I.
Не строилась русская земля без государя, ибо в нем воплощалась политическая самостоятельность и независимость народа. Глубоко осознавали это те доблестные деятели “лихолетья”, которые поднялись на борьбу с внешним врагом и внутренней анархией.
Конечно, они не умели формулировать своей мысли абстрактно, но в конкретных выражениях живописали политическую несостоятельность земли без государя.
“Сами господа, все ведаете, – писал по городам вождь народный князь Дмитрий Михайлович Пожарский, – как нам ныне без Государя против общих врагов, Полских и Литовских и Немецких людей и Русских воров, которые новую кровь в государстве всчинают, стояти? и как нам, без Государя, о великих о государственных и земских делех со окрестными государи ссылатись? и как государьству нашему впредь стояти крепко и неподвижно?”[1]
Этот жизненный для земли вопрос впервые встал перед нею после беспотомной смерти царя Федора Иоанновича, “на нем же (благочестивый корень царей) и совершися и конец прия”[2].
После неудачных опытов и долгих исканий наболевший и ставший грозным вопрос получил, наконец, прочное решение в соборном избрании на царство Михаила Федоровича Романова. С ним восстановилась после разрухи верховная власть, и водворился государственно-правовой порядок.
Восстановлена была исконная для Москвы монархическая форма верховной власти. Но если самая идея власти великого государя опиралась на вековую старину и пошлину, то все же в руках Михаила Федоровича власть эта являлась чем-то новым.
Новым был самый способ ее приобретения через соборное избрание, применение которого повелось всего лишь с 1598 года и до этого времени было для Московского государства делом необычным[3].
Царь Иван Васильевич Грозный резко противополагал себя избирательному королю Польши и в письме к Стефану Баторию именовал себя “дедичем и отчичем и наследником прародительских земель, Божиим изволением, а не многомятежнаго человечества хотением”[4].
Как бы в противовес этому пришлось Филарету Никитичу в польском плену выслушать обращенное к нему грубое обращение литовского канцлера Льва Сапеги: “Посадили сына твоего на Московское государство одни казаки Донцы”[5].
В приведенных словах проявилось преднамеренное желание Сапеги оскорбить пленника, вылилась злоба по поводу окончательного падения кандидатуры польского королевича на московский престол, и сказалось презрение канцлера к демократическим элементам великого собора, которыми, кстати сказать, было выдвинуто и проведено избрание Михаила Федоровича.
Если, однако, удалить из заявления Сапеги весь этот личный элемент, в нем останется установление факта, что нового государя “посадили на государство”. Этого факта не мог не подчеркнуть литовский канцлер, бывавший в посольстве от Стефана Батория у сына Грозного царя – Федора Иоанновича.
Соборное избрание было заметным для современников новым началом в построении власти московских государей. Естественно возникает вопрос, как отразилась эта новина на старой пошлине. Изменила ли она в народном правосознании самые основы государственной власти, или же удержала их в новом сочетании и устранила только те их проявления, которые, несомненно, отжили свой век?
Из двух возможностей, указанных в поставленном вопросе, осуществилась вторая. Такой общий ответ, само собой разумеется, недостаточен. Для выяснения сущности вопроса необходимо подробнее остановиться на рассмотрении тех приемов политической мысли и тех условий политической жизни, благодаря которым старые и новые начала правосознания сочетались в общем построении государевой власти в XVII столетии.
Два начала полагались в основу окончательно сложившейся к половине XVI века власти московских государей: теократическое начало ее установления и вотчинное начало ее преемственности и осуществления.
Оба эти начала получили теоретическое выражение в приведенной нами выше формуле Грозного и противопоставлялись в ней сеймовому, или, по-русски, соборному избранию, которое не без пренебрежения характеризовалось как “многомятежнаго человечества хотение”.
Мы остановимся на каждом из этих начал поочередно и покажем, в каком виде и в каком объеме вошли они в новое построение власти великого государя, восстановленной по окончании смуты.
II.
Апостольское учение о богоустановленности власти является общим достоянием христианства и потому признавалось одинаково как в римской церкви, так и в греческой, и применялось к политическим организациям одинаково как на западе Европы, так и на востоке.
Учение это представляет вполне понятное с религиозной точки зрения приложение идеи Божественного Промысла к организованному общежитию людей. Взятое само по себе, оно дает общее религиозное освящение политической организации и не предрешает ни ближайшего способа ее установления, ни образа государственного устройства.
Определенные выводы в только что указанных отношениях делались, однако, публично-правовой догматикой, которая в духе общего библиократизма мысли соответственной эпохи смотрела на тексты Священного Писания как на юридические нормы. Выводы эти не имели всегда одинакового содержания, но видоизменялись в зависимости от преходящих условий той или другой конкретной политической действительности.
Идея богоустановленности власти проникла на Русь вместе с христианством и церковной проповедью. В своей чисто религиозной сущности она прилагалась одинаково и к князьям эпохи вечевого уклада политической жизни, и к князьям, формальное основание власти которых покоилось на ханских ярлыках, и к великому князю Московскому, свергшему монгольское иго и ставшему потом самодержцем, и к государю, венчавшемуся царским венцом Третьего Рима.
Само собой разумеется, что юридическое содержание, которое подводилось под религиозный тезис, видоизменялось в зависимости от последовательного превращения характера и нарастания могущества единоличного носителя государственной власти.
Завершительный для Рюриковичей момент публично-правовой рецепции религиозной идеи богоустановленности власти наступил после низвержения монгольского ига, в чем выразилось приобретение внешнего верховенства, и после замены договорных отношений вольных слуг установлением прямого подданства служилых людей, в чем сказалось укрепление одной из существенных черт внутреннего верховенства.
Иван III в полном сознании своей внешней независимости гордо заявлял цесарскому послу: “мы, Божиею милостью, государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, и поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы, а просим Бога, чтобы нам дал Бог и нашим детям и до века в том быти, как есмя ныне государи на своей земле; а поставления, как есмя наперед сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим”[6].
Иван Грозный ввел тот же теократическо-правовой принцип внутрь государственного строя и истолковал, как мы уже знаем, “Божие изволение” в смысле независимости от подданного ему “человечества хотения”.
Соборное избрание, впервые самостоятельно выступившее в 1598 году[7], не отменило “постановления от Бога” ни тогда, ни в 1613 году, но сочеталось с ним. На известное нам уже заявление Льва Сапеги о том, что Михаила Федоровича “посадили на Московское государство государем одни казаки Донцы”, возразил московский посол Желябужский: “Что ты, пан канцлер, такое слово говоришь! То сделалось волею и хотением Бога нашего, Бог послал Духа Своего Святаго в сердца всех людей”[8]. В данном случае Желябужский только воспроизвел то теократическое построение соборного избрания, которое создалось в государственной практике Москвы.
Уже при воцарении Бориса Федоровича Годунова соборное избрание было признано проявлением Божественного Промысла, поставляющего царей на престолы через народ. Это сочетание всенародного избрания с Божьим изволением прошло в 1598 году две стадии: первоначально для религиозного оправдания избрания вводят посредствующую власть духовенства и лишь затем признают народ непосредственным орудием в руках Божества, предызбирающего царей.
Первая стадия запечатлена в соборном определении об избрании царем Бориса Федоровича Годунова, вторая – в его Утвержденной грамоте. Согласно первой точке зрения основанное на божественном праве полномочие избирать государя принадлежит непосредственно духовной власти и лишь через нее передается народу, который только в порядке такой преемственности становится орудием Божественного Промысла.
“По благодати Святаго Духа даже и до нас смиренных Епископов дойде, тою благодатию имамы власть, яко Апостольстии ученици многи испытани, и по правилом, сшедшимся собором, поставляти своему отечеству пастыря и учителя и Царя достойно, его же Бог избра”[9], – так говорит соборное определение 1598 года и на этом основывает избирательную компетентность земского собора.
Земский собор созывается патриархом, который и “советует (с ним) о предъизбрании Государя на царьство”, получает от него ответ по этому вопросу и путем авторитетного истолкования этого ответа по Писанию утверждает его как законное решение. Участники собора “вси, аки единеми усты, велегласно вопияху на мног час глаголюще: Бориса Феодоровича хощем быти на царстве, кроме же его никому не бысть… Слышав же сия святейший Патриарх от всего освященнаго собора, и от бояр и дворян, и от всенароднаго множества, непреклонное единогласие, душею возрадовася, глаголя: благословен Бог, иже аще изволи! якоже Господеви годе, тако и будеть! глас бо народа, глас Божий”[10].
И в конце соборного определения 1598 г. вновь приводится оправдание избирательного акта на основании непосредственных полномочий духовной власти. “Яко да не рекут нецыи: отлучимся от них, понеже царя сами суть поставили: – да не будет то, да не отлучаются; таково бо слово аще кто речет, неразумен есть и проклят; его же аще свяжем на земли, будет связан на небеси, и его же аще разрешим на земли, будет разрешен на небеси”[11].
Все эти соображения о посредствующей власти духовенства не нашли себе места в грамоте Утвержденной 1598 года. В ней избирательная компетентность земского собора признается непосредственной, и учиненное избрание рассматривается как прямое проявление Божественного Промысла. Избранный земским собором царь именуется “Богом избранным”[12].
На той же точке зрения стоит и Утвержденная грамота об избрании на Московское государство Михаила Федоровича Романова[13]. Приступая к избранию, члены собора молили Бога, “чтоб всемилостивый Бог объявил, кому быти на Володимерском и на Московском государстве, и на всех великих государствах Россиискаго царствия государем царем и великим князем, всеа Русии самодержцем”[14].
И воля Божья объявилась не через священников, но непосредственно в соборном решении. “Якоже рече святыи Деонисеи Ареопагит: превысокою, рече, дражайшею честию предпочтил есть Бог человеческий род еже рече, предпочтением царским; его же бо дарованием сам одарити Бог восхощет, на сем же во чреве матерне честь мю возложи, и из младенчества на ме предустроит. Тем же тебя убо, превеликий государь Михайло Феодорович, не по человеческому единомышлению, ниже по человеческому угодию предъизбра; но по праведному суду Божию сие царское избрание на тебе, великом государе, возложи.
Последуем убо хрестьянских царей древних преданием, яко искони мнози хрестьянстии цари недоведомыми судьбами Божиими, и не хотяше скифетроцарствия предержати, царствоваху, на се наставляющу народ единогласие имети, о нем же Бог во ум положити им изволи, якоже пишет: глас Божий, глас народа”[15].
Сообразно этому воцарение Михаила Федоровича совершилось “по изволению Божию и по избранию всех чинов людей Московскаго государства”[16], и поставленный по всенародному решению царь величался “Богом избранным”.
Хотя народному избранию не придавали непроизводного значения и видели в нем лишь орудие божественного установления государевой власти, тем не менее для законного образования последней требовалась определенная форма народного избрания, и правомерной формой почиталось избрание царя собором всех чинов людей Московского государства.
Такая именно форма царского избрания была применена в 1598 году. Сделано было это не по требованию чинов и не в силу сознанного обществом принципа народовластия, а по настоянию самого Бориса Годунова и в его личных интересах. В силу своего положения долголетнего “правителя” Годунов легко мог взять царский венец, который предлагали ему патриарх и бояре, но он не хотел брать его из рук бояр из опасения их притязаний на формальное участие во власти.
Следуя заветам политики царя Ивана Васильевича Грозного, Годунов стремился к полной независимости от бояр и потому искал опоры в служилых и посадских людях. В этих видах он прямо требовал созыва собора и согласился принять царскую власть только в силу соборного избрания.
Созванный по инициативе Годунова, избирательный собор 1598 года являлся тем не менее прецедентом, который проник в народное правосознание и определил его известным образом. Создалось правовое убеждение, что для законного приобретения власти новопоставляемым государем необходимо его всенародное, или соборное, избрание.
Наличность этого именно государственно-правового принципа в сознании общества сказалась в царствование Василия Ивановича Шуйского. В отличие от Годунова, Шуйский не был избран, но выкрикнут царем[17].
Совершившийся факт был принят спокойно, и в течение трех лет власть нового государя стояла более или менее прочно, во всяком случае, вне сомнений относительно формальной законности ее происхождения.
Но стоило подняться народному недовольству под давлением неблагоприятных событий, главным образом вследствие движения второго Самозванца, как указанные сомнения возникли, и проявилось наружу правовое убеждение в необходимости соборного избрания царя.
“Князя-де Василья Шуйскаго, – заявляли недовольные в 1609 году, – одною Москвою выбрали на царство, а иные города того не ведают, и князь Василий Шуйский нам на царстве не люб и для него кровь льется и земля не умирится, – что-б нам выбрать на его место другого царя?”
Возражая на эти крамольные речи, патриарх Гермоген сначала грозно молвил мятежникам в духе старины, что “до сих пор Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не указывали, а указывала Москва всем городам”, но сам немедленно почувствовал неубедительность такого довода и заговорил в духе нового правосознания: “государь царь и великий князь Василий Иванович возлюблен и избран и поставлен Богом и всеми русскими властьми и московскими боярами и вами, дворянами, всякими людьми всех чинов и всеми православными христианами; изо всех городов на его царском избрании и поставлении были в то время люди многие, и крест ему, государю, целовала вся Земля”[18].
Заявление патриарха не соответствовало действительности, так как подставной собор, избравший Шуйского, был, в сущности, пародией на собор[19]. Тем не менее оно в высшей степени характерно как подтверждение определенного народного правосознания, в силу которого для законного приобретения царской власти новым лицом требовалось соборное избрание.
В строгом соответствии с этими требованиями и потому вполне правомерно состоялось избрание на царство Михаила Федоровича Романова. Утвержденная грамота 1613 г. многократно повторяет, что “для государскаго обиранья” съехались к Москве “всего московскаго государства всех чинов всякие люди” и что все они “единомышленной совет объявливали” и государя на царство “обрали”[20].
Признание избирательных полномочий собора и его решения за “глас Божий” легко могло привести к выводу, что собору принадлежит право низложения царя. Такой именно вывод и был впервые сделан не кем иным, как царем Василием Ивановичем Шуйским.
В 1609 году во время известного уже нам февральского бунта в Москве, когда мятежники ворвались в царские палаты, Шуйский сумел остановить их такими словами: “Зачем вы, клятвопреступники, пришли ко мне с таким шумом и наглостью? Если хотите убить меня, я готов умереть; если же хотите согнать меня с престола, то вам этого не сделать, пока не соберутся все большие бояре и всех чинов люди, и, какой вся земля приговор постановит, я готов поступить по тому приговору”[21].
Царю, формально признавшему принцип народовластия, пришлось на себе же испытать его применение. В действительности Шуйский был низложен с престола quasi-собором[22] – собранием разных чинов населения города Москвы; но окружные грамоты, отправленные от имени бояр, окольничих и всех чинов и оповещавшие о случившемся население государства, приписывали низложение правильному соборному деянию и в этом полагали законное его оправдание.
“Били челом ему Государю всею землею, всякие люди, чтоб Государь государство оставил для междуусобныя брани и для того, которые от него Государя боясь опалы, или которые его Государя не любя, и к нему к Государю и ко всему Московскому государьству не обращаются, и те б все были в соединенье и стояли б за православную крестьянскую веру все заодно.
И июля в 17 день (1610 г.) Государь Царь и Великий Князь Василей Иванович всеа Русии по челобитью всех людей, государьство оставил и съехал на свой на старой двор”[23]. Против низложения протестовал патриарх Гермоген в своих двух воззваниях ко всему русскому народу о беззаконном сведении с престола царя Василия Ивановича[24].
Во втором из воззваний патриарх воспроизвел и известные нам слова свои, сказанные им во время февральского бунта 1609 г., в которых заявлял, что избрание царя Василия Ивановича совершилось законно на правильном соборе[25]. Неизменно признавая избирательную компетентность собора, патриарх самым решительным образом отрицал право собора на низложение царя.
Последнее осуждается патриархом, как восстание на царя, “его же избра и возлюби Господь”[26]. При этом патриарх напоминает своей заблудившейся пастве, что “существом телесным равен есть человеком царь, властию же достойнаго его величества приличен Вышнему, иже надо всеми Богу”[27].
Таким образом, и к власти избранного собором государя патриарх прилагает полностью учение об обожествлении царской власти со всеми вытекающими из него выводами. Протест патриарха не был принят во внимание.
Утвержденная грамота об избрании на Московское государство Михаила Федоровича Романова в своей исторической части говорит о низложении Василия Ивановича Шуйского в духе окружных грамот: она приписывает самый факт низложения влиянию польской агитации в пользу королевича Владислава, но не приводит никаких сомнений относительно формальной законности акта низложения[28].
Признание избирательного права собора в сочетании с богоустановленностью власти могло, как видим, привести не только к признанию божественного права избранного царя, но и к своеобразной теократической теории народовластия, хорошо известной средневековому Западу.
Для развития второй возможности не оказалось, однако, соответственных данных в условиях русской действительности. Низложение Шуйского осталось единичным актом, самая возможность которого могла быть объяснена, как это видно из Утвержденной грамоты 1613 года, добровольной уступкой царя челобитью народа и обстоятельствам времени[29].
Начало народовластия проявилось полностью во время междуцарствия. Земля признавала тогда не только свою учредительную власть, но и производность и ограниченность власти учрежденного ею правительства, ответственного перед землей и подлежащего ее суду.
“Выбрали всею землею, – читаем в известном приговоре Ляпуновского ополчения от 30 июня 1611 г., – бояр и воевод, князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого да Ивана Мартыновича Заруцкого да думного дворянина и воеводу Прокофья Петровича Ляпунова на том, что им, будучи в правительстве, земским всяким ратным делом промышляти и расправа всякая меж всяких людей чинити в правду, а ратным и земским всяким людям их бояр во всяких земских и ратных делах слушати всем.
…А будет бояря, которых выбрали ныне всею землею для всяких земских и ратных дел в правительство, о земских делах радети и расправы чинити не учнут во всем в правду, и по сему земскому приговору всяких земских и ратных дел делати не станут, и за ними всякие земские дела постановятся, или которые воеводы бояр во всяких делах слушати не учнут, и нам всею землею вольно бояр и воевод переменити, и в то место выбрати иных, поговоря со всею землею, это будет болию и земскому делу пригодится”[30].
Учрежденная советом всей земли власть называется “правительством”, т.е. тем именем, которое прилагалось к регентству. “Правителем” именовался Борис Федорович Годунов, которому царь Федор Иоаннович “вручил царство свое”[31]. Точно так же впоследствии царевне Софье Алексеевне “вручено” было царями Иоанном и Петром “великаго своего и преславнаго Российская) Царствия всяких государственных дел правление”[32].
“Правительство” имеет производный, делегированный и даже временный характер. Эти черты были несомненно присущи “правительству”, установленному приговором 30 июня 1611 года, тем более, что учредивший его земский совет предварительно обеспечил верховную власть в государстве избранием на царство шведского королевича[33]. Производностью, делегированностью и даже временностью земского правительства объясняется его подотчетность земскому совету и ответственность перед ним.
Признание соборного избрания орудием Промысла Божия и наделение избранных государей божественным правом исключали юридическую возможность производного характера царской власти. По отношению к последней собор не сознавал своих учредительных прав.
В качестве непроизводной царская власть определяется в актах “как владение царством”[34], которое, очевидно, следует противополагать учрежденному “правительству” с делегированными полномочиями правления, но без прав обладания царством.
Непроизводная по своей юридической природе царская власть не подлежала ответственности перед земским советом или собором[35]. Будучи установлена Богом, она и ответствовала только перед ним.
С этой точки зрения получалась возможность ставить на одну доску и низвержение державы Годунова Самозванцем, и низложение Шуйского с престола “собором”, и объяснять то и другое действием кары Божьей.
“Царь Борис, – читаем в Утвержденной грамоте 1613 г., – сел на государство, изведчи государскои корень, царевича Дмитрия; и Бог ему мстил праведнаго и беспорочного государя царевича Дмитрея Ивановича убиение и кровь богоотступником Гришкою Отрепьевым. … А как царь Василей учинился на Московском государстве; и по вражью действу, многие городы ему служити не похотели и от Московская) государства отложилися. И то все делалося волею Божиею, а всех православных хрестьян, грехом, во всех людех Московского государства была рознь и межьусобство”[36].
В царской власти видели особое служение Богу и сообразно с этим признавали государей ответственными перед Богом. Самое принятие царской власти рассматривалось как религиозная обязанность для лица, намеченного к тому Богом через народное избрание. Неисполнение этой обязанности могло навлечь на избранника гнев Божий и даже отлучение от церкви.
“А Государь будет Борис Феодорович, – говорил патриарх Иов в 1598 году, – на милость не положит и о государстве откажет по прежнему: и яз богомолец их, по данней нам благодати от пресвятаго и животворящаго Духа, по совету с вами сыновы своими с Митрополиты и с Архиепископы и с Епископы и с Архимандриты и Игумены и со всем освещенным собором, Государя Бориса Феодоровича запретим и от церкви Божий и святых тайн пречистаго тела и крови Христа Бога нашего отлучим”[37].
Когда в ответ на “моления” соборного посольства получились многократные отказы инокини Марфы благословить сына на царство, и Михаила Федоровича принять избрание, соборные послы нарисовали картину пагубных последствий этого отказа, – говорили о разорении церквей Божьих и бедствиях народа от безгосударного времени, – и заключили речь свою такими словами: “и того всего взыщет Бог в день страшнаго и праведнаго суда на вас, на тебе великой старице иноке Марфе Ивановне, и на сыне твоем, на тебе великом государе нашем Михаиле Федоровиче”[38].
III.
Сверх богоустановленности в основе власти московских государей XVI века лежало вотчинное ее начало. Последнее обозначало прежде всего ее наследственность в определенном роде или династии.
Прекращение прямой линии Рюрикова дома вызвало необходимость избрания царя. Под влиянием внутренней смуты и иностранного вмешательства в дела Московского государства, а также вследствие стечения целого ряда других неблагоприятных обстоятельств пришлось неоднократно прибегать к избранию, покуда не удалось наконец в лице Михаила Федоровича прочно обеспечить престол и царем, и династией.
Многократные избрания, несомненно, свидетельствуют о том, что вотчинное преемство государевой власти пошатнулось во время Смуты. Однако столь же несомненно и то, что факт нарушения прежнего правильного перехода престола по отечеству остался только фактом и не превратился в право.
Народное правосознание во время Смуты не выработало нового принципа избирательной монархии и стояло на прежнем начале монархии наследственной. К ней неизменно тяготели Московского государства всякие люди и видели в избрании только вынужденное обстоятельствами средство наследственного обеспечения престола.
Действие государственно-правового принципа наследственной монархии проявилось в переходное Смутное время в двояком отношении: в стремлении подчеркнуть, где это оказывалось возможным, родство избираемого государя с истинным родом Рюриковичей и в избрании новых государей вместе с их детьми, т.е. в избрании на престол не только лица, но и династии.
При избрании на царство Бориса Годунова тщательно отмечалось, что он “великаго Государя Царя и Великаго Князя Феодора Ивановича всеа Русии шурин”, “царскаго корени сродич”[39], “яко по свойству сродственному царьскаго семени богоизбранный цвет”[40].
Подчеркивалась при этом та интимная близость, в которую царское свойство поставило Годунова по отношению к прежней династии и особенно к такому авторитетному ее представителю, каким был царь Иван Васильевич Грозный. “А Государь наш Борис Феодорович при его царских пресветлых очех был всегда безотступно по тому же не в совершенном возрасте, и от премудрого его царьскаго разума царственным чином и достоянию навык”[41].
Не ограничиваясь этим, грамота Утвержденная 1598 г. выдвигает еще другое основание наследственной преемственности государевой власти в лице новоизбранного царя. Великий государь Федор Иоаннович оставил после себя “на всех своих великих государствах скифетродержания Российскаго царствия” супругу свою Ирину Федоровну, но государыня Ирина Федоровна “на великих своих государствах Российскаго царьствия не изволила быти” и восприяла иноческий образ[42].
Таким образом, оказывалось, что престол переходил к избранному на царство Борису Годунову не только от его царственного шурина, но и еще более непосредственно от его родной сестры, законной государыни, добровольно отказавшейся от “превысочайшей чести и славы и высоты великаго Российскаго государства”[43].
Согласно прецеденту, установленному при Годунове, и воцарение Шуйского объяснялось официально не только соборным избранием, но и родственной связью с угасшей династией, на сей раз генеалогическим происхождением нового царя “от корени Великих Государей Российских, от Великаго Государя Князя Александра Ярославича Невскаго”[44].
При этом сам царь Василий Иванович считал нужным объяснить, как случилось, что преемство всероссийского престола не дошло до него в прямом наследственном порядке. “И до нашего Великаго Князя Александра Ярославича Невскаго на сем Российском Государстве быша прародители мои, и по сем на Суздальской удел разделишася, не отнятием и не от неволи, но по родству, якож обыкли большая братья на большая места седати”[45].
Следует отметить, что генеалогическое родство по “коленству”[46] представлялось тогдашнему обществу малопонятным и маловнушительным. Много было князей Рюрикова роду, но на них не смотрели как на возможных претендентов на престол, и никому не приходило в голову производить генеалогические исследования для приискания ближайшего преемника Федору Иоанновичу “по коленству”. Непосредственная близость к последнему наследственному царю, хотя бы по свойству, была гораздо более понятна правосознанию эпохи.
На избирательном соборе 1613 года Донской атаман, выдвигая кандидатуру Михаила Федоровича Романова, назвал его “природным царем”[47], имея в виду родство его по женской линии с царем Федором Иоанновичем.
Утвержденная грамота 1613 г. объясняет состоявшееся 7 февраля предызбрание Михаила Федоровича тем, “понеже он, великий государь, блаженные памяти хвалам достойнаго великаго государя самодержца, двоюроднаго брата Федора Никитича Романова-Юрьева сын”[48]. Конечно, не в этом заключалась причина избрания Михаила Федоровича Романова на царство, но этим избрание легитимировалось.
Поэтому и в окончательном решении 21 февраля Утвержденная грамота подчеркивает то обстоятельство, что в лице Михаила Федоровича “обрали” на царство “прежних великих благородных, и благоверных и Богом венчанных Российских государей царей от их царского благородново корени благоцветущую отросль”[49].
И к этой теме грамота возвращается неоднократно – то подробно исчисляет родство царево новоизбранного государя, то выясняет значение этого родства для законной преемственности власти в Московском государстве. Указывается, что Михаил Федорович “блаженные памяти царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии самодержца, законные его супруги, царицы и великие княгини Анастасии Романовны – Юрьева родново племянника Федора Микитича Романова – Юрьева сын; а великому, и преславному и хвалам достойному, блаженные памяти царю и великому князю Федору Ивановичю, всеа Русии самодержцу племянник и ближней приятель”[50].
Убеждая Михаила Федоровича принять избрание, глава соборного посольства архимандрит Феодорит выдвигал лежащую в основе избрания наследственную преемственность власти.
“И прежние убо цари, предизбранные Богом царствоваху и сих убо благочестивый корень ведеся до благочестиваго и праведнаго, великого государя царя и великого князя Федора Ивановича, всеа Русии самодержца, на нем же совершился и конец прия; в него же место Бог сию царскую честь на тебе возлагает, яко по свойству свойственному царского семени Богом избранный цвет”[51].
Избрание на царство нового государя носило неизменно не личный, но династический характер. Избирали не только данное лицо, но и его детей, наличных и, в случае неимения их, будущих. Сообразно с этим и присягу на верность приносили избранному государю и его детям.
На династическом, а не на личном начале воцарились Борис Федорович Годунов[52] и Василий Иванович Шуйский[53]; на тех же основаниях избирались Владислав Жигимонтович[54] и шведский королевич[55].
Великий собор 1613 года, приступая к избранию царя, ставил себе целью избрать не лицо для пожизненного занятия престола, а родоначальника династии, “чтобы, по милости Божий, вперед их царская степень утвердилася на веки, и чтоб было вечно, и твердо, и крепко и неподвижно в род и род на веки”[56]. И “крест целовали по записи” не только новоизбранному государю, но “и его царице и великой княгине, и их царским детем, которых им, великим государем, вперед Бог даст”[57].
На этом именно утверждении царской степени, учиненном на соборе 1613 года, основывал свои наследственные права на престол Алексей Михайлович. “Учинились мы… Царем и Великим Князем всея Русии, – объявлял всенародно царь Алексей Михайлович, “по приказу отца нашего, блаженныя памяти, Великаго Государя, Царя и Великаго Князя Михаила Феодоровича, всея Русии Самодержца, и по прежнему крестному целованью бояр наших, и окольничих, и думных людей, и стольников, и стряпчих, и дворян Московских, и жильцев, и всяких чинов служилых и жилецких людей Московскаго Государства, как целовали крест отцу нашему… и нам… и матери нашей”[58].
Через одно поколение права династии стали уже преданием, стариной, пошлиной, и не было больше надобности ссылаться на Утвержденную грамоту 1613 года. Царь Федор Алексеевич во всенародных объявлениях о восшествии своем на престол ограничился ссылкой на то, что отец его “скипетр и державу (ему) приказал и на свой Царскаго Величества престол (его) благословил”[59].
Котошихин и Олеарий сообщают, что воцарение Алексея Михайловича совершилось в силу избрания его земским собором, специально для этого созванным после смерти Михаила Федоровича.
Исследователь земских соборов древней Руси В.Н. Латкин говорит по этому поводу: “Странно только, что новоизбранный царь ни слова об этом не говорит в своих окружных грамотах, упоминая между тем о прежнем крестном целовании всех чинов Московского государства”[60].
Мы, со своей стороны, не находим в отмеченном обстоятельстве ровно ничего странного. В окружных грамотах царь Алексей Михайлович приводит, как это и следовало, юридическое основание перехода к нему власти; таким основанием было, несомненно, соборное избрание 1613 г. с его династическим характером, и потому царь на него и ссыпается.
Соборное избрание 1645 г. ничего к нему не прибавляло, оно могло лишь торжественно признать и подтвердить и без того существовавшее право, и потому царь о нем умалчивает в окружных грамотах.
Созыв избирательного собора 1645 г. был вызван не юридической необходимостью, но практической потребностью – желанием торжественно подтвердить наследственное обладание властью, в фактической прочности которого и были уверены первые Романовы.
Причину этой неуверенности вполне отчетливо выразила мать Михаила Федоровича инокиня Марфа, когда, отказываясь благословить сына на престол, говорила соборному посольству, что “Московскаго государства многие люди, по грехом, в крестном целованье стали нестоятельны”[61].
Уступив, наконец, молениям послов и решившись благословить сына на царство, инокиня Марфа увещевала в лице посольства всех людей Московского государства, чтобы они “к вором них каким не приставали, и воровства никакого не заводили, и из иных государств на Московское государство иных государей, и Маринки с сыном не обирали, и им ни в чем не доброхотали, и с ними ни о чем не ссылалися”[62].
Увещание старицы было понято как требование. 14 апреля 1613 г., заслушав отчет своего посольства, все чины собора дали соответственное обещание и укрепили его крестным целованием[63].
И по крестоцеловальным записям Михаилу Федоровичу все население государства обязывалось: “иного Государя из иных Государств, Литовского и Немецкаго Короля и Королевичев и Царей и Царевичев из иных земель, и из Русских родов никого, и Маринки и сына ея на Московское государство не хотети и Государства под ним Государем не подъискивати”[64].
То же обязательство воспроизводится в крестоцеловальной записи царю Алексею Михайловичу с пропуском лишь Маринки и ее сына, которых уже не было в живых[65]. Требование всех этих клятвенных обещаний вызывалось неуверенностью в твердости населения и в фактической прочности государевой власти.
Когда наследственная власть достаточно окрепла, все подобные обещания исчезли из крестоцеловальных записей; таких обещаний не давали уже Федору Алексеевичу и его преемникам.
Но у первых Романовых была неуверенность в фактической прочности власти, и сказывалась она в том волнении, которое вызывали в правительстве разного рода действительные и воображаемые самозванцы, каковы: Ян Фаустын Луба, Тимошка Анкидинов и др.[66]
Опасение перед самозванцами заставило предусмотреть в уложении особое государственное преступление, состоявшее в том, чтобы “Московским государством завладеть и Государем быть, и для того своего злова умышления… рать збирать” (II, 2). Для обеспечения наследственного государя от подобной опасности и созван был собор 1645 года, который подтвердил лишь законное преемство престола и фактически его обеспечил.
Царь Алексей Михайлович объявил своего сына Федора наследником престола при весьма торжественной обстановке: в день новолетия (1 сентября 1674 г.) на Красной площади в присутствии освященного собора, всех чинов и иноземных резидентов. В.О. Ключевский видит в этом попытку царя Алексея превратить соборное избрание в символический обряд, но все же характеризует само объявление как акт, придавший “законный вид воцарению Феодора, на которого, как на Михайлова внука, не простирался соборный приговор 1613 г.”[67].
Нет решительно никакой возможности принять указанное мнение знаменитого историка. Прежде всего мы должны заметить, что неправильно понимать избрание в 1613 г. детей государевых в тесном смысле первого поколения нисходящих, тем более, что во время избрания у Михаила Федоровича не было ни детей, ни жены.
Далее необходимо подчеркнуть уже отмеченное нами обстоятельство, что, приступая к избранию, собор 1613 г. имел в виду утверждение царской степени, т.е. установление в лице избираемого государя наследственной монархии, которое распространялось не только на внука, но “в род и род на веки”.
Объявление царем Алексеем Михайловичем своего наследника – это не юридический, но политический акт, продиктованный желанием создать для наследственного права лишнюю психологическую гарантию. Имеется к тому же основание предполагать, что весь обряд объявления наследника был рассчитан главным образом на то, чтобы вызвать соответственное впечатление в представителях Украины и в иноземных резидентах.
В пользу этого говорит то обстоятельство, что государь посыпал к присутствовавшим на торжестве сыновьям гетмана Самойловича и к литовскому посланнику боярину Хитрово, чтобы объявить им царевича и сказать: “Вы видели сами государя царевича пресветлыя очи и какого он возраста, так пишите об этом в свои государства нарочно”[68].
При смене царствования после смерти Федора Алексеевича имели место два избирательных собора, один вслед за другим. Собор 27 апреля 1682 г. постановил, чтоб “быть на престоле” Петру Алексеевичу[69]. Собор 29 мая 1682 г. совершенно игнорировал решение своего столь близкого предшественника.
Соборный акт 29 мая изображает дело так, как будто собор 27 апреля не избирал Петра Алексеевича, но предоставил царственным братьям самим решить, “кто из них Государей изволит… скипетр и державу восприяти”; при этом Иоанн будто бы брату своему “поступился”, и потому воцарился Петр[70].
Но так как в народе поднялось недовольство, что старший брат не царствует, то собор 29 мая бил челом обоим государям Иоанну и Петру, чтобы им обоим “скипетр и державу восприять и самодержавствовать обще”[71]. Государи вняли челобитью и учинились на государстве оба, а правление вручили сестре своей Софии Алексеевне[72].
Оба собора 1682 г. были фиктивные и являлись такой же пародией на собор, как и так называемый избирательный собор 1606 г.[73] Пародию эту подстроили боровшиеся за фактическую власть придворные партии, выставлявшие то Петра, то Иоанна.
Но если даже оставить в стороне фиктивность этих соборов и лежавшую в их основе подоплеку дворцового переворота, то все же нельзя не признать, что состоявшиеся на этих соборах акты избрания нисколько не противоречат твердо установившемуся государственно-правовому принципу наследственной монархии.
Соборы 1682 года решали два следующих юридических вопроса: 1) кто из сыновей умершего государя должен царствовать и 2) кому должно быть поручено “правление” в малолетство государя. Оба эти вопроса касаются не самого существа наследственной монархии, а лишь порядка престолонаследия и установления регентства.
При отсутствии каких бы то ни было писаных законов формально возможно было предоставление этих вопросов соборному решению. И соборы 1682 г., которые можно было бы сопоставить с собором 1584 г., могли создать в этом отношении правомерный и обязательный прецедент. Но все дело в том, что соборы эти были фиктивными, подставными, и вся история с ними была не чем иным, как предвозвестником дворцовых переворотов XVIII века.
Из сказанного мы видим, что, несмотря на неоднократное (за время Смуты) применение “государского обиранья”[74], принцип избирательной монархии не был принят в Московском государстве, хотя бы временно, и не сложилось в нем особого типа “посаженнаго государя”, об отличии которого от государя “вотчиннаго” рассуждали бояре еще в 60-х годах XVI века[75].
IV.
Вотчинное начало определяло не только преемство, но и самый характер и осуществление власти московских государей до Смутного времени.
Как на Западе, так и у нас государственная власть (potestas) выросла из частноправной власти (dominium) сеньора, или поземельного вотчинника. Долгое время сохраняла она черты своего первоначального происхождения и сообразно с этим понималась как вещное право на землю, на территорию; властвование над людьми выводилось при этом из территориального верховенства, и власть государства являлась патримониальной властью владыки земли над живущими на ней людьми.
Землей и связанной с ней властью распоряжались государи, как своим частным достоянием, завещали их жене и детям и делили их по своему усмотрению на части. Политические соображения побуждали великих князей московских оставлять старшим сыновьям значительно большее количество владений, чем младшим.
Но это было не более как фактом. Патримониальная точка зрения на власть держалась столь прочно, что никто из потомков Калиты не провозгласил единодержавия формальным государственно-правовым принципом.
Необходимость установления такого принципа сознавал по мере роста общественного сознания народ и по прекращении Рюрикова дома сумел укрепить его окончательно.
Во всех случаях “государского обирания” избирали единого государя на все “Московское государство” или на все “великие государства Российского царства”[76], и этим утверждалось единодержавие окончательно и формально[77].
Факт достопримечательный и тем более характерный, что в Смутное время проявилась политическая децентрализация и ожила в отдельных землях самостоятельная политическая жизнь. Но политическая жизнь областей не доходила до пределов, которые посягали бы на государственное единство. Напротив того, удержание и укрепление последнего было прямой ее целью.
Великий Новгород, заключая с Делагарди договор об избрании на престол шведского королевича, избирает последнего в Цари и Великие Князья Московские и Владимирские, т.е. на все нераздельное царство[78].
Правда, договор предусматривает, что если бы Владимирское и Московское государства не согласились с новгородцами, то Новгород все же останется верным своему избранию. Однако по поводу возможного несогласия Москвы имеется оговорка – “чего не надеемся”[79], оговорка характерная и важная.
Она заставляет нас думать, что если бы была уверенность в несогласии или даже хотя бы полная неуверенность в согласии, то, пожалуй, не последовало бы самого избрания[80].
В окружной грамоте, посланной кн. Дм.Мих. Пожарским в июне 1612 г. от имени всех чинов в Путивль освященному собору, воеводам, дворянам и всех чинов людям, предлагается последним пристать к общему единению всех областей, выставивших земское ополчение, и прислать выборных для “общего земского совета” и избрания государя “всей землей”.
“А будет господа, вы, – говорит грамота, – к нам на совет вскоре не пришлете, и от вора и от Марины и от сына ея не отстанете и с нами и со всей землей не соединитесь, и общим советом на Московское Государство Государя не учнете с нами выбирати, и нам, господа, с сердечными слезами с вами ростався всемирным советом с Поморскими и с Понизовыми и с Замосковными городы выбирати Государя, кого нам Бог даст, чтоб нам в нынешнее злое время безгосударным не быть, и Государство Московское и все городы Московскаго Государства без Государя до конца не разорились”[81].
В приведенных словах слышится угроза отступникам от общего дела и видно сознательное и твердое желание избрать одного государя на единое нераздельное царство.
Старые государи-вотчинники смотрели на государство как на свое частное дело и вековой практикой правления приучили к такому воззрению и народ. Смута сняла пелену с глаз народных.
Непригодность государя в лице Шуйского и, после его свержения, полное отсутствие царя заставили народ самостоятельно промышлять о судьбе отечества и убедили его в том, что государство не частное достояние царя, но общее дело земли. Прежние государи думали о том, чтобы государство было их государством[82]. В Смуту земля осознала, что существует и для народа наше государство[83].
Немедленно после избрания Михаила Федоровича собор 1613 года постановил отправить от себя в Ипатьевский монастырь посольство просить избранного царя на государство. И это посольство названо было посольством “ото всего Московского государства”[84], и названо так в Утвержденной грамоте, которая знает цену словам и отстаивает всякую черту и йоту, в ней написанную[85].
Значит, Московское государство мыслилось и без государя и ему противопоставлялось. Правда, государство это не строилось без государя и нуждалось в нем, чтобы стоять крепко и неподвижно. Однако государь не создавал государство, но находил его уже готовым и входил в него, как часть, необходимая и его завершающая.
Несомненно, что при таком понимании власть государства превращалась в публично-правовую функцию, и государство из частного достояния царя-вотчинника становилось “государевым и земским делом”.
Произошел несомненный переворот, но, конечно, только в виде общего абстрактного принципа. Необходимо было сделать из него ряд последовательных выводов и придать им конкретное осуществление. На это потребовались столетия.
Вотчинные порядки властвования и управления действуют в XVII веке, проходят через XVIII столетие[86] и с трудом исчезают в XIX-м. Отдаленные их переживания чувствуются по временам и в наши дни[87].
Немедленным и окончательным приобретением 1613 г. было упразднение государственных разделов. Уделы ушли безвозвратно в вечность, и прочно установился публично-правовой принцип единодержавия и неделимости территории.
V.
Существует историческая традиция, согласно которой соборное избрание сопровождалось формальным ограничением царской власти. Ведется она от Григория Котошихина, у которого впервые находим такого рода публично-правовую квалификацию соборного избрания.
“Как прежние цари, после царя Ивана Васильевича, обираны на царство: и на них были иманы писма, что им быть не жестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что, и мыслити о всяких делах з бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати”[88].
В приведенном построении[89] Котошихина поражает нас внутреннее противоречие, заключающееся в том, что ограничительная запись формально выводится из соборного избрания, между тем как по существу запись эта дается в пользу боярской думы. Дело не ограничивается, однако, логическим противоречием, имеется и противоречие фактам.
Не подлежит сомнению, что с Федора Иоанновича не брали никакой записи и что не давал ее Борис Годунов. Имеется лишь запись царя Василия Ивановича Шуйского, но он-то как раз был избран не правильным собором, а партией бояр, которая только симулировала соборное избрание.
Летописец считает выдачу царем ограничительной записи и целование на ней креста делом новым, для Москвы необычным, и вполне определенно констатирует отсутствие связи между ней и соборным избранием. “Мнози же ему глаголаша, чтобы он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве того не повелось искони; он же никого не послуша, а со всею землею о том не ссылался”[90].
Наконец, имеется прямое известие, что Борис Годунов именно затем и настаивал на соборном его избрании, чтобы не давать боярам ограничительной записи. Когда предлагали ему престол бояре, “он же яко волк оделся в одежду овчию, так долго искав, ныне стал отрицаться и по неколикократном прошении он уехал к царице в Новодевичь монастырь; причинажь тому была сия, что боляре хотели, чтоб он государству по предписанной грамоте крест целовал, чего он учинить и явно отказать не хотел, надеясь, что простой народ выбрать его без договора бояр принудит”[91].
Надежды Годунова оправдались. Если даже дополнить материал, привлеченный Котошихиным, который имел в виду государей, действительно царствовавших, и привлечь к обсуждению проект ограничительной записи королевича Владислава, то и от этого построение Котошихина не выгадает, потому что и самая кандидатура Владислава, и проект ограничения его власти, хотя и подводились под соборный приговор, в действительности, однако, были делом рук бояр, а не собора[92].
Таким образом, мы приходим к заключению, что общее построение Котошихина о формальном ограничении царей при соборном избрании не может быть принято. Но кроме общего построения Котошихин делает еще два конкретных указания – что с Алексея Михайловича записи уже не брали, но что несомненно ограничена была власть Михаила Федоровича.
“А нынешняго царя обрали на царство, а писма он на себя не дал никакого, что прежние цари давывали, и не спрашивали, потому что разумели его гораздо тихим, и потому наивышшее пишетца самодержцем и государство свое правит по своей воли. …А отец его блаженныя памяти царь Михайло Федорович, хоть и самодержцем писался, однако без боярского совету не мог делати ничего”[93].
Приведенная тирада вызывает недоумение. Невзятие записи с Алексея Михайловича объясняется психологически. Формально не ограничивали его потому, что разумели его гораздо тихим. Пусть так, но тогда приходится предполагать, что Михаил Федорович не пользовался такой репутацией и вызывал опасения в силу своего крутого и решительного характера.
Но этого, насколько известно, не было. Напротив того, имеется известие, что бояре считали юношу царя “повадным”[94]. Мы не станем, однако, настаивать на новом внутреннем противоречии Котошихина и обсудим подчеркиваемый им факт формального ограничения власти Михаила Федоровича в пользу бояр.
Котошихин является главным источником сведений о факте ограничения. Сообщение “Псковского сказания” о том, что бояре и вельможи царя “лестию уловише” и “к рате приведоша”, настолько неопределенно и в такой степени смешивает фактическое хозяйничание бояр в первые годы нового царствования с формальным ограничением власти царя при избрании, что из него нельзя сделать никаких точных выводов[95].
Что же касается указания Татищева и сообщений иностранных писателей XVIII века, то для научно поставленной исторической критики они не могут служить достоверными источниками[96]. Подлинных документов они не приводят и сообщают лишь свои сведения без указания источника, откуда их черпали.
Достоверность этих сведений дискредитируется уже тем, что они становятся все более и более подробными в перечислении ограничительных пунктов по мере хронологического удаления их от события, о котором они говорят.
Итак, перед нами имеется сообщаемый Котошихиным факт ограничения власти царя Михаила Федоровича записью в пользу бояр. Неправильность общей конструкции Котошихина сама по себе еще не опорочивает сделанного им фактического сообщения, а прошлое официальное служебное положение автора является как бы ручательством его осведомленности в государственных делах.
Земский собор не предъявлял избранному царю никаких ограничений. Утвержденная грамота 1613 г. ни слова не говорит ни о какой записи. Между тем собор смотрит на нее как на основной закон[97], и объявляет всякое отступление от нее тягчайшим государственным преступлением.
“А кто убо и не похощет послушати сего соборново уложения, его же Бог благоизволи, и начнет глаголати ина и молву в людех чинити, и таковыи, аще от священных чину, и от бояр царских сигклит и воинственных, или ин хто от простых людей и в каком чину ни буди, … и от церкви Божий отлучен … а по царским законам месть восприимет”[98].
Значит, официальной ограничительной записи, выданной при соборном избрании, вне всякого сомнения, не было. Утвержденная грамота дошла до нас подлинная, и никакого подлога в ней нет.
Составлена она была в мае месяце, число неизвестно; но, во всяком случае, она составлена в первое время после приезда царя в Москву (2 мая), так что ни о каком воздействии царя на ее составление не может быть речи, потому что бояре фактически хозяйничали вплоть до возвращения Филарета Никитича из плена.
Значит, если запись и была, то сами бояре не сочли возможным включить ее в “соборное уложение”[99]. Да и не могли они этого сделать. Собор 7 февраля предызбрал царя без бояр, высланных из Москвы Пожарским, и только тогда послал “по бояр в городы по князя Федора Ивановича Мстиславского с товарыши”[100]; прибыли бояре только 21 февраля и примкнули к предрешенному приговору собора[101]: тут уж было не до записи[102].
Таким образом, не может быть и речи о записи, как о действительном государственном акте с юридически обязательной силой. Такой записи не было. Что же значит в таком случае сообщение Котошихина? Оно может свидетельствовать разве лишь о некоторой “негласной придворной сделке”, которая “состоялась за кулисами земского собора”[103]. Но и закулисная обязательность этой сделки, по-видимому, прекратилась с возвращением в Москву Филарета Никитича.
Собор 1613 г. не ограничил верховной власти государя, но фактически земские соборы участвовали в ее отправлении все время царствования Михаила Федоровича. Продолжалось это участие соборов в верховном управлении, хотя и менее интенсивно, и при Алексее Михайловиче.
Причиною тому были: отсутствие у правительства самостоятельных сил и средств управления и та политическая сила, которую фактически приобрела земля за время Смуты. В течение XVII века Московское государство представляло собой сословную монархию с представительством чинов.
Представительство чинов не было основано на каком-либо законе и формально не ограничивало царской власти. Оно покоилось на фактическом соотношении правительственных и общественных сил и было столько же противовесом, сколько и орудием власти государя.
Такой характер земских соборов определялся тем “неподвижным крепостным уставом”[104], который лег в основу сословной организации еще в XVI веке, пережил Смуту и вошел неизменным и в XVII век. В силу этого именно “крепостного устава” земские соборы держались до тех пор, пока правительство не могло без них обойтись.
Но по мере того, как у правительства нарастали собственные силы и средства, в виде регулярной армии “по прибору” и такой же армии “приказных”, соборы становились все реже и, наконец, совсем исчезли, уступив место правящей бюрократии.
[1] Памятники истории Смутного времени. Изд. Н.К. Клочкова. С. 95.
[2] Утвержденная грамота об избрании на Московское Государство Михаила Федоровича Романова. 2-е изд. М., 1906. С. 56, 13-14.
[3] Мы полагаем, что избирательный собор 1584 года не установил нового порядка приобретения верховной власти. Он подтвердил лишь наследственные права Федора Иоанновича, и, что самое главное, он служил лишь средством к тому, чтобы отклонить законного преемника от мысли отказаться от престола.
Созыв собора был вызван не юридической необходимостью замещения престола, оставшегося без законных преемников, а столкновением придворных партий. См.: Латкин В.Н. Земские соборы древней Руси. СПб., 1885. С. 83-87; Цветаев Д.В. Избрание Михаила Федоровича Романова на царство // Журнал Министерства юстиции. 1913. N 1. С. 4.
[4] См.: Дьяконов М.А. Власть московских государей. СПб., 1889. С. 161.
[5] Соловьев С.М. История России. II. 1073 (цитируются книга и столбец по изданию “Общественной Пользы”).
[6] Дьяконов М.А. Власть московских государей. С. 147-148.
[7] Выше мы уже указали, что в деятельности собора 1584 г. мы не видим избирательного замещения престола. Можем к этому добавить, что так именно смотрят на дело и официальные документы конца XVI и начала XVII века.
Ни соборное определение 1598 г., ни грамота Утвержденная об избрании на царство Бориса Федоровича Годунова не говорят ни слова об избрании Федора Иоанновича и считают его воцарение наследственным преемством власти.
Официальные акты, относящиеся к избранию Михаила Федоровича, тоже не упоминают ни одним словом об избрании Федора Иоанновича и прямо заявляют; что “избранные Государи” были лишь после того, как “на превысочайшем престоле Великия России Московскаго Государства царский корень пресекся”. См.: Дворцовые Разряды. I. 39; Утв. грам. 1613 г. С. 48. Стр. 4-6; С.Г.Г.Д. III. N 11. С. 46. Столб. 2.
[8] Соловьев. II. 1073.
[9] Акты, относящиеся к истории земских соборов. Изд. Н.Н. Клочкова. С. 13.
[10] Там же.
[11] L. с. P. 15.
[12] А.А.Э. II. N 7. С. 35. Столб. 1.
[13] См.: 2-е издание И.О.И. и Др. Росс., с предисловием С.А. Белокурова. М., 1906; цитир. – Утв. грам.
[14] Утв. грам. С. 48-49.
[15] Там же. С. 56, 18-30.
[16] Там же. С. 50, 11-13.
[17] Соловьев. II. 803.
[18] Соловьев. II. 877.
[19] См.: Латкин В.Н. Земские соборы древней Руси. СПб., 1885. С. 99.
[20] Утв. грам. С. 42, 43, 45.
[21] Ключевский. Курс. III. 86; Р.И.Б.Т. XIII. 2-е изд. 120.
[22] Латкин В.Н. Указ. соч. С. 105, 107.
[23] Памятники истории Смутного времени. С. 50-51.
[24] А.А.Э. II. N 169.
[25] L.с. С. 290. Столб. 1-й.
[26] L.с. С. 289. Столб. 1-й.
[27] L.с. С. 289. Столб. 1-й – 2-й.
[28] Утв. грам. 35-36.
[29] Там же. С. 36, строки 2-4: “И царь Василей по челобитью нашему и всяких людей Московского государства, которые в то время были на Москве, и для покою хрестъянского, государство оставил” (курсив наш).
[30] Памятники истории Смутного времени. С. 65 и 69-70.
[31] В соборном определении об избрании царем Годунова. Акты, относящиеся к истории земских соборов. С. 13 и 12.
[32] С.Г.Г.Д. Ч. IV. N 147. С. 444. Столб. 1
[33] См.: Almquist H. Die Carenwahl des Jahres 1613 // Zeitschr. f. osteurop. Gesch. Bd. III. Hft. 2. S. 167-168. О времени состоявшегося избрания шведского королевича в 1611 году см.: Замятин Г.А. К вопросу об избрании Карла-Филиппа на русский престол (1611-1616). Юрьев, 1913. С. 8-11.
[34] Мы образовали приведенный термин на основании слов, которыми соборное определение 1598 года объясняет необходимость избрания царя и предотвращает обвинение в незаконности избирательного акта с точки зрения закона Божественного. Слова эти гласят: “Понеже тии все царьствия своими не владеют своими господарьствы, а не бояря, ни вельможи”. (Акты, отн. к ист. земск. собор. С. 14).
Текст приведенной цитаты, несомненно, искажен либо в самой рукописи, либо вследствие неправильного ее чтения. Представляется в высшей степени вероятным, что текст этот составлен на основании известного места из письма царя Ивана Васильевича Грозного к кн. Андрею Курбскому, которое гласит: “А о безбожных человецех что и глаголати! Понеже тии все Царствии своими не владеют: како им повелят работные их, тако и владеют; а Российское Самодержавство изначала сами владеют всеми Царствы, а не Бояре и Вельможи” (Сказания кн. Курбского. СПб., 1833. Ч. II. С. 22).
На основании сделанного сопоставления полагаем, что в первой части цитаты соборного определения 1598 г. излишне вставлено отрицание “не”. Очевидно, составители соборного определения хотели сказать, что, так как всеми царствами владеют их господари, а не бояре и вельможи, то после пресечения благочестивого царского корня собор не мог удовлетвориться правлением “правителя” Бориса Годунова, но должен был по примеру библейского и благочестивых христианских народов избрать царя.
Сказанное Грозным о российском самодержавстве распространено в соборном определении на все царства. При этом соборное определение разумеет под владением царством непроизводное обладание верховной властью, а не нераздельное, каковое имел в виду царь Иван Грозный.
[35] Ввиду всех изложенных соображений не можем признать правильной мысль В.П. Алексеева, будто низложение Шуйского было применением общего принципа ответственности власти, установленного в земском приговоре 30 июня 1611 года. См. статью В.П. Алексеева “Великий государь и его власть” в сборнике “Русская история в очерках и статьях” под ред. проф. М.В. Довнар-Запольского. Т. III. Киев, 1912. С. 119.
[36] Утв. грам. С. 55, 5-14
[37] Утв. грам. 1598 г. А.А.Э. II. N 7. С. 29-30.
[38] Утв. грам. 1613 г. С. 63-64; Дворц. Разр. I. 63.
[39] Акты, отн. к. ист. земск. соб. 13.
[40] А.А.Э. II. N 7. С. 21. Столб. 2-й.
[41] А.А.Э. N 7. С. 25. Столб. 1-й.
[42] Там же. С. 19; Утв. грам. 1613 г. С. 27, 15-17.
[43] Там же. С. 19. Столб. 2.
[44] См.: Отрывок окружной грамоты от бояр во все российские города об убиении Самозванца Гришки Отрепьева и об избрании на всероссийский престол царя Василия Ивановича Шуйского. С. Г. Г. Д. Ч. II. N 142. 301. – Памятники истории Смутного времени. С. 16.
[45] Запись царя В.И. Шуйского. С.Г.Г.Д. II. N 141, 99; и окружн. грам. // Памятники истории Смутного времени. С 18.
[46] См.: Памятники истории Смутного времени. С. 17.
[47] Соловьев. II. 1039; Цветаев Д.В. Указ. соч. // Журнал Министерства юстиции. 1913. N 1. С. 73-74. Следует отметить, что сам Михаил Федорович противополагал себя “прироженным”, и “природным” государям, корень которых пресекся со смертью царя Федора Иоанновича.
Так, по тексту Дворцовых Разрядов, отказ Михаила Федоровича и инокини Марфы соборному посольству мотивируется, между прочим, следующим соображением: “И видя такие прежним Государем клятвопреступления и позоры, и убивство и поругание, как быти на Московском государстве и прироженному Государю Государем, видя Московскаго Государства в людех измены и многое непостоянство и клятвопреступление” (Дворц. Разр., I, 57).
То же соображение передается в описании переговоров соборного посольства, помещенном в известительной грамоте царя Михаила Федоровича из Ярославля в Москву земскому собору, от 23 марта 1613 г., и при этом противоположение избранного государя природному подчеркивается более заметно.
“И видя такия прежним Государям клятвопреступление и позоры и убивство и поругание, – пишет Михаил Федорович, – как быти на Московском государстве и прироженному Государю Государем не токмо мне?” (С.Г.Г.Д. Ч. III. N 11. С. 48. Столб. 2).
Характерно и важно, что в соответственном месте Утвержденной грамоты (см. с. 54), которая, как известно, была составлена в мае 1613 г., указанное противоположение избранного государя прироженному опущено.
[48] Утв. грам. С. 43. Стр. 13-16.
[49] Там же. С. 45-46.
[50] Утв. грам. С. 49. Строки 29-35.
[51] Там же. С. 56. Строки 10-16.
[52] Акты, отн. к. ист. земск. соб. С. 14; А.А.Э. II. N 7. С. 27. Столб. 2-й.
[53] Пам. ист. Смутн. врем. С. 16.
[54] Там же. С. 52.
[55] По договору новгородцев с Яковом де ла Гардием от 11 июля 1611 г. (ст. 2) шведский королевич избирался “с его наследниками мужского пола” // Пам. ист. Смутн. врем. С. 74.
[56] Утв. грам. С. 44. Стр. 30-32.
[57] Там же. С. 47. Стр. 3-4.
[58] С.Г.Г.Д. III. N 122. С. 417.
[59] С.Г.Г.Д. IV. N 103. С. 333 и N 104. С. 336.
[60] Латкин В.Н. Указ. соч. С. 208.
[61] Утв. грам. С. 54. Стр. 4-6.
[62] Утв. грам. С. 65. Стр. 14-17.
[63] Там же. С. 71. Стр. 18-22.
[64] С.Г.Г.Д. III. N 5. С. 14.
[65] С.Г.Г.Д. III. N 123, 421.
[66] См.: Тельберг Г.Г.Очерки политического суда и политических преступлений в Московском государстве XVII в.М., 1912. С. 78.
[67] Ключевский. Курс. III. 102-103.
[68] Соловьев. III. С. 604.
[69] С.Г.Г.Д. IV. N 132.
[70] Там же. N 147. С. 442.
[71] Там же. С. 443.
[72] С.Г.Г.Д. IV. N 147. С. 444.
[73] См.: Латкин В.Н. Указ. соч. С. 253, 259.
[74] Выражение Утв. грам. 1613 г. С. 42. Стр. 22.
[75] См.: Дьяконов М.А. Власть московских государей. С. 159-160.
[76] Акты, отн. к. ист. земск. собор. С. 13; Пам. ист. Смутн. врем. С. 16, 52, 74; Утв. грам. 1613 г. С. 44. Стр. 35-39.
[77] См.: Сергеевич В.И. Древности русского права.Т. II.3-е изд. 1908. С. 260 и 626.
[78] Договор Новгородцев с Яковом де ла Гардием от 11 июля 1611 г. Ст. 2 // Пам. ист. Смутн. врем. С. 74.
[79] Статья 12 // Пам. ист. Смутн. врем. С. 74.
[80] Достаточным основанием для отмеченной оговорки служило письмо, полученное в Новгороде из-под Москвы 2 июля 1611 г., с приложением скрепленного приложением рук списка приговора земского совета – “которой приговор царевичи розных государств и бояре и всяких чинов служилые и жилетцкие люди утвердили за руками, советовав не один день о обиранье на Российское государство государем царем и великим князем всеа Русии Свейского королевства государя королевича.
И по тому приговору велено чашнику и воеводе Василью Ивановичю Бутурлину королевского величества с боярином и болшим ратным воеводою с Яковом Пунтусовым Делегардом съезжатися и договаривати”. См.: Замятин Г.А. К вопросу об избрании Карла-Филиппа на русский престол (1611-1616). Юрьев, 1913. С. 8-9 и 10-11.
[81] Пам. ист. Смутн. врем. С. 100-101.
[82] Слово Ивана III новгородцам: “яз, князь великий, то вам сказал, что хотим государства на своей отчине Великом Новгороде таково, как наше государство в низовской земле на Москве; и вы нынеча сами указываете мне а чините урок нашему государству быти, ино то, которое мое государство?” См.: Дьяконов М.А. Власть московских государей. С. 147.
[83] Пам. ист. Смутн. врем. М., 1909. С. 95.
[84] Утв. грам. С. 47. Стр. 29.
[85] Там же. С. 74. Стр. 1-2.
[86] Недаром Петр Великий в своем Уставе о наследии престола ссылался на прецедент произвольного распоряжения престолонаследием при Иване III. И в том, и в другом случае проявилось действие одного и того же принципа.
Правильно оценивает эти явления В.И. Сергеевич (Древности русского права.Т. II.3-е изд. С. 283), и нет между ними того принципиального различия, которое хотел видеть Б.Н. Чичерин (Опыты по истории русского права. М., 1858. С. 275-276).
[87] См., напр., меткие замечания об этом В.И. Сергеевича: Древности русского права.Т. II.3-е изд. С. 452-453.
[88] О России в царствование Алексея Михайловича. 4-е изд. СПб., 1906. С. 126.
[89] Это именно построение, юридическая конструкция, а не историческое описание фактов. Потому и помещено оно не в исторической части, каковою являются первые разделы I главы, а в догматической главе VIII “о владетельстве”, в качестве ответа на вопрос: “для чего пишетца самодержцем?”.
[90] С.Г.Г.Д. II. С. 299, подстр. прим.
[91] Соловьев. II. 689, прим. 1.
[92] См.: Латкин В.Н. Указ. соч. С. 111.
[93] Там же. С. 126.
[94] Ключевский. Курс. III. 80.
[95] См.: Платонов С.Ф. Статьи по русской истории. 2-е изд. СПб., 1912. С. 364.
[96] Там же. С. 355-358.
[97] Утв. грам. 1613 г. С. 73. Стр. 37-38 и с. 74. Стр. 1-2: “утвердившее положити сию утверженную грамоту, да будет твердо и неразрушимо в предъидущая лета в роды и роды и не прейдет ни едина черта, или ота едина от написанных в ней ничесоже”. Так же и теми же словами квалифицирует себя как основной закон и Утвержденная грамота 1598 года: А.А.Э. II. N 7. С. 41.
[98] Утв. грам. 1613 г. С. 73. Стр. 15-25. То же говорилось и в Утв. грам. 1598 г.: А.А.Э. II. N 7. С. 41. Столб. 1.
[99] Так называется приговор избирательного собора 1613 г. в самой Утв. грам.: см. с. 73. Стр. 27
[100] Утв. грам. С. 44. Стр. 1-2.
[101] Там же. С. 44.
[102] См.: Платонов С.Ф. Статьи. 2-е изд. С. 369.
[103] Ключевский. Курс. III. 97; сравн.: Пресняков А.Е. Московское государство первой половины XVII века. В изд. “Три века”. Т. I. 1913. С. 46.
[104] См.: Павлов-Сильванский Н.П. Сочинения. Т. I.
