вся область без борьбы или после легкой борьбы подчинялась киевскому князю, увлекаемая своей старшиной, тянувшей к нему по единству интересов и частью даже по племенному родству.
Напротив, древлян и вятичей, у которых, при отсутствии центрального властного города, этот класс еще не сложился или был разбит на мелкие местные общества, киевским князьям пришлось завоевывать по частям, долгой и упорной борьбой. Значит, военно-торговая аристократия больших городов была самою деятельною силой в создании политического единства Руси, которое тем и началось, что этот класс стал собираться под знаменами вышедшего из его среды киевского князя.
Но это политическое объединение класса было началом его социального разделения. Его прошлое сообщило ему двойственный характер: руководя торговыми оборотами городовых областей, он был для них и военно-правительственной силой. Теперь его боевые элементы начали переходить в дружину киевского князя, образуя новый правительственный класс княжих мужей, получавший уже не местное, а общерусское значение. Другие, более мирные люди того же класса оставались на своих местах, продолжая руководить городскими обществами.
Так из правительственного класса больших городов выделился соперник, с которым он должен был поделиться властью. Впрочем, при первых киевских князьях соперничество обоих классов смягчалось памятью об их недавнем товариществе, о близком социальном родстве. В X в. между княжеской дружиной и городской торговой аристократией еще не было значительного расстояния ни экономического, ни политического.
В Начальной нашей летописи слово Русь, этимологическое и историческое происхождение которого доселе остается необъясненным, имеет изменчивое значение, то географическое, то племенное, то сословное: под ним разумеется и Киевская земля в тесном смысле, и пришлые варяги в отличие от туземцев-славян, и высший класс, собравшийся вокруг киевского князя, без различия племенного происхождения. Отсюда можно заключить, между прочим, что Начальная летопись рассказывает о временах, когда в составе русского общества мешались племена и начинали разделяться сословия.
Константин Багрянородный и арабские писатели X в. противополагали русь славянам, как господствующий класс простонародью, которое платило дань руси. Но можно заметить, что арабы к этому господствующему классу по сходству экономического быта причисляли и городское купечество, не умея отличить его от княжеской дружины. Один из них знал Русь того времени, когда киевский князь со своими наместниками из Киева и других главных городов Руси завоевывал славянские племена, еще остававшиеся независимыми, продолжая дело, начатое городовой старшиной прежнего времени[17].
По его словам, Русь не имеет ни недвижимого имущества, ни пашен, и единственный ее промысел – торговля мехами; но эта же торговая Русь “производит набеги на славян, подъезжает к ним на кораблях, высаживается, забирает их в плен, отвозит к хозарам и болгарам и продает там”. Из договоров Руси с греками X в. знаем, что князь Киевский, его родня и бояре были тогда главные русские купцы, посылавшие со своими агентами торговые корабли в Византию.
Но между тем как правительственный класс Руси торговал, торговая аристократия больших городов продолжала пользоваться правительственным значением. Городские общества оставались в ее руках. Города и при князьях сохраняли свое прежнее военное устройство; их полки участвовали в походах княжеской дружины под начальством городовой старшины.
Князь Владимир на свои воскресные пиры приглашал вместе с боярами и сотских, десятских и нарочитых мужей. Не принадлежа к княжеской дружине, эти сотники и десятники городов в X в., по-видимому, еще выбирались своими горожанами. Но трудно сказать, что сталось с главным вождем городового полка, с тысяцким, который, по выражению летописей XI – XIII вв., держал воеводство своей тысячи и “весь ряд”[18].
Позднее, в XI и XII вв., эта важная должность не была уже выборной: тысяцкого назначал сам князь из членов своей дружины, из своих “мужей”. В 1089 г. тысяцким в Киеве был Ян, который в рассказе киевского летописца является дружинником князя, влиятельным боярином. Отца этого Яна – Вышату – Ярослав I назначил в 1043 г. воеводой в походе на греков, куда посланы были дружина князя и городовые полки. Но, читая рассказ летописи об этом походе, легко заметить особенную близость Вышаты к этим полкам.
Рядом с ним видим особого “воеводу Ярославля”, вероятно командовавшего собственно княжей дружиной. Когда бурей выбросило на берег несколько тысяч городского ополчения, никто из княжей дружины не хотел вести их домой; один Вышата сказал: “Я пойду с ними; останусь ли жив или погибну – только со своими вместе”. Это сообщает вероятность догадке, что Вышата был киевским тысяцким[19]. Может быть, Вышата по происхождению принадлежал к городской неслужилой знати, но служба в сане тысяцкого по назначению князя ввела его с сыном в княжескую дружину.
Точно так же новгородская знать XI – XII вв., занимая должности в местной администрации по назначению князя, получала значение и звание служилого боярства. Так прежняя старшина больших городов преобразовывалась в княжескую дружину. Назначая тысяцкого из среды городской знати, князь мог поручать эту должность и члену своей дружины, но с согласия города.
Нечто подобное было с должностью киевского тиуна, городского судьи, в 1146 г., когда князь обещал киевлянам замещать ее “по их воле”. Тем или другим порядком назначения тысяцкого могли примиряться и в X в. притязания обеих сил, деливших между собою власть над обществом. Эта политическая и экономическая близость двух господствующих классов и обозначилась присутствием городской старшины в совете князя Владимира рядом с княжеской дружиной, старцев градских рядом с болярами.
[1] Летопись по Лаврент. Списку, изд. Археогр. Ком. 1872 г., стр.124. Прибавления к Твор. Св. Отц., ч. 2, стр. 245. Объяснения обоих постановлений см. в приложении II.
[2] Летоп. По Лавр. Списку. Стр. 122, примечания.
[3] Соловьева, Ист. Росс. I, по 4 изданию, стр. 238 и сл.; его же статья о нравах славян в Архиве историко-юрид. Сведений Калачова, кн. 1, отд. 1, стр. 19 и 20. – Эверс видел в старцах почетнейших мужей в знаменитейших воинских родах Киева, мужей, которые по своей старости и опытности имели решительное преимущество перед своими согражданами.
Древн. русское право, в переводе Платонова, стр. 244. – Рейц нерешительно видит в старцах знатных начальников славянских племен, которые поступили на княжескую службу. Истор. росс, законов в переводе Морошкина, стр. 29 и след. – Г. Иловайский считает городских старцев домовладыками, наиболее зажиточными и семейными людьми города. Ист. России, ч. 2, стр. 301.
[4] Эта “Повесть временных лет, откуда есть пошла Русская земля”, занесенная в Начальную летопись и служащая введением в нее, составлена, как мы думаем по некоторым признакам, около половины XI в., не позже Ярослава I.
[5] Предлагаемый здесь очерк этой истории есть сокращение I – V глав исследования, помещенных в №№ 1, 3, 4 и 10 Русской Мысли за 1880 г.; там подробно изложены соображения, на которых основан помещаемый здесь краткий очерк.
[6] Г. Каркали, Сказания мусульм. писателей о славянах и русских, стр. 49.
[7] Никон. I, 7.
[8] Г. Каркави в указанном издании, стр. 137 и 268.
[9] Полоцкая составилась из ветви кривичей с частью дреговичей; Смоленская из другой ветви кривичей с частью радимичей и, кажется с несколькими поселками дреговичей и вятичей; черниговская из части северян с другой частью радимичей и с большинством вятичей. Киевская состояла из полян, почти всех древлян и части дреговичей; новгородская – из племени ильменских славян с изборской ветвью кривичей. Одна Переяславская область имела одноплеменное славянское население, состоявшее из южной половины северян.
[10] Это были области Новгородская, Полоцкая, Смоленская, Черниговская, Киевская и Переяславская, вероятно, уже существовавшая в то время; к ним можно причислить и область Любеча, если только она по своим размерам соответствовала важному торговому значению этого города в X в.
[11] Полное Собр. Русск. Летописей, VII. стр. 268.
[12] С приобретением самостоятельности Псков стал выбирать двух посадников вместо одного, как было в Новгороде: но должность тысяцкого не была учреждена, потому что Псков, как бывший пригород, не имел тысячного устройства. Впрочем, где правительственный порядок устанавливался князьями, а не самим городским обществом, там и пригороды, становясь стольными великокняжескими городами, устроялись в тысячи: так встречаем тысяцких в двух бывших ростовских пригородах, во Владимире на Клязьме в XIII в. и в Москве в XIV в. Тысяцкого имел и Новгород Нижний, когда стал великокняжеским городом. Сторожевое укрепление в Киевской земле Белгород, возникшее при св. Владимире из княжеского дворцового села, при Мономахе также было тысячей.
[13] Как выбирались эти старцы, вечем всего города, или только нарочитыми мрками, собиралось ли тогда самое вече, – на эти и другие подобные вопросы можно отвечать только гадательно по сравнению с позднейшим новгородским управлением, которое, устанавливаясь на большом просторе, долго хранило в себе старинные докняжеские порядки, подавленные в других старших городах князем и его дружиной.
Не здесь ли кроется ответ на вопрос, почему Начальная летопись упоминает о старцах городских только при Владимире? Выросши в Новгороде и привыкнув там действовать об руку с местной городской старшиной, этот князь приблизил ее к себе и в Киеве, где ее значение было уже заперто господством княжей дружины. Точно также Владимир поспешил восстановить в Киеве кумиры Перуна и других богов, еще сильных на далеком севере, но уже начинавших терять свое обаяние на близком к Греции днепровском юге.
[14] Еврей X в. Ибрагим в отрывках, приведенных у араба Ал-Бекри. А. Куника и бар. Розена, Известия Ал-Бекри и других авторов о Руси и славянах, ч. 1, стр. 46 и 54.
[15] Полн. Собр. Русск. Летописей, VII, 268.
[16] Русская форма скандинавского викинга.
[17] Ибн-Даста, писавший приблизительно в 930-х годах. Г. Каркави. Сказания мусульм. писателей о славянах и русских, стр. 267 и сл.
[18] Лаврент. 201 и 450.
[19] Там же, стр. 201, 212, 271, 150. Соловьев, I, 252, по 4-му изданию.
