Аристократический состав московского управления в XVI в. Перемены в центральном управлении и происхождение комнаты. Обособление думы от дворцового управления. Разделение думы на чины в связи с новым составом боярства и новыми потребностями управления. Происхождение думного дворянства. Происхождение думного дьячества. Численный состав и образование постоянного общего собрания думы
Можно было бы ожидать, что на правительственном устройстве Боярской думы в такой же степени отразятся политические притязания нового московского боярства, в какой на ее составе отразился изменившийся состав этого класса.
Некоторые явления заставляли предполагать, что перемены в устройстве учреждения примут именно направление, согласное с этими притязаниями. Уже к началу XVI в. боярство нового состава образовало из себя класс, заметно стремившийся обособиться от низших служилых слоев. В XVI в. новое боярство всюду является в управлении на первом плане. Люди родовитых фамилий, начавших служить Москве не раньше XV в., давят старинное боярство московское и своей численностью, и важностью занимаемых ими должностей.
Огромное большинство этих людей составляют князья. И в Думе, и в высшей военно-походной администрации встречаем сходные явления. Как там первый думный чин, так здесь места первых полковых воевод принадлежат преимущественно знатному княжью; даже количественные отношения разных генеалогических слоев служилого класса там и здесь довольно близки друг к другу[1].
Между фамилиями, которые составляли московское боярство, и даже между отдельными членами этих фамилий установился довольно точно определенный иерархический распорядок. В разрядных росписях походов иногда по имени первого воеводы большого полка можно приблизительно рассчитать, какие имена могли следовать за ним на местах его товарищей и воевод остальных полков. Боярские служебные понятия, вскрывающиеся в местнических тяжбах, обличают в знатнейших фамилиях боярства даже стремление замкнуться в тесную недоступную касту.
В продолжение XVI в. круг первостепенной московской знати гораздо меньше принял в свой состав поднявшихся подсадков со стороны, чем отбросил собственных засохших, захудалых сучьев. С тех пор как прекратился усиленный прилив в Москву знатных выходцев из уделов и из-за границы, живо чувствуется эта наклонность боярства подчищаться.
С половины XVI в. в списках уездных дворян и детей боярских с каждым поколением является все больше громких родовитых имен, носители которых канули на дно служилого общества, не выходят из низших служилых чинов, и более счастливые родичи их, уцелевшие на родословном дереве, смотрят на них свысока, как на людей “обышных неродословных, городовых”, запрещают им считаться своим родством, чтобы не “худить” старших или более сановных однофамильцев.
До половины XVII в. неродовитому человеку было все еще трудно пробиться к высшим служилым чинам, несмотря на сильно поредевшие ряды старой знати. Происхождение, родословное предание брало верх над дарованием, личною заслугой, даже личною выслугой. Важнее всего было то, что этот родовитый круг чрез своих думных представителей вел текущее законодательство государства в то самое время, когда оно устроялось в своих новых границах и в новом общественном составе.
Казалось бы, при таком настроении и в таком благоприятном положении думное боярство прежде всего будет добиваться двух перемен в устройстве Думы: во-первых, подчистившись и замкнувшись возможно более, попытается оставить двери Думы открытыми лишь для немногих избранных фамилий, преимущественно титулованных; во-вторых, поспешит взять в свои руки направление, инициативу законодательства. Посмотрим, насколько перемены, совершившиеся в устройстве Боярской думы Московского государства, соответствовали этим предположениям.
С образованием Московского государства произошли важные перемены в центральном московском управлении. Эти перемены были делом административного процесса, начавшегося еще в удельное время. Он состоял, как мы видели, в том, что дела новые, возникавшие в центральном управлении, сперва разрешались дворцовой Думой, как экстренные, а потом, теряя такой характер от частого повторения, отходили в особые постоянные центральные ведомства, для них создававшиеся.
Накопление правительственных дел, выходивших из круга дворцового хозяйства, вызвало с течением времени сложную систему приказов, ведавших государственные недворцовые дела. В удельное время центральное управление состояло, собственно, из высших дворцовых учреждений. Теперь эти последние все более тонули в увеличивавшейся постепенно массе этих новых недворцовых ведомств. В удельное время центральное управление было по преимуществу боярским, велось боярами введенными. Оно остается боярским и теперь.
Судебник Ивана III представляет думных людей, бояр и окольничих, начальниками отдельных центральных приказов по преимуществу: говоря о высшем центральном суде, он постановляет, что судят бояре и окольничие, из коих каждый обязан давать управу всем истцам, “которым пригоже”, т.е. дела которых ему подсудны и не превышают его компетенции, а кого ему будет “непригоже управити”, о том он докладывает великому князю или посылает истца к тому, “которому которые люди приказаны ведати”, т.е. направляет к боярину другого приказа по подсудности.
Но, оставшись боярским, центральное управление перестало быть управлением бояр введенных, т.е. дворцовым. Когда рядом со старыми дворцовыми ведомствами явилось много новых, недворцовых, дворцовое управление стало отличаться от боярского и не входило в круг последнего как его органическая часть, а составляло особую, параллельную ему администрацию. По одной неизданной грамоте Троицкого Сергиева монастыря царь в 1551 г. пожаловал двух своих певчих дьяков “данным приставством” этого монастыря, дав им право в случае тяжбы назначать срок стать перед царем, перед боярами и дворецкими “тех городов людям, которые городы у которых бояр и у дворецких в приказе будут”.
Вместе с разделением центральной администрации на два порядка учреждений и в высшем правительственном классе обозначаются две иерархии, придворная и дворцовая. В составе обширного придворного круга образуется особый штат, имевший ближайшее отношение к дворцу: это комната, которую составляли ближние или комнатные люди. Ближними они назывались в дипломатических актах, в сношениях с иноземцами, а в домашнем, дворцовом обиходе обыкновенно носили звание комнатных. Так объясняет значение этих терминов Котошихин, и его объяснение, говоря вообще, оправдывается терминологией старых московских дипломатических и дворцовых книг и актов.
Но Котошихин недостаточно ясно и точно определяет состав комнаты, когда говорит, что людей, в молодости служивших спальниками у государя, живших в его комнате, потом жаловали в комнатные бояре или окольничие, смотря по родовитости каждого. Звание ближних или комнатных носили не одни бояре и окольничие, но и люди менее чиновные – стольники и дворяне. Даже такие родовитые вельможи, как князья Голицыны, возводились в бояре уже из комнатных стольников, а не прямо из спальников. Наконец, “в комнату” жаловали людей, и не бывавших спальниками у государя. Котошихин говорит, что бывшие спальники назывались ближними боярами или окольничими, “потому что от близости пожалованы”.
Пародируя его слова, можно сказать, что ближним человеком становился не только тот, кого от близости жаловали в службу, но и тот, кого за службу жаловали в близость. Комната давала не прибавочное только звание к служебному чину, напоминавшее, что человек вырос на глазах у государя: она была “честью”, отличием, возвышавшим служебный чин и открывавшим доступ к государю, дававшим право “видеть государевы очи” в такое время, когда другие его не имели. Комнатный боярин или стольник был выше простого, “рядового”, потому простых бояр и стольников жаловали иногда в комнатные.
До половины XVII в. в приказных бумагах не находим достаточных указаний на численный и генеалогический состав комнаты. В спальники брали, разумеется, преимущественно молодежь из знатных фамилий, “детей больших бояр”, говоря словами Котошихина. Но в XVII в. и комната вместе со всем правительственным классом, по-видимому, теряла свой аристократический состав; делаясь менее родовитой, она становилась все многочисленнее. По списку 1670 г. числилось 18 одних комнатных стольников, и большинство их состояло из людей второстепенной знати или совсем незнатных. К 1708 г. комнатных стольников накопилось уже 125, и между ними являются люди всяких фамилий.
Ближние люди занимали особое положение в чиновной московской иерархии: они и входили в ее состав, образуя одну из ступеней чиновной лествицы, и как будто выделялись из нее, составляя особую иерархию. В перечнях придворных чинов они следуют за думными людьми и предшествуют стольникам; но ближними людьми бывали и члены Думы, бояре с окольничими, и стольники, и дворяне московские. Такая двойственность положения ближних людей происходила оттого, что они преимущественно занимали должности по дворцовому ведомству, а эти должности теперь, обособившись от центральной государственной или боярской администрации, образовали особую иерархию, параллельную последней.
Это обособление всего явственнее обнаруживалось в отношении высших дворцовых должностей к думным чинам. В XVII в., по Котошихину, казначей сидел в Думе выше думных дворян; но в XV и XVI вв. казначеями бывали и дьяки, и бояре, люди, стоявшие и ниже, и выше думных дворян, а в XVII в. казначеев иногда возводили в окольничие. Точно так же ясельничий, управлявший Конюшенным приказом со времени упразднения должности конюшего, был, по Котошихину, честию выше думных дворян “и в Думе сидел с царем и с боярами вместе”.
Однако это не было постоянным правилом: в XVII в. иные ясельничие получали эту должность, еще не имея думного дворянства, а другие на этой должности, из думных дворян, дослуживались до боярства. Дворцовый сановник, занимая одну и ту же должность, повышался из чина в чин подобно управителям других ведомств. Но иногда дворцовая должность не соединялась ни с каким чином боярской иерархии и сама получала значение чина. В XVII в. иногда жаловали в кравчие из комнатных стольников и в боярских списках ставили кравчего выше окольничих, но при этом не давали ему ни окольничества, ни думного дворянства.
В этом значении дворцовые должности составляли особую иерархию, параллельную боярской, хотя отдельные степени ее не соответствовали точно степеням последней. По словам Котошихина, постельничий и стряпчий с ключом, ведавшие царский гардероб, оба считались честию “против окольничих”; следовательно, по своему положению на общей чиновной лествице были равны один другому.
Но в дворцовой иерархии стряпчий с ключом стоял ниже постельничего, был его товарищем по управлению царской Мастерской палатой и за службу обыкновенно возводился в сан постельничего. Притом в XVII в. встречаем стряпчих с ключом, которые и по достижении сана постельничего не имели чина не только окольничего, но и думного дворянина, хотя писались выше думных дворян.
Таковы перемены, происшедшие в центральном управлении: дворцовая администрация обособилась от боярской; в составе высшего правительственного класса образовались два штата, рядовой боярский и комнатный дворцовый; в последнем стала складываться особая иерархия, параллельная боярской. Вследствие этих перемен прежнее введенное боярство, составлявшее центральное управление в удельные века, разложилось на свои составные элементы. Введенный штат теперь преобразился в комнату и остался во главе дворцового управления; но не все комнатные люди теперь были боярами.
Бояре остались руководителями новой центральной недворцовой администрации; но далеко не все они входили в состав комнаты. Благодаря этому разложению удельного учреждения бояр введенных существенно изменился и правительственный состав Боярской думы. В удельные века она была советом бояр введенных, главных сановников по дворцовому управлению. Теперь эти бояре введенные составляют малозаметный элемент в составе Думы. Одни из прежних дворцовых должностей превратились в простые чины, не дававшие места в Думе: таковы были должности стольника и чашника. Окольничий остался в Думе, но также утратил значение дворцового управителя, стал чином.
Остальные дворцовые сановники являются непостоянными, случайными членами Думы, потому что их должности не были связаны непременно с думными чинами. Сокольничий и ловчий изредка являются думными дворянами, а обыкновенно носили недумные чины и не сидели в Думе. Конюшими также бывали в XV в. люди, не имевшие думного чина.
Даже дворецкий не всегда был думным человеком и иногда много лет исправлял свою должность, прежде чем вступал в Думу в звании окольничего или боярина. В удельное время все эти должности были соединены со званием боярина введенного, члена Думы. Другие дворцовые сановники, которых в удельное время незаметно среди бояр введенных, ясельничий, кравчий, постельничий, еще реже появлялись в Думе.
Именам этих сановников давали в списках почетные места среди думных людей, в поместных окладах их уравнивали с думными дворянами. Но постельничий вступал в Думу путем особого пожалования в сан “постельничего думного”; точно так же особым указом иногда велели кравчему “ходить в палату и сидеть с бояры”. Обыкновенно тот и другой были “не в Думе”; стряпчий с ключом, по словам Котошихина, никогда не сидел в Думе, даже когда бывал честию равен окольничему. Однако и теперь не утратило своего действия начало, которым определялся состав Думы в удельное время: она состояла преимущественно из управителей центральных ведомств.
Но так как на старом дворцовом управлении теперь наросла сложная администрация недворцовых приказов, то Думу теперь и наполнили начальники этих новых государственных учреждений, явившиеся на смену прежних дворцовых приказчиков, бояр введенных. С тех пор как управители этих приказов образовали главный элемент в правительственном составе Думы, можно сказать, что она из государевой дворцовой Думы при князе удельного времени превратилась в государственный совет при государе Московском и всея Руси. По некоторым признакам можно заметить, это такое превращение совершилось еще до XVI в.[2]
Вместе с этою переменой в правительственном строе московской Думы замечаем и другую. В удельное время все советники князя, управлявшие разными отраслями дворцового хозяйства, носили одно общее звание бояр, различаясь только должностями. Теперь члены Думы разделяются еще по чинам на бояр и окольничих. Можно с некоторою точностью обозначить время, когда началось это разделение. В удельные века окольничий принадлежал к числу бояр введенных; но недостаточно известно, в чем состояла его дворцовая должность.
Из позднейших указаний видно только, что окольничий был ближайший к князю человек его свиты, согласно со своим званием находился постоянно около него, в поездках государя ехал впереди его, приготовляя все нужное для пути по станам, во дворце распоряжался приемом послов и т.п. С XVI в. постоянной должности окольничего незаметно, а его обязанности исполняли, когда это надобилось, люди разных званий, как и в XVII в., когда царь ездил к Троице, “в окольничих перед государем” бывали даже дворяне московские, которые по своему чину стояли несколькими ступенями ниже думных окольничих. Подобно этому при торжественных обедах во дворце иногда “чашничали стольники”. С другой стороны, в начале XVI в. некоторые советники государя называются просто боярами, другие боярами-окольничими[3].
Этим колебанием в значении звания, по-видимому, и обозначился переход прежней постоянной должности окольничего во второй думный чин, который в начале XVI в. еще очень мало отличался от первого, от звания боярина, может быть меньше, чем теперь отличается тайный советник от действительного тайного. Разбирая список бояр и окольничих XVI в., мы заметили, что эти звания имели тогда значение не только простых служебных чинов, но и генеалогических слоев боярства. Полагаем, что в этом заключалась главная причина разделения личного состава Думы на чиновные разряды.
В удельное время отдельные лица в кругу советников князя различались между собою положением при дворе, местами в Думе и за княжим столом, но они все носили одинаковое звание бояр. Теперь в новом составе московского боярства обозначилось различие не только между отдельными лицами класса по их положению, но и между целыми слоями боярских фамилий по их происхождению. Если люди первостепенных родов вступали в Думу прямо боярами, то для членов второстепенной знати понадобилось создать второй думный ранг, которым и стало звание окольничего, служившее для одних лишь переходною ступенью к боярству, а для других пределом служебного движения, к какому они были способны по своему “отечеству”.
Мысль о таком происхождении думных чинов поддерживается историей третьего чина, появившегося в составе Думы вслед за окольничеством, думного дворянства. В списке членов Боярской думы думные дворяне появляются уже во второй половине XVI в., с 1572 г. Но учреждение это возникло гораздо раньше. Еще в малолетство Ивана IV, в 1536 и 1537 гг., когда польские послы представлялись великому князю, при нем вместе с боярами, окольничими и дворецкими находились “дети боярские, которые живут в Думе, и дети боярские прибыльные, которые в Думе не живут”.
Точно так же в 1542 г., во время приема литовского посольства, в избе при великом князе кроме бояр были еще, как замечено в приказной записи, князья и дети боярские, которые в Думе живут и которые в Думе не живут. Жить в Думе значило присутствовать там или быть туда приглашаемому[4]. Этим можно объяснить одно известие в рассказе летописи о том бурном заседании Думы при больном царе в 1553 г., на котором шла речь о присяге бояр маленькому наследнику царя Димитрию. Сказав, что к вечеру поцеловали крест некоторые бояре, летопись продолжает: “Да которые дворяне не были у государя в Думе, Ал. Фед. сын Адашев да Ига. Вешняков, и тех государь привел к целованию в вечеру же”.
В списке членов Боярской думы Алексей Адашев является прямо окольничим в 1555 г. Быв прежде спальником у молодого царя, он потом стал, как видно по разрядной книге, постельничим, которым оставался и в 1553 г., по словам князя Курбского. Но еще в 1550 г. царь поручил ему “челобитные приимати от бедных и обидимых”, т.е. назначил Алексея управителем новоучрежденного Челобитного приказа. Так как прошения, подаваемые самому царю, последний разбирал с боярами, то начальник этого Приказа становился в очень близкие отношения к Думе.
Надобно полагать, что с того времени А. Адашев стал жить в Думе, сделался думным дворянином. Эта догадка поддерживается разрядного росписью царского похода в Коломну в 1553 г.: тогда А. Адашева, еще не бывшего окольничим, назначили в “стряпчие у царя с бояры” вместе с тем самым Вешняковым, который является в летописи дворянином, подобно Адашеву не случившимся у государя в Думе при обсуждении дела о присяге.
Всем этим объясняется, каким образом человек такой совсем неродословной фамилии, как Адашевы, которому царь при назначении на должность в 1550 г. говорил, что взял его “от нищих и от самых молодых людей”, по списку является в Думе прямо окольничим подобно членам знатных родов старого московского боярства: предварительно он много лет состоял дворянином в Думе, и на это думное звание его намекает царь в письме к Курбскому, говоря, что взял Алексея “от гноища и учинил с вельможами, чая от него прямой службы”.
Следы заводившегося обычая призывать в Думу людей, не носивших еще звания ни боярина, ни окольничего, заметны уже при отце Грозного. Известный И.Н. Берсень-Беклемишев бывал в совете великого князя Василия, раз что-то возражал ему по делу о Смоленске и за то подвергся опале. Но он нигде не является ни боярином, ни окольничим, и самая фамилия его не принадлежала к таким, из которых выходили люди этих званий в первой половине XVI в.: это “добрый” род, но стоявший несколько ниже “средних” при тогдашнем составе московской знати.
Берсень стоял уже на виду при дворе Ивана III и был, кажется, особенно близок к его сыну Василию, двор которого при жизни отца не отличался родословным блеском своего состава: беглый сын удельного верейского князя Михаила около 1493 г. именно к Берсеню обратился из Литвы с просьбой бить челом Василию, чтобы тот похлопотал за него перед великим князем. Но при этом, как и в других известных случаях, Берсень является в звании сына боярского. Отец, кажется, еще успел добраться до чина боярина или окольничего; но сын, как видно, носил в Думе только звание сына боярского, в Думе живущего, а опала помешала его дальнейшему возвышению[5].
Стоит лишь просмотреть список думных дворян XVI и XVII вв., чтобы заметить двоякое происхождение этого звания, социально-административное. С одной стороны, благодаря появлению новой титулованной знати в Москве накопилось, говоря словами Котошихина, много добрых и высоких родов, которые не могли придти в честь “за причиною и за недослужением”.
С другой стороны, благодаря усложнению правительственных задач в Москве возник ряд таких новых Приказов, или прежние так изменились, что для управления ими не годилась военно-придворная знать, или они не годились для административного испомещения этой знати: они требовали постоянного личного присутствия управителя и той деловой опытности, которой обладали дьяки и лишены были большие люди, ежегодно уезжавшие из Москвы то наместничать по городам, то воеводствовать над полками.
Так уже в XVI в. образуется в Москве особый круг сановитых дельцов, имена которых редко появляются в разрядах между полковыми и городовыми воеводами, но которые заметно становились самыми деятельными двигателями центрального приказного управления. Затираемое на военно-придворном поприще, старое упавшее боярство, московское и удельное, теперь пригодилось правительству на новых деловых постах. К нему примкнули разные новые люди, пробиравшиеся наверх, в особенности мастера приказного дела, дьяки.
Рядом с членами старых московских служилых родов Алферьевым, Безниным, Воейковым, с потерявшими титул потомками смоленских князей Ржевскими и Татищевыми, с потомками старых тверских бояр Нагими и Зюзиными являются Адашевы, Сукины, Черемисиновы, Щелкаловы и другие люди, все с темною родословной и видною деятельностью. В некоторой степени к ним идет преувеличенный отзыв оппозиционных остряков XVI в. о дьяках, новых доверенных людях государя, отцы которых отцам бояр и в холопи не годились и которые теперь не только землею владели, но и боярскими головами торговали.
Но совсем несправедливо было бы вместе с Курбским думать, что только вражда государей к боярству выдвигала тогда вперед этих людей. Они бывали у государя “людьми великими”, как отзывались иностранцы об А. Щелкалове, пользовались большим влиянием, но приобретали его путем, который и без этой вражды остался бы для них открытым. Их вызвали к делам новые потребности управления.
Начиная службу снизу, иные подьячими, они были хорошо знакомы с подробностями усложнявшегося все более государственного механизма и делали всю черную работу администрации, занимали самые трудные и хлопотливые должности, служили казначеями, печатниками, стряпчими с ключем, думными дьяками и начальниками наиболее рабочих Приказов, которыми пренебрегала или не могла править родословная военная знать.
Из этого нового делового класса и выходили обыкновенно думные дворяне, в списке которых за весьма немногими исключениями не видно людей настоящего родословного боярства[6]. Так думное дворянство не было произведением только политического антагонизма между верховною властью и боярством: в его создании участвовали перемены в составе служилого класса и в устройстве управления.
Боярская дума и теперь не утратила одной черты своего удельного устройства, оставалась советом управителей главных отраслей администрации; но теперь такими отраслями были не одни дворцовые ведомства, даже преимущественно не они, а новые государственные Приказы. В некоторые из этих Приказов по их положению в иерархии учреждений или по роду дел не назначали людей военно-придворной знати; но по своему административному значению они имели ближайшее отношение к Думе, и их управители должны были иметь там место.
Знатного боярина или окольничего непригоже было поставить во главе какого-нибудь Челобитного или Печатного приказа. Туда назначали людей помоложе родословной честью или совсем худых, не помнивших и даже не имевших родословного родства, зато знавших приказное дело; но таких людей непригоже было вводить в Думу прямо даже окольничими, потому что они из “такой статьи родов, которые в боярах не бывают”. Если это были дворяне, как Адашев или печатник Олферьев, их вводили в Думу думными дворянами и за долгую и дельную службу возвышали в окольничие.
Если это были дьяки, они вступали в Думу думными дьяками и потом поднимались в думные дворяне, даже в окольничие, как было с дьяком Посольского приказа и печатником В. Щелкаловым. Легко видеть, какую перемену вносили эти люди в состав Боярской думы: рядом с аристократией породы, родословной книги, становилась знать приказной службы и государевой милости. Не будучи произведением только политической борьбы, вызванной притязаниями боярства, думное дворянство осталось не без участия в его политическом разрушении, подкапывая самые основы боярской аристократии, разрушая господствовавшие в XVI в. понятия об отношении породы к службе.
Думное дьячество по своему происхождению имело довольно тесную связь с думным дворянством: то и другое вызвано было новыми потребностями администрации. Уцелевшие акты не объясняют достаточно того, как была устроена канцелярская часть при Думе удельного времени, когда она была чисто дворцовым советом. Письмоводство при начальниках разных дворцовых ведомств было в руках дьяков. Главные из них подобно этим начальникам назывались большими или введенными. Эти дьяки, разумеется, докладывали дела, которые решал сам князь с советом бояр, и помечали их приговоры.
Но это были, собственно, дворцовые дьяки, а не специальные думные: они состояли при боярах введенных, а не при Думе, как после думные. Последние появились тогда, когда сформировались новые недворцовые ведомства, которые Дума приняла под свое ближайшее руководство, действуя в них чрез особых собственных секретарей. Были уже изложены нами соображения о том, как возникали в Москве новые Приказы недворцового характера.
Первоначально они были отделениями думской канцелярии под управлением дьяков и лишь со временем, когда их ведомства устанавливались, дела входили в колею текущей администрации, эти Приказы отделялись от Думы, как особые учреждения, во главе которых становились бояре, окольничие или думные дворяне. Следы такого процесса можно заметить в истории Приказов Посольского, Разрядного, Поместного, Печатного, Казанского Дворца, Новгородской и Новой Четверти и других: в XVII в. эти Приказы, управлявшиеся прежде дьяками, поступают одни раньше, другие позже под руководство бояр и других высших чинов людей.
Ямским приказом, например, в XVII в. управляли бояре или окольничие с думными дворянами. Но он существовал уже в первой половине XVI в. и находился тогда под управлением дьяков: акт 1536 г. говорит о дьяках в Москве, “которые ямы ведают”. Первые дьяки важнейших из таких Приказов и возводились в звание думных дьяков или государственных секретарей, как их называли иностранцы. Они, вероятно, носили сперва старые удельные звания больших или введенных дьяков[7].
Можно думать, что к началу XVI в. те из новых Приказов, во главе которых потом видим думных дьяков, уже успели выделиться из дворцового управления, прежде соединявшего в себе все дела центральной администрации. Намек на это выделение можно видеть в Судебнике 1550 г., который различает дьяков дворцовых и палатных, т.е., всего вероятнее, думных. С половины XVI в. думных дьяков обыкновенно было четверо: посольский, разрядный, поместный и из Казанского Дворца. Ведомства этих Приказов отличались особенной канцелярскою сложностью, и делами их непосредственно руководила Дума.
Впрочем, думных дьяков бывало иногда меньше, иногда больше, по крайней мере в XVII в.: первое происходило обыкновенно оттого, что иной думный дьяк, продолжая править своим Приказом, возводился в высший думный чин, а вместо него не назначали другого в звание думного дьяка; второе чаще всего бывало, когда в ином из названных четырех Приказов два дьяка одновременно носили звание думных.
В Посольском приказе было в одно время два думных дьяка даже в 1668 г., когда им управлял уже боярин А.Л. Ордин-Нащокин, так что это учреждение имело в Думе трех представителей: это объясняется, может быть, тем, что им сверх Посольского поручены были еще четыре важные Приказа. Впрочем, обыкновенно встречаем в названных Приказах по одному думному дьяку и тогда, когда начальниками их были думные дворяне или окольничие, возведенные в эти звания из думных же дьяков. Так было и при Котошихине.
Последний изображает думных дьяков пассивными протоколистами или секретарями, которые, сток в Думе, только помечали и записывали ее приговоры или по поручению царя заготовляли проекты разных грамот и росписей. Однако можно заметить, что их участие в занятиях Думы было более деятельным. В Думе дела обсуждались, даже подвергались иногда очень горячим прениям; но при решении их не видно регулярного голосования. Думные дьяки являлись сюда докладчиками по делам своих Приказов, давали справки и мнения, какие при этом от них требовались.
Имея только совещательный голос, они, однако, должны были оказывать большое влияние на ход и последствия совещания и не раз подсказывали Думе ее приговоры. Притом они же и формулировали эти приговоры; следовательно, могли по-своему оттенять их смысл и, как увидим, пользовались этой возможностью. Такое значение дьяков отражалось и на форме думских приговоров. Хотя дьяки не причислялись, если можно так сказать, к решающим членам совета, однако в резолюциях Думы или ее комиссии иногда помечалось, что дело решено по приговору бояр да дьяков думных таких-то[8].
Учреждением думного дворянства и думного дьячества завершилось образование чиновного состава Боярской думы: она составилась из четырех чинов. Думное дьячество не было званием, совершенно обособленным от трех остальных: это лишь крайнее звено в цепи думных чинов. Бояре, большинство окольничих и думных дворян не вступали в совет в звании думных дьяков; но думные дьяки нередко возводились в звание думных дворян и потом даже окольничих, как думные дворяне дослуживались до окольничества и иногда до боярства.
В составе этих четырех чинов число постоянных членов Думы, не считая братьев и сыновей великого князя, также духовных властей, присутствовавших в Думе в особо важных случаях, стало в XVI в. довольно значительно, хотя еще не достигало цифр XVII в., когда в Думе бывало более 90 членов. Великий князь Василий наследовал от отца 13 бояр, 6 окольничих, одного дворецкого и одного казначея, а сыну оставил не менее 23 советников, не считая не обозначенных в списке думных дьяков и дворян, если только последние тогда рке присутствовали в Думе.
Царь Борис начал царствовать с 45 советниками, боярами, окольничими и думными дворянами, считая в этом числе и тех, кого он сам назначил по вступлении на престол. Все эти советники обозначились общим названием думных людей, а самый совет назывался Думой, с XVI в. этот термин нередко встречается в наших памятниках с значением постоянного правительственного учреждения, а не отдельного совещания или приговора[9].
Теперь, наконец, когда чиновный состав Думы окончательно сформировался, она составила цельный и постоянный правительственный корпус, строго отличавшийся от разных частных комиссий, какие составлялись по поручениям государя из думных же людей. В удельное время такого различия незаметно: известный правительственный акт считался приговором князя с боярами, все равно, присутствовали ли при этом все наличные советники князя или только два-три боярина, которых по занимаемым ими дворцовым должностям специально касалось дело. Теперь приговором бояр признавалось только постановление, состоявшееся в обычном общем собрании постоянной Боярской думы.
Отсюда в памятниках XVI в. появляется выражение, получающее значение обычной правительственной формулы: “Со всех бояр приговору”. Это выражение ненадобно, разумеется, понимать в буквальном смысле: и тогда умели отличать общее собрание от полного. Известный дипломат В. Щелкалов жаловался, что думный дьяк Казанского Дворца Дружина Петелин по недружбе к нему стакнулся с дьяком Большого Прихода, и они приписали в его поместье пустую землю к жилой, велев брать с нее ямские и всякие подати, как с населенной.
Щелкалов бил челом, как гласит от имени царя уцелевший указ 1598 г., “нам бы велеть брать в Большой Приход подати с села по-прежнему, а что сверх того прибавили на его поместье мимо наш указ и безо всех наших бояр приговору, имать того не велеть, потому что в записке в Большом Приходе того именно не написано, что всех бояр приговор, оприч “Дружинины сказки””. Указ решил дело, согласно с просьбой помещика, признав распоряжение двух дьяков незаконным[10].
В то же время изменилось и правительственное значение думного человека. Для боярина удельного времени присутствие в Думе было не постоянной специальной должностью, а скорее случайной функцией, временным поручением. Исполняя разные поручения князя, он, между прочим, иногда призывался и в Думу, когда его было можно и нужно призвать, больше в качестве свидетеля, чем советника. И теперь иногда боярин являлся при государе с таким же значением. В 1448 г. цесарский посол потребовал, чтобы великий князь выслушал его предложения наедине, без бояр.
Иван III не согласился на это, и посол говорил речь великому князю “перед бояры”. Но это не была Дума “всех бояр”: свидетелями аудиенции были только три первостепенных боярина, двое князей Патрикеевых да Захарьин[11]. Это был запоздалый остаток удельных обычаев. С превращением боярского совета в Думу всех бояр и думный человек становился постоянным государственным советником, которому временно поручали и другие правительственные дела.
Перечислив важнейшие перемены в устройстве Думы, какие произошли или обнаружились в XVI в., не видим ни в одной из них прямого выражения аристократических притязаний нового московского боярства. Все они выходят из других источников, вызываются или изменением состава высшего служилого класса, или дальнейшим развитием, осложнением центральной московской администрации. Эти перемены, вероятно, произошли бы, если бы на верху боярства и не стало знатное княжье из уделов, бывшее главным питомником и рассадником этих притязаний.
Правда, с тех пор как оно появилось в Москве, здесь резче прежнего обозначилась иерархия родословного старшинства в служебных отношениях членов Думы между собою, в самом размещении их на заседаниях. Переводя свои взаимные отношения на язык родства, эти люди, набежавшие в Москву изо всех углов Руси и даже из чужих земель, составили как будто тесную и дружную семью, заботливо высчитывая по родословным и разрядным росписям, кто кому доводился братом и кто дядей, и настойчиво требовали, чтобы, согласно с этой иерархией местнического старшинства, их и рассаживали в Думе, и перечисляли в думских списках.
В 1502 г. паны литовские в письме к московским боярам, извиняясь, писали: “А потому ваших милостей мы не писали по именам, что не ведаем на тот час местец ваших, где кто сидит подле кого в раде государя вашего”[12]. Но эта плотная семья думных дядей и племянников не помешала вторжению в ее среду худородных чужеродцев уже в XVI в. Внешние ли обстоятельства не позволили боярству облечь свои притязания в способные их обеспечить политические формы, или оно само не знало и не думало, в какие формы облечь их, чтоб их обеспечить?
[1] Берем наудачу два года из двух смежных царствований, 7021 (с сен. 1512 по сен. 1513 г.) и 7056, и сосчитываем по разрядной книге всех воевод, посланных с полками на разные границы государства. Находим, что князей было в первый год 32 из 57 воевод, во второй – 55 из 92; членов фамилий, простых или титулованных, начавших служить в Москве с XV в., в первый год было 39, то есть около 68%, во второй 68 или почти 73%, а членов фамилий, вступивших на московскую службу с княжения Ивана III, в тот и другой год было по половине всего числа воевод.
[2] Дв. Разр. IV, 345, 456, 298, 196, 174, А.З. Рос. IV, 328, Калачева. Арх. ист.-юр. свед. кн. II, 2, стр. 140. Др. Росс. Вивл. XX, 55, 61, 93, 94, 99 и 108, Ср. Книги Разр. I, 1368; II, 303. Боярск. кн. В Моск. Архиве мин. юст. №№ 1 и 55. Боярск. Спис. № 6 там же Пам. дипл. снош. С Лит.-Польск. госуд., изд. Карповым в XXXV т. Сборн. Русск. Ист. Общ., стр. 163 и ел. Пам. дипл. снош. с имп. Римск. I, 413. Котош. 59, 67. 23, 88. Сб. грам. Тр. Серг. мон. № 530, л. 660. П.С. Зак. №№ 856 и 865.
[3] Герберштейн в переводе Анонимова, стр. 85. Дворц. Разр. I, 491 и 615. П.С.Р. Лет. VIII, 248 и 250. В 1502 г. грамота московской думы к литовской раде писана “от всех князей и от бояр и от окольничих, рады Иоанна государя всея Руси”. Сборн. Русск. Ист. Общ. XXXV, 336.
[4] Так о наместниках и других гражданских судьях, присутствовавших на суде епархиального архиерея Новгородского в известных смесных делах, грамота 1598 г. говорит, что судит дела митрополит Новгородский, а государевы судьи “у митрополита сами в суде живут”. Доп. к Акт. Ист. I, № 148.
[5] Акт. Зап. Росс. II, 252 и 268. Дела Польск. в Моск. Арх. мин. ин. дел, № 3, л. 7 – 10 (в сокращении у Соловьева VI, 73); к сожалению, в записи здесь не поименованы князья и дети боярские, в Думе живущие. Царств, кн., стр. 342. Карамз. VIII, прим. 184. Сказ. кн. Курбского, 42 и 187. Разр. книга, указанная выше, л. 262. Сб. Русск. Ист. Общ. т. XXXV, стр. 82. Крымск. дела в Моск. Арх. мин. ин. дел, № 1: здесь под 1474 г. отец Берсеня назван боярином, даже ближним, а в летописном рассказе официального происхождения под 1476 г. он же является в числе детей боярских. П. С. Лет. VI, 203. Ср. там же стр. 271; вел. кн. Василий перед смертью, призвав к себе всех своих бояр, во время совещания обращается с речью не к одним боярам, но и к детям боярским и княжатам.
Может быть, это дети боярские, в Думе живущие, одним из коих был прежде и Берсень. Кажется, указание на тот же чин в составе удельной Думы дает летопись в рассказе о восстании кн. Андрея Старицкого в 1537 г.: вместе с 4 боярами этого удельного князя тогда пострадали и князья, и дети боярские, числом трое, “которые у него в избе были и его Думу ведали”. П. С. Лет. VIII, 294.
[6] Болтин близко подходит к такому значению этого чина, сообщая при этом подробности, может быть, идущие по преданию из XVII в. “Думные дворяне были избранные дворяне, коих достоинства и способности государю были известны: приуготовляя их к делам, допущали в царскую Думу, где они стоя слушали бояр, рассуждающих о делах, насматривалися у думных дьяков письменному производству дел и приобретали в них исподволь знание и привычку”. Критич. Прим. на Лекл. II, 441.
[7] На предсмертных совещаниях великого князя Василия о делах дворцовых и общегосударственных появляются пять дьяков. Не все они были дворцовые; некоторые действовали, вероятно, по упомянутым новым ведомствам. Из них двое, Цыплятев и Путятин, вели переговоры с иноземными послами, составляли дипломатические акты, ездили послами за границу. Эти именно два дьяка являются в дипломатических бумагах Василиева княжения в звании “дьяков великих”, как после думный дьяк В. Щелкалов носил звание дьяка “введенного”. Сб. Р. Ист. Общ. т. XXXV, стр. 858.
[8] Др. Росс. Вивл. XX. 417. Котошихин. 91. Кн. Разр. II, 302 и др. Акт. Зап. Росс., II, 252; Флетчер, гл. И. Дворц. Разр. III, 87 и 838: здесь в Казанском Дворце нет думного дьяка; зато думный дьяк правил тогда Стрелецким приказом. Ср. Котошихина, 75, 72 и 78, и Др. Р. Вивл. XX, 392 и 359. Десятая ряжская в Моск. Арх. мин. юст. № 94 (издана в Опис. док. и бум. Моск. Арх. мин. юст. кн. VIII, № 7).
[9] В таком же смысле московские канцелярии обозначали этим словом и иностранные учреждения. Московский переводчик немецкого письма, присланного из Лондона толмачом Бекманом в 1589 г., выражали иностранные понятия, конечно, применяясь к политическому языку своего времени: министры королевы Елизаветы называются здесь “думцами” или “думчими”, а министерство “Думой” королевниной, как в XVII в. наши послы называли английский парламент “земским собранием”.
В сношениях с польско-литовскими послами наши дипломаты называли московскую Думу “радою государя” и своею “господою”; “избранною радой” и кн. Курбский называет Думу, составившуюся при царе Иване под влиянием Сильвестра и Адашева. В документах XVI в. советник имел специальное значение первого думного чина, был синонимом боярина в отличие от окольничего: иностранным послам говорили в Москве от имени Думы, что если они приехали с тайными “речами” или предложениями, то должны сказать такие речи “советникам и окольничим государским”. Впрочем, в переводе одной грамоты английской королевы Елизаветы и думный дьяк А. Щелкалов назван “честным советником”.
В актах чаще всего Дума обозначалась общим выражением “бояре”, реже более точным “думные люди”. На нескромные вопросы иноземного посла о политике московскому приставу приказывали отвечать: “То ведают государевы думные люди, а мы люди служилые, нам того нельзя ведати”. Пам. дипл. снош. I, 544, 361, 968. Стат. список посольства Флетчера во Времен. Общ. Ист. и Древ. Росс., кн. 8, стр. 49 и 75. Сборн. Ист. Общ. т. XXXV, стр. 121. Акты Зап. Рос. I, стр. 239. Сказ. кн. Курбского. 11.
[10] Сборн. грам. тр. Серг. мон. № 530, л. 371.
[11] Пам. диплом, снош. с имп. Римск. I, 1.
[12] Акты Зап. Росс. I, стр. 239 и 240.
