Русское право о давности по уголовным деяниям

Приступая к исследованию вопросов о времени признания и о развитии института давности в русском законодательстве, нельзя не обратить внимания но то, что до 16 века законодательные памятники и акты не содержат никаких постановлений о давности, погашающей уголовное преследование.

Мы видели, что точно также относятся к этому вопросу и Каролина и Учреждения Людовика Святого; но из молчания их никогда не выводили того заключения, что право французское или общегерманское не признавало давности.

Рядом с этими узаконениями продолжало действовать, как вспомогательный источник римское право, определения которого о давности и были заимствованы всеми западно-европейскими кодексами. И так на западе, институт давности не имел значения самобытного, а оставался до нынешнего столетия институтом построенным на римских законоположениях.

Обращаясь к отечественному праву, и сопоставляя отсутствие в наших памятниках постановлений о давности с тем фактом, что право римское никогда не применялось на Руси, как право общее, действующее единовременно с законом местным, мы приходим к тому заключению, что давность погашающая уголовный иск не была известна русскому праву до 16 века.

Наше воззрение на давность, как на институт, построенный преимущественно на началах римского права, быть может покажется неправильным. В доказательство его основательности сошлемся на пример Англии и Шотландии. Английское законодательство, как известно, есть по преимуществу законодательство самобытное, народное.

Влияние римского права на нем сказалось менее, чем на каком либо ином европейском законодательстве. А как же оно относится к давности? Общее право (Common Law) ее совершенно не ведает, а статуты содержат только отрывочные постановления о погашении преследования некоторых преступлений.

Влияние римского права было в Шотландии несравненно сильнее, чем в Англии, и этому обстоятельству следует приписать, что двадцатилетняя давность погашающая уголовный иск была исстари известна шотландскому праву.

И так, по отношению к русскому праву повторяем, что постановления о давности встречаются не ранее 16 века. И. Д. Беляев, допуская существование давности во время русской правды, говорит[1], что юридические понятия о праве давности были довольно неопределенны и смешаны, что закон не определял давностных сроков и даже смешивал давность с теми случаями, в которых личность убитого была неизвестна.

Особое значение, мы придаем тому обстоятельству, что по мнению И. Д. Беляева, во всех уголовных делах, за исключением убийства, русская правда Ярославовых внуков явно отрицала давность.

Что же касается до вопроса о том, погашалось ли давностью убийство, то мы вполне согласны с уважаемым профессором в том отношении, что постановление о непреследовании виновного, в случае нахождения сухих костей или сгнившего трупа, отличается большою неясностью и неопределенностью.

В этом постановлении, мы склонны видеть не столько признание давности, а скорее стремление законодателя изъять из ведения судебной власти известные дела, производство которых могло быть сопряжено с некоторыми затруднениями.

Законодатель, предусмотрев этот случай, конечно отказался от начала безусловного преследования виновных и указал на обстоятельства, при которых он счел уголовное преследование не нужным; но давности мы в данном случае не можем признать, так как здесь погашение уголовного преследования поставлено в зависимость не от протечения известного определенного срока, а от наступления момента, который обыкновенно следует вскоре за содеянием преступления.

Г. Яневич-Яневский[2] открыв следы признания давности в законодательных памятниках cлавян, принявших христианство от римского папы, относительно памятников древнего русского законодательства замечает, что “насчет уголовной давности нам из них ничего не известно”.

Силу последнего замечания он сам значительно ослабляет тем, что, находя в законодательстве до конца 15 века безразличие законов уголовных и гражданских, он приходит к тому, несколько странному заключению, что в древнем нашем законодательстве существовала тесная связь между давностью гражданской и уголовной.

Для того, чтобы убедиться в произвольности подобного предположения, посмотрим на то значение, которое, по словам г. Яневича-Яневского, имела гражданская давность в прежнем русском праве.

“Срочной давности, говорит он, по искам и притязаниям гражданским у нас не существовало до В. К. Василия Дмитриевича (1389-1425 г.). Она измерялась до того времени не годами, а веками, в смысле незапамятного времени, подобно давности существовавшей у западных славян до воздействия на их установления римского элемента, т. е. не означалась первоначально никакими определенными сроками”.

И так по словам г. Яневича-Яневского, до 15 века давность гражданская у нас измерялась не годами, а веками. Но спрашивается, что же может выиграть серьезное научное исследование от применения подобного положения к давности уголовной? То что она измерялась не годами, а веками!

До нас дошли некоторые договоры и мирные докончания князей 14 и 15 века. Всматриваясь в их постановления, мы приходим к тому убеждению, что некоторые иски, по обидам и оскорблениям между подданными княжескими, предавались как говорит г. Яневич-Яневский, совершенному забвению[3], что же касается до всех остальных более важных преступлений, то все договоры весьма ясно постановляют “А….татя, разбойника, душегубца, рубежника выдати по исправе от века”, т. е. преследование этих преступников не было ограничено никаким сроком, а потому и о давности их преступлений не может быть речи.

Наконец, мы не можем согласиться с мнением г. Яневича-Яневского о том, что, “понятие о давности, в смысле искупления вины силою времени, существовало в народном сознании”, – так как духовная власть, ведавшая множество уголовных дел “руководствовалась мирскими греко-римскими узаконениями, и что эти узаконения, которым совершенно известна уголовная давность, были в 15 и 16 столетиях употребляемы в России даже в светских судилищах”.

Аргументация эта не представляется нам убедительной. Так, было бы желательно, чтобы почтенный автор потрудился доказать, что светские судилища не только руководствовались грекоримскими узаконениями, но что они в действительности применяли на практике постановления римского права о давности, и главное что народ сроднился с этими постановлениями и признал их вполне справедливыми (хотя бы даже и не в смысле непонятного искупления вины силою времени). Вообще вся эта ссылка на народное сознание представляется нам крайне неудачной.

Если и в настоящее время решение вопроса о том, как относится народное сознание к тому или другому юридическому институту остается, несмотря на обилие книг и газет, сопряженным с большими затруднениями, то понятно, насколько трудно разрешение его, по отношению ко временам давно минувшим, и насколько исследователь должен быть в своих выводах осторожен.

Итак, оставим эту шаткую почву произвольных предположений, и посмотрим, с какого именно времени институт давности стал действительно известен русскому законодательству.

Постановления о давности впервые встречаются в Литовском Статуте. Что же касается до законодательства русского в тесном смысле этого слова, то, по мнению Государственного Совета, высказанному в 1824 году, при обсуждении проекта уголовного уложения, “в российских, законах до 1775 года не было никакой давности на преступления”.

Давности, как института, обставленного твердыми, законченными нормами, до 1775, года действительно не существовало, но тем не менее, и до этого времени, встречаются отдельные постановления, допускавшие без всякой системы и без заранее определенных сроков погашение некоторых, хотя и весьма немногих, преступлений.

Законы эти содержат в себе, собственно говоря, только зародыш будущего института; они, не зная его, допускают в принципе идею, на которой он основан, – идею непреследования известных преступлений, вследствие протечения долгого времени. Прежде чем приступим к рассмотрению их, познакомимся с определениями о давности Литовского Статута 1588 года[4].

На основании 35 артикула IV раздела, право начинать уголовное преследование теряет лице, не начинавшее в трехлетний срок преследования следующих преступлений: убийства дворянина, нападения на дом дворянина сопряженного с убийством или нанесением ран, нападения на церковь, изнасилования девиц и женщин, разбоя, поджога или иного уголовного преступления, воспрещенного под страхом смертной казни и подлежавшего ведению градского суда.

52 артикул XI раздела 2[5] установляет тот же трехлетний срок для преследования одного особого вида насильственного нападения на соседа, для преследования поджога, грабежа или причинения какого либо вреда или убытка.

Из приведенных нами постановлений Литовского Статута видно, что трехлетнею давностью погашалось много преступлений. Если лица, пострадавшие от преступления, были несовершеннолетние, или находились за границею, то течение давности, по отношению к ним, приостанавливалось до момента достижения ими совершеннолетия, или возвращения на родину[6].

Постановления эти, как будет видно из дальнейшего изложения, совершенно чужды уголовно-правовой давности и построены исключительно на началах права гражданского.

Оба судебника и уложение царя Алексея Михайловича не содержат никаких постановлений о давности. Молчание их находит свое полное оправдание в господствовавшем в то время воззрении на наказание, как на устрашение, как на меру применяемую к преступнику, дабы и другим неповадно было совершать преступления.

Первые указания о непреследовании некоторых, давно совершенных преступлений, встречаются в вышеупомянутых договорах и мирных докончаниях великих князей. Затем Царская Грамота 1667 года в Бежецкий Верх на Городец[7] и новоуказные статьи 1696 года[8], почти в одинаковых выражениях определяют “а которые люди наперед сего воровали, а ныне таким воровством не воруют, а они бы (т, е. градские и уездные, и всяких чинов люди, сотские, пятидесятские и десятские) тех людей не имали и к сыщикам их не приводили, опричь убивственных дел”.

Всматриваясь в эти постановления, и сравнивая их с аналогическими определениями права римского и законодательств немецкого и французского, мы приходим к тому убеждению, что в Царской Грамоте 1667 года и новоуказной статье 1669 года нельзя ни в каком случае видеть признания давности, нельзя именно, вследствие той неопределенности, с которой эти акты относятся к рассматриваемому предмету, так, они, не назначая никаких определенных сроков, вообще говорят о непривлечении к следствию тех лиц, которые только прежде воровали. Но спрашивается, как понимать это прежде?

Прежде может быть, и год тому назад, и десять лет. Законодательства, признавшие институт давности, как мы видели, никогда не прибегали к этому неопределенному термину, а всегда установляли определенные сроки, по истечении которых, преследование известных преступлений считалось погашенным.

Царская Грамота и новоуказные статьи, освобождая от преследования тех, которые прежде воровали, ныне же более не воруют, исходят не от признания вины этих лиц погашенной давностью, а скорее имеют в виду их исправление и то, что они не представляются людьми опасными для государства.

Слова, “оприч убивственных дел” показывают, что преступления, особенно тяжкие, преследовались всегда, и не взирая на последовавшее затем исправление виновного.

Оба рассмотренные нами законоположения имеют то значение, что, не призывая к жизни институт давности, они, тем не менее, допускают возможность непреследования некоторых преступлений, и, таким образом, признают идею, на которой зиждется уголовно-правовая давность.

Далее этого не идет сродство между давностью и этими постановлениями; разница же между ними огромная. Давность, как мы увидим из дальнейшего изложения, покоится на требованиях справедливости и уголовной политики; эти же постановления принимают исключительно во внимание исправление преступника.

Действие давности во всех кодексах поставлено в зависимость от протечения известного, законом определенного срока, здесь же мы встречаем общее и неопределенное – “прежде”.

По отношению к новоуказным статьям 1669 года. Г. Яневич-Яневский весьма справедливо замечает[9], “что постановления 116 статьи, как показывает связь его с предыдущими и последующими новоуказными статьями, сюда относящимися, имеет более характер полицейской, административной меры, направленной к облегчению обязанности следователей (сыщиков); нежели выражает то начало, то понятие, которое лежит в основании уголовной давности, как юридического института.”

Законодательство времен Петра Великого и его преемников не содержит никаких постановлений, относящихся до давности. Первым законодательным актом, признавшим давность, был манифест 17 марта 1775 года, изданный Екатериною II, по случаю заключения мира с Турцией[10].

Статья 44 этого манифеста постановляет: “Всякого рода преступления, коим 10 лет прошло, и чрез таковое долгое время они не сделались гласными, и по них производства не было, все таковые дела повелеваем отныне предать, если где об них взыскатели, истцы и доносители явятся, вечному забвению, и по сей статье и впредь поступать во Всероссийской Империи непременно”.

Наиболее выдающаяся особенность этого законоположения заключается в том, что оно во-первых распространяет действие давности на преступления всякого рода, не исключая следовательно, преступлений особенно тяжких, и установляет десятилетний давностный срок, как для них, так и для самых незначительных проступков.

Относительно происхождения этого десятилетнего срока (неизвестного римскому праву) Неволин утверждает[11], что Екатерина II, установляя десятилетнюю давность имела, в виду Литовский Статут. Не оспаривая верности этого предположения, заметим только, что десятилетняя давность применялась, по Литовскому Статуту, только к делам гражданским[12].

Во-вторых, манифест 17 марта 1775 года, для бытия давности, считает необходимым, чтобы преступление в течении всего давностного срока не сделалось гласным, чтобы по отношению к нему не было начато производство; следовательно, всякое производственное действие, и всякий вообще акт, удостоверяющий, что событие преступления стало известным судебной власти делали невозможным дальнейшее применение давности. С этой точки зрения становится понятным молчание манифеста, об обстоятельствах, прерывающих течение давности.

Согласно с мнением, наиболее распространенным в теории и усвоенным большинством законодательств, обнаружение виновного и преследование его, если и прерывают давность, то перерыв этот не имеет значения абсолютно ее исключающего, но, напротив, течение ее начинается снова с момента прекращения деятельности судебных органов ее прервавшей.

Иначе отнесся к этому вопросу манифест, – главным условием существования давности, он поставил безгласность преступления и полное отсутствие всякого производства.

Обстоятельству этому мы придаем особое значение в виду того, что воззрение, выраженное в манифесте, усвоено в известной степени и ныне действующим уложением.

В-третьих, манифест 17 марта 1775 года не содержит в себе никаких определений о времени с которого начинается течение давности, о способе счисления ее, и вообще, не вдаваясь в подробное изложение института, он ограничился одним только признанием его.

Манифест этот, установив десятилетнюю давность, содержит еще следующее определение: ст. 41. “Повелеваем всякого рода взыскания по делам казенным или уголовным, долее 10 лет продолжающиеся и в течении такового времени не кончаны суть, оставить, и если по подобным делам где содержится, кто в тюрьме, то не мешкав освободить”.

Статья эта существенно отличается от статьи 44-й. Здесь речь идет о взысканиях, вытекающих, как из противозаконных действий, так и из договоров и по начетам.

Подобные взыскания погашаются давностью, если они не были приведены в исполнение в течении десяти лет, хотя бы по отношению к ним и было возбуждено производство. Г. Энгельман[13] весьма верно указывает на разницу между редакциями 44-й и 41 ст. Так, заключительные слова первой прямо выражают, что правило, ею созданное, получает силу закона, и, что, вследствие этого оно должно быть применяемо и на будущее время; статья же 41 не делает этой оговорки и дает понять, что постановление ее имеет характер меры случайной. Значение общего закона было придано ему манифестом 28 июня 1787 года[14].

Манифест этот имеет для нас тот интерес, что он распространяет десятилетнюю давность, признанную в уголовных делах, на дела гражданские.

Постановления о давности манифеста 1775 года были подтверждены Жалованною Грамотою Российскому Дворянству 21 апреля 1785 г. и Городовым Положениемъ[15].

Общий всем преступлениям десятилетний срок был, в 1787 году, по отношению к личным оскорблениям, значительно сокращен Манифестом о поединках[16].

Так иск об обиде словом или письмом погашался по прошествии года; иск об обиде действием-по прошествии двух лет.

В 18 столетии, после приведенного нами Манифеста, мы не встречаем более никаких постановлений о давности погашающей уголовное преследование.

В 1813 году был составлен проект уголовного уложения, и хотя этому проекту не было суждено получить когда либо силу закона, но его постановления о давности имеют для нас несомненный интерес, так как они носят на себе отпечаток теории, господствовавшей тогда в науке и признанной баварским уложением 1813, – теории, видевшей основание давности в предполагаемом исправлении преступника. Проект содержит следующие постановления:

– 101. Ежели в течении десяти лет какое-либо уголовное преступление не сделается гласным, а преступник во все время не учинил другого, то таковый по уважению давности освобождается от всякого наказания.

– 102. Ежели он в продолжении тех десяти лет учинил вторично подобное преступление, то и за первое наказывается по всей строгости законов.

– 103. Срок давности считается со дня совершения преступления.

Не вдаваясь в рассмотрение теоретической несостоятельности этих постановлений, укажем только на крайнюю недостаточность редакции 101 и 102. 101 считает для бытия давности необходимым, чтобы преступник, в течении давностного срока, не совершил другого преступления, но под понятие другого подходит всякое, более или менее, тяжкое преступление; и, следовательно, давность, погашающая, например, убийство, будет отстранена совершением какой-нибудь незначительной кражи.

Это единственно возможное толкование 101, не подходит под определение следующего 102 параграфа, в силу которого преступник наказывается за первое преступление, если он вторично учинит подобное же.

Ясно, что понятие о подобном преступлении, при всей своей неопределенности, во всяком случае, гораздо теснее понятия о другом преступлении. Применяя постановление 102 параграфа к вышеуказанному случаю, мы увидим, что для давности погашающей убийство потребуется, не совершение какой-либо незначительной кражи а вторичное содеяние подобного же преступления, т. е новое убийство.

Сопоставляя проект уголовного уложения с предыдущими законоположениями о давности, мы видим, что он вносит новый взгляд на весь институт, определяет точку отправления давности и обстоятельства прерывающие ее течение.

Проекту 1813 года суждено было пролежать 11 лет безо всякого движения. В 1824 году Государственный Совет приступил к его рассмотрению; но прежде, чем ознакомимся с мнением Государственного Совета, заметим, что законом 23 февраля 1823 года[17]. Александр I, если и не прямо, то, во всяком случае; несомненно, подтвердил законы Екатерины о десятилетней давности.

В помянутом законе означено “если в числе бродяг, отправленных в Сибирь, окажутся важные преступники, таковых, буде преступление их впоследствии времени и не далее 10 лет откроются, немедленно предавать на месте уже их поселения, по собрании надлежащих справок, суду по закону”.

В следующем 1824 году Государственный Совет приступил, как мы сказали, к обсуждению проекта 1813 года. Мнение Государственного Совета о давности имело весьма важное значение на дальнейшее развитие института. При обсуждении 101 статьи, им было, между прочим выражено[18]:

“Два рода могут быть безгласности: безгласность происшествия и безгласность виновника. Когда в убийстве следы преступления так изглажены, что самое бытие его неизвестно, когда убиенный считается без вести пропавшим, или отравленный ядом считается естественно умершим, словом, когда самое преступление сокрыто и не было подвергнуто никакому следствию: тогда есть безгласность происшествия.

Но когда, напротив, убийство было оглашено, признаки его следствием удостоверены, дело произведено своим порядком, но виновный не найден и открытие его предано воле Божией, дондеже явится, тогда есть гласность происшествия, но безгласность виновника.

Отсюда вопрос: должна ли давность простираться не только на безгласность происшествия, но и на безгласность виновника, когда преступление гласно и когда по истечении срока давности, он каким либо образом обнаружится? К разрешению сего вопроса, государственный совет, по представленным ему изъяснениям, принял в соображение:

1) что все иностранные законодательства, исключая английского, простирают давность совокупно и на преступление и на преступника; и 2) что в российских законах до 1775 года не было никакой давности на преступления.

По словесному смыслу 44 статьи манифеста 17 Марта 1775 г., давность покрывает преступника, когда преступление в течении 10 лет было безгласно и следствия о нем произведено не было.

Но когда преступление в течении 10 лет сделалось гласным, когда оно следствием обнаружено и удостоверено и потому нельзя назвать его безгласным: тогда слова закона к преступнику, хотя бы он в течении 10 лет и не был найден, но по истечении уже сего срока каким-либо образом был обнаружен, в строгом смысле, приложены быть не могут.

Но сей строгий смысл смягчается обычаем и употреблением. По решениям судебных мест, все преступления, и гласные и безгласные, если в .течении 10 дет не найден виновный, покрываются у нас давностию и не подлежат ни изысканию ни наказанию.

Посему, приняв в соображение, как пример других законодательств, так и постоянное правило наших судебных решений, с 1775 года силу закона восприявших. государственный совет положил: смысл 101 статьи проекта определительнее изобразить следующим образом: если уголовное преступление, в течение определенного для уголовной давности числа лет, считая от того дня, в коем оно было содеяно, пребудет безгласным, или если в течении того же времени, виновник его не будет найден и суду предан, хотя бы притом бытие самого преступления и соделалось гласным и было следствием обнаружено; то ни преступление изысканию, ни виновник оного наказанию по истечении сего срока не подвергаются”.

Это рассуждение Государственного Совета имеет по отношению к вопросу о давности, то несомненно важное значение, что оно впервые создает подразделение давности на давность личности и давность происшествия.

Подразделение это признается ныне действующим уложением и его применение на практике, подтверждается целым рядом кассационных решений. Теории и иностранным законодательствам подобное подразделение неизвестно, и вообще на него нельзя не смотреть, как на весьма неудачное произведение нашего отечественного юридического мышления.

Рассматривая 158 ст. Уложения, мы приступим к его подробному анализу. В настоящее время заметим только, что сам Государственный Совет, признав его, не придал ему никакого практического значения; так, он сам говорит, у нас все преступления, гласные и негласные покрываются давностью.

А если по отношению к давности между этими преступлениями нет никакого различия, то спрашивается, какой же смысл может иметь это, ни к чему не ведущее, подразделение?

В проекте нового Уложения (стр. 97) мы находим весьма интересные сведения о мнениях, высказанных в Государственном Совете.

“Член государственного совета, тайный советник граф Потоцкий представил особое мнение, изъясняя, что есть, злодеяния, кои, по роду их и по образу, коим они производятся, более других могут быть сокрыты, и кои, по жестокости их, нельзя оставить без наказания, потому единственно, что они обнаружены хотя и с достоверностию, но по истечении 10-летнего срока.

Отсюда произошел вопрос: должно ли одинаковую давность постановлять на все роды преступлений? К разрешению сего вопроса государственный совет, по представленным ему изъяснениям, принял в соображение:

1) что в общем правиле, время не может изгладить преступления; но трудность обнаружить истину давно сокрытую, без повода к ложным доносам, к бесплодным изысканиям, к утеснению невинных, к потрясению общего спокойствия заставила установить из сего общего правила изъятие, и сие изъятие есть давность.

Самое начало и причина ее установления доказывают уже, что она не должна простираться равно на все преступления; ибо не все преступления равно опасны, не во всех равно ненаказанность угрожает общественной безопасности. В одно и то же время учинено два преступления: воровство и убийство.

Оба в свое время сделались гласными и следствием доказаны, но не найдено виновного. Чрез 10 лет обнаруживаются с достоверностью оба преступника, и вор, и убийца. По закону, ныне у нас существующему, тот и другой равно неприкосновенны и равно в обществе терпимы.

Первый может быть терпим, особливо, когда похищенное будет возвращено из его имущества; но против ненаказанности и терпимости другого восстает самое внутреннее чувство справедливости, самая безопасность общества. Следовательно не может и не должен быть прилагаем к обоим один и тот же 10-летний срок давности.

2) Из представленного государственному совету обозрения иностранных законодательств видно, что во всех уголовных законах постановлены степени давности, по различию преступлений; что в большей части уложений давность на тяжкие преступления есть 20-летняя, и что, наконец, есть преступления высшего рода, злодеяния государственные, в коих виновные никакою давностию не покрываются.

По всем сим соображениям, государственный совет положил относительно сроков давности принять следующие правила:

1) срок давности на преступления тяжкие, за кои определяется по законам ссылка в каторжную работу, постановить 20-летний;

2) срок давности на все прочие преступления 10-летний;

3) преступления государственные чрезвычайные никакою давностию не могут быть покрываемы, но обличенный в них по истечении 20 лет преступник, вместо казни, общими законами определенной, подвергается казни ближайшей степени, за тяжкие преступления установленной.”

К анализу мнений, высказанных в Государственном Совете, не приступаем как потому, что проекту 1813 года не было суждено получить силу закона, так и потому что наше дальнейшее изложение будет ответом на вопросы затронутые вышеприведенным мнением.

За неутверждением проекта 1813 года, постановления Екатерины 2-й, о давности продолжали применяться без всякого изменения.

В 1829 году был возбужден вопрос о том, распространяется ли давность на дезертирство. Государственный Совет мнением Высочайше утвержденным 11 июня 1829 г. разрешил этот вопрос в отрицательном смысле:

“так как манифест 1775 года повелевает предавать забвению такие преступления, кои в течении 10 лет остались в безгласности; но побеги нижних воинских чинов, сколько бы долго ни продолжались, в безгласности не остаются: ибо не токмо о сем тотчас же объявляется от начальства, да и во все время продолжения побега дезертир преследуется розысканием местных полиций”.

Свод законов уголовных изд. 1832 года не внес существенных изменений в постановления о давности манифеста 1775 года. Свод 1832 года определил момент с которого должно начинаться течение давности сократил давностные сроки по делам об оскорблениях личных.

Так, на основании ст. 140. “Всякое преступление, которое не сделалось гласным в продолжении десяти лет, считая срок от времени учинения оного, или по коему производства не было в течение того же срока, предается вечному забвению и если бы после сего срока явились истцы или доносители, то ни иски, ни доносы не приемлются”.

“Примечание. Из сего правила изъемлются побеги нижних воинских чинов, сколь бы долго оные ни продолжались.”

“Ст. 381. Право иска теряется в обиде словом или письмом по прошествии года, в обиде же действием, по миновании двух лет.”

Свод законов уголовных изд. 1842 г. повторяет до того времени существовавшие постановления о давности, прибавляя к ним два новых: во 1) “ст. 158. Давность десятилетняя не распространяется на отступление от православия, ибо оно составляет преступление не только в минуту отпадения, но есть преступление, продолжающееся во все то время, доколе отступивший не возвратится к православию”.

Во 2) “ст. 419. В губерниях Черниговской и Полтавской всякий иск о личной обиде пресекается трех летнею давностью, которая для малолетных считается со времени их совершеннолетия.”

Вопрос, затронутый первою из этих статей, будет рассмотрен нами во 2-й главе; что же касается до ст. 419, то, по совершенно справедливому замечанию г. Яневича-Яневского, она имеет значение изъятия из общего правила для местности, где действовал Литовский Статут, признававший как выше было замечено, трех летний давностный срок.

Постановления о давности Уложения 1845 года воспроизведены с самыми незначительными изменениями в последнем издании Уложения (1866 г.), а потому и разбор их отнесен к следующей главе.

Окончив краткий исторический очерк развития института давности в праве уголовном, приступим к изложению постановлений о давности ныне действующих кодексов.


[1] Статья “Как понимали давность, в равное время, и русское общество в своей жизни и русские законы”. На стр. 8, уважаемый автор говорит: “что первое известие о праве давности встречается в позднейшей редакции русской правды, вероятно принадлежащей внукам Ярослава.

Это первое упоминание мы находим именно в статье о поклепной вире, где сказано: а на костех и по мертвеце не платити виры, оже имени не ведают и не знают его. Здесь закон говорит, что сухие кости, или труп до того сгнивший от давности что убитого нельзя узнать по лицу, не могут служить поводом к розыску, но освобождают от законного преследования и взыскания виры ту волость или вервь, в которой они найдены.

Из этого упоминания мы видим, что и при внуках Ярослава юридические понятия о праве давности ограничивались только делами уголовными и при том были довольно неопределенны и смешаны.

Закон не назначал лет давности и определял ее только сгниением трупа и даже смешивал ее с теми случаями, в которых убитый был неизвестен по имени. Во всех других видах дел подлежащих суду, русская правда Ярославовых внуков даже явно отрицает давность”.

[2] Юридические записки. Том 5-й, Спб. 1862 стр. 30 и 74.

[3] Юридические записки. Том 5-й, стр. 78.

[4] “Статут Великого князьства Литовского 1588 года,” издан трудами И. Д. Беляева и напечатан во Временнике Императорского Московского Общества Истории и древностей Российских (книга 18-я, 1854 г) Роздел четвертый. Арътыкул 35. Теж хто-бы о голову шляхетскую и о наезд кгвалтовый и кровавый на дом шляхетский, где бо се стало забитье а бо зраненье, так же и кгвалт костельный, о кгвалт, панен и невест о розбой, пожогу и инъшие речи крвавые, то есть за што горлом карают на суде кгродский вынятые оселаго в том паньстве не позвад ку праву через три года, таковый вжо вечне о то молчати маеть.

[5] Арътыкул 52-Кгды бы хто ко кому кгвалт посполитый суседский або злодейство, пожогу, бой грабеж и якую шкоду учинил а тот бы молчал от оного часу як ся то стало три годы, тогды вжо о то будет вечне молчати.

[6] См. Литовской Статут вторые части приведенных статей.

[7] Г. Неклюдов в примечаниях к учебнику Бернера на стр. 896 ссылается также на эту грамоту. Акты эт. IV N 159.

[8] Полн. Собр. Зак. Т. I N 441 (ст. 116 и 117). И. Д. Беляев на стр. 31 своей статьи говорит, что в новоуказных статьях понятие о давности высказано также неопределенно как и в Русской правде.

[9] Юридические записки. Том 5, стр. 76.

[10] Полн. Собр. Зак. N 14275.

[11] История Рос. Гражданских законов. Т. II, стр. 40 и 41.

[12] Г. Яневич-Яневский стр. 84, предполагает, что Екатерина II заимствовала 10-ти летний срок у Литовского статута хотя он применялся там к делам гражданским. 3-х летняя давность уголовных исков показалась, по его словам, законодательнице слишком короткой.

Г. Энгельман-О давности по Русскому гражданскому праву Спб. 1868. стр. 54, прим. 2-е, не согласен с тем, что 10-ти летняя давность заимствована у Литовского Статута. Влияние этого Статута на Русское право, по вопросу о давности ограничивается, по мнению Г. Энгельмана заимствованием выраженияземская давность.

[13] О давности и т. д. стр. 54.

[14] Полн. Собр. Зак. N 16551, ст. 4 и 8.

[15] Полн. Собр. Зак. NN 16187 и 16188.

[16] Полн. Собр. Зак. N 16535, стр. 25.

[17] Полн. Собр. Зак. N 29328.

[18] Проект нового уложения о наказаниях уголовных и исправительных Спб. 1844 стр. 95.

Владимир Саблер https://ru.wikipedia.org/wiki/Саблер,_Владимир_Карлович

Влади́мир Ка́рлович Са́блер — государственный деятель Российской империи, обер-прокурор Святейшего Синода в 1911—1915 годах, почётный член Императорского Православного Палестинского Общества.

You May Also Like

More From Author