Национальное значение московских государей и отношение к нему нового московского боярства. Происхождение и первоначальное значение титула “самодержец”. Политический характер московских государей.
Сущность этих притязаний состояла в требовании, чтобы центральным и областным управлением руководили вместе с государем люди известного класса, расстанавливаясь согласно с местническим отечеством, в порядке родословного старшинства лиц и фамилий.
В запасе правительственных привычек и понятий, доставшемся Ивану III и его преемникам по наследству от предков, не было ничего непримиримого с такими притязаниями. Московские князья XIV и XV вв. даже более других великих князей привыкли действовать дружно со своими боярами. Из всех великокняжеских городов тогдашней Руси ни один не был в такой степени боярским, как Москва, по числу и знатности действовавших здесь боярских фамилий, и нигде великокняжеская власть не была больше обязана своими успехами людям этого класса.
Правда, с половины XV в. стал обнаруживаться один новый факт, который стоит лишь назвать, чтобы понять его политическую важность. Московское княжество становится великорусским государством: пределы его, доселе определявшиеся случайными успехами князей-собирателей, которые раздвигали их в ту или другую сторону, уже в первой половине XVI в. встретились, наконец, с границами народности, незаметно образовавшейся сложным и медленным движением колонизации на север и юг от Верхней Волги. Эта народность, среди удельного дробления остававшаяся явлением этнографическим, теперь впервые получила политическое значение.
Московское княжество, удельное по происхождению, в XIV в. ставшее великим по своим успехам, сделалось национальным великорусским государством по своим территориальным границам при Иване III и его ближайших преемниках: таков коренной и даже единственный факт, оправдывающий привычку нашей историографии класть грань нового исторического периода в начале княжения Ивана III. Все новые политические явления нашей истории, внешние и внутренние, обнаруживающиеся с той поры, суть прямые или отдаленные последствия этого факта.
С распространением удельной политической формы на целую народность в круг хозяйственных прав и отношений московского государя, из которых собственно и состояло государство удельного времени, стал входить ряд новых политических соображений, которые должны были изменить прежние понятия о государстве и государе. Но во-первых, люди, с появлением которых в московской Боярской думе обнаруживаются новые политические притязания со стороны боярства, с конца XV в. много, если не более всего, содействовали успеху указанного факта.
Все эти князья Одоевские, Воротынские, Мстиславские, Микулинские, Ярославские и другие, которые занимали первые места и в Думе, и за государевым столом, и в полках, добровольно, по крайней мере без прямого принуждения с московской стороны, стали слугами московского государя и этим помогли ему как овладеть соседними великими княжествами по Верхней Волге, так и раздвинуть свои владения на юго-запад до верховьев Оки и до Днепра. Их появление при московском дворе всего более и сообщило здешнему хозяину значение национального государя всея Руси и блеск князя всех русских князей.
Они явились сюда не побежденными врагами и не случайными наемниками, а добровольными и усердными поборниками идеи, бывшей преданием, заветным помыслом московского княжеского дома. Допущенные к власти, они не могли внести в правительство стремлений враждебных тому, во имя чего они пришли в Москву со своими вотчинами, пожертвовав удельною самостоятельностью или привольной литовской зависимостью. Они, следовательно, продолжали образ действий московских бояр XIV в.
Применяя к обстоятельствам своего времени слова духовной великого князя Семена, завещавшего братьям слушаться старых бояр, которые хотели добра их отцу и им, Иван III не погрешил бы против истины, если бы написал в своем завещании сыну: и новых бояр слушайся, потому что они не меньше старых хотели добра отцу моему и мне.
Притом новое национальное значение московского государя в первое время внушало больше неясных чувств, чем определенных политических понятий, выражалось не столько в новых правительственных учреждениях, в перестройке государственного права, сколько в стремлении создать новую обстановку придворной жизни, завести новый церемониал, построить новый дворец и собор при нем лучше и просторнее прежних, достать жену знатного, настоящего царского корня, прибавить к своему имени новый пышный титул, скрепить значение преемника торжественным церковным венчанием.
Новое положение указало одну новую цель, удивительно ясно сознанную и твердо поставленную в московской политической программе. Но и эта цель касалась внешней, а не внутренней политики: обладая Великою Русью, московский великий князь с чисто московским, великорусским постоянством стал добиваться обладания и всею Русью, какая еще оставалась в чужих руках. Но обрусевшие и приехавшие в Москву служить Гедиминовичи, князья Вельские, Мстиславские, Патрикеевы, все большие люди в новом московском боярстве, могла только оправдывать и поощрять эту национальную политику московского государя.
Значит, ни московское правительственное предание, ни политические задачи, стоявшие у московского государя на очереди, ни отношение к ним нового боярства не давали повода к решительному противодействию боярским политическим притязаниям. Мысль о неосуществимости этих притязаний чаще всего подсказывается одним термином в титуле московского государя. Чтобы выразить особое почтение, наших князей и прежде иногда величали “самодержцами”. С Ивана III это слово было официально введено в постоянный титул московского государя и освящено церковным обрядом, благословением духовной власти.
При венчании Иванова внука Димитрия на великое княжение в 1498 г. митрополит называл великого князя-деда “преславным царем самодержцем”. Разжаловав потом внука, Иван перенес этот титул на нового наследника, благословил и посадил сына своего Василия на великое княжение “самодержцем” по благословению митрополита, и великий князь Василий писался самодержцем по смерти отца даже в жалованных грамотах частным лицам, где обыкновенно употреблялся не полный торжественный, а малый будничный титул государя.
Но не следует думать, что в этом термине уже тогда сказалась ясно сознанная мысль, отрицавшая всякий раздел правительственной власти московского государя с какоюлибо другой внутренней политической силой. Политические термины имеют свою историю, и мы неизбежно впадем в анахронизм, если, встречая их в памятниках отдаленного времени, будем понимать их в современном нам смысле. Более ста лет спустя после венчания на царство Иванова внука вступил на московский престол царь Василий из фамилии князей Шуйских с формально ограниченною властью; но в грамоте об его вступлении на престол, разосланной по областям государства, Боярская дума и все чины называют нового царя самодержцем.
Не одно свидетельство XVII в. говорит также о том, что первый царь новой династии не пользовался неограниченною властью; однако он не только писался в актах самодержцем подобно предшественникам, но и на своей печати прибавил это слово к царскому титулу, чего не делали его предшественники, власть которых не подвергалась формальному ограничению. С другой стороны, трудно подумать, чтобы для людей тех веков этот термин был простым титулярным украшением, чтоб они не соединяли с ним никакого политического понятия или соединяли понятие прямо противоположное действительности.
Это слово – перевод известного греческого термина, сделанный, очевидно, старинными книжниками, судя по его искусственности, стало входить в московский официальный язык, когда с прибытием “царевны царегородской” Софьи к московскому двору здесь робко начала пробиваться мысль, что московский государь и по жене, и по православному христианству есть единственный наследник павшего цареградского императора, который считался на Руси высшим образцом государственной власти вполне самостоятельной, не зависимой ни от какой сторонней силы.
Эта мысль высказывалась в подробностях придворного церемониала, в новом государственном гербе, даже в попытке создать новую родословную московских государей, дав Рюрику прямого предка в лице Августа, кесаря римского. Самодержец входит в московский титул одновременно с царем, а этот последний термин был знаком того, что московский государь уже не признавал себя данником татарского хана, которому доселе Русь преимущественно усвояла название царя.
Значит, словом самодержец характеризовали не внутренние политические отношения, а внешнее положение московского государя: под ним разумели правителя, не зависящего от посторонней, чуждой власти, самостоятельного; самодержцу противополагали то, что мы назвали бы вассалом, а не то, что на современном политическом языке носит название конституционного государя.
Так и смотрели на московского государя современники Ивана III: они видели в нем “русских земль государя”, независимого главу православного русского христианства. Какой пророк пророчествовал, спрашивал архиепископ Ростовский Вассиан в послании к Ивану III на Угру, какой апостол учил, чтобы ты, “великий русских стран христианский царь”, повиновался басурманскому царю?
С понятием о самодержавии общество соединяло мысль о внешней независимости страны; вопрос о внутренних политических отношениях еще не возбуждался. Во второй половине XVI в., уже в эпоху горячего столкновения государя со своим боярством, в Москве стали задумываться над этим термином, разбирать его и со стороны внутренних политических отношений. Царь Иван старался понять его возможно проще, в прямом этимологическом смысле. “Како же и самодержец наречется, аще не сам строит?” – возражал он Курбскому, отстаивая власть царя от притязаний боярства.
Но если царь этим словом колол глаза боярству за его политические притязания, то боярская сторона, в свою очередь, этим же словом колола глаза самому царю за ту власть, какую он давал монашеству, наделяя его землями и землевладельческими привилегиями. “Беседа валаамских чудотворцев”, известный политический памфлет XVI в., тесно связана по своему происхождению с лагерем оппозиционного боярства и направлена против монастырского землевладения, которое опустошало боярские вотчины. “А селами и волостями с крестьянами, – читаем в этом памятнике, – царям не подобает жаловать иноков, и непохвально делают так цари.
Пишутся они в своих титулах самодержцами: таким царям никак не следует писаться самодержцами, потому что не сами собою держат они Богом данное им царство и мир и не с приятелями своими, князьями и боярами, а владеют им и советуются с непогребенными мертвецами. Лучше сложить с себя сан и венец царский, оставить царский жезл и не сидеть на царском престоле, чем отвращать иноков от душевного спасения мирскими суетами”. Но это были усилия мысли отдельных публицистов, к числу которых принадлежал и Иван Грозный. Официальный язык московского правительства и после того сохранял первоначальное историческое значение этого термина, которое не мешало прилагать его к царям, вовсе не пользовавшимся самодержавною властью в современном нам смысле этого слова.
Нет никакой нужды предварять исторический ход явлений, приписывая московским государям XV и XVI вв. политическое самосознание, которое с великим трудом выработалось лишь позднее. Иностранцы, наблюдавшие политический быт Москвы при отце Грозного, замечали, что московский государь властью своею над подданными превосходил всех монархов в свете. Не нужно было особенной наблюдательности, чтобы заметить это. Такая власть была здесь не вчерашним явлением: она прямо развилась из значения удельного князя-хозяина, окруженного дворовыми слугами, холопами. Но именно потому, что она имела такой источник, в ней был один существенный пробел.
Московский государь имел обширную власть над лицами, но не над порядком, не потому, что у него не было материальных средств владеть и порядком, а потому, что в кругу его политических занятий не было самой идеи о возможности и надобности распоряжаться порядком, как лицами. Великий князь Василий Иванович бранил своих советников смердами и прогонял их из Думы с глаз долой, но в полковых росписях какого-нибудь неблагонадежного политически кн. Горбатого-Шуйского назначал на много мест выше вернопреданного потомка старинных московских бояр Хабара-Симского или Лешакова-Колычова.
Если бы тому же великому князю какой-нибудь политик стал доказывать, что несогласно с его державным достоинством вверять управление строптивым боярам, жаловать в боярское звание знатных людей только потому, что их отцы носили его, ставить их выше усердных неродовитых слуг только потому, что так следует по боярскому местническому отечеству: великий князь едва ли понял бы подобные рассуждения или понял бы только, что это такая же безлепица, как спать перед обедом, обедать до обедни, играя “в шахи”, ходить с черной клетки на желтую и т.п. Все это можно и легко сделать, да так не повелось, и сделать так значило бы показать не самодержавную власть свою, а только свое неуменье жить с людьми и играть в шахи.
Московские государи всего менее поддавались соблазну такого самодержавия. Они предоставляли делам идти своим чередом, только высматривая в заведенном порядке обстоятельства, которыми можно было бы воспользоваться с выгодой, и именно потому, что этот порядок часто давал им в руки такие выгодные обстоятельства, они не любили ломать его или круто повертывать в свою сторону. Эго был их фамильный упорный консерватизм предания; в нем было много наблюдательности и практической сноровки, но очень мало творческих идей, или, что то же наизнанку, торопливой наклонности все рвать и кроить по-своему.
До Ивана Грозного они все копили, собирали, были, по изысканному выражению этого царя, “в закосненных прародительствиях земли обретатели”, одолевали соперников и готовили средства для освобождения себя и своей Руси от татарской власти, и когда, наконец, выбились из неволи, охотно приняли подсказанный духовенством титул царей и самодержцев, как знак внешней независимости, а не как девиз внутренней политики, подобно тому как церковным венчанием на царство они заменили прежнее посажение на великокняжеский стол татарским посланцем.
Среди внешних хлопот они еще не успели хорошенько обдумать ни значения этого титула, ни внутреннего политического содержания своей власти, созданной новым положением, и еще менее смели подумать возвести этот титул в политическую теорию и согласно с этой новой властью перестроить свои внутренние политические отношения и весь правительственный порядок.
Между тем политические успехи собрали вокруг московского государя целый сонм новых слуг. Передние ряды его состояли все из владетельных князей или их сыновей, которые или отцы которых так же самостоятельно владели своими отчинами, как московские князья своей. В большинстве они добровольно пришли в Москву, много помогли ее успехам и считали себя вправе надеяться, что за ними оставят если не все, то часть их прежних вотчин и вотчинных прав с долей прежней правительственной власти. Все это и признали за ними московские государи, не торопясь точно определить новое положение сторон, не заботясь о противоречиях, какие это признание вносило в их отношения.
До сих пор они все старались овладеть возможно большим количеством князей и княжеств и, не задумываясь много над новой системой управления приобретенными княжествами, стали править ими посредством приобретенных князей. Это открывало обширный простор обоюдным недоразумениям, которые вызывали столкновения между обеими сторонами; но это было совершенно согласно с фамильными политическими преданиями московских государей, привыкших действовать по старине, по указаниям опыта и текущей минуты, пользуясь ближайшими наличными средствами.
В этом отношении московское общество, кажется, опередило своих государей и вынесло из пережитого более цельное впечатление. Оно раньше их вывело политические итоги из совершившихся перемен и составило совершенно отчетливое понятие о верховной власти, отождествляя волю государя с волею Божией, а “свою волю” новгородцев с отсутствием правды и всякого порядка, считая себя и все свое полною собственностью государя, не признавая, кроме его, никакой другой власти в государстве, называя его наместником Бога на земле, постельником Божиим и т.п.
Выражение таких воззрений встречаем в своих и чужих памятниках уже при деде и отце Грозного, а сам Грозный, как увидим, даже несмотря на свои опыты в непривычной для его предков философии, власти, не только не мог отрешиться от удельных преданий, но и признал важнейшие из притязаний своего боярства, с которым так долго воевал и пером, и палачом.
