Политическое настроение нового боярства. Остатки удельного порядка в XVI в. Отношение к ним московских государей. Превращение удельных правительственных преданий в политические притязания.
Самый важный факт, открывающийся при разборе списка членов Боярской думы, тот, что до конца XVI в. в московском государственном совете преобладали старшие по происхождению боярские фамилии, а в XVII в. количественный перевес решительно склонился на сторону младших.
Представив себе количество старших боярских родов, уступивших в XVII в. свои места в Думе младшим, и количество новых, неизвестных дотоле фамилий, пришедших со служилого низа занять места выбывших знатных, мы поймем, что разница в составе Боярской думы того и другого века была слишком значительна, чтоб ее последствия не шли далее родословной московского боярства.
Сменились не только поколения одного и того же класса, сменились самые классы, и если бы гордому своим происхождением кн. A.M. Курбскому показать список членов Боярской думы XVII в., он, наверное, покачал бы головой и сказал: да, правду писал мне в Литву князь великий Московский Иван Васильевич, по своей привычке злоупотребляя словами Св. Писания, что “может Бог и из камней воздвигнуть чад Аврааму”. Выходя за пределы генеалогии боярства, этот факт должен был отразиться на политическом его настроении. Старшие знатные фамилии были преимущественными хранительницами тех правительственных понятий и обычаев, под влиянием которых складывались политические отношения в Москве с половины XV в.
Изучая значение этого факта, надобно помнить одно свойство московских умов того времени. Отношения и стремления людей, правивших тогдашним обществом, управлялись гораздо более привычками, преданием, нежели идеями. Предание хранится в памяти и нравах, поддерживаемое напоминающей его житейской обстановкой, которая вместе с ним сложилась.
Иные явления московской государственной старины кажутся нам непонятными лишь потому, что мы предполагаем обдуманные цели, политические задачи там, где действовали только передаваемые по наследству политические привычки. О времени царя Ивана Грозного преимущественно можно сказать, что люди тогда действовали так, а не иначе не потому, что известным образом предначертали себе будущее, а потому, что не умели достаточно отвыкнуть от прошедшего.
Помня, с кем имеем дело, от поколенных боярских росписей и разрядных книг обратимся к документам, изображающим экономическую обстановку московского боярства в XVI в. Если бы сохранились в достаточной полноте писцовые книги Московской Руси от конца XV и первой половины XVI в., по ним без труда можно было бы видеть одну черту этой обстановки, которую без них надобно восстановлять по отрывочным мелким указаниям. Легко было бы заметить, что в начале XVI в., когда было уже снесено столько перегородок, деливших Северную и Центральную Русь на удельные большие и малые клетки, всюду еще видны были следы недавнего удельного дробления.
Масса князей и бояр, перестав быть удельными, оставались еще простыми земельными владельцами в своих бывших уделах. Это понятно само по себе и едва ли нуждается в пространных доказательствах: порядок, действовавший три века, не мог исчезнуть без следа в одно или два поколения. Мы ограничимся немногими указаниями, наиболее выразительно рисующими хозяйственную обстановку нового боярства, заимствуя их преимущественно из неизданных актов.
Князь Курбский в своей истории Ивана Грозного, рассказывая о гибели двух бояр его, князей М.И. Воротынского и Н.Р. Одоевского, замечает, что эти княжата в то время, т.е. в 1570-х годах, еще сидели на своих уделах и огромные отчины под собою имели. По духовной царя Ивана, написанной в 1570 г., князь М.И. Воротынский еще владел третью г. Воротынска. Выше было указано, что по разрядным росписям конца XV в. князья Воротынские и Одоевские ходили в московские походы со своими особыми удельными полками.
В одной разъезжей (межевой) грамоте конца XV в. по уезду Малого Ярославца является свидетелем наместник княгини Тарусской: эта княгиня не только оставалась землевладелицей в прежнем Тарусском уделе, но и продолжала пользоваться некоторыми удельными правительственными правами. Из тяжебного дела о земле между Троицким Сергиевым монастырем и одним из князей Воротынских того же времени видно, что в тогдашнем Малоярославецком уезде речка Ичея служила межой, отделявшей почапские и другие земли монастыря от владений всех князей Оболенских, кроме кн. Д.С Щепы.
Очевидно, владения этой фамилии составляли здесь сплошное пространство, целый округ, средоточием которого был фамильный город, потому что на вопрос судьи, отчего монастырь не напоминал ответчику кн. Оболенскому о захвате, старец, представлявший интересы истца, отвечал, что напоминали об этом ежегодно, но что “пристав государя великого князя к ним в Оболенск не въезжал”. Значит, бывшие удельные князья сохраняли еще долю своей удельной независимости в виде землевладельческих привилегий.
Еще в начале второй половины XVI в. некоторые из князей Оболенских отказывают в тот же монастырь по душе свои вотчинные села с деревнями в уезде города Оболенска. Между тем Татищев по поводу одного дополнительного указа к Судебнику 1550 г. о княжеских вотчинах в бывших уделах замечает, хотя недостаточно ясно, что он видел у князя Д.М. Голицына, известного верховника, договорную грамоту, по которой князья Оболенские продали великому князю Ивану III за 2 села и 5000 руб. свое право собственности на Оболенское княжество в случае пресечения мужской нисходящей линии в их роде.
Таким образом, и другим ветвям обширного черниговского племени, родственным кн. М.И. Воротынскому и кн. Н.Р. Одоевскому, вотчинные приказчики до самой половины XVI в. еще живо напоминали своими хозяйственными отчетами минувшие удельные времена, несмотря на то что, например, князья Оболенские задолго до Ивана III стали записываться на московскую службу.
То же видим в двух других многочисленных княжеских линиях, ярославской и белозерской. Акт 1564 г. указывает вотчины множества князей Сицких и Прозоровских по обе стороны р. Мологи. Очевидно, древний Моложский удел и теперь оставался в руках потомков его основателя, которые сплошными гнездами сидели еще здесь на своих вотчинах сто лет спустя по присоединении ярославских уделов к Москве.
Князья Кемские, Согорские, Ухтомские, Шелешпанские, уже в XIV в. утратившие удельную самостоятельность, в первой половине XVI в. все еще сидят на своих бывших миниатюрных уделах по Кеме, Ухтоме и другим рекам, иногда по нескольку на одном, правят и хозяйничают по-прежнему, иные в качестве наместников великого князя Московского, межуются землями друг с другом или с Кирилловым монастырем и хоронятся в этом монастыре или у своих вотчинных церквей, как видно из ряда похоронных записей на одной рукописи местного происхождения[1].
В той же духовной царь Иван отдает старшему сыну бывший тверской удельный город Микулин с вотчиною кн. Семена Микулинского, “которая не отдана”. Князь Семен Иванович Микулинский был известный боярин 1550 – 60-х гг. Находим две вкладные грамоты, по которым вдова этого боярина и вдова его брата кн. Д.И. Микулинского, погибшего при осаде Казани, перзая в 1567 г., вторая в 1557 г., отдали в Сергиев монастырь по приказу мужей несколько их вотчинных сел с десятками деревень в Тверском и Микулинском уездах, а первая присоединила к этому целую дюжину дворов в самом г. Микулине, может быть, еще уцелевших от того времени, когда предки ее мужа сидели на уделе в этом городе.
Обратимся еще раз к той же любопытной, но не везде ясной духовной царя Ивана, чтобы заметные в ней следы изучаемого факта пояснить указаниями других документов того века. Завещатель пишет, что он дал упомянутому выше боярину кн. М.И. Воротынскому взамен взятой у него старой вотчины Стародуб Ряполовский на Клязьме, бывший удел князей этого имени. В другом месте царь отдает старшему своему сыну бывшие вотчины князей Стародубских в Стародубе Ряполовском, замечая, что они остались за ним, царем, у кн. М. Воротынского. Здесь он пересчитывает до 30 князей и княгинь стародубской линии и до 40 принадлежавших им сел с деревнями в бывшем Стародубском уделе.
Перебирая фамильные акты многочисленных князей этой линии, уцелевшие среди грамот Троицкого Сергиева монастыря, встречаем длинный ряд межевых, вкладных и духовных, в которых разные князья Стародубские, Нагаевы-Ромодановские, Тулуповы, Осиповские являются еще, по-видимому, полными владельцами своих измельчавших вотчин в бывшем уделе Стародуба Ряполовского, распоряжаются ими свободно. Эти акты относятся к 1554 – 1574 гг., и в них названы некоторые из тех самых лиц и сел с деревнями, которые пересчитываются в духовной царя Ивана.
Потомки удельных бояр и в XVI в. едва ли еще не в большей целости, чем дети и внуки их бывших удельных государей, сохраняли за собою старые вотчины своих отцов и дедов. Бороздины, Кондыревы и Нагие, старые боярские роды Тверского княжества, во второй половине XVI в., сто и больше лет спустя по присоединении Тверского княжества к Москве, еще продают и отказывают в монастыри по душе свои вотчины “старинные”, “благословение отцов и прародителей”, в уездах Тверском и Старицком[2].
Обилие таких указаний в актах, случайно подвернувшихся под руки, освобождает от обязанности увеличивать их перечень. Если с их помощью представим себе московское боярство конца XV в., когда в среде его многие хорошо помнили, как они сидели на своих уделах, а многие еще не успели забыть, как хозяйничали там их отцы, нам станет ясно, как много удельного должно было тогда оставаться в ежедневных делах и помыслах большей части бояр. Приезжая во дворец, они входили в круг отношений, к которым не могла приучить их прежняя жизнь на уделе; но в своих вотчинах и на московских подворьях они видели себя в обстановке, чувствовали в своих руках нити отношений, которые возвращали их к мыслям и привычкам прежнего времени.
Эти привычки и мысли отразились в литературных памятниках XVI в., чужих и своих. Читая в записках барона Герберштейна рассказы, слышанные им в Москве, чувствуешь, в какой водоворот политических сплетен и толков попадал иноземный посол, приезжавший в Москву в первые десятилетия того века. Эти толки и сплетни касались преимущественно уделов исчезавших, исчезнувших или ждавших своей очереди исчезнуть.
Читая рассказ кн. Курбского об Иване IV и переписку между ними, видишь, что головы обоих корреспондентов, отдаленных потомков удельных князей, еще полны свежими удельными воспоминаниями, от которых они не умеют отрешиться даже тогда, когда замечают, что установившаяся действительность дает мало опоры этому запоздалому археологическому грузу памяти.
Еще важнее то, что само московское правительство Ивана III и его сына не только отлично помнило удельный порядок, но, по-видимому, охотно признавало в своей практике некоторые его остатки или последствия, прямо из него вытекавшие. Не видно с его стороны желания мешать тому участию, какое получили удельные генеалогические предания в установлении боярского служебного старшинства и власти, разбиравшие в 1576 г. местнический спор двух потомков тверских бояр, Зюзина с Нагим, не возражали одному из тяжущихся, когда он в ответ сопернику, указывавшему на “случаи” своей московской службы, заявил, что ему нет дела до московских разрядов, что он знает только отношения, бывшие между их предками в Твери, и лишь ими желает считаться с соперником.
Служилый Князь Одоевский или Воротынский шел в поход со своим особым удельным полком, как будто эти князья были удельными союзниками московского государя, а не такими же слугами-воеводами, как кн. Щеня или боярин Яков Захарьич. Политическое объединение не сопровождалось немедленно административным.
Центральная администрация Московского государства долго носила на себе отпечаток пестроты частей, вошедших в состав его территории. Присоединенные к нему княжества и вольные города по многим делам долго управлялись особо; местные их учреждения только переносились в Москву, становились местными приказами, не сливаясь с центральными учреждениями прежнего Московского княжества. Так в XVI в. в Москве действуют особые дворцы или дворцовые приказы Новгородской, Тверской, Дмитровский, Ростовский, Нижегородский и Мещерский, Рязанский, все со своими дворецкими; остались также следы местных разрядов или военно-административных учреждений, действовавших из Москвы.
В областном управлении Московского государства при Иване III и его сыне также найдем следы этой политической осторожности, старавшейся смягчить боль удельных обществ от операции государственного объединения. Как скоро московскому великому князю удавалось оружием или сделкой водворить свою власть в известном княжестве, из Москвы не поднимали нетерпеливого гонения ни против обычаев, ни против персонала прежнего управления и даже готовы были оставить за прежним князем часть его правительственной власти, если он умел мириться со своей зависимостью.
Выше был уже указан акт, из которого видно, что в исходе XV в. у княгини Тарусской все еще оставался наместник в крае, который перестал уже быть Тарусским уделом. В 1463 г. князья ярославские отдались московскому государю со всеми своими вотчинами. В повести об открытии мощей предка их кн. Феодора Черного в том же году есть указания на то, что тогдашний глава ярославской княжеской линии Александр Федорович, перестав быть великим князем в Ярославле, остался здесь наместником московского государя, “старейшиной града”, как называет его повествователь.
Летопись косвенно подтверждает это указание известием, что бывший великий князь Ярославский умер в Ярославле и погребен в монастыре, где лежали новоявленные мощи его предка. Сын этого Александра князь Данил Пенко вырос уже московским слугой; однако в 1497 г., 26 лет спустя по смерти отца, он подтверждает жалованною грамотой Спасо-Каменному монастырю вклады деда и отца, жалует обитель землями в своей ярославской вотчине, даже с посаженными на них крестьянами, “по старине, как жаловал дед мой и отец мой”, и по выражениям грамоты трудно догадаться, что ее писал не владетельный князь, а московский боярин.
Казалось, особенно непримиримо относилась Москва к быту вольного Новгорода, стараясь разбить не только его политический строй, но и самое население, особенно боярский правительственный класс; однако и после падения города договор с ливонским магистром в 1481 г. скрепляют крестоцелованием “новгородские бояре”, как бывало в вольную старину.
Лет 60 спустя после падения Тверского княжества потомки тверских удельных князей и бояр все еще являются при московском дворе особым разрядом служилых людей, который в приказных бумагах зовется “двором тверским” или “боярами с Тверской земли”, а в упомянутом местническом споре потомков тверских бояр Нагого и Зюзина последний показывал, что, взяв Тверь, великий князь Иван отдал ее сыну своему Ивану, который “бояр прежнего государя Михаила Борисовича и у себя пожаловал, в боярах учинил и грамоты свои на вотчины их тверские им давал и велел их писать в грамотах своими боярами”.
Одна половина Ростовского княжества, как известно, еще до княжения Ивана III была присоединена к Москве, а другая находилась под сильным ее давлением еще прежде, чем была куплена Иваном. Великий князь Василий Темный, отказывая Ростов своей княгине, пишет в духовной 1462 г.: “А князи ростовские, что ведали при мне, ино потому держат и при моей княгине, а княгиня моя у них в то не вступается”. Сын Темного Юрий, к которому имел перейти Ростов по смерти княгини, должен был по этой духовной точно так же поступать с местными князьями: “Что они ведали свое, ино потому же держат”[3].
Благодаря такой политике осторожности создавалось переходное среднее состояние между удельным князем и простым служилым боярином, которое можно назвать состоянием служилого князя на уделе. Если владетельный князь добровольно подчинялся Москве, его обыкновенно оставляли владельцем всей его прежней вотчины, и там новый московский слуга пользовался значительной долей своих прежних владетельных прав, оставался в кругу старых политических обычаев и отношений, заведенных самостоятельными отцами. В 1493 г., когда московские воеводы взяли у Литвы Вязьму и князей Вяземских привели в Москву, великий князь их “пожаловал их же вотчиною Вязьмою и повелел им себе служити”.
Так же поступил он с приехавшим тогда служить ему кн. М. Мезецким; но братья последнего, насильно привезенные им в Москву, были посланы в заточение. Иноземный наблюдатель отметил довольно точно самое время, когда стал исчезать удельный порядок. Английскому послу Флетчеру, приехавшему в Москву в 1588 г., рассказывали, что еще недавно были в Москве лица из древнего дворянства, “которые владели по наследству различными областями с неограниченной властью и с правом судить и рядить все дела в своих владениях без апелляции и даже не отдавая отчета царю”. При Грозном еще можно было застать таких владельцев; но при сыне его, после опричнины, они были уже только предметом воспоминаний[4].
В перечисленных мелких явлениях вскрываются политические понятия, которыми руководились люди, правившие Московским государством в XV и XVI вв. Ход политического объединения Руси Москвой становится ясен. Это не был крутой и быстрый перелом, каким он иногда кажется. Покорив новую область, Москва не спешила разрушать действовавший там старый привычный порядок, чтобы заменить его своим московским “обычаем”. Напротив, не только этому порядку, но и старым привычным охранителям его, прежним властям, она предоставляла некоторое время действовать по-прежнему, пользуясь ими для своих целей.
Власть московского государя становилась не на их место, а над ними, и новый государственный порядок являлся там, так сказать, новым слоем отношений и учреждений, который ложился поверх действовавшего прежде, не разрушая его, а только возлагая на него новые обязанности, указывая ему новые задачи. Можно думать, что большая часть удельных князей и бояр перенесла без особенной боли перемену в своем положении, переезд из удела в Москву. Это перемещение не было для них разгромом; с ним они далеко не теряли всего, что имели в уделах. Они ведь и здесь имели не особенно много, и не подчинились бы Москве так легко и охотно, если б имели много.
Большая часть их уже до этого утратила некоторую долю прав и привычек власти, а остаток этих прав вместе с удельными понятиями и воспоминаниями сначала щадили и в Москве, не чувствуя ни надобности, ни охоты добивать их, пока они ничему не мешали. Главным политическим достоянием, которым они дорожили больше всего, были их удельные землевладельческие хозяйства и их генеалогические счеты и споры о старшинстве.
За бывшими удельными державцами в Москве оставляли вотчины в их прежних уделах с обширными привилегиями; их иногда даже назначали наместниками в города, где недавно были их княжеские столы; наконец, нисколько не стесняли их неумеренной привязанности к генеалогической археологии, предоставляя им изучать вволю свои удельные родословные и на основании их высчитывать друг другу служебное старшинство в Москве. Пока хранились остатки удельной житейской обстановки, не могли погаснуть и удельные понятия и предания, которые были с нею связаны, ею воспитаны.
Но самый тот факт, что удельные владельцы или их ближайшие потомки теперь принуждены были ежедневно видаться друг с другом в Московском Кремле, сообщал запасу удельных преданий и отношений, уцелевших от крушения при перевозке в Москву, иное направление, какого они не могли получить при прежнем удельном уединении князей. Прежде каждый из них сознавал себя бесспорным, наследственным и, пожалуй, даже полновластным владетелем части Русской земли, и это сознание господствовало в умах, подавляя мысль о совокупности таких владельцев и таких частей, о генеалогической или народной связи между ними.
Теперь чувство этой связи было ежедневным впечатлением, какое привозилось из Кремля, выносилось из каждого служебного столкновения. С минуты своего подчинения Москве бывший удельный князь привыкал сознавать себя если не самостоятельным владельцем известной части Русской земли, каким он уже перестал быть на деле, то частью многочисленного класса, который под руководством московского государя правил всей Русской землей, ему повиновавшейся. Предание власти не прервалось, а преобразилось: власть эта стала теперь собирательной, сословной и общеземской, перестав быть одиночной, личной и местной.
Верхи этого класса, составившегося из удельных элементов, сидели в Боярской думе и двигали правительственной машиной государства. Непрерывность правительственного предания, шедшего из уделов, должна была чувствоваться здесь еще живее, чем в других слоях того же класса, если припомнить, каково было по происхождению большинство бояр в Думе XVI в. То были потомки удельных державцев; рядом с ними появлялись иногда потомки удельных бояр, гораздо чаще люди больших и старинных боярских фамилий Московского княжества.
Глядя на такой состав Боярской думы в первой половине XVI в., приказный московский публицист, умевший “воротить” летописцами и родословными, мог основательно сказать: то все старинные, привычные власти Русской земли, те же власти, какие правили землей прежде по уделам; только прежде они правили ею по частям и поодиночке, а теперь, собравшись в Москве, они правят всею землей и все вместе, в известном порядке старшинства расстанавливаясь у главных колес правительственной машины.
Но если московское боярство своим новым составом могло производить такое впечатление на общество, то его правительственное положение давало и ему право сказать: мы, советники государя Московского и всея Руси, потому и призываемся к власти, в Думу, что мы сами по себе власти всей Русской земли; теперь государь правит Русской землей с нами именно потому, что мы, т.е. наши отцы, правили ею и без него. Нечто подобное таким умозаключениям стало проникать в среду тех пришлых фамилий, главы которых сидели в московской Боярской думе, в умы удельного княжья и боярства, когда оно увидело себя в сборе вокруг Московского Кремля.
Окруженные остатками удельных отношений, не видя со стороны московского государя решительного отрицания удельных преданий, встречая, напротив, прямое признание их во многом, эти люди взглянули на свое общество, как на собрание подчиненных государю властей Русской земли, а на Боярскую думу, как на сборное место, откуда они будут продолжать править Русскою землей, как отцы их правили ею, сидя или служа по уделам.
Следы этого взгляда встречаем в памятниках, где находили себе выражение боярские политические суждения XVI в.; на него указывает аристократический характер, каким отличался состав Думы в этот век; наконец, этот взгляд с вытекавшей из него мыслью, что так составленная Дума есть необходимая и естественная посредница между государем и землей, был прямо признан царем Иваном IV в самый разгар его борьбы с боярством.
Так Боярская дума в Москве с половины XV в. является или стремится стать оплотом политических притязаний, какие сами собою возникали в служилой и землевладельческой московской аристократии под влиянием обстоятельств, при которых она складывалась из удельных элементов. Собравшись в Москве, люди этого класса стали смотреть на себя, как на властных представителей Русской земли при князе, который некогда был одним из них, таким же князем, как их предки, но потом благодаря счастью собрал землю и потомков бывших ее правителей призвал управлять ею.
[1] Духовн. Ивана IV в Доп. К Акт. Ист. I, № 222. Сказ. кн. Курбского, изд. 2, стр. 99. Судебник, изд. Татищевым. Изд. 2, стр. 166. Акт. Аох. Эксп. I, № 269. Акт. Юр. №№ 140, 146. 147 и 152. Церк. Устав XVI в., рукоп. Е.В. Барсова.
[2] Сб. гр. Тр. С. мон. № 520, л. 326. 1093-1128; сб. № 532, грам. по г. Твери №№ 2, 12, 13, 28 и др.
[3] Этим объясняется сообщение Татищева, который видел в архиве кн. Д.М. Голицына акты, свидетельствовавшие о том, что великий князь Василий Темный “велел ростовским боярам судить по их Старым законам”, что Иваном III, при котором Рязань не была еще окончательно подчинена Москве, подобное дозволение дано было и рязанским боярам по их ходатайству. Продолж. Др. Росс. Вивлиоф. I, 6.
[4] Русск. Ист. Сб. V, 2 и 3. Дела Польские в Моск. Архиве мин. ин. дел, № 3. Там же Разр. Кн. № 99/131. Доп. К Акт. Ист. I, № 21. П.С.Р.Л. VI, 185; IV, 162. Акты З.Р. 1,.№ 75. Собр. гос. гр. и гр. дог. I, стр. 204; ср. №№ 80 и 81. Флетчер, гл. 7. В указанной Разрядной под 1500 г. замечено, что когда князья СИ. Можайский и В.И. Шемячич приехали к великому князю служить с вотчинами, великий князь их пожаловал, “подвал им уделы”. Эти и подобные им князья и по вступлении на московскую службу в отличие от других слркилых князей продолжали официально называться “удельными”.
