Нельзя сомневаться в том, что в Древнее время родителя располагали у нас обширною властью по отношению к своим детям. Это вызывалось патриархальным строем тогдашней семьи. Но едва ли в то время родителям принадлежало право жизни и смерти над своими детьми, и, в частности, едва ли они имели право убивать своих детей при рождении. “Распространенность этого обычая у других народов” (Сергеевич. Лекции по истории русского права. С. 590) еще ничего не доказывает: обычаи, как и люди, бывают разные.
Если бы такой обычай существовал у нас, он был бы отмечен, в особенности нашим древним летописцем, который не стеснялся в приведении фактов, невыгодно рисующих нравы своих соплеменников – язычников. Равно и слабое наказание, назначавшееся за убийство детей родителями в позднейшее время (по Уложению Царя Алексея Михайловича полагались год тюрьмы и церковное покаяние), вовсе не дает права заключать, что в более раннее время такое убийство оставалось безнаказанным: не надо забывать, что дела эти ведались церковной юрисдикцией, а церковь не могла допускать безнаказанности за совершение подобных преступлений. Другое дело – нравы и вообще чисто народное правосознание Древнейшего времени: они могли весьма умалять преступность родителей в таких случаях.
Но и без этого крайнего права авторитет родительской власти в старину у нас был весьма велик и проявлялся и охранялся весьма сильно. Родителям бесспорно принадлежало право наказания своих детей и при грубости тогдашних нравов и невмешательстве власти в дела подобного рода право это далеко не отличалось мягкостью и выражалось иногда в весьма жестокой форме[1].
В Домострое в качестве домашних мер наказания детей советуется: “биение жезлом и сокрушение ребер”.
Право наказания было тем обширнее, что оно было бесконтрольным: дети не имели права жаловаться на родителей, а заодно при подаче жалобы Уложение повелевает бить их кнутом. Наоборот, если родители не удовлетворялись домашними исправительными мерами и обращались к содействию власти, то, не входя в исследование правильности обвинения, предписывалось “бить детей кнутом нещадно”.
Кроме того, родителям, согласно II Судебнику, если они сами были свободны и не принадлежали к монашеству, дано было право располагать свободой своих детей – продавать их в холопство. Впоследствии право это было заменено правом отдачи детей в кабалу (Неволин. III. С. 314 и след.).
Если, таким образом, власть родительская у наших предков и не отличалась мягкостью, то, вместе с тем, она, кажется, не была запечатлена у них, как и вообще у славян, той суровостью, какою она отличалась у народов Востока, римлян и немцев.
Современники свидетельствуют о сравнительной мягкости характера славян, склонности к мирному земледельческому труду, привязанности к домашнему очагу и снисходительному отношению даже к рабам. Если присоединить сюда и некоторую хозяйственную самостоятельность членов семьи, представляющих собою не одну лишь рабочую силу, приобретавшую имущественные средства для домовладыки (как было в Древнем Риме), но и соучастников в общем хозяйстве (что видно из того, что право на наследство после смерти домовладыки доставалось всем членам семьи как всем трудившимся для его накопления), то отсюда надо заключить, что и в личных отношениях дети не были бесправны: они не были только безгласными исполнителями родительской воли – голос их мог быть принят во внимание при заключении брака (момент, когда в особенности дает себя чувствовать родительский авторитет), как и в некоторых других случаях жизни (Неволин. С. 129, 312).
Некоторые наши исследования усматривают в древней родительской власти характер власти государственной, именно в том, что народ величает своих родителей словами: “государьбатюшка”, “государыня-матушка” (Проф. Владимирский-Буданов. Обзор по истории русского права. Киев, 1886 г. Т. II. С. 137). Но с таким же основанием можно усмотреть государственные отношения между лицами, состоящими в частной переписке и величающими друг друга “милостивыми государями”. Не говоря уже о том, что признание древнеродительской власти властью государственной противоречило бы общему историческому ходу развития юридических институтов, которые даже в области публичного права вначале бывают запечатлены частным характером.
Столько же доказательств в пользу мнения о государственном характере родительской власти имело и указание на то, что “будто бы в древнее время право этой власти состояло более в управлении и суде, чем в частной экономической эксплуатации силы детей” (там же. С. 137). Если не злоупотреблять терминами “управление и суд” и разуметь под ними в области управления заведывание воспитанием детей и вообще устроение их судьбы, а в области суда – дисциплинарную власть над детьми, то такое управление и такой суд принадлежат родителям, с большими или меньшими отличиями, везде и во всякое время. Что же касается отсутствия будто бы “частной экономической эксплуатации силы детей”, то какая нужна еще эксплуатация, если родители отдавали своих детей в рабство и в услужение.
Равно и мнение некоторых исследователей (Неволин. С. 314, и Владимирский-Буданов. С. 135) относительно другой особенности тогдашних отношений между родителями и детьми, заключавшейся в двоевластии, может быть принято только с оговорками. Отчасти в таком8 смысле это положение и принимается Неволиным, говорящим об отсутствии у нас отцовской власти в смысле римского права. Но отсюда еще далеко до полного равноправия обоих родителей.
Авторитет мужа, а он был весьма велик в старину, переходил в авторитет отца, и, конечно, голос его был впереди голоса матери. Теперь нравы мягче, и закон ограничил власть мужа и отца сравнительно с теми временами, но и теперь о полном равноправии родителей не может быть и речи. Иначе стоит дело, когда авторитет отца падает – когда мать овдовеет, тогда дети должны “творить ее волю”.
На установление отношений между родителями и детьми, конечно, оказывало влияние и Византийское право, дошедшее к нам через кормчие книги. Влияние этого права несомненно: оно сказывалось и в других областях семейного права, многие вопросы которого наши иерархи решали, “заглянувши в мануканун” (номоканон). А делами семейные в до-Петровское время ведало духовенство.
Трудно, конечно, сказать, как и насколько отражалось это влияние в отдельных случаях, но раз такое влияние было, оно способствовало только укреплению родительского авторитета. Не меньше этому способствовали как чисто канонические постановления кормчих, так и Моисеево законодательство, назначавшее весьма суровые меры нарушителям родительского авторитета – до смертной казни за одно “злоречие родителям”.
Со времени Петра Великого замечается некоторое смягчение власти, точнее – признание за детьми известных личных прав.
Умеряющее излишнюю строгость родительского авторитета влияние церкви, общее смягчение нравов и, наконец, меры Великого Преобразователя, направленные на поднятие значения личности в семье, и в особенности личности женщины, не могли не отразиться и на юридических отношениях между родителями и детьми. Это сказалось прежде всего в решительном воспрещении и преследовании “принужденных браков”, т. е. браков, заключавшихся по принуждению родителей.
Хотя еще древнее право – Устав Ярослава – воспрещает “силою отдавать замуж”, хотя то же требование повторялось и последующими церковными правилами (в статье Кормчей – о тайне супружества) и постановлениями, однако же браки по принуждению были часты – тому способствовал обычай женить и выдавать замуж в малолетстве и вообще обычай, по которому браки заключались по воле родителей – в Древнее время в виде договора между ними, согласно которому жених в назначенный срок должен был взять за себя невесту, а невеста должна быть выдана ему с условленным приданым. В договоре этом объектом его являлись, таким образом, сами брачующиеся, причем судьба этого объекта в значительной степени была связана с условиями чисто имущественного характера, скрепленными так называемым “зарядом”, или неустойкой.
Вот против этих-то непорядков и были направлены меры Петра. Указом 3 апреля 1720 г. запрещается писать рядные и уговорные записи с “зарядом” на случай отказа от брака той или другой стороны. Вместе с тем предписывается за шесть недель до брака совершать обручение, причем этот шестинедельный срок делается, так сказать, сроком для размышления жениха и невесты относительно предстоящего брака. Если бы жених или невеста – говорится в указе – раздумали и отказались от своего первоначального намерения, то им дается в том полная свобода (См. Иссл. о разводе. С. 285).
Но, дабы еще более обеспечить свободу согласия со стороны вступающих в брак и противодействовать укоренившемуся обычаю заставлять детей вступать в брак против их воли, издается специальный указ, направленный против “принужденных браков” вообще. “А понеже много случается, – говорится в указе, – что и невольно сочетанные не дерзают во время брака смело спорить и принуждение объявлять, одни за стыд, а другие за страх, что уже после является от несогласного тех неволей сочетанных жития, того ради прежде венчания брачных (кроме крестьянства) приводить родителей обоих совокупляющихся сторон к присяге в том, что одни не неволею ль сына женят, а другие не неволею ль замуж дочь отдают” (там же, с. 286).
На ограничение родительской власти направлена была и следующая мера. Существовал обычай, согласно которому родители давали обеты монашества от имени своих малолетних детей. “Сей обычай душегубный есть”, – говорится в Прибавлении к Духовному Регламенту, – “и хотя чада воли родительской подлежат, то не как скоты бессловесные, в том наипаче, что требует самих их рассуждения и воли, каково есть избрание житья” (Полн. собр. пост. по вед. прав. испов., т. II, с. 596, 1722 г.).
Само собою разумеется, что уже самое издание подобных постановлений указывает на то, что они вызывались самой жизнью, что родители и при вступлении в брак детей, и при пострижении их в монашество злоупотребляли своей властью. На это есть и положительные свидетельства современников той эпохи: случаи устройства браков детей, даже при прямом их несогласии, во всех сословиях, не исключая и высших, были нередки.
Среди простого класса был пагубный обычай женить малолетних “на возрастных девках”, служивший источником снохачества (См. мое иссл. О разводе. С. 409, 470). Таким образом, старый взгляд на брак как на договор между родителями вступающих в брак еще продолжает заявлять о себе. Как всегда, так и здесь одной работы законодателя оказывается недостаточно, чтобы изменить быт, а требуется совместная работа закона и других культурных сил.
Стремление смягчить прерогативы родительской власти надо усматривать и в подчинении дел об оскорблении родителей детьми ведомству Совестного суда, “где правосудие, соединенное с благотворительностью, свободнее в силу закона с важностью случая соображать может, в облегчение судьбы впадающих в столь тяжкое преступление паче по припадкам душевным, нежели по намерениям злостным”. “Совестному суду вверено осторожное и милосердное окончание дел”. Здесь оскорбленные родители могут, изъявляя снисходительность, прощать раскаивающихся детей, а дети могут испросить у оскорбленных своих родителей прощение (Неволин. С. 324-326).
Прежнее постановление – где право родительское явно оскорбляется дерзостью детей, какое-либо следствие по жалобе родителей совершенно неуместно, и от детей не должно быть принимаемо никаких оправданий (Указ 29 января 1820 г.) – впоследствии тоже смягчается: хотя представлять доказательства родители по-прежнему не обязаны, но по требованию Совестного суда они должны дать все объяснения, какие сочтены будут нужными. По рассмотрении представленных детьми доказательств Совестный суд постановляет определение или об освобождении их от дела, или о наказании по мере вины.
При этом предписывается суду наблюдать следующую предосторожность: если бы во время принесения родителями жалобы на своих детей между теми и другими была тяжба, то суждение по жалобе должно быть приостановлено до рассмотрения гражданского дела, и если бы в этом последнем родители оказались не правы, то прошение их о наказании детей удовлетворяется не иначе, как по строгом изыскании справедливости их жалобы (Неволин. С. 327, 328).
Таким образом, данное в Уставе благочиния определение родительской власти: “Родители суть властелины над своими детьми”, в котором, по мнению Неволина (С. 321), со слов которого говорят и другие исследователи, выражается вся полнота родительской власти, должно быть принимаемо, однако же, с ограничениями.
Из вышеуказанных ограничений выросли другие, и родительская власть постепенно введена была в существующие ныне законные границы.
[1] Пример жестокого наказания матерью в действе Преподобного Феодосия Печерского: “Емши за власы, поверже на землю, ногами своима попираше и: аки некоего злодея ведуща связана: и в дом свой ей приведши бити его дондеже изнеможе: связа его и затвори: возложи на нозе его железа тяжка”. Неволин. Полное собр. соч. Т. III. С. 316, прим. 47.
