Элементы основных законов в Уложении царя Алексея Михайловича

I.

Юридическая техника древних и старинных памятников права характеризуется отсутствием абстрактного мышления и рациональной систематики.

Старые юристы мыслят конкретно, образами и потому, когда излагают то или другое правоположение, то не столько определяют его общий логический состав, сколько рассказывают частный конкретный случай, не вскрывают самой идеи, а лишь живописуют образ, в котором эта идея проявилась в жизни.

Расположение правового материала в древних записях юридических обычаев и в старинных законодательных сборниках соответствует общему тону конкретного мышления и образного выражения мысли.

Оно не исходит из отвлеченной логической системы, построенной на расчленении общих юридических понятий или сложных юридических отношений на их составные элементы, но следует какому-либо конкретному порядку, в котором реальная жизнь и непривычное к абстракции мышление сочетают правовые явления, хотя бы и разнородные, однако связанные единством будь то субъекта, будь то объекта юридического отношения.

Вследствие этого расположение материала в древних и старинных памятниках права существенно разнится от систематики законодательных сборников нового и новейшего времени. Несходство столь велико, что дает повод большинству историков права отрицать в старых юридических памятниках наличность какой бы то ни было системы.

Такое отрицание является, вне всякого сомнения, скороспелым и неправильным. Надлежит отрешиться от привычного нам абстрактного мышления, окунуться в глубь конкретного, образного мышления старины, проникнуться стилем эпохи, войти в особенную архитектонику данного памятника права, и секрет его своеобразной систематики раскроется.

Конечно, для этого нужны усердие и внимание, требуются известные усилия, но их стоит приложить, так как самое дело, хотя и трудно, но не безнадежно и, главное, в случае удачи весьма плодотворно по своим последствиям.

В плодотворности этой не усомнится никто из юристов, ибо для всякого юриста понятно и ясно важное значение систематического толкования и, следовательно, знания подлинной системы памятника права для надлежащего его уразумения.

Весьма распространенным в старину видом систематики памятников права является расположение в них правового материала в хронологическом порядке, т.е. в порядке следования во времени юридических явлений, приуроченных к одному субъекту либо к одному объекту.

Такой порядок оказывается излюбленным потому, что для юриста, мыслившего не абстрактными идеями, а конкретными образами, он был наиболее доступным и легким средством установления последовательной связи между разрозненными юридическими отношениями.

Вполне понятно, что в те времена, когда не дошли еще до раскрытия внутренней последовательности в логическом развитии того или другого юридического института, придерживались в его изложении внешней последовательности событий, порождающих юридические отношения.

Нам уже приходилось указывать в печати на то, что хронологический порядок расположения правового материала принят в отдельных частях Уложения царя Алексея Михайловича, и, в частности, подробно раскрыть хронологическую систему VII и X главы этого законодательного памятника^[1].

В настоящее время мы позволим себе остановиться на посвященных служилому землевладениюXVI и XVII главах Уложения, в которых также применяется хронологический порядок расположения правового материала, и займемся рассмотрением систематики этих глав.

II.

Глава XVI “О поместных землях” открывается статьей, устанавливающей размеры поместных окладов разных чинов служилых людей Московского государства (XVI, I). Статья эта образует обособленную от дальнейшего содержания и потому самостоятельную (1-ю) часть главы.

Полученное служилым человеком по отечеству, верстанью и даче старинное в его роду поместье установленного в первой части нормального оклада является предметом юридической регламентации в тридцати трех последовательных (со 2-й по 34-ю включ.) статьях XVI главы. Законодатель следит за судьбой этого поместья в хронологическом порядке личной судьбы его первоначального владельца.

Прежде всего рассматривается судьба поместья в период трудоспособности его владельца, обеспечивающей возможность несения им государевой службы. Этому посвящена II часть главы, обнимающая шесть статей – со 2-й по 7-ю включительно. Все эти статьи говорят о мене поместий.

Может показаться странным, почему все, что законодатель считает нужным сказать о положении поместья, когда оно находится в руках трудоспособного и несущего государеву службу владельца, в руках “имянного поместного человека” (как выражается Уложение в другом месте – X, 133), сводится исключительно к регламентации мены поместий.

Казалось бы, здесь следовало бы сказать не только о распоряжении, но и о владении и пользовании поместьем, надлежало бы определить самую природу поместного права. Удивляться, однако, нечему, ибо все здесь вполне соответствует характеру и духу своего времени.

Подобно тому как древний летописец не дает статического описания окружающей его среды, а сообщает лишь факты, приводившие современную ему жизнь в движение, так и древний законодатель не определяет самой природы юридических отношений, а регламентирует только их движение.

Вот почему в разбираемой нами части XVI главы обойдено молчанием статическое состояние владения и пользования и говорится только о динамическом состоянии распоряжения, каковое по отношению к поместьям допускалось единственно в виде мены.

За периодом трудоспособности следует старость и дряхлость, когда уже государеву службу служить “не мочно”, и от службы отставляют. К этому периоду в жизни первоначального владельца приурочена III часть XVI главы (ст. 8-12), в которой говорится о прожиточных поместьях.

Основное содержание этой части составляют прожиточные поместья самих служилых людей, отставленных от службы. Но так как в обеспечении от “пожити” и в регламентации “сдачи”, устанавливаемых в ст. 8-12 XVI главы, нуждаются прожиточные поместья не только самих служилых людей, но и их вдов и дочерей, то, чтобы исчерпать раз затронутый вопрос и впредь к нему не возвращаться, законодатель тут же говорит заодно обо всех прожиточных поместьях – и отставленных от службы служилых людей, и вдов, и девок.

Прием – весьма характерный и крайне далекий от современной нам законодательной техники. Благодаря этому приему создается такое положение: о недопустимости “пожити” во вдовиных прожиточных поместьях и о “сдаче” прожиточных поместий вдов и девок говорится раньше, чем излагается основное правило о даче вдовам и дочерям на прожиток из поместий, оставшихся после их мужей и отцов “выморочными”. Подобный порядок совершенно немыслим в современных нам кодексах.

Жизнь кончается смертью. Следуя хронологическому порядку, IV часть XVI главы (ст. 13-34) регламентируют судьбу поместья после смерти первоначального его владельца в первом поколении его преемников.

Однообразное течение этой части как бы нарушаетсястатьей 24, которая начинается так: “А у которых дворян и у детей боярских старыя отцовския поместья в разоренных городех, а учнут они бити челом государю о поместье вновь”…, – и составляет как бы переход от старых отцовских поместий к старым поместным дачам.

На самом деле такого изменения темы здесь нет, потому что поднятый вопрос об испрашивании новой поместной дачи рассматривается в ст. 24 главным образом со стороны налагаемой на челобитчиков обязанности: “те старыя отцовския поместья, которыя и в разоренных городех, объявлять, а не таить”.

Затемст. 25-28 говорят о “прописных и утаеных” вопреки только что приведенному предписанию поместьях ист. 29опять возвращается к старым отцовским поместьям, имея в виду поворот из раздачи поместий, покинутых владельцами, которые долгое время пробыли в плену.

Заканчивается IV часть установлением прожиточного оклада вдовам и дочерям служилых людей вообще (ст. 30-32) и неверстанных в особенности (ст. 33)^[2] и регламентацией раздела отцовских поместий после смерти отца между старшими детьми, написанными в отводе, и младшими, за которыми поместья были справлены еще при жизни отца (ст. 34).

Проследив судьбу поместья после смерти первоначального владельца при первом поколении его преемников и, таким образом, исчерпав вопрос путем доведенья его до исходного положения (испомещения по окладу), составители Уложения переходят к другой теме, хронологически более поздней, именно: к новым дачам не из отцовских поместий. К этой теме относятся ст. 35-50, образующие V часть XVI главы.

В V части говорится о новых поместных дачах из порозжих земель, пустошей и выморочных земель как в Московском уезде и в городах, так и на Московской Украине “из диких поль” (ст. 35-40).

Затем предусматриваются возможные столкновения новых поместных дач московским служилым людям с земельными правами татар, мордвы и прочих некрещеных инородцев, и оберегаются неприкосновенность и нерушимость этих прав (ст. 41-44).

При случае дается общая регламентация поместного землевладения служилых некрещеных инородцев со стороны обязанностей последних по отношению к службе и к земле (ст. 45).

Далее, в связи с новыми дачами вообще рассматривается вопрос о сдабривании земель, розданных в поместья, а заодно уже по ассоциации и об одабривании земель, розданных в вотчины (ст. 46-48).

Наконец, тема о новых дачах завершается постановлением о некоторых территориальных (для белозерцев) ограничениях менового оборота и раздаче поместий (ст. 49). По ассоциации приводится аналогичное ограничение сословного характера для казачьих вотчинных земель (ст. 50).

VI часть (ст. 51-53) устанавливает обязанность крепления поместных, попутно и вотчинных прав на землю грамотами и писцовыми книгами.

Часть VII (ст. 54-65) преподает указания для решения судебных споров о поместьях, причем различаются и последовательно рассматриваются два вида таких споров: 1) споры между родственниками и свойственниками (ст. 54-58) и 2) споры между посторонними людьми, возникающие из-за подыскивания служилыми людьми поместий друг под другом (ст. 59-65). Указанное распределение материала нарушается только тем, что ст. 62 опять говорит о тяжбах между родственниками.

Последняя VIII часть (ст. 66-69) перечисляет поводы и случаи, когда поместные земли отнимаются и отдаются в раздачу. При этом попутно упоминается в одной статье (69-й) и об отнятии вотчин.

На основании произведенного разбора можем представить систему изложения XVI главы Уложения в виде следующей схемы:

1. Установление нормы поместного оклада:
   • часть I – ст. 1.
2. Регламентация старых отцовских поместий:
   • а) в период трудоспособности и действительной службы их владельцев – часть II – ст. 2-7;
   • б) в пору старости и дряхлости владельцев, отставленных от службы, – часть III (о прожиточных поместьях), ст. 8-12;
   • в) регламентация судьбы поместья после смерти первоначального владельца в первом поколении его преемников – часть IV – ст. 13-34.
3. Новые поместные дачи:
   • часть V – ст. 35-50.
4. Укрепление поместных прав грамотами и по писцовым книгам:
   • часть VI – ст. 51-53.
5. Разрешение судебных споров о поместьях – часть VII:
   • а) между родственниками и свойственниками – ст. 54-58;
   • б) между посторонними людьми из-за подыскивания поместий – ст. 59-65.
6. Поводы и случаи отнятия поместий:
   • часть VIII – ст. 66-69.

Как видно из представленной схемы, хронологический порядок изложения является руководящей нитью при построении XVI главы. Он особенно выдержан в отделе Б, но и последующие отделы не чужды этого именно порядка.

В самом деле, вполне естественно предположить, что вопрос о новых поместных дачах поставлен составителями Уложения на то место, которое он занимает, под влиянием представления о таком положении, когда после смерти служилого человека не оказалось за ним достаточного количества поместной земли, из которой можно бы было испоместить его сыновей.

Само собою разумеется, что укрепление поместных прав соответственными документами встает на очередь только после предварительного получения поместья; то же следует сказать и о судебных спорах о поместьях, и об отнятии поместий.

Таким образом, оказывается возможным отнести отделы В, Г, Д и Е (части V-VIII) к судьбе поместья после смерти первоначального (по окладной даче) владельца в первом поколении его преемников.

III.

Глава XVII “О вотчинах” точно так же построена по хронологической системе. Составители Уложения и в этой главе отправляются от известного хронологического порядка и вполне заметно следуют ему на протяжении всей главы. Хронологический порядок XVII главы приурочен не к личной судьбе владельца, как это было в главе XVI, а к происхождению вотчин.

Составители Уложения различают прежде всего вотчины старинные и пожалованные недавно – в царствование Михаила Федоровича. О первых говорится в ст. 1-15, о вторых – в ст. 16-26. Таким образом, определяются две первые части XVII главы.

Часть I (ст. 1-15) открывается изложением указа 136 года о выслуженных вотчинах (ст. 1), и все содержание этой части сводится к истолкованию упомянутого указа, а также к согласованию с ним старых государевых указов и уложений. В этой части находится прямо не относящаяся к ней статья (9-я) о порядке продажи помещикам их же поместных земель в вотчину.

Попала она сюда по ассоциации ввиду того, что в предыдущей (8-й) статье о наследовании разного рода купленных вотчин упоминаются и вотчины, купленные у казны из своих же поместных земель. Вообще же о купленных вотчинах говорится в I части потому, что ими указы 136 и 137 годов вознаграждают вдов за устранение их от наследования родовых и заслуженных вотчин.

Основная же мысль, объединяющая все 15 статей I части в одно целое, заключается в обеспечении за служилым родом его старинных вотчин и в утверждении того расширения вотчинных прав, которое проведено в указах 136 и 137 годов, приравнявших выслуженные вотчины к родовым.

II часть (ст. 16-26) посвящена подтверждению прав на вотчины более позднего происхождения, именно – пожалованные за московское осадное сиденье в Смутное время (см. ст. 16, 17, 19, 20) и оставленные за теми тушинцами, которые своевременно отстали от измены и присоединились к боярам (ст. 25).

Регламентация отдельных вопросов, связанных с обладанием такими вотчинами, дается в ряде статей настоящей части. Пожалования вотчин за московское осадное сиденье и подтверждение вотчинных прав раскаявшихся тушинцев по времени предшествовали указам 136 и 137 годов, которые приводятся и развиваются в I части.

В Указной книге Поместного приказа соответственные указы, напр. Указ 1622 г. о московском осадном сиденье^[3] и указ 1623 г. о тушинцах^[4], помещены раньше указов 136 и 137 годов. Тем не менее основанные на них статьи Уложения (XVII, 17 и 25) попали во вторую часть XVII главы.

Ясно, что составители Уложения отступили от принятой в Указной книге хронологической последовательности указов по времени их издания, так как проводили свою особую хронологическую систему по времени происхождения вотчин. Систему эту нарушает во второй части статья 18, предписание которой относится к вотчинам старинным.

Источником этой статьи является Уложение царя Михаила Федоровича от 12 марта 1620 года о примерных землях. В этом Уложении соответственное предписание помещено непосредственно вслед за постановлением, в котором речь идет о вотчинах, пожалованных за московское осадное сиденье^[5].

Точно так же и в XVII главе Уложения царя Алексея Михайловича 18-я статья следует непосредственно вслед за постановлениями о тех же вотчинах (ст. 16-17). Таким образом, мы видим, что нарушение самостоятельной системы XVII главы в данном случае произошло под случайным влиянием источника, каковым была Уставная книга Поместного приказа.

В III часть XVII главы мы выделяем ст. 27-44. В ней идет речь: 1) о родовом выкупе (ст. 27-31), 2) о поводах и случаях отнятия вотчин на государя (ст. 37-40), 3) о запрещении перехода вотчин к холопам (ст. 41) и 4) о запрещении перехода вотчин к церкви (ст. 42-44). Казалось бы, что все эти вопросы разные, и нет поэтому основания сводить их в одну часть.

На самом деле, однако, это не так. Все приведенные вопросы объединены единой мыслью о том, чтобы обеспечить вотчины от выхода их из служилого рода, откуда бы опасность выхода ни угрожала, от частных ли сделок или от конфискации государством.

Соответственные частные сделки либо парализуются в своих последствиях помощью родового выкупа, либо признаются недействительными. Что касается конфискации, то, само собою разумеется, она не парализуется и не отменяется; по отношению к ней обеспечиваются лишь интересы третьих лиц, владеющих вотчиной, приобретенной от изменника по купчей или по закладной.

Пока мы обошли молчанием ст. 32-36. Статьи эти предусматривают разного рода злоупотребления при продаже и залоге вотчин. Они не имеют прямого отношения к основной теме III части и попали в нее исключительно по ассоциации с продажей и залогом, о которых шла речь в постановлениях о родовом выкупе. Подобное привлечение постороннего материала в силу внешней ассоциации составляет в законодательной технике старины явление частое и обычное.

Так как со статьи 45 начинаются постановления о новых вотчинах, то предшествующая ей III часть подлежит отнесению к отделу о вотчинах старых в качестве логического завершения.

IV часть (ст. 45-49) говорит о возникновении у служилого рода новых вотчин, причем различаются два последовательно рассматриваемых способа возникновения: 1) путем покупки в вотчину порозжих и пустых поместных земель (ст. 45-46 и первая половина ст. 47), и 2) путем покупки служилым человеком в вотчину его же поместья (вторая половина 47 статьи ист. 48).

“А кому, – гласит ст. 48, – подмосковное поместье продано будет в вотчину, и тем люд ем въпредь, в то место, подмосковного поместья не давати”. Это запрещение заставляет составителей Уложения вспомнить, что служилые люди, которым подмосковные поместья даны в прошлых годах за московское осадное сиденье в вотчину, сохраняют право на получение сверх подмосковных служилых вотчин еще и подмосковного поместья по нормальному окладу.

Таким образом, создается ст. 49, не имеющая отношения к теме IV части и включенная в нее по внешней ассоциации. Заметим кстати, что ст. 49 была бы более на месте во II части, ибо имеет больше отношения к ст. 19, чем к 48. Напротив того, ст. 9, попавшая в I часть, должна бы скорее находиться в IV части.

Но, как мы видим, составители Уложения не руководятся внутренним единством юридических отношений, а следуют системе хронологической и увлекаются внешними ассоциациями, нарушающими и хронологическую систему.

Что решающее значение придается системе хронологической, видно из того, что одно и то же по содержанию постановление о примерных землях приводится в XVII главе дважды: один раз применительно к старинным вотчинам (ст. 18) и другой раз применительно к новым вотчинам, купленным из порозжих земель (ст. 45).

V часть посвящена вопросу о межевании вотчинных, а заодно уж и поместных земель (ст. 50-53), VI – о взыскании пошлин при “вотчинной записке” (ст. 54) и, наконец, VII часть – о неотменном сохранении силы судебных решений по старым вершеным “поместным делам” (ст. 55).

Под “поместными делами” разумеются в последнем случае все дела по служилому землевладению – и поместные, и вотчинные. Такое распространительное толкование судебных “поместных дел” основывается на том, что ведавший все служилое землевладение приказ назывался “поместным” и все дела его юрисдикции названы поместными.

На основании приведенного разбора можем представить систему XVII главы в виде следующей схемы:

1. Утверждение прав служилых людей на старые вотчины:
   • а) старинные вотчины – часть I (ст. 1-15);
   • б) вотчины более позднего происхождения – часть II (ст. 16-26);
   • в) обеспечение старых вотчин от выхода их из служилого рода – часть III (ст. 27-44).
2. Регламентация возникновения новых вотчин: часть IV (ст. 45-49).
3. Постановления, относящиеся к старым и новым вотчинам:
   • а) о межевании – часть V (ст. 50-53);
   • б) о пошлинах при вотчинной записке – часть VI (ст. 54).
4. Установление неотменной силы судебного решения по старым вершеным поместным делам: часть VII (ст. 55).

IV.

Хронологическая система XVII главы заслуживает особого внимания. Сравнительно с хронологической же системой главы XVI она оказывается своеобразной. Своеобразие заключается в том, что в основу хронологического порядка распределения правового материала в XVII главе положена не личная судьба землевладельца, как в главе XVI, а разновременность происхождения вотчинного землевладения.

Различаются и последовательно рассматриваются вотчины старинные, вотчины более позднего происхождения и, наконец, новые, возможные в будущем вотчины служилых людей.

Часть, посвященная старинным вотчинам, занята согласованием указов 136 и 137 годов с прежними государевыми указами и уложениями о вотчинах и выяснением того расширения вотчинных прав, которое произошло от приравнения выслуженных вотчин к родовым.

О содержании и природе прав служилых людей на старинные вотчины не говорится. Как древние, исконные, права эти сами собою разумеются как полные, бесспорные, нерушимые. Уложение только подчеркивает, что указами 136 и 137 годов приложение этих прав расширено.

Упомянутые указы имели для вотчинного землевладения весьма важное значение, так как около половины (43%) вотчин служилых людей по отечеству являлись в XVII веке вотчинами выслуженными^[6].

Иное отношение проявляет Уложение к вотчинам более позднего происхождения. К ним отнесены вотчины, пожалованные за московское осадное сиденье, и вотчины, не конфискованные у раскаявшихся тушинцев и оставленные за ними.

Вотчины тушинцев могли быть тоже старинные, “старыя их родственныя”, как сказано о них в статье 25, но так как за измену они подлежали конфискации, то оставление их за вотчинниками ввиду их раскаяния и последующей верной службы приравнивается как бы к новому пожалованию, отчего они и поставлены наряду с вотчинами, данными за московское осадное сиденье.

А иные вотчины тушинцев были конфискованы при царе Василии Ивановиче Шуйском и только потом отданы их раскаявшимся собственникам, как это видно из статьи 25 XVII главы.

Относительно вотчин более позднего происхождения, связанных, как видим, со Смутным временем, Уложение занято исключительно тем, чтобы утвердить и подтвердить полноту и нерушимость вотчинных прав обладающих этими вотчинами служилых людей.

Применительно к тем, кому даны вотчины за московское осадное сиденье, сказано: “и тем люд ем теми вотчинами владеть по жаловальным грамотам и по писцевым книгам” (XVII, 16).

Далее постановлено, чтобы тем, кто за московское осадное сиденье получили “вотчинные оклады против Государева указу не сполна”, – “вотчинные их оклады полнить” (XVII, 19), а тем, кому даны вотчины в местностях, отошедших затем от Московского государства к Литве, – “против их отошлых вотчин, давати в вотчину из их новых поместей столько же четвертей, сколько у кого вотчины отошло в Литовскую сторону” (XVII, 20).

Наконец, определяются права этих заслуженных вотчинников на пользование бортными ухожьями и всякими угодьями (XVII, 21-24). Столь заботливо и тщательно подтверждает Уложение права на вотчины, выслуженные за московское осадное сиденье.

По поводу признания вотчинных прав раскаявшихся тушинцев прежде всего поясняется, за что оказана им такая милость, – “за то что они, после московского разорения, пришед под Москву, соединилися з бояры и воеводы, и стояли против литовских людей, и Московскаго государства у литовских людей доступали в месте, и Божиею милостию, а своею многою службою Московскаго государства у Литвы доступили и очистили” (XVII,  25).

За пояснением следует подтверждение земельных прав: “тем их вотчинам и поместьям по тому же быть неподвижно, та владети им теми поместьи и вотчинами по прежним дачам, и по жаловальным грамотам, которые им грамоты даваны после московского разоренья.

А будет у кого на такия вотчины и поместья старые грамоты утерялись: и тем бити челом о новых грамотах; а в поместном приказе против того их челобитья сыскивати дачами, и писцовыми книгами… и им на те вотчины и поместья по сыску давати новые грамоты, почему им теми вотчинами и поместьи въпредь владети” (XVII, 25).

В качестве источников при составлении разбираемой части XVII главы послужили несколько разновременных указов царя Михаила Федоровича, которые подтверждали права на вотчины, выслуженные в Смутное время, и устанавливали их бесспорность.

Указы эти вызывались затруднениями, связанными с утратой крепостей во время “московской разрухи” и затем в кремлевский пожар 3 мая 1626 года, и формально направляли все свое внимание на укрепление соответственных прав иными доказательствами^[7].

В Уложении цивилистическая сторона укрепления вотчинного землевладения отступает на второй план, и на первое место выдвигается публично-правовой элемент подтверждения вотчинных прав верховной государственной властью. Такое различие отправных точек зрения проявляется с особенной наглядностью при сопоставлении ст. 25 с ее указанными источниками.

Первая половина статьи основывается на указе царя Михаила Федоровича от 10 июля 1623 года^[8]. Указ этот жалует раскаявшихся тушинцев, у которых “вотчинные крепости в Московское разоренье пропали”, и восстанавливает права их на все из земли “опричь тех вотчин и поместей, которые даваны им у вора в Тушине и под Смоленском у короля и у королевича”.

Первая половина статьи 25 ставит вопрос о тушинцах принципиально, независимо от утраты вотчинных крепостей, подтверждает права раскаявшихся тушинцев на их старые вотчины и поместья, а о пожалованьях вора, короля и королевича не упоминает, так как они давно уже отпали и не представляли интереса при кодификации.

Что же касается утраты вотчинных крепостей, то о ней говорится только во второй половине 25 статьи и делается по поводу нее постановление применительно к указу 10 февраля 1619 года^[9].

Конфискация вотчин служилых людей, примкнувших к Тушинскому вору, была произведена при царе Василии Ивановиче Шуйском, и тогда же конфискованные земли были отданы в раздачу другим служилым людям согласно общему правилу.

Тем из тушинцев, которые не раскаялись своевременно, не воссоединились своевременно с законной властью и не загладили своей измены последующей верной службой отечеству в момент величайшей для него опасности, земли их не были возвращены и остались они за теми, кто их получил из раздачи.

Уложение подтверждает права служилых людей на земли, розданные из конфискованных у тушинцев вотчин. Статья 26 XVII главы гласит: “А которые стольники и стряпчие, и дворяне московские, и городовые дворяне, и дети боярские были в Тушине, а вотчины их розданы в роздачю, блаженныя памяти при Государе Царе и Великом Князе Василии Ивановиче всея Русии, а пося мест им те их вотчины не отданы: и тем вотчинам быти по дачам блаженныя памяти Государя и Царя Великаго Князя Василия Ивановича всея Русии за теми людьми, кому те вотчины отданы, бесповоротно”.

Несомненно следует предполагать, как мы это и сделали выше во вступительном к рассматриваемой статье пояснении, что вотчины, “пося мест” не отданные тушинцам, не возвращены им оттого, что они того не заслужили.

Такое предположение не исключает, однако, возможности отдельных случаев невозвращения и по другим причинам, например, вследствие каких-либо неправильностей в поданных челобитных или просто вследствие приказной волокиты.

Законодатель не допускает, однако, никаких изъятий из правила, установленного им в статье 26. Этим он пресекает дальнейшие споры и таким образом ликвидирует, как теперь принято говорить, все изменения, внесенные в вотчинное землевладение Смутным временем, применительно к тому состоянию, в котором это землевладение очутилось ко времени кодификации.

Часть III, как указано выше, относится ко всем старым вотчинам, как старинным, существовавшим до Смуты, так и приобретенным в Смутное время, и имеет целью обеспечить старые вотчины от выхода из рода их владельцев.

Сводя вместе все изложенное до сих пор, можем сказать, что первые три части (ст. 1-44) XVII главы проникнуты одной мыслью, и мысль эту лучше всего формулировать словами указа 10 июля 1623 года – “чтобы всякие люди имали свое прямое родственное и купленное своих отцов и дедов и братьи своей родных”^[10].

Обеспечив, таким образом, наличный фонд вотчинного землевладения за отдельными вотчинниками и родом каждого из них “безповоротно”^[11] и “неподвижно”^[12], составители Уложения переходят затем к вопросу о возможности дальнейшего увеличения этого фонда.

Указанному вопросу посвящена IV часть XVII главы, содержащая в себе постановления о продаже в вотчину порозжих и пустых поместных земель служилым людям и занятых поместий их владельцам.

Сущность и основная цель этих постановлений заключается не в гражданско-правовом регулировании сделок с казной по купле-продаже земли^[13], а в установлении публично-правового принципа, в силу которого государственная власть выражает готовность поступиться своим поместным фондом в пользу расширения площади вотчинного землевладения.

Что дело идет именно о такой уступке государственного интереса в пользу частных интересов служилых людей, видно из тех ограничений, которые положены этой уступке в той же части XVII главы.

“А не верстаным, – говорится в статье 47, – и которые Государевы службы не служат, таких (порозжих и пустых) земель не продавать. А будет кто о таких землях учнет Государю битичелом в продажю, а иной в те же поры о тех землях учнет Государю битичелом в поместье, и такие земли отдавать в поместье, а в куплю не продавать”.

На основании произведенного разбора XVII главы Уложения мы приходим к заключению, что в этой главе устанавливается известное ограничение или, точнее, самоограничение верховной государственной власти по отношению к вотчинному землевладению служилых людей по отечеству.

Самоограничение это проявляется в двух основных положениях: в утверждении и подтверждении прав служилых людей на наличные вотчинные земли и в заявленной государственною властью готовности поступиться своим поместным земельным фондом в пользу расширения площади вотчинного землевладения.

Особенно важное значение принадлежит первому из указанных проявлений самоограничения государственной власти. Оно представляет собою не что иное, как принципиальное признание бесповоротности и неподвижности вотчинного землевладения, т.е. признание неприкосновенности частной поземельной собственности служилых людей по отечеству.

Политический характер этого признания сказывается вполне определенно в последовательном приложении одного и того же принципа к вотчинам разновременного происхождения, особенно в выделении с этой целью в самостоятельную часть постановлений о вотчинах, происхождение которых связано со Смутным временем.

Своеобразная хронологическая система XVII главы дает, таким образом, ключ к уразумению ее сущности и служит лучшим и надежнейшим средством для толкования содержащихся в ней правоположений.

Из общего принципа признания бесповоротности и неподвижности вотчинного землевладения проистекают некоторые специальные его гарантии, устанавливаемые в Уложении. Таковы:

1) ограничение вотчинного землевладения пределами служилого сословия, выразившееся в запрещении на будущее время перехода вотчин к боярским людям и монастырским слугам (XVII, 41)^[14];

2) признание вотчинного землевладения и без вотчинных грамот по “скаске” и сыску (XVI,51);

3) установление правила, согласно которому оболживленные вотчины признаются вылганными и отнимаются на государя не иначе, как по предварительному сыску и по очной ставке (XVII, 17 и XVI, 59)^[15], причем для последней полагаются в интересах вотчинников определенные преклюзивные сроки (XVI, 59);

4) на случай конфискации вотчин за измену обеспечиваются интересы третьего лица, приобретшего вотчину путем купли-продажи или заклада от вотчинника, учинившего потом измену (XVII, 38-40). Из приведенных гарантий требуют некоторого пояснения вторая и четвертая.

“А будет про … земли сыщется допряма, что за ними те земли прямые их вотчинные, а не поместные земли, и им теми землями велеть владеть в вотчине же, хотя у них на те земли и вотчинных грамот нет, и в писцовых книгах написаны за ними по скаске их” (XVI, 51).

В приведенном случае по челобитью подыскивающих себе поместье посторонних служилых людей возникает подозрение, что данная земля не вотчинная частная, а поместная государева.

Хотя возникает, таким образом, подозрение о самовольном присвоении государственных земель, государственная власть не настаивает на непременном представлении вотчинных грамот, отказывается от требования исключительно формального доказательства вотчинных прав и довольствуется тем, что путем сыска проверяет правильность “сказки” вотчинника, на основании которой земля его занесена в писцовую книгу как вотчинная.

Поместный земельный фонд государства уменьшался и оскудевал. Тем не менее государство полагает осуществлению своих притязаний на землю известные пределы, отступает от строго формальной точки зрения и допускает материальную доказуемость вотчинных прав.

Отказ от безусловного требования вотчинных грамот свидетельствует об особом уважении государственной власти к вотчинному землевладению и как бы о признании того факта, что “прямое родственное и купленное своих отцов и дедов и братьи своих родных” может быть и непроизводным от государственной власти, независимым от официального укрепления, старинным бытовым землевладением, о котором может “сказать” только сам вотчинник и которое могут удостоверить только его соседи, такие же, как и он, насиженные стародавние землевладельцы.

Что именно так смотрела государственная власть на вотчинное землевладение, видно из сопоставления с аналогичным постановлением о поместьях. Не отнимало государство и поместий, когда “поместья будут помечены, а Государевых грамот те люди по пометам на те свои поместья не возьмут многое время”, но в случае челобитья подыскивателей считало нужным “велеть им на те свои поместья имать Государевы грамоты. А за то что они на те свои поместья грамот не возьмут многое время, имати на них с тех грамот печатные пошлины в двое” (XVI, 53).

По отношению к поместьям оказалось неприменимым и недопустимым то признание бытового, так сказать, обладания, которое применялось к вотчинам.

Конфискация по законам Московского государства применялась широко и проводилась неумолимо особенно по отношению к изменнику, который “из Московскаго Государства отъедет в иную землю”. Тем не менее в Уложении принимаются меры к ограждению интересов третьих лиц, которые владеют вотчинами изменника по купчим или по просроченным закладным, совершенным до учинения им измены.

В соответственных постановлениях предусматриваются три возможных случая: 1) когда купчая или просроченная закладная записаны в книги до акта измены, 2) когда купчая и просроченная закладная не были своевременно записаны в книги, и 3) когда измена последовала до истечения срока по закладной.

В первом случае вотчина не подлежит конфискации и остается собственностью купившего или удержавшего ее по просроченной закладной (XVII, 38); во втором случае вотчина берется на государя “для того, что он (третье лицо) ту вотчину купя, или взяв в заклад на срок, и после сроку, которой срок в закладной написан, за собою в книги не записал” (XVII, 39); в третьем случае постановлено: “та вотчина у того у кого она будет заложена, взять на Государя, а деньги ему по закладной отдать из животов того изменника” (XVII, 40).

Как видим, интересы третьего лица признаются государственной властью и удовлетворяются. Формальному элементу записи в книги придается при разграничении интересов государства и третьего лица то же значение, какое он вообще имеет при разграничении интересов первого и второго покупателей (XVII, 34).

Таким образом, оказывается, что при столкновении с интересами частного лица государственная власть подчиняется общей гражданско-правовой норме, разграничивающей интересы частных лиц.

Такое уподобление государства в гражданско-правовом обороте частному лицу знаменует собою принципиальное признание государственной властью нерушимости гражданского права и неприкосновенности лежащей в его основе частной собственности.

Выдвигая гарантии, которыми в Уложении ограждается бесповоротность и неподвижность вотчинного землевладения, мы отнюдь их не переоцениваем и не предаемся никаким иллюзиям насчет практического их осуществления.

Мы знаем и помним, что гарантии эти весьма далеки от современных нам законных средств обеспечения неприкосновенности частной собственности; мало того, мы считаем необходимым указать, что они стоят значительно ниже того уровня обеспечения частной собственности от произвольного вмешательства и посягательства со стороны государственной власти, на котором стояли законодательство и судебная практика современных Уложению других европейских сословных монархий, даже французской, политический строй которой характеризуется наибольшим преобладанием государственного начала над сословным и потому наиболее близок к “неподвижному крепостному уставу” Московского государства^[16].

Недостаточное обеспечение неприкосновенности частной собственности в законах и, что еще важнее, несомненная шаткость признанных законом принципов и гарантий в практическом их осуществлении вызывались целым рядом условий жизни Московского государства. Отметим главнейшие из них.

Прежде всего приходится указать на широкое применение по закону и тем более на практике конфискации частных имуществ. Насколько это обстоятельство подрывало признанные законодателем общие принципы вотчинного землевладения, видно хотя бы из следующего примера, взятого из разбираемой нами XVII главы Уложения.

Рассмотренная нами выше ст. 38 постановляет, что по купчей и просроченной закладной, записанных в книги до учинения продавцом или залогодателем измены, вотчина не конфискуется за последовавшую затем измену ее первоначального владельца и остается собственностью покупателя или закладопринимателя.

Это положение вполне правильно и понятно, но оно осложняется затем таким добавлением, которое противоречит здравому смыслу и нормальному правовому чувству. “И тому кто у него ту вотчину купил, – сказано в ст. 38, – владеть тою вотчиною без выкупу, потому что он у того изменника ту вотчину купил до его измены. А роду того изменника той вотчины на выкуп не отдавать”.

Признавая права третьего лица, государственная власть совершенно не признает интересов ни в чем не повинного рода изменника, и чтобы наказать весь род, не задумываясь, награждает случайное третье лицо, придав совершенной им сделке бесповоротность, которой бы она по закону не имела, если бы контрагент не изменил.

Из приведенного примера видно, как под влиянием борьбы с изменой рушились все признанные гражданско-правовые принципы. Так обстояло дело в самом законе. Еще хуже оказывалось оно на практике. Необходимо иметь в виду отсутствие сколько-нибудь правильной организации и подлинной законности в отправлении суда в Московском государстве.

Личный суд государя и связанные о нем всякого рода изъятия из общей подсудности подрывали в корне институт нормального законного суда, столь необходимый для обеспечения нерушимости гражданских прав.

Полная, можно сказать, холопская зависимость судей и возведенная в принцип сменяемость их устраняли все возможные преграды к давлению государственного и казенного интереса на частные права и в то же время нисколько не избавляли населения от личного произвола судей.

Пресмыкаясь перед всеми, сидевшими “на верху”, судьи вознаграждали себя за свое рабское прекарное положение произвольной расправой с низшими. Бесповоротность и неподвижность вотчинного землевладения могли при этих условиях рассчитывать на действительную судебную защиту лишь постольку, поскольку сами судьи проникались сознанием общности в данном деле интересов своего сословия.

Но сознание сословной солидарности среди служилых людей по отечеству было слабо, и причиной тому являлась, как это правильно указал В.И. Сергеевич^[17], одолевавшее высматривание, выведывание и подыскивание свободных земель друг под другом.

Дело доходило до того, что сама государственная власть вынуждена была оберегать служилое землевладение от того расшатыванья, которое вызывалось подыскиванием, и полагать последнему известные пределы путем, например, установления преклюзивных сроков для очных ставок (XVI, 59) и других мер защиты неподвижного и бесповоротного владения вотчинников и помещиков (XVI, 59, 61).

К судебному произволу присоединялся, наконец, произвол административный. Для вотчинного землевладения имел особенное значение произвол, который проявляли “писцы”, так как делаемые ими записи в писцовых книгах являлись одним из средств укрепления вотчинных прав^[18].

Отдавая себе вполне ясный отчет в широте и, можно сказать, беспредельности московского бесправия, мы тем не менее должны констатировать тот несомненный факт, что в Уложении содержится принципиальное признание бесповоротности и неподвижности вотчинного землевладения и устанавливаются для него даже некоторые перечисленные выше специальные гарантии.

Несоответствие законодательных определений социальной действительности не может служить основанием к тому, чтобы игнорировать постановления закона при изучении эпохи или, что еще хуже, совершенно о них умалчивать. Такое несоответствие в большей или меньшей степени свойственно всем абсолютным правлениям.

Соблюдение собственных законов оказывается для государственного абсолютизма психологически и политически невозможным. Абсолютные правления разнятся между собою только по степени уклонения в них государственной власти от ею же самой признанных и установленных правовых принципов и законодательных определений.

Степень этого уклонения была в Московском государстве больше, чем в других современных ему абсолютных монархиях, даже во Франции, но неизбежность уклонения была у него общая с другими.

Крайне необеспеченная и потому ненадежная и в виде общего правила плохая осуществляемость правовых принципов и законодательных определений ослабляет значение, но не отменяет самого факта признания соответственных принципов и наличности соответственных постановлений в законах.

Историк-юрист обязан иметь это в виду. Для того чтобы характеристика правового состояния эпохи была полной и объективной, необходимо указать, что, несмотря на всю неприглядность правовой действительности, законодательство все же содержало в себе признание государственной властью известных правовых принципов и вытекающие из этого признания некоторые правовые гарантии.

Многократно и многообразно нарушаемые, принципы эти и гарантии все же когда-нибудь да соблюдались и соблюдались, надо полагать, не в виде исключения, а в большинстве случаев.

Если предположить противное, то станет непонятным, как мог вообще существовать и преуспевать государственный строй, основанный на сплошном и, так сказать, принципиальном бесправии. Историк не может и не должен поддерживать подобные отрицательно-утопические представления о прошлом.

Задача историка-юриста заключается, между прочим, в том, чтобы объяснить, каким образом при фактическом бесправии государственный строй не только держался, но и удовлетворял жизненным потребностям общества в известную эпоху.

Объясняется это, по нашему крайнему разумению, двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что государственная власть все же формально признавала обязательность для себя известных правовых принципов и в соответствии с этим устанавливала в законе некоторые юридические гарантии; во-вторых, тем, что общество того времени далеко еще не доросло до сознания абсолютной ценности человеческой личности вообще и категоричности идеи права, а потому мирилась с распространенностью нарушения правовых принципов и законов и довольствовалась весьма невысоким средним уровнем их осуществляемости.

Наконец, в основе всего этого лежала некоторая неустойчивость самого государства в его борьбе за существование. Primum vivere, deinde iustitiam colere, – так, очевидно, следует формулировать девиз Московского государства. Но и в тяжелых и неблагоприятных условиях жизни известные ростки правовой культуры все же существовали.

Только при таком взгляде на вещи становится для нас понятным дальнейшее развитие права и государства в стране. Оно может быть объяснено только постепенным, в меру утверждения устойчивости государства, количественным нарастанием и качественным совершенствованием правосознания в обществе и правомерности в проявлениях и в самой организации государственной власти.

После всего сказанного не останется уже, надеемся, у читателя никаких сомнений относительно того, в каком смысле мы говорим о признании в Уложении царя Алексея Михайловича бесповоротности и неподвижности вотчинного землевладения.

Источником XVII главы Уложения послужили указы, изданные преимущественно в царствование Михаила Федоровича, в которых ликвидировалась смута и давалось удовлетворение сословно-имущественным интересам служилых людей по отечеству в соответствии с той ролью, которую они сыграли в борьбе с “разрухой” и в деле восстановления государственного порядка и устроения земли.

Подтверждение и укрепление имущественно-правовых достижений служилого сословия в Уложении царя Алексея Михайловича вызвано было тем общественным движением, с которым связано появление в свет самого Уложения. На связь Уложения с общественным движением, прорвавшимся в июньском бунте 1648 года, указывал еще Д. Мейчик^[19].

В новейшее время выяснил эту связь окончательно по новым архивным данным П.П. Смирнов^[20]. В самые последние годы обработал этот вопрос систематически С.И. Тхоржевский^[21]. Но в систематическом изложении г. Тхоржевского не нашло себе места обеспечение бесповоротности и неподвижности вотчинного землевладения.

Большую часть площади служилого землевладения к половине XVII в. составляли не вотчины, а поместья^[22]. Вследствие этого для обеспечения сословно-имущественных интересов служилых людей по отечеству существенно важной была не только XVII глава Уложения “О вотчинах”, но и XVI глава “О поместных землях”.

В последней обеспечивается пользовладение государственной землей как за имянными, так и за прожиточными служилыми людьми, их вдовами и дочерьми. Устанавливаются в этом отношении обязательные для государственной власти общие правовые нормы и некоторые гарантии для помещиков.

Среди них заслуживают быть особенно отмеченными: установление очных ставок по челобитьям об утаенных поместьях (XVI, 59); постановления, определяющие порядок пожалования “выморочных” поместий детям и родственникам (XVI, 13 и др.), а также законодательные нормы, обеспечивающие пользовладение прожиточными поместьями, каковы: отмена “пожити” (XVI, 8) и отказ от уменьшения размеров прожиточных поместий служилых людей старых и увечных, раз они выставляют даточных людей или платят за них деньги (XVI, 61).

В двух последних постановлениях особенно ярко проявляется самоограничение государственной власти, поступающейся собственными интересами в пользу интересов частных. Подтверждение прав на поместья, не отнятые у раскаявшихся тушинцев (XVII ,25), устанавливают неподвижность поместного землевладения.

Во всем этом сказывается признание государственной властью известных установленных законом субъективных имущественных прав служилых людей по отечеству, но нет признания неприкосновенности частной собственности, ибо поместные земли оставались собственностью государства^[23].

Только бесповоротность и неподвижность вотчинного землевладения может быть рассматриваема как признание государственной властью неприкосновенности частной собственности. Однако распространение признания неподвижности и на поместья (XVII, 25) свидетельствует об общем обеспечении прав служилого землевладения в Уложении царя Алексея Михайловича^[24].

Различные по своей цивилистической природе два вида служилого землевладения в публично-правовом отношении объединялись в общей неподвижности. Это, конечно, еще не гражданско-правовое уравнение поместий с вотчинами, но важный этап по пути к нему.

V.

Полученные нами выводы о признании государственной властью в Уложении неприкосновенности частной поземельной собственности и поместного землевладения служилых людей мы должны связать с имеющимся уже в литературе аргументированным мнением о том, что Уложение устанавливает некоторые гарантии и для неприкосновенности личности.

Это мнение высказано Г.Г. Тельбергом в его исследовании о политическом суде и политических преступлениях в Московском государстве XVII века^[25].

Обвинение в политических преступлениях и суд по ним, в котором государство оказывается и потерпевшей стороной и судьей, всегда открывали широкий простор для произвола государственной власти над личностью подданных.

Законодательная регламентация этой области, поскольку она вносила в нее известные начала правомерности, всегда приобретала значение важной политической гарантии, обеспечивающей так или иначе неприкосновенность личности от наиболее опасных для нее поползновений со стороны государственной власти.

Политическим преступлениям и политическому суду посвящена в Уложении II глава – “О Государской чести, и как его Государское здоровье оберегать”. Глава эта является главным и центральным предметом упомянутого выше исследования Г.Г. Тельберга.

Г.Г. Тельберг устанавливает генетическую связь между “идеей закономерного политического суда в ограничительных записях Смутного времени”^[26] и II главой Уложения и приходит к выводу, что “те правовые требования, которые выразились в ограничительных записях Смутного времени, Уложение царя Алексея Михайловича претворило в положительный закон”^[27].

Приведенное утверждение заходит чересчур далеко и переоценивает значение II главы Уложения. Но автор снабжает свой первоначальный вывод дальнейшими оговорками, благодаря которым взгляд его на значение II главы Уложения приводится в соответствие с подлинным ее характером и потому оказывается применяемым.

Оговорки эти следующие: 1) II глава Уложения отнюдь не является “законодательным выраженьем судебно-политического обязательства царя”^[28], причем автор, очевидно, разумеет здесь формальное обязательство, каковое имелось в ограничительных записях Смутного времени;

2) правовая идея “истинного суда” по политическим преступлениям претворилась в Уложении в положительный закон, “утратив свою политическую притязательность”^[29];

3) политический суд, устанавливаемый законодательными определениями II главы Уложения, является “может быть, далеко уходящим от начал истинных и праведных, на которых присягнул царь Василий Шуйский”^[30].

Можно и, полагаем, должно согласиться с тем, что Уложение в общем дало законодательное осуществление выдвинутому в Смутное время политическому принципу “истинного суда” по государственным преступлениям.

Необходимо, однако, иметь в виду, что оно сделало это в пределах и по форме, совместимых с самодержавным характером восстановленной после “разрухи” власти великого государя.

Став на такую точку зрения, займемся обзором и разбором тех гарантий неприкосновенности личности, которые устанавливаются во II главе Уложения. При этом рассмотрим сперва гарантии в области материального уголовного права и затем – в области права формального, т.е. процессуального.

С точки зрения материального уголовного права следует прежде всего отметить, что II глава Уложения определяет круг и состав политических преступлений, различает отдельные их виды и устанавливает известную систему их^[31].

В этом отношении Уложение делает значительный шаг вперед не только по сравнению с Судебниками, в которых значится не поддающийся точному определению и юридическому учету “коромольник”^[32], но и по сравнению с ограничительными записями Смутного времени, которые провозглашали принцип “без суда и вины никого не казнити”, но умалчивали совершенно о том, за какие же “вины” казнить можно и должно^[33].

Приведение перечня и определение состава политических преступлений в законе несомненно обеспечивает личность от произвола со стороны государственной власти.

Следует, однако, заметить, что законодательный перечень политических преступлений во II главе Уложения не полон. В него не вошло оскорбление государевой чести “непригожим” или “непристойным словом”^[34]. Пробел – весьма существенный, так как обвинения в этом преступлении являлись на практике едва ли не самым распространенным видом “слова и дела”.

Умолчание в Уложении о “непристойных” словах может быть объяснено единственно сознательным расчетом государственной власти не связывать себе рук в таких политических процессах и произвольно видоизменять в них как состав преступления, так и наказание^[35].

Вторым важным постановлением материального характера является во II главе Уложения установление принципа индивидуальной ответственности за государственные преступления, выразившееся в признании неответственности жены, детей, родителей и прочих родственников изменника, буде они про его измену не ведали (II, 7-9).

Неведение при этом, однако, не презумируется впредь до доказательства противного. Напротив того, в виде общего правила предполагается “ведение”, а посему семья и родственники неизменно привлекаются к делу в качестве обвиняемых, “неведение” которых требуется доказать, onus probandi отрицательного факта возлагается на них самих^[36].

Таким образом известное юридическое правило – unusquisque praesumitur bonus, donee contrarium probetur – вообще туго прививавшееся в московском суде, в данном случае заменяется прямо обратным; родственники изменника предполагаются ведавшими об измене и недоносителями, покуда противное ими не доказано^[37].

Объясняется это тем, что государственная власть все еще находилась под влиянием старинного представления о коллективной ответственности за измену семьи и рода изменника: отступив от него, она все же не могла отказаться от презумпции ведения^[38].

Переходим к процессуальным постановлениям II главы Уложения. Политический процесс начинается с извета, и изветчику отводится активная роль обвинителя в этом процессе^[39].

Институт извета в государевом деле создан был в интересах государственной власти ввиду слабой полицейско-розыскной организации того времени, недостаточности органов, несовершенства приемов и трудности полицейского надзора^[40].

Лежавшая на всех обязанность извета в государевом деле приводила к какому-то круговому полицейско-политическому надзору всех за всеми, что должно было отражаться на личности самым угнетающим образом.

То, что изветчика не скрывали, а ставили на суд и заставляли выступать открыто и активно^[41], несомненно, улучшало положение обвиняемого, но не устраняло той крайней неуверенности в личной безопасности, которая поддерживалась возможностью начатия дела по первому же непроверенному и бездоказательному извету^[42].

Единственной реальной гарантией против недобросовестного ложного извета являлось постановление Уложения, угрожавшее недобросовестному изветчику за ложный извет тем же наказанием, которому бы подлежало обвиняемое им лицо в случае доказанной вины его.

“А будет кто на кого доводил Государево великое дело, или измену, а не довел, и сыщется про то допряма, что он такое дело затеял напрасно, и тому изветчику тоже учинити, чего бы довелся тот, на кого он доводил” (II,17)^[43].

В этом постановлении Уложения повторяется, по верному замечанию Г.Г. Тельберга^[44], угроза, провозглашенная в записи царя Василия Ивановича Шуйского: “а кто на кого солжет и сыскав того казнити, смотря по вине его, что был взвел неподдельно, тем сам осудится”.

Хотя подданные московского государя могли быть привлечены к обвинению в государевом деле и по бездоказательному извету, но окончательное признание их виновности и наложение на них наказания могло последовать не иначе, как после определенного суда, понимаемого в широком смысле этого слова.

“А кто на кого учнет извещати Государево дело или измену, а того на кого он то дело извещает в то время в лицах не будет, и того на кого тот извет будет сыскати и поставит с изветчиком с очей на очи, и против извету, про Государево дело и про измену сыскати всякими сыски на крепко, и по сыску указ учинить” (II. 16).

В приведенной статье сформулирована общая и основная гарантия неприкосновенности личности при преследовании за государственные преступления – лицо признается виновным и подвергается наказанию не иначе, как по суду^[45].

Надлежащей для этого формой суда полагается следственный, или розыскной процесс, осложненный некоторым моментом состязательности, именно – сыск и очная ставка с изветчиком, на которого, как знаем, возлагалась по закону активная роль обвинителя.

Если мы с этим сопоставим отмеченный нами выше принцип, согласно которому оболживленные вотчины признавались вылганными и отнимались на государя не иначе, как по предварительному сыску и по очной ставке (Уложение XVII, 17 и XVI, 59), то окажется, что как для личной неприкосновенности, так и для неприкосновенности частной собственности установлена в Уложении одна и та же общая судебная гарантия.

Тождественность судебной гарантии в обоих случаях вполне понятна, так как обеспечение интересов личности устанавливается на случай обвинения в государевом деле или в измене, наказание за которые поражало не только самое лицо смертной казнью, но и имущество его взятием на государя.

Очная ставка хотя и входит в общий состав сыска, однако в ст. 16 II главы Уложения ставится наряду с ним. Такое выделение очной ставки и сопоставление ее на равных началах со всем сыском сделано недаром.

Основанием для этого послужило то обстоятельство, что очная ставка обвиняемого с изветчиком вносит в розыскной процесс элемент состязательности и вследствие этого на самом деле создает для подсудимого особую гарантию^[46].

Чтобы доказать такое именно значение очной ставки, Г.Г. Тельберг ссылается, с одной стороны, на то, что очная ставка особо оговорена в записи царя Василия Ивановича Шуйского, и, с другой стороны, на данные судебной практики, согласно которым осужденные за политические преступления выражали протест, если приговор состоялся без очной ставки^[47].

К этим двум доказательствам мы может прибавить еще третье, и именно – то обстоятельство, что само Уложение выдвигает очную ставку на первый план, и притом явно в интересах обвиняемого в качестве существенного способа их обеспечения.

На случай оболживления разными подыскивателями земель вотчин, пожалованных за московское осадное сиденье, Уложение предписывает: “про тех людей, за которыми такие вотчины, сыскивать на крепко, и с теми людьми, кто на них станет бити челом, ставить с очей на очи” (XVII, 17).

В приведенной цитате очная ставка упомянута на втором месте, после сыска, но в конце статьи, где категорически формулируется судебная гарантия бесповоротности выслуженных вотчин, сделана перестановка и требование очной ставки выдвинуто на первый план: “А за очи и не сыскав допряма, тех вотчин у них не от имать” (XVII, 17).

В статье же 16 II главы Уложения очная ставка тоже поставлена на первое место – перед сыском, но, так как статья начинается с предписания “сыскати” обвиняемого, не оказавшегося налицо, чего требовал интерес государев, то этим затемняется в данной статье значение очной ставки, как института, обеспечивающего интересы подсудимого.

Раз мы уже проводим параллель между судебными гарантиями личной и имущественной неприкосновенности по Уложению, то необходимо отметить, что для обеспечения интересов вотчинников и помещиков от злонамеренной волокиты со стороны челобитчиков о вылганных вотчинах и утаенных поместьях устанавливаются для очных ставок преклюзивные сроки (XVI, 59), а розыск по государевым делам таких сроков не знает.

Последнее обстоятельство объясняется тем, что о волоките со стороны изветчика не могло быть и речи, так как он в виде общего правила подвергался задержанию и, следовательно, непрестанно находился в распоряжении судебных властей и под рукой у них^[48], так что во II главе Уложения законодатель озабочен тем, что “в лицах не будет” не изветчика, а обвиняемого.

Особая гарантия против произвола со стороны административных властей устанавливается тем, что исходящий от воевод и приказных людей извет о “скопе и заговоре” против них мог быть опровергнут одним лишь повальным обыском, который назначался по челобитью обвиняемого и исход которого оказывался для него благоприятным, без всяких других приемов сыска.

“А будет из котораго города, или из полков воеводы и приказные люди отпишут к Государю на кого на служилых или на иных чинов на каких людей, что они приходили к ним скопом или заговором и хотели их убить.

А те люди на кого они отпишут, учнут бити челом Государю на воевод и на приказных людей о сыску, что они скопом и заговором к ним не прихаживали, а приходили к ним не многие люди для челобитья, и по тому челобитью про них в городех сыскивали всем городом, а в полкех всеми ратными людьми.

Да будет сыщется про них допряма, что они в городех и в полкех к воеводам приходили для челобитья, а не для воровства, и их по сыску смертью не казнити. А воеводам и приказным людям, которые на них отпишут к Государю ложно, за то чинить жестокое наказание что Государь укажет” (II, 22)^[49].

Возможность противопоставить отписке городовых или полковых воевод коллективное свидетельство и решающий дело коллективный отзыв округи или полка, несомненно, обеспечивала личность от произвола административных властей.

Сыск по государевым делам отличался от общеуголовного розыска по делам разбойным и татебным некоторыми особенностями. Особенности эти вызывались соображениями государственного интереса в свойственном эпохе узком его понимании и потому отягчали, а не облегчали положение подсудимого.

Только в одном случае особенности эти ставили и подсудимого в условия более благоприятные. Мы имеем в виду особый порядок срочности, спешности, неотложности в судебном производстве “великих Царственных дел”, ради чего отменялся даже праздничный отдых в государственных установлениях (Уложение, X, 25)^[50].

От такой срочности и спешности выгадывал, конечно, и подсудимый, которого в общем процессе донимали и изводили пресловутой московской волокитой. Выгода для подсудимого в данном случае являлась, однако, не прямым следствием установленной для него личной гарантии, а всего лишь рефлексом действия обеспечения государственного интереса, который требовал быстроты и натиска в уловлении государственных преступников и в пресечении умышленного на Царское Величество злого дела.

Наиболее существенная процессуальная гарантия по политическим преступлениям заключалась, по мнению Г.Г. Тельберга, в том, что компетентным органом для вершения великих государевых дел признавалась только верховная власть, именно – государь с боярской думой^[51].

Правда, в Уложении такая гарантия нигде прямо не формулируется, но Г.Г. Тельберг выводит ее из ряда косвенных указаний этого законодательного сборника. “Уложение, – говорит нам автор, – во второй главе не однажды упоминает о государе, как органе политического суда, и приурочивает его участие именно к заключительной стадии производства – приговору или “вершению”.

Государь “жалует на прожиток” семье осужденного изменника (II, 7), и он же “указывает государево жалованье” тому, кто изменника, догнав на дороге, убьет или “приведет к государю” (II, 15); наконец, ст. II, 12 предусматривает непосредственное решение государя по такому делу, в котором розыск протекает без улик и без свидетелей.

Но самое важное указание на верховную власть, как на орган политического суда, содержится не во второй, а в двадцатой главе Уложения: “будет кто изменит, из Московскаго государства отъедет в иное господарство, а после его людем его по государеву указу и по боярскому приговору дана будет воля, и те его люди с воли бьют челом кому в холопство, а после того тот изменник из измены воротится… до тех его людей, которым без него дана будет воля, дела ему нет” (XX, 33). На что указывают эти слова “по государеву указу и по боярскому приговору”?

Не на законодательный акт, очевидно, потому что они приурочиваются к будущему (“дана будетъ воля”), а на судебный приговор; стало быть, в них заключено указание на орган, постановляющий решения по политическим делам: это есть “государь и дума боярская”^[52]. В подтверждение правильности такого толкования приведенных указаний Уложения Г.Г. Тельберг ссылается на данные соответственной судебной практики^[53].

Признавая компетентными для вершения великих государевых дел государя и боярскую думу, Г.Г. Тельберг видит гарантию для подсудимого собственно в соучастии думы. Поэтому он выдвигает боярскую думу на первый план и закрывает ею личный суд государя, в котором находит возможным даже не упомянуть при подведении итогов своего исследования.

В заключительной характеристике московского розыска по политическим делам, данной на последней странице труда Г.Г. Тельберга, читаем: “решающей инстанцией выступает не исключительное судилище, созданное велением верховной власти, а обычное и старинное коллегиальное учреждение с привычками судебных форм и следами исторической независимости”^[54].

Дума характеризуется здесь теми же чертами, которые выдвигаются и учитываются Г.Г. Тельбергом при оценке судебно-процессуального значения “суда с бояры”, установленного в ограничительной записи царя Василия Ивановича Шуйского^[55].

Ввиду этого следует признать, что в указаниях Уложения на вершение великих государевых дел по государеву указу и по боярскому приговору Г.Г. Тельберг усматривает традицию того “истиннаго суда с бояры”, на котором целовал крест царь Василий Иванович Шуйский.

Такой вывод относительно мнения Г.Г. Тельберга подтверждается всем рассуждением нашего автора о роли государя и думы боярской в политическом суде^[56] и потому должен быть принят, несмотря на то, что в особом перечне процессуальных постановленийII главы Уложения, отразивших в себе судебные гарантии ограничительных записей Смутного времени, “суд с бояры” автором не упомянут^[57].

Взгляд на боярскую думу как на “решающую инстанцию” в розыске по политическим делам побуждает Г.Г. Тельберга обсудить вопрос о праве боярской думы постановлять решения самостоятельно без предварительного полномочия и без последующей санкции со стороны государя.

Ответ на этот вопрос добывается путем извилистым, который в конце концов приводит автора к отрицанию его первоначальной мысли о боярской думе, как “решающей инстанции” политического суда. Сначала автор уверяет, что “лаконическая формула “бояре приговорили” неопровержимо свидетельствует о праве боярской думы самостоятельно вершить политические дела”^[58].

Затем “некоторые черты судопроизводственной практики тех времен заставляют” автора “с осторожностью раздвигать границы самостоятельных судебно-политических решений этого верховного трибунала”^[59].

Потом приходится прийти “к убеждению, что лаконическая формула “бояре приговорили” не всегда указывает на самостоятельное боярское решение, а в иных случаях должна рассматриваться, как плод неточности и погрешности московского приказного языка”^[60].

Далее автор обнаруживает, что в ряде случаев, приведенных в качестве примеров самостоятельных судебно-политических решений боярской думы, собственные определения последней простирались не на все моменты вершения дела, “и самый приговор в таких случаях постановлялся не одним только боярским рассмотрением, а вкупе с государевым указом”^[61].

Некоторые виды сочетания боярского рассмотрения с государевым указом, именно относящиеся к случаям оправдания подсудимого, вызывают даже у автора риторический вопрос: “не напоминает ли эта процессуальная картинка XVII века современное нам разделение судебных коллегий на судей факта и судей права?^[62]

Наконец, автор приводит ст. 12 II главы Уложения, которая безусловно лишает боярскую думу юридической возможности выносить оправдательный приговор, когда нет налицо неоспоримых и совершенных с тогдашней точки зрения доказательств невиновности.

Эта статья проливает на весь вопрос столь новый свет, что под его влиянием автор не только отказывается от мелькнувшей было у него мысли об уподоблении бояр судьям факта, а царя судьям права, но и отвергает исходное положение о праве боярской думы самостоятельно вершить политические дела.

Такой именно характер носит заключительный вывод нашего автора, который гласит: “весь уклад московских политических отношений, глубоко монархические традиции московского государственного строя не оставляют никакого сомнения в том, что самостоятельная компетенция боярской думы опиралась на подразумеваемое согласие царя и без такого согласия ни один боярский приговор не мог быть исполнен”^[63].

Это заключение автора является правильным по существу, так как соответствует действительному положению дела и реальному соотношению политических сил, особенно ко времени составления Уложения.

В том, что Уложение признает компетентным органом для вершения великих государевых дел государя с боярской думой, Г.Г. Тельберг усматривает, как мы это указывали, традиционное проявление введенной ограничительною записью Шуйского правовой идеи об “истинном суде с бояры”, как законном суде по политическим преступлениям.

Имея в виду эту именно традицию, Г.Г. Тельберг ставит вопрос о том, “можно ли указать определенный круг дел, по которым царь был обязан испрашивать согласие думы, и в которых, следовательно, последняя выступает как обязательная участница верховной юрисдикции государя?”^[64]

Относительно решения этого вопроса со времени Уложения дается Г.Г. Тельбергом отрицательный ответ. “Уложение, – говорит автор, – правда, отразило еще в своих постановлениях взгляд на думу боярскую, как на постоянный орган в вершении тяжких политических дел; …но практика позднейших лет являет нам уже не один пример назначения смертной казни и конфискации единоличным решением царской власти без всякой ссылки на приговор бояр”^[65].

Рассмотрев подробно учение Г.Г. Тельберга о вершении великих государевых дел государем с боярской думой, мы, в свою очередь, должны поставить вопрос, можно ли в такой подсудности политических преступлений признать гарантию, установленную Уложением в интересах подсудимого. На этот вопрос мы категорически отвечаем: нет.

К такому отрицательному ответу склоняет нас не отсутствие в Уложении формального обязательства со стороны царя не казнить никого в великом государевом деле, “не судя истинным судом с бояры своими”.

По общему состоянию государевой власти в половине XVII века Уложение не могло ни подтвердить прецедент ограничительной записи царя Василия Ивановича Шуйского, ни последовать примеру Литовского статута (Стат. 1588 г. Разд. I, арт. 2).

Ни в чем государевой власти формально не ограничивая и ни к чему государя формально не обязывая, Уложение знает, однако, самоограничение государевой власти, проистекающее из ее полноты и собственного благоизволения.

В духе и в пределах такого самоограничения государевой власти устанавливаются в Уложении некоторые гарантии для подсудимого, образцом которых может служить постановление о необходимости очной ставки и сыска для осуждения и наказания виновного в государевом великом деле или в измене.

Содержащая это постановление статья (II, 16) наглядно показывает нам, как приноравливаются к упрочившемуся строю Московского государства и как в силу этого формируются в кодексе середины XVII века те правоположения, происхождение которых восходит к ограничительным записям Смутного времени, и кодификация которых производилась по образцу Литовского статута.

Ничего соответствующего установлению “истинного суда с бояры” в Уложении нет. Если бы составители Уложения имели в виду кодифицировать это установление, то о нем всего уместнее было бы сказать именно в ст. 16 II главы. Но статья молчит об этом, молчит и вся II глава Уложения.

Приводимые Г.Г. Тельбергом и несомненные косвенные указания Уложения на то, что политические преступления вершились по государеву указу и по боярскому приговору, правильно свидетельствуют об этой подсудности, подтверждаемой к тому же и данными судебной практики.

Но из косвенных указаний никак нельзя сделать вывод о том, что подсудность политических преступлений государю с боярами возводилась Уложением в гарантию для подсудимого.

Отсутствие же прямой формулировки такой подсудности, особенно в виду проявляемого Уложением стремления к водворению правильного порядка суда по инстанциям (X, 20), говорит в пользу того, что подсудность политических преступлений суду государя с боярами не рассматривается в Уложении как обеспечение интересов подсудимого путем установления для него законного суда в техническом смысле этого слова.

Подсудность политических преступлений определялась не стремлением к обеспечению интересов подсудимого, а интересами самого государя, которые согласно пониманию того времени требовали не наиболее правомерного, а наиболее действительного с точки зрения целесообразности и наиболее успокаивающего самого государя обеспечения его от умышленного на него злого дела.

По этим соображениям политические преступники привлекались к личному суду государя. Личный же суд царя отправлялся с боярами, как обычными соучастниками в делах верховного правления.

В пользу того, что подсудность политических преступлений определялась интересами государя, говорят следующие данные: 1) разрешение изветчику в государевом деле бить челом непосредственно государю, минуя подчиненные инстанции (II, 18); отступление от порядка инстанций для изветных челобитных^[66]может быть объяснено единственно тем, что таким путем предоставлялась возможность лучшего и надежнейшего осуществления публично-правовой обязанности извета в государевом деле, возложенной на всех подданных в интересах, само собою разумеется, государя^[67];

2) государь и дума боярская не только вершили великие государевы дела, но и принимали участие в розыске по ним^[68], притом не по челобитью подсудимого, а по собственной инициативе;

3) бояре, констатировав факт невиновности подсудимого в государевом деле, не дерзали формулировать окончательного суждения об его оправдании, очевидно, потому, что этим задевались интересы государя^[69].

Хотя подсудность политических дел государю с боярской думой проводилась в интересах государя, тем не менее она могла восприниматься и на самом деле воспринималась подсудимым как обеспечение его интересов. В практике политического суда XVII века обвиняемые неустанно бьют челом, чтобы “велел государь доложить себя, государя”^[70].

Такое явление вытекало из общего воззрения того времени на личный суд государя как на крайнее прибежище правосудия и на надежнейшее обеспечение справедливости. Необузданный произвол подчиненных властей в корне подрывал доверие московского общества к их суду: ничего не оставалось, как только надеяться, что правды на земле можно добиться только у царя, как помазанника Божия.

Вот почему истцы, ответчики и подсудимые всячески старались миновать все судебные инстанции с их волокитой и кривдой и, во что бы то ни стало, добиться для себя личного суда государя. Сравнительно с судом подчиненных властей личный суд государя с боярской думой лучше творил правосудие не только в представлении общества, но и на самом деле.

Поэтому от подсудности политических дел государю с боярской думой получалось известное обеспечение для интересов подсудимого. Но оно не представляло собою прямо предоставленной подсудимому гарантии, а было рефлексом охраны интереса государева.

Невыгодной стороной личного суда государя являлась окончательность его решений и невозможность их обжалования. Случаи пересмотра вершеных политических дел допускались в виде исключения, были затруднительны и редки^[71].

Непосредственный суд государя не избавлял, однако, подсудимого от воздействия на его участь посредствующих властей. Решение государя с боярской думой по политическим преступлениям выражалось в “помете” на рассмотренном и вершеном деле. Помета носила характер краткой, нередко лаконической резолюции.

Помета направлялась в приказ^[72], и в приказе содержание пометы перерабатывалось в государеву грамоту воеводе, каковая и становилась текстом приговора, обязательным для исполнения^[73]. В этой переработке первоначальной резолюции в приговор в окончательной форме приказ проявлял известную долю свободного творчества.

Приказ не только толковал и развивал краткие положения пометы, но и дополнял ее содержание подробностями и определениями, подчас настолько важными, что ими значительно изменялась в ту или другую сторону суровость выраженного в помете приговора^[74].

В связи с вершеньем дела необходимо остановиться на вопросе о помиловании по политическим преступлениям. Помилование исходило лично от государя и бывало не только последующим актом в ответ на челобитье осужденного, но и составной частью первоначального приговора^[75]. Весьма характерно, что Уложение вообще упоминает о помиловании только применительно к политическим преступлениям.

О помиловании говорят две статьи: II, 11 и XX, 33. Обе они относятся к помилованию изменника, который отъедет в иное государство, будет за то осужден и после того из того государства и из измены воротится^[76].

Первая из указанных статей предписывает, что восстановление помилованного изменника в правах на конфискованное имущество может простираться на его прежние вотчины, но не должно простираться на отнятые у него поместья (II, 11).

Вторая из указанных статей добавляет еще одно ограничение: не восстанавливаются права помилованного на его прежних холопов, которым при его осуждении по государеву указу и боярскому приговору дана была воля (XX, 33).

Во втором ограничении проявилось стремление государственной власти к охране законно приобретенного status libertatis, благодаря чему законно приобретенные права частных лиц оказались пределом для актов государственной власти.

Само собою разумеется, что принцип этот действовал в Московском государстве не в виде общего правила, а в тех частных его проявлениях, которые предусматривались и оговаривались в законе^[77].

Первое ограничение вызвано, по всей вероятности, соображениями публично-правового характера – о недопустимости восстановления поместного оклада за тем, кто все же на службе изменил, хотя потом и раскаялся и был помилован^[78].

Надлежит обратить внимание на те выражения, в которых сформулировано ограничение, проводимое в ст. 11 II главы: “в вотчинах его (помилованного изменника) Государь волен. А прежних поместей ему не отдавать”. Значит, в поместьях государь – не волен. Хотя это прямо не сказано, но в качестве вывода неизбежно, как это ни необычайно для ходячих представлений о московском государственном строе.

Подводя итоги всему сказанному о материальной и процессуальной постановке вопроса о политических преступлениях в Уложении царя Алексея Михайловича, считаем полезным для наглядности дать перечень тех гарантий, которые при этом установлены в Уложении для личности подсудимого.

Гарантии эти следующие: 1) определение круга и состава политических преступлений, как стремление к осуществлению в области великих государевых дел принципа nullum crimen sine lege; от которого, впрочем, имеется важное отступление в умолчании о непристойных и непригожих словах на государя;

2) признание принципа индивидуальной ответственности за политические преступления, проявившееся, однако, весьма своеобразно ввиду установленной законом презумпции виновности членов семьи и рода в “ведении” и возложения на подозреваемых oneris probandi отрицательного факта;

3) обеспечение личности, подлежавшей привлечению к великому государеву делу и по бездоказательному извету, определением наказания за недобросовестный ложный извет;

4) сыск и очная ставка, как основная судебная гарантия неприкосновенности личности для обвиняемого в великом государевом деле, равно для членов его семьи и родственников^[79];

5) возможность опровержения “отписки” воевод о прихождении к ним “скопом и заговором” путем одного лишь повального обыска, как особая гарантия против произвола административных властей в исходящем от них извете;

6) обеспечение законно приобретенных прав третьих лиц путем соответственного ограничения права помилования по политическим преступлениям.

Действенность и значение основной судебной гарантии, заключающейся в том, что осуждение и наказание за политическое преступление следует лишь после очной ставки обвиняемого с изветчиком и после исчерпывающего сыска по делу “против извету”, умаляется и почти отменяется в самом тексте II главы Уложения ее 12-й статьей.

Статья эта гласит: “А будет кто на кого учнет извещать великое Государево дело, а свидетелей на тот свой извет никого не поставит и ни чим не уличит, и сыскать про такое Государево великое дело будет нечим, и про такое великое дело указ чинить по разсмотрению, как Государь укажет” (II, 12).

Смысл судебной гарантии заключается не в том, чтобы осуждение обвиняемого следовало за очной ставкой и сыском только, так сказать, хронологически, а в том, чтобы оно основывалось на них и вытекало из них как логический вывод из предпосылки.

Так понимает дело и ст. 16 II главы, которая предписывает не только “поставить (обвиняемого) с изветчиком с очей на очи, и против извету про Государево дело и про измену сыскивати всякими сыски накрепко”, но и “по сыску указ чинить”, причем логическое ударение в последнем предписании явно падает на слова “по сыску”. Если сыск докажет виновность подсудимого, он должен быть осужден, если нет, он должен быть оправдан. Таков смысл статьи 16.

Статья II, 12 предусматривает тот случай, когда изветчик сам не уличит обвиняемого, очевидно, на очной ставке и не представит на свой счет ни свидетелей, ни каких-либо других доказательств, так что “сыскати про такое Государево великое дело будет нечим”. В таком случае единственно возможным “по сыску указом” был бы указ об оправдании подсудимого.

Но статья II, 12 такой именно исход отклоняет и заменяет указ по сыску указом “по разсмотрению, как Государь укажет”. Таким образом, на место сыска ставится “разсмотрение”, т.е. усмотрение государя, и судебная гарантия отпадает для случаев бездоказательного извета, который вследствие этого становится особенной угрозой для неприкосновенности личности.

Весьма характерно, что ст. II, 12 из отсутствия доказательств со стороны изветчика делает вывод о невозможности сыска, говорит, что “сыскать про такое Государево великое дело будетъ нечим”.

Такое утверждение само по себе неправильно, ибо в Московском государстве всегда было чем сыскать, именно – повальным обыском, и что такой именно путь предоставлялся законом как раз “оговорному человеку”, которого оговаривали и за очи, и на очной ставке (Улож. XXI, 35).

Но что предоставлялось оговорному человеку в делах разбойных и татебных, того, очевидно, не хотели допустить в великом государевом деле. Поэтому утверждение статьи II, 12, что при отсутствии доказательств со стороны изветчика сыскать будет нечем, не представляет собою констатирования факта, но, строго говоря, содержит в себе запрещение сыскивать по челобитью обвиняемого повальным обыском.

Так как челобитья подсудимых о повальном обыске удовлетворялись в делах по обвинению в приходе “скопом и заговором” к воеводам, то отсюда следует, что повальный обыск по челобитью подсудимого исключался при обвинении в преступлениях против особы государя.

Последнее обстоятельство выясняет нам как круг дел, к которым должна была применяться статья II, 12, так и те мотивы, которыми вызывался институт “указа по рассмотрению”.

Статья II, 12 относилась, несомненно, только к преступлениям, направленным против особы государя и его державы, предусмотренным в статьях II, 1-3. Установление по этим делам особого института “указа по рассмотрению” вызвано исключительно требованием государева интереса.

Ради лучшего обеспечения последнего не решались оправдать человека, ни в чем не уличенного, и оставляли лазейку неизвестного, неопределенного, но могущего успокоить государя его личного “рассмотрения”.

К великим государевым делам оказывалось неприменимым правило unusquisque praesumitur bonus, donee contrarium probetur. Напротив того, предполагать и в голословно оговоренном человеке своему государю “вора” было, очевидно, спокойнее и надежнее для государственного порядка, как его тогда понимали.

“Указ по рассмотрению” простирался не только на осуждение, но и на меру наказания. В то время как статья II, 16 предписывает “по сыску указ учинить, как о том писано выше сего”, т.е. на основании статей II главы Уложения, статья II, 12 постановляет “указ учинить по разсмотрению, как Государь укажет”. Таким образом, ст. II, 12 отступает не только от процессуальной гарантии, но и от правила nulla poena sine lege, которое в общем проводится во II главе Уложения.

Предусмотренное статьей II, 12 отступление от принципа nulla poena sine lege могло, однако, приводить только к менее суровому наказанию, ибо все карательные постановления II главы Уложения знают только смертную казнь и конфискацию имущества.

Понижение наказания при решении дела “по разсмотрению, как Государь укажет” соответствует, по нашему мнению, общему характеру статьи II, 12. Вся статья проникнута не уголовно-судебной, а полицейской точкой зрения; можно поэтому предполагать, что преследуемая статьей II, 12 цель политической охраны удовлетворялась не высшей, а более низкой степенью наказания. В пользу такого предположения говорят и указания систематического толкования, именно – соображения по поводу места, занимаемого статьей 12 во II главе.

Статья II, 12 помещается после статей карательных (II, 1-10) и до основной процессуальной статьи (II, 16). Значит, статья II, 12 имеет в виду какое-то особое карательное воздействие, специально оговариваемое после общего установления наказаний, и какую-то особую расправу, которая предусматривается ранее установления нормального суда и попадает в один отдел с дозволяемой законом саморасправой над изменником со стороны его частного поимщика (II, 15).

Ближайшим образом место, занимаемое статьей 12, определяется так: она следует непосредственно за статьей о помиловании (II, 11) и столь же непосредственно предшествует статьям (II, 13-14) о неответственности обвиняемого по бездоказательным изветам особого рода.

Отсюда следует, что статья II, 12, по всей вероятности, имеет в виду не полную меру законной кары, а какое-либо меньшее наказание, налагаемое не в воздаяние вины подсудимого, к тому же не доказанной, а по соображениям государственной безопасности, в силу которых государь отступает от начала милости и не жалует подсудимого оправданием^[80].

Таким образом, путем анализа законодательного текста мы приходим к заключению, что “указ по рассмотрению”, отступая от принципа nulla poena sine lege, предполагает не назначение наказания, установленного Уложением и налагавшегося “указом по сыску”, а пониженное карательное воздействие на лицо, не столько преступное, сколько подозрительное и неблагонадежное.

Предположение о том, что “указ по рассмотрению” не был рассчитан на применение полной меры законной кары, подтверждается, по-видимому, соответственными данными практики политических процессов^[81].

Статья II, 12 не только отступает от принципа nulla poena sine lege, не только отметает сыск, как один из элементов основной судебной гарантии, но и лишает лицо, привлеченное к великому государеву делу по бездоказательному извету, возможности использовать то обеспечение, которое закон ему предоставляет определением наказания за ложный недобросовестный извет.

Наказание за ложный извет налагалось на изветчика тогда, когда “сыщется про то допряма, что он такое дело затеял на кого напрасно” (II, 17). Так как в случае, предусматриваемом статьей 12, сыск не производился, то у обвиняемого отнималась самая возможность обнаружить напраслину возведенного на него извета.

Вследствие этого изветчик, про которого статья II, 12 говорит, что он “свидетелей на тот свой извет не поставил, и ни чим не уличит, и сыскать про такое Государево великое дело будет нечим”, то есть, выражаясь словами статьи II, 17, изветчик, который “на кого доводил Государево великое дело … а не довел”, не только оставался по статье II, 12 безнаказанным, но не подвергался даже соответственному розыску по вопросу о напраслине извета.

Зато, как мы уже знаем, наказывался по усмотрению государя ничем не уличенный оговорный человек, лишенный при этом права слаться на повальный обыск. Такие-то отступления делала московская государственная власть в самом законе от ею же установленных общих правовых принципов и гарантий, раз только возникала мысль, что так будет лучше и надежнее для государственной и государевой безопасности.

Статья II, 12 содержит в себе столь большую и страшную угрозу для неприкосновенности личности, что Уложение считает нужным сделать изъятия из ее приложения и указать случаи, в которых она не должна применяться. Изъятия эти установлены в двух статьях, непосредственно следующих за статьей II, 12.

“А будет учнут извещати про Государское здоровье или какое изменное дело чьи люди на тех у кого они служат, или крестьяне, за кем они живут во крестьянех, а в том деле ничем их не уличат, и тому их извету не верить. И учиня им жестокое наказание бив кнутом нещадно, отдати тем, чьи они люди и крестьяне” (II, 13).

“А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними государева дела или слова нет, а сказывали они за собою государево дело или слово избывая от кого побои, или пьяным обычаем, и их за то бить кнутом, и бив кнутом отдать тому чей он человек” (II, 14).

Первая из приведенных статей прямо говорит: “тому их извету не верить” и этим явно исключает применение к делу “указа по рассмотрению”^[82]. Во второй из них нет прямого предписания “извету не верить”.

Тем не менее из сопоставления содержания обеих статей и из места, занимаемого ими непосредственно вслед за статьей II, 12 и передстатьей II, 15, посвященной уже другому вопросу, явно следует, что обе статьи одинаково составляют изъятие из действия статьи II, 12.

Статья II, 13 исключает из действия статьи II, 12 бездоказательные изветы холопов и крестьян, которые, как люди подневольные и независимые, всегда могли иметь основание и повод для сведения путем изветов личных счетов со своими хозяевами и господами.

Бездоказательные изветы были заманчивы для холопов и крестьян уже одним тем, что они давали возможность освободиться от чрезмерной и невыносимой суровости “государя” и “боярина” хотя бы на краткое время “распросов”^[83], покуда не обнаружится, что изветчики своих “государей” и “бояр” ничем уличить не в состоянии^[84].

Если бы к бездоказательным изветам холопов и крестьян на их господ применялась статья II, 12, то это окрыляло бы изветчиков-холопов надеждой на волю (Улож., XX, 33), а изветчиков-крестьян надеждой на перемену личности землевладельца.

Положение рабовладельцев и обладателей населенных земель было бы при таких условиях невыносимым: над личностью их висел бы дамоклов меч “указа по рассмотрению” на основании бездоказательных холопьих изветов, каковым затейным делам и конца бы не было.

Государственная власть учла эту печальную возможность, узаконила, чтобы “тому их извету не верить” (II, 13), и таким образом, в видах ограждения интересов рабовладельцев, вотчинников и помещиков отказалась от преследования в подобных случаях своих полицейских целей политической охраны.

Налагая наказание на тех, которые “сказывали … за собою государево дело или слово избывая от кого побои, или пьяным обычаем”, статья II, 14 завершает изложение уголовной санкции распоряжением: “и бив кнутом отдать тому чей он человек”. Эти заключительные слова могут дать повод к предположению, что вся статья имеет в виду бездоказательный извет холопа^[85].

Такое предположение может поддерживаться, пожалуй, и тем, что в качестве мотива, побудившего к бездоказательному извету, упоминается избыванье побоев. “Избывать” значит, по-видимому, избегать того, что бывает часто и, так сказать, систематически. Кто же иной, как не холоп, находился в таком длящемся состоянии подверженности систематическим побоям?

Однако подобное ограничение статьи II, 14 по субъектам извета не может быть принято, так как начало статьи гласит: “а которые всяких чинов люди учнут” и, таким образом, прямо указывает, что действие статьи рассчитано на все слои населения, как несвободные, так и свободные^[86].

Заключительное распоряжение об отдаче “человека” его “государю” сделано на случай, если виновным окажется холоп, но это не значит, чтобы вся статья предусматривала соответственную вину только для холопов. На практике холопы могли много чаще других попадаться в таком деле.

Но то, что бывает чаще всего, все же не исчерпывает собою всей области однородных явлений. Страдать от побоев, расточавшихся, так сказать, за обычай, могли не только холопы, но и крестьяне, и ответчики, выданные истцам с правежа головой до искупа^[87], и подручные в отношениях с хозяевами, ученики в отношениях с мастерами, и всякие мелкие и подначальные люди в их отношениях с людьми большими и начальствующими.

Все они, чтобы избывать побоев, могли затеять бездоказательный извет в государевом деле и слове. Что же касается “пьяного обычая”, то его, само собою разумеется, никак нельзя ограничивать одними холопами.

Все эти возможности учтены законодателем, и поэтому статья II, 14 в своей диспозитивной части указывает на “всяких чинов людей”. Так понимала дело и судебная практика и применяла статью II, 14 как к несвободным, так и ко всякого чину свободным людям^[88].

Несмотря на установленные изъятия (ст. II, 13-14),статья II, 12 все же подрывала законные гарантии неприкосновенности личности в политических процессах самым существенным образом. Не менее, но даже еще и более существенный подрыв тем же гарантиям делает дозволенная в Уложении частная саморасправа с изменником (II, 15).

Лицу, погнавшемуся за убегавшим изменником, дозволяется этого изменника, “догнав на дороге”, убить. Под изменником надлежит в данном случае разуметь, как правильно разъясняет Г.Г. Тельберг, “не только преступника уже осужденного, но и человека, против которого возникает основательное подозрение в его виновности”.

Все это объясняется соображениями государственного интереса, который вообще в Московском государстве подавлял права частных лиц, а в данном случае требовал обезврежения, во что бы то ни стало, человека, опасного для государства и стремящегося ускользнуть от воздействия со стороны государственной власти.

В деле обезврежения изменника увлечение законодателя государственным интересом заходит столь далеко, что безнаказанность убийства изменника частным поимщиком не обставлена в статье II, 15 никакими требованиями доказательства того, что убийство учинено при предусмотренной законом обстановке.

Составители Уложения в данном случае не только не последовали образцу, который имелся у них в Литовском статуте (Статут 1588 г. Разд. I, арт. 7), но и не сочли нужным предъявить к убийству изменника тех требований, которые сами они узаконили для убийства татя с поличным (XXI, 88)^[89].

Нет поэтому в статье II, 15 никакого наказания поимщику в случае неправомерности учиненного им убийства изменника, но зато предписывается дать поимщику изменника государево жалованье из изменничьих животов, что государь укажет.

Так как установленные Уложением кары за великие государевы дела обнимали собою не только личное наказание, но и конфискацию имущества, то подрыв законных гарантий, делаемый статьями II, 12 и II, 15, не ограничивался областью неприкосновенности личности, но простирался и на бесповоротность поместного и на неподвижность вотчинного землевладения.

Несмотря, однако, на отступления, узаконенные в статьях II, 12 и II, 15, известные гарантии неприкосновенности личности в политических процессах все же прямо признавались Уложением.

Само собою разумеется, что к ним должны быть применены все же оговорки с точки зрения их юридической ценности и практического осуществления, которые сделаны нами выше по поводу гарантий бесповоротности и неподвижности вотчинного землевладения^[90].

Обязанностью признанных в Уложении гарантий личной неприкосновенности, формально отличающей их от таковых же гарантий имущественной неприкосновенности, является их всесословность.

В то время как гарантии имущественной неприкосновенности предоставляются только служилому землевладению, обеспечение личности в области ответственности по великим государевым делам не направлено прямо на какое-либо сословие, а установлено Уложением в общих выражениях, образцом чего может служить статья II, 16, предусматривающая общий случай, когда “кто на кого учнет извещати Государево великое дело или измену”. Из такой общей формулировки вытекает всесословность признанных во II главе Уложения гарантий личной неприкосновенности.

По своему происхождению всесословность гарантий личности в сфере ответственности по политическим преступлениям восходит к ограничительной записи царя Василия Ивановича Шуйского. Несмотря на генетическую связь, телеологическое объяснение этой всесословности должно быть дано для записи царя Василия Ивановича и для Уложения царя Алексея Михайловича разное.

Ограничительной записи царя Василия Ивановича Шуйского ставилось прямой целью обеспечить всем сословиям равную и одинаковую судебную гарантию неприкосновенности личности.

Во имя этой цели избранный царь “поволил … целовати крест на том, что … великому Государю всякаго человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати и вотчин и дворов и животов у братьи их и у жен и у детей не отъимати, будет которые с ним в мысли не были; также у гостей и торговых и у черных людей, хоти которой по суду и по сыску дойдет и до смертныя вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отъимати, будет они с ним в той вине невинны”.

Специальное упоминание о гостях, торговых и черных людях устраняет возможность истолкования “всякого человека”, применительно к которому говорится о вотчинах, в узком смысле человека служилого.

Уложение регламентирует политические преступления с точки зрения государственного интереса. Прямая цель его заключается в обеспечении путем уголовной репрессии безопасности государства и государя. Поэтому соответственные определения его рассчитаны на всякого, кто бы ни посягнул на эту безопасность.

Отсюда – общая, вне сословных различий, формулировка карательных статей (II, 1-4) и общее для всяких чинов людей Московского государства установление обязательности извета в государевом деле (II, 18). Отсюда же – и общая для всего населения формулировка основной судебной (II, 16) и некоторых других гарантий (II, 17).

Всесословность этих гарантий является в Уложении не непосредственной целью, а производным следствием законодательной регламентации, перед которой в качестве ratio legis стоял интерес государственный.

Поэтому II глава пользуется в определении субъекта преступления всегда общей формулой (“кто”) и только в одном случае указывает на “служилых, или иных на каких людей” (II, 22). Но обычного при пожаловании или признании всякого рода прав перечисления всех “чинов” во II главе не встречается нигде.

Проводя формально всесословность, II глава Уложения, по существу, однако, считается главным образом с положением служилых людей. Так, вслед за постановлением о неответственности жен и детей изменника, не ведавших про его измену, статья II, 7 говорит: “а на прожиток из вотчин и из поместей им, что Государь пожалует”. Предписание это явно рассчитано на обиход служилых людей.

Предмет конфискации определяется как “поместья, вотчины и животы” (II, 5), т.е. по составу имущества служилого человека. Крестьянское имущество могло бы подойти в этом определении под “животы”, а в иных случаях для черноволостных крестьян и под “вотчины”.

Но о дворах, составляющих основное имущество посадских, II глава Уложения молчит, между тем их никак нельзя подвести ни под поместья, ни под вотчины, ни под животы. Мы не сомневаемся в том, что дворы, как и лавки, и амбары и животы посадских людей, в случае их измены имались у них на государя^[91], но считаем весьма характерным то обстоятельство, что при определении предмета конфискации за политические преступления дворы не упомянуты expressim.

Подобно тому, как при конфискации за разбой Уложение говорит только о “животах” (XXI, 26), потому что имеет в виду тип бездомного разбойника с большой дороги, а при конфискации за держанье табаку и табачную торговлю упоминает “дворы и животы” (XXV, 11), потому что считается с бытом посадского торгового человека, точно так же при определении предмета конфискации за политические преступления Уложение останавливается на составе имущества служилого человека, так как считается при этих преступлениях главным образом со служилым сословием^[92].

Несомненно, что на служилое сословие рассчитаны в первую голову и те гарантии личной неприкосновенности, которые признаны законом во II главе Уложения. Особенное внимание к интересам служилого сословия сказывается и в обещании ни в чем не повинным жене и детям изменника “на прожиток из вотчин и из поместей им, что Государь пожалует” (II, 7), и в предписании на случай помилования изменника “прежних его поместей ему не отдавать” (II, 11), и в специальной защите служилых людей от бездоказательных изветов их холопов и крестьян (II, 13).

Гарантии неприкосновенности личности, признанные во II главе Уложения, по своему первоначальному происхождению восходят к Смутному времени. Основная правовая идея этих гарантий взята из ограничительной записи царя Василия Ивановича Шуйского, но проведена она в Уложении царя Алексея Михайловича в гораздо более слабой степени.

Первоначальная сила юридических гарантий личной неприкосновенности умалилась к половине XVII века настолько, насколько возросла к тому времени самодержавная власть государя. Что же побудило государственную власть внести во II главу Уложения эти гарантии личной неприкосновенности, гарантии хоть и умаленные и урезанные, но все же признанные?

Побудило, если даже не вынудило, к тому государственную власть то общественное движение, которое проявилось довольно резко в июньском бунте 1648 года и через июльский собор повело к составлению Уложения и к внесению его на рассмотрение октябрьского собора.

VI.

Заканчивая разбор данных Уложения о бесповоротности и неподвижности служилого землевладения, а также о том обеспечении личности, которое предоставлялось по Уложению обвинявшимся в политических преступлениях, мы можем сказать, что Уложение царя Алексея Михайловича содержит в себе некоторое, соответствующее условиям места и времени, признание государственной властью начала неприкосновенности личности и частной собственности.

Такое признание, как бы узко оно ни формулировалось и как бы шатко оно ни проводилось, все же знаменует собою известное самоограничение государственной власти, во имя законных прав частных лиц. Закон, выражающий такое самоограничение государственной власти, является, по существу, основным законом.

Поэтому в Уложении царя Алексея Михайловича надлежит признать наличность некоторых элементов основных законов. Конечно, основной закон надлежит при этом разуметь в самом элементарном понимании технического смысла этого слова, ибо элементарны те правовые воззрения, под углом которых составлено все Уложение.

Можно с полным основанием повторить те относящиеся к Уложению слова, которые встречаются в одной составленной в 1801 году записке о Сенате и государственном устройстве России.

“Уложение царя Алексея Михайловича, – говорит неизвестный автор записки, – почитаемое здесь родом коренного закона, было сделано, так сказать, для народа, который собирался в домы и города после неустройств и разорений Россиею претерпенных междоусобиями, последовавшими в России по пресечении Рюрикова потомства и по выборе на престол царя Михаила Феодоровича”^[93].

Предмет основных законов не исчерпывается признанием пределов для воздействия государства на права частных лиц, но обнимает собою все строение верховной власти и пространство ее действия в различных направлениях. Эта вторая сторона предмета основных законов является даже, по существу, первой, а в неограниченных монархиях она наполняет все содержание основных законов.

Уложение царя Алексея Михайловича заключает в себе немало данных по вопросу о строении верховной государственной власти и пространстве ее действия в других, кроме отношения к личным и имущественным правам частных лиц, направлениях. Особенно характерны и знаменательны постановления Уложения об отношении государства к церкви. Но все эти материи требуют особого исследования и обсуждения.

Полагаем, однако, что и сказанного по вопросу об обеспечении личной и имущественной неприкосновенности достаточно для того, чтобы признать в Уложении царя Алексея Михайловича памятник не только обыкновенного, но и основного, или политического, законодательства Московского государства.

---

[1] См.: Тарановский Ф.В. Новые данные по истории Уложения царя Алексея Михайловича // Журнал Министерства юстиции. 1914. Сентябрь. И отд. изд.: Петроград, 1914.

[2] И в ст. 33 дело идет о судьбе отцовских поместий: “А будет после которых умерших, поместья их даны будут детем их неверстанным, а те дети их помрут неверстанные же” … и т.д.

[3] Указная книга Поместного приказа, изд. В.Н. Сторожевым. М., 1889. V. 12. С. 31.

[4] Там же. III. 4. С. 31.

[5] См.: там же. VI. 39. Пункты б и а. С. 56 и 55.

[6] См.: Сташевский Е.Д. Землевладение московского дворянства в первой половине XVII века. М., 1911. С. 19.

[7] См.: Указная книга Поместного приказа, изд. В.Н. Сторожевым. Приложение N 2. С. 153-157.

[8] Там же. III. 4. С. 31-32.

[9] Там же. III. 2. С. 30-31.

[10] Там же. III. 4. С. 31.

[11] Выражение ст. XVII, 26 Уложения.

[12] Выражение ст. XVII, 25 Уложения.

[13] Даже постановление о требовании государева именного указа для продажи поместной земли в вотчину попало не в IV-ю, а в 1-ю часть (ст. 9) по ассоциации, как это мы отметили выше.

[14] Вотчины, купленные дворовыми людьми духовных властей и монастырей до Уложения, остаются за ними, но под условием государевой службы (XVII, 37).

[15] Принцип этот устанавливается expressim по отношению к вотчинам, данным за московское осадное сиденье (XVII, 17), но, как видно из другой статьи (XVI, 59), распространяется на все случаи оболживления вотчин, а также на дела об утаенных поместьях.

[16] См.: Тарановский Ф.В. Догматика положительного государственного права во Франции при старом порядке. Юрьев, 1911. А также мои последующие заметки и работы: в журнале “Архив за правне и друштвене науке”. Кн. XXVIII. Белград, 1925. С. 164; Тарановский Ф.В. Обезпечение прав служилого землевладения в сословно-монархическом строе Московского государства // Ksiega pamiatkowa ku czci Oswalda Balzera. T. II. Lwow, 1925. S. 590-591; Taranowski Teodor. Historja prawa poludniowoslawianskiego (najnowsze publikacje). Lwow, 1927. S. 22-23; сравн.: Taranowski Teodor. Historja prawa rosyjskiego. Czesc I. Lwow, 1928. S. 65-66.

[17] Сергеевич В.И. Древности русского права. Т. I. 3-е изд. СПб., 1909. С. 662 и 688. См.: Тарановский Ф.В. Отзыв о сочинении В.И. Сергеевича “Древности русского права”.Юрьев, 1911. С. 41.

[18] См.: Веселовский С.Б. Сошное письмо. Т. II. М., 1916. Гл. IX, X, XI, а также с. 377-378.

[19] Мейчик Д. Дополнительные данные к истории Уложения 1649 г. // Сборник Санкт-Петербургского Археологического института. 1880. Кн. III.

[20] Смирнов П.П. О начале Уложения и Земского Собора 1648-1649 гг. // Журнал Министерства народного просвещения. 1913. Сентябрь.

[21] Тхоржевский С.И. Народные волнения при первых Романовых. Петроград, 1924. Автор посвящает особый отдел “мятежу” 1648 г. И Соборному Уложению 1649 г.

[22] См.: Сташевский Е.Д. Землевладение Московского дворянства в первой половине XVII века. М., 1911. С. 17-18.

[23] Поэтому поместья не наследовались в цивилистическом смысле этого слова. У сыновей служилых людей было лишь право на преимущественное пожалование их из отцовских поместий. Об этом они должны были бить челом, и им жаловали поместную землю отца по окладу, так что мог от нее оставаться еще лишек (XVI, 13), совершенно немыслимый при наследовании в порядке гражданского права.

Ввиду отсутствия наследования поместий в цивилистическом смысле всякое поместье после смерти своего владельца становилось и называлось “выморочным” (XVI, 13). Никак не можем согласиться с мнением В.Н. Сторожева, который считает приложение к поместьям термина “выморочное” следствием утвердившегося фактического их наследования, приближавшего их к вотчинам (см.: Указная книга Поместного приказа, изд. В.Н. Сторожевым. С. 22).

Напротив того, приложение этого термина ко всякому поместью после смерти его владельца должно было оттенять и подчеркивать отличие “фактического наследования” от наследования юридического, в частности, в гражданско-правовом смысле этого слова.

[24] См.: Тарановский Ф.В. Обеспечение прав служилого землевладения в сословно-монархическом строе Московского государства // Ksiega pamiatkowa ku czci Oswalda Balzera. T. II. Lwow, 1925. S. 583-593.

[25] Тельберг Г.Г. Очерки политического суда и политических преступлений в Московском государстве XVII века.М., 1912.

[26] Там же. § 2. С. 19-27.

[27] Там же. С. 27.

[28] Там же. С. 27-28.

[29] Там же. С. 34.

[30] Там же. С. 49.

[31] Там же. Гл. III.

[32] Там же. С. 50-52.

[33] Там же. С. 28.

[34] Там же. С. 105-115.

[35] Там же. С. 114-115. Следует при этом иметь в виду, что московские розыскные власти рассматривали иные непристойные слова как проявление изменного умысла (там же. С. 167), т.е. квалифицировали их как тягчайшее государственное преступление.

[36] Там же. С. 29, 127, 166-167, 243, 252-253.

[37] Литовский статут III-й редакции больше считается с личностью членов семьи изменника, не говоря уже о членах его рода, которые оставляются им в стороне. Для взрослых сыновей он прямо требует доказательства их ведения, а относительно жены, хотя и презумирует, по-видимому, ее ведение, но разрешает ей доказать неведение свое присягой.

“А сынове такового здрайцы дорослые, и которые бы теж в доводом слушным оказались быть ведомыми тое здрады отцовское, также честь и горло тратити мают… А жены таковых здрадец, которые не будут ли ведали тое здрады мужов своих, а с того ея выведут присегами своими, таковы именей своих от чистых и материстых и вена перед учинком тое здрады им от мужей их описанаго не тратят” (Разд. I, арт. 3). Очищение присягой представляется и выделенным сыновьям (Разд. I, арт. 7).

[38] Г.Г. Тельберг отрицает в данном случае какое бы то ни было влияние идеи ответственности всех членов рода (с. 243), с чем трудно согласиться, ибо презумпция ведения применялась ведь только к родственникам, – Литовский статут даже в конфискации имущества видит отступление от начала индивидуальной ответственности (Разд. I, арт. 18) и как бы переживание коллективной ответственности семьи.

[39] Тельберг Г.Г. Указ. соч. Гл. IV.

[40] Там же. С. 133-134.

[41] Г.Г. Тельберг к числу достоинств московского розыска по политическим делам в XVII веке сравнительно с практикой XVIII века относит то, что “в нем обвинитель, ответственный и никакой тайной не прикрытый, ставился лицом к лицу с обвиняемым” (с. 314).

[42] О возбуждении дел по бездоказательным изветам см.: Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 136-137.

[43] Отступление от общего правила в ст. II. 14, 13, 22. Об этом см.: Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 153-157.

[44] Там же. С. 29.

[45] Там же. С. 30.

[46] Там же. С. 195-196.

[47] Там же. С. 196-197. – Г.Г. Тельберг полагает, что очная ставка не требовалась статьей VI, 6Уложения, так как она в ней специально не упомянута, и предписание о розыске исчерпывается в ней “распросами” и “сыском” (с. 191-192).

Статья VI, 6 не упоминает специально об очной ставке потому, что предписывает помещикам и вотчинникам не только извещать на своих холопов и крестьян в измене, но и приводить их к воеводам. Значит, помещики и вотчинники были налицо, и предписанные статьей расспросы производились в их присутствии, так что вряд ли может быть речь о нарочитом исключении очной ставки по статье VI, 6.

[48] Там же. С. 146-148.

[49] Г.Г. Тельберг приводит настоящую статью лишь как случай узаконенного Уложением применения повального обыска к розыску по государевым делам (с. 211), и, к сожалению, не усматривает в ней гарантии против произвола административных властей.

Если даже согласиться с Г.Г. Тельбергом, что повальный обыск предусматривался статьей VI, 3 (Указ. соч. С. 211-212), то этого обыска нельзя было приравнивать по значению к обыску по статье II, 22, так как статья VI, 3 предписывает “сыскивать всякими сыски” и, следовательно, не признает повального обыска единственно достаточным средством сыска, проверяющим к тому же утверждения обвиняемого, как это имеет место в ст. II, 22.

[50] Там же. С. 177.

[51] Там же. С. 293-294.

[52] Там же. С. 295.

[53] Там же. С. 295-297.

[54] Там же. С. 314.

[55] Там же. С. 22.

[56] Там же. Гл. VII. § 2.

[57] Там же. С. 29. – Умолчание в данном месте о “суде с бояры” объясняется тем, что это правило не повторено в Уложении прямо и выведено автором из косвенных указаний, разбор которых сделан дальше (с. 295), а не в помещенной в начале труда общей характеристике II главы, после которой непосредственно и дан упомянутый выше перечень.

[58] Там же. С. 297.

[59] Там же. С. 298.

[60] Там же. С. 298.

[61] Там же. С. 298.

[62] Там же. С. 299.

[63] Там же. С. 299-300.

[64] Там же. С. 300.

[65] Там же. С. 300.

[66] Там же. С. 137-138.

[67] Там же. С. 121-125.

[68] Там же. С. 301-304.

[69] Там же. С. 299.

[70] Там же. С. 295.

[71] Там же. С. 304.

[72] Там же. С. 311-313.

[73] Там же. С. 232-233.

[74] Там же. С. 309-310.

[75] Там же. С. 298.

[76] Там же. С. 54 и 88-89.

[77] См.: Ул. XVII, 38-40 и о них у нас выше. С. 144-145. Противоположное тому начало устранения приобретенных прав третьих лиц ради интересов государевой службы проявилось в ст. XVI, 69.

[78] За лицами, сбежавшими с государевой службы, но без отъезда в иное государство и без измены, поместья восстанавливались (XVI, 69). А про раскаявшегося изменника сказано: “и ему поместья дослуживатися вновь” (II, 11).

[79] О сыске для установления ведения или неведения членов семьи и родственников говорят ст. II, 7-9; см.: Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 243-244.

[80] Всякое благоприятное для стороны решение дела государем, хотя бы оно сводилось к признанию несомненных прав ее по закону или к оправданию по всем правилам закона, рассматривалось в Московском государстве как милость и жалованье со стороны государя. Недаром и во всех челобитных, даже судебных писали: “смилуйся, Государь, пожалуй”.

[81] См.: Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 32-33.

[82] Там же. С. 33 и 156-157.

[83] О расспросе изветчика см.: там же. С. 179-185.

[84] Такую именно свободную форму самозащиты угнетенной личности путем извета Н.Я. Новомбергский усматривает в целом ряде процессов о государевом слове и деле и квалифицирует ее как своеобразный бытовой институт борьбы с социальным бесправием, как “своеобразное обеспечение законности внутреннего управления и даже самую важную гарантию личности”. – См.: Новомбергский Н.Я. Слово и дело государево. Т. II. Томск, 1909. С. I-П.

[85] Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 155.

[86] Там же. С. 155.

[87] Недаром Уложение предписывает: “А кому они выданы будут, и по тех взяти поруки с записью, что их не убити, ни изувечити” (X, 266).

[88] См.: Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 155.

[89] Там же. С. 47-48.

[90] См. у нас выше С. 145-147. – Г.Г. Тельберг приводит, например, данные судебной практики о том, что наказание недобросовестного ложного изветчика уменьшалось в отступление от статьи II, 17 (Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 154), и что, вопреки полному молчанию Уложения по вопросу о награждении изветчика, изветчики награждались (там же. С. 159-162).

[91] Ссылаясь на судебную практику и на статью 3 XXV главы Уложения, свидетельствующие о том, что посадские дворы были предметом конфискации, Г.Г. Тельберг видит в этом отступлении от признанного в Уложении общинного права на участки посадской земли и специальное нарушение статьи XIX, 39(см.: Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 270-271 и примеч. 111 на с. 336-337).

По нашему крайнему разумению, здесь нет ни отступления, ни нарушения. Посадская земля была не только общинной, но и государевой, как она прямо и названа в статье 7 XIX главы, но и это ничуть не мешало конфискации посадских дворов, как не препятствовало конфискации поместий то, что поместные земли тоже были государевы.

Конфискованные поместья обращались в раздачу, а об участи конфискуемого имущества посадских Уложение содержит следующее предписание: “дворы их и животы имая продавать и деньги имать в Государеву казну” (XXV,11). Конечно, при этом посадские дворы продавались, согласно статье XIX, 39 и применительно к статье XIX, 16, государевым тяглым людям.

[92] Только этим можно объяснить умолчание статьи II, 5 о посадских дворах, а никак не желанием государственной власти признать во II главе Уложения право общин на конфискуемые посадские дворы, как объясняет дело Г.Г. Тельберг (Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 270). – Н.Д. Сергеевский при определении предмета общей конфискации соединяет постановления всех соответственных статей Уложения (II, 5,9; XXI,26; XXV,3,11), но не подчеркивает своеобразия отдельных постановлений и, по-видимому, не замечает его. См.: Сергеевский Н.Д. Наказанье в русском праве XVII века. СПб., 1887. С. 259.

[93] Архив кн. Воронцова. Кн. XII. М., 1877. С. 460. – Г.Г. Тельберг ссылается на указанное место, цитируя из него только выражение “род коренного закона” (Тельберг Г.Г. Указ. соч. С. 9). Сам Г.Г. Тельберг подчеркивает, что Уложениене было основным законом, формально связывавшим государеву власть (там же. С. 27), но все же не отказывает Уложению в названии “в некотором смысле основного закона” (с. 37).