Второй источник права составляют княжеские уставы. Одним из главных предметов деятельности князей был суд. По общему правилу, судом ведал сам князь, но, не будучи в состоянии везде судить сам, он посылал своих мужей для производства суда, а сам определял, каким образом им судить, какие делать взыскания и проч.
В виде исключения князья жаловали различные привилегии отдельным лицам, напр., освобождали их от суда своих мужей и от даней. На эти привилегии выдавались грамоты. К числу постановлений князей относятся, далее, их духовные завещания, в которых они распоряжались своим имуществом и определяли порядок преемства престола.
Наконец, князь как представитель силы завоевывает волости и как победитель налагает на побежденных условия подчинения, облагает их повинностями. Таковы предметы, которых касается древнейшая княжеская уставная деятельность. Распоряжения князей и царей не носят еще наименования закона, для них существуют другие названия: устав, урок, позднее – указ, уложение.
Устав – древнейшее слово. По летописи уже Ольга, идя к Новгороду, “уставила по Мете погосты и дани”. Она же, покорив древлян, поехала по древлянской земле, “уставляще уставы и уроки”. По смерти Ярослава сыновья его собрались и “‘уставили” судить на тех же основаниях, на каких судил и отец их.
Слово “урок ” встречается в Русской Правде в смысле установления. В Академическом списке сказано, что платеж вирнику есть “урок Ярославль”. В договорной грамоте великого князя рязанского с братом читаем: “А мне, великому князю, в душегубстве и в разбое… твоих людей судити и казнити воля во всем. А на ком урку что яз, великий князь, продажи своему наместнику, и в том уроце твоему третчину треть”. Уркать – урекать = назначать.
Указ – есть приказ князя, уложение – его установление. Первоначально уставы – были словесные распоряжения князей. С распространением грамотности их стали записывать, но для памяти, а не потому, что письменная форма была необходима. От письменной формы распоряжениям князей стало присваиваться наименование грамот. Отсюда – уставные грамоты, жалованные грамоты, память и проч.
Но эти древнейшие продукты княжеской уставной деятельности не обладали вполне признаками современного закона. Закон действует до его официальной отмены, княжеские же грамоты, уставные и жалованные, нуждаются в последовательных подтверждениях преемников того князя, которым они даны.
Закон в наше время публикуется во всеобщее сведение; княжеские же уставы доводились до сведения только тех лиц, которых они непосредственно касались. Древнейшие указания на публикацию едва ли древнее XVI в.; но и в это время объявление указов народу не составляло общего правила, а применялось только к некоторым из указов.
По содержанию большинство дошедших до нас от древнейшего времени княжеских грамот представляют не общие нормы права, имеющие действовать на пространстве всего княжения, а частные распоряжения, определяющие права и льготы отдельных лиц или отдельных общин. Только с конца XV в. замечается объединяющее направление законодательства.
Прежде всего оно выразилось в судных грамотах вольных городов Пскова и Новгорода, затем уже и в московских Судебниках 1497 и 1550 гг. Но и Судебники не уничтожают прежде данных уставных грамот, а допускают их существование наряду с собой. Судебник действует только там, где нет уставных грамот, и по вопросам, не разрешенным грамотами.
Но Судебники и грамоты далеко не содержат всего права, действовавшего в их время.
Московское государство управлялось не законами, в настоящем смысле этого слова, а усмотрением; не уставы и уложения государей предшествуют практике, а практика уставам. В уложения и судебники заносится то, что уже выработалось практикой. Это и разумел Иван Грозный, когда брал благословение у митрополита и всего освященного собора “исправить судебник по старине”.
Ни одно уложение не передает всего действовавшего в старое время права. Да мы и думать не можем, чтобы московское правительство могло даже желать точно определить в каком-либо уставе начала своей деятельности. Это стеснило бы его усмотрение, да и самая задача эта совсем не была в духе времени.
Читая древние уложения, надо всегда помнить, что остается еще некоторый плюс, действовавший на практике и существенно пополнявший эти уложения, но нам неизвестный. Первый Судебник, например, запрещает посулы, но не определяет никакого за них наказания. Значит ли это, что взяточничество не наказывалось в XV в.? Едва ли.
Невозможно допустить, чтобы такой Государь, как Иван Васильевич, или сын его Василий, не опалялся, когда узнавал о нарушении воспрещения брать посулы, и не наказывал ослушников.
Второй Судебник определяет уже и наказания за принятие посулов. Мы думаем, что эти наказания не вновь установлены вторым Судебником, а практиковались и ранее первого Судебника, но не были в него записаны.
Но раз Судебник определил наказания, значит ли это, что не излагалось других наказаний, помимо перечисленных в Судебнике? Опять – едва ли. Судебник определяет за взятие посулов, между прочим, и торговую казнь, но для низших чинов судебного ведомства, начиная с подьячего; дьяки же, бояре и окольничие торговой казни не подлежали.
А иностранцы рассказывают, что при царе Борисе и дьяков, не пользовавшихся особенным расположением власти, возили по городу и секли, привесив им на шею мешок со взяткой (Соловьев. VIII. 61).
Так называли не всех дьяков, а только тех, которые не пользовались расположением власти. Отсюда должно заключить, что так действовали не на основании какого-либо неизвестного нам уложения, отменившего постановления Судебника, а на основании усмотрения.
Приведем еще пример. Наш первый юридический сборник, Русская Правда, почти совсем не знает государственных преступлений. Древнейшему времени известны, главным образом, преступления, направленные против прав частных лиц.
Это совершенно понятно и объясняется тем, что слабое при своем возникновении государство не успело еще прийти к сознанию своих специальных интересов и подумать об установлении особых мер для их охранения. С течением времени, однако, и именно по мере того, как развивалась идея государственности, такая особая охрана возникла.
Спрашивается, как же появились виды государственных преступлений и определилась мера их наказуемости? Начали ли князья с установления состава этих преступлений и определения наказаний за разные их виды? Нисколько. Князья наказывают преступников этого рода по усмотрению, ничего не определяя законодательным путем.
Здесь господствует такой же произвол, как в былые времена в частной мести. Для примера остановимся на государственных преступлениях в тесном смысле этого слова. По этим преступлениям и суд-то не всегда имел место. Дело нередко решалось без всяких форм суда: князь “опалялся” и назначал по своему усмотрению наказание.
Первое общее указание на преступления этого рода можно видеть только в Судебниках. Но относящееся сюда определение Судебников сделано как бы мимоходом; оно так кратко, что не дает никакого понятия о действительном положении дела. О государственных преступлениях Судебники говорят, перечисляя преступления против частных лиц и церкви.
“А государскому убойце и коромольнику, церковному татю, и головному, и подметчику, и зажигальнику, ведомому лихому человеку, живота не дати, казнити его смертною казнию”, – говорит первый Судебник. “Государский убойца” не есть убийца князя, это убийца своего господина, так как государь, на языке того времени, означает вообще господина.
К государственным преступлениям можно относить только одно выражение: “коромольник”. Но и это выражение не имеет точно определенного и специального значения какого-либо вида государственных преступлений. Переводчик Градских законов воспользовался этим словом для передачи слова “turba “, которое он перевел так: крамольницы, или мятеж творящие.
Но в XVI, а, может быть, и в XV в. и даже ранее это слово стало употребляться не в одном только смысле мятежа. В указе 1582 г. крамола употребляется в смысле ябеды. Крамольник тот, кто лжет на суде, говорит не по делу, продает своего доверителя, возбуждает дела, уже решенные, и пр.
Если это будет лихой человек, если он продаст своего доверителя и так будет вести дело, что его обвинят, в таком случае он подлежит смертной казни. Слово “крамола” не имеет, следовательно, специального значения мятежа или измены в смысле государственного преступления; оно обозначает и проступок частного поверенного, нарушившего данную ему доверенность.
Статью Судебников можно понимать и в этом последнем смысле, вовсе не относя ее к преступлениям государственным. Но в указе 1582 г. есть и такое выражение: “А назовет (ябедник, крамольник или составщик) кого вором, а убивства или крамолы и рокоша на Царя Государя не доведет, и того самого казнити смертию”. Здесь крамола поставлена рядом с рокошем, т.е. с восстанием.
Ввиду любви старого языка к повторениям можно думать, что крамола употреблена здесь в смысле мятежа, а слово “рокошь” служит только для усиления этого понятия. Таким образом, указ 1582 г. одинаково употребляет слово “крамола” для обозначения как преступлений против частных лиц, так и преступлений против государства.
Если мы ввиду этого допустим, что и Судебники разумеют под крамолой не только преступление против частных лиц, но и государственное, именно измену и восстание против царской власти, то все-таки понятие этого государственного преступления является не обособленным от измены частному доверителю и карается нисколько не строже.
Второй Судебник к “коромольнику” прибавляет еще “градского сдавца”, т.е. военачальника, сдавшего город прежде истощения всех средств защиты. Вот и все. Преступления против жизни главы государства, его здоровья, личной неприкосновенности, оскорбление его словом и т.д. – вовсе в Судебниках не упоминаются.
В XV и даже XVI в. государственные преступления, судя по Судебникам, отличаются чрезвычайно слабым развитием. Те, о которых упоминают Судебники, наказываются не строже, чем такие же действия, совершаемые против частных лиц.
Так ли было в действительности? Совершенно наоборот. Действительность представляет государственные преступления в значительном развитии, но не на основании уставов, а путем практики.
И до, и после Судебников московские князья карают такие действия, которые нельзя подвести не только под Судебники, но даже и под Уложение 1649 г., сделавшее в этом отношении большие успехи, и карают такими казнями, которых нет ни в каком уставе.
Наши летописи полны указаний на эту практическую деятельность московских государей, благодаря которой сложилось чрезвычайно широкое понятие о государственных преступлениях, господствовавшее в XV и последующих веках.
Мы не будем приводить практики из второй половины царствования Ивана Грозного; произвольность ее достаточно известна. Ограничимся несколькими примерами из царствования государей, деятельность которых не доходила до такого необузданного самоуправства.
В 1471 г. великий князь Иван Васильевич опалился на Борецкого и еще трех новгородцев и велел казнить их смертью за то, что они за короля задаваться хотели. На каком это основании? Новгородцы были в договорных отношениях со своими князьями.
На основании договоров у них княжили то тверские, то московские князья; могли княжить и литовские, так как в выборе князя они были вольны и обязательства – постоянно признавать своими князьями князей тверского или московского дома – на себя не принимали.
Впервые такое обязательство встречаем в договоре с Иваном Васильевичем, заключенном в 1471 г., уже после того, как было обнаружено намерение Борецких задаться за короля.
Но и в этом договоре смертной казни за намерение отступить от московских государей не положено. Почему же наказаны были четыре новгородца за намерение задаться за короля и именно смертной казнью? Так нравилось великому князю, это дело его усмотрения.
В 1499 г. великий князь Иван Васильевич заключил в тюрьму двух псковских посадников, бывших в числе послов от Пскова, по поводу назначения великим князем особого князя Новгороду и Пскову в лице сына его Василия.
Послы просили не назначать Пскову особого от Москвы князя. В чем тут московский Государь усмотрел преступление? Единственно в смелости говорить против его распоряжения. Было ли каким-либо уставом запрещено возражать князю? Никаким. Наоборот, мы знаем, что тот же Иван Васильевич даже любил “встречу”[1]. А здесь возражение псковичей не понравилось ему, и он опалился. Это опять дело его усмотрения.
В 1497 г. великий князь казнит мучительными казнями, о которых не знает изданный им Судебник, сторонников сына своего Василия и противников внука Дмитрия, а в 1499 г., наоборот, сторонники Дмитрия приговариваются к смертной казни; года два спустя и сам Дмитрий, венчанный наследник престола, заключается в тюрьму, где и умирает. В чем могла состоять его вина, и какой суд осудил его? Все решено усмотрением великого князя[2].
Так же произвольно ссылают, заключают в тюрьмы, казнят торговой казнью и лишают жизни правительница Елена и бояре в малолетство Ивана Грозного. Иван Грозный вырос в этой практике. Произвол в наказании государственных преступников он должен был рассматривать как дело самое обыкновенное. Еще 13-ти лет он приказывает псарям своим схватить неугодного ему первосоветника царского, князя Андрея Шуйского.
Псари убили Шуйского. Года два спустя Афанасию Бутурлину режут язык за невежливые слова. Преступления невежливым словом не знает даже Уложение. При царе Федоре вдовствующая царица Марья была лишена свободы, пострижена в монахини и заключена в Выксинскую пустынь за недостаточный надзор за сыном своим, царевичем Дмитрием, который, играя ножом, в припадке падучей болезни сам закололся.
Опять преступление – неизвестное ни одному уложению. Царь Борис опалился на Богдана Вельского и велел своему врачу вырвать его длинную и густую бороду. За что? Историки не знают (Соловьев. VIII. 64). Но в чем бы ни провинился Вельский, наказание, которому он подвергся, не установлено ни одним уложением. Это московская практика.
В 1547 г., в Петров пост, псковичи послали к Ивану Грозному, тогда еще 17-летнему юноше, 70 человек послов с жалобой на Турунтая, наместника псковского. Жалобщики били челом Государю на сельце, на Островке. “И государь опалился на пскович сих, – рассказывает летописец, – безчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороды и волосы, да свечи зажигал, повелел их покласти нагих по земли”.
Судебники и Уложение 1649 г. вычисляют множество случаев употребления пытки, но нигде не говорят о применении ее к расследованию политических преступлений; а между тем она постоянно применяется к делам этого рода и в таких формах, какие только приходили в голову человеческой изобретательности.
Внешний вид уставов. В древнейшее время письменная форма устава не была необходима. Довольно было словесного приказа. С течением времени их стали записывать для памяти, и назывались они “памятями” или “грамотами”.
Подписи князя не требовалось. Обыкновенно подписывался дьяк, писавший грамоту. В важных случаях прикладывали печать. На договорах князей между собой иногда подписывался митрополит[3].
[1] Встреча – возражение. Так назывались и те возражения, которые делали советники князя на его мнения.
[2] Вот как описывает летописец поводы казни сторонников князя Василия: “По дьявольскому наваждению и лихих людей совету всполеся князь великий Иван Васильевич на сына своего князя Василия, да и на жену свою на великую княгиню Софью, да в той вспалке велел казнити детей боярских:
Володимира Елизарьева, сына Гусева, да князя Ивана Палецкого Хруля, да Поярка, Рунова брата, да Щавия Скрябина, сына Травина, да Федора Стромилева, дьяка введеннаго, да Афанасия Яропкина, казниша их на леду, головы им ссекоша, декабря 27-го”. Воскр. С. 234.
Иначе передает это событие приводимый Карамзиным Ростов, лет.: “Он (Василий) сведал от дияка, от Ф. Стромилова, то, что отец его хощет жаловати великим княжением внука своего, и нача думати князю Василию второй сатанин предотеча Афанасий Ропченок.
Бысть в думе той и дьяк Ф. Стромилов и Поярок, Рунов брат, и иные дети боярския, а иных тайно приводили к целованию на том, что князю Василию от отца своего отъехали, великого князя казну пограбити на Вологде и на Белеозере, и над князем Димитрием, над внуком, израда учинити. И сведав то и обыскав князь великий злую их мысль; и велел изменников казнити.
Казниша их на Москве реке, пониже мосту, шестерых: Афанасию Ропченку руки да ноги и голову, а Поярку руки и голову… (остальным головы отсекли). И в то время опалу положил на жену свою, на Софью, о том, что к ней приходиша бабы с зельем, и обыскав тех баб лихих, князь великий велел их казнити” (их утопили в Москве-реке ночью). Дума, злая мысль против великого князя, наказывается смертной казнью гораздо прежде, чем это вошло в уставы.
[3] Проф. Загоскин на с. 82 своего сочинения об уставных грамотах говорит, что князья и цари подписывались на уставных грамотах. Действительно, на обороте грамот или в конце их иногда написано: “князь…” такой-то.
Но это, по всей вероятности, не подпись князя, а пометка имени князя, давшего грамоту, сделанная писцом, а, может быть, и тем лицом, кому дана грамота. К сожалению, издатели грамот, в которых встречаются такие пометы, не говорят, какой рукой они сделаны – той же, какой писана вся грамота, или иной.
