Состав и обособление княжеской дружины. Дума и вече. Две аристократии, через них действовавшие. Князь и бояре. Состав боярской думы. Деятельность думы и ее характер. Боярство и боярская дума в Галицком княжестве. Политическое значение боярской думы в Киевской Руси XII – XIII вв.
Пока новое правительство, князь с дружиной, не укрепилось и нуждалось в помощи городской знати, из которой оно само вышло, обе общественные силы стояли очень близко друг к другу. Весь X в. они действуют дружно и остаются очень похожи одна на другую, вместе воюют и торгуют, вместе обсуждают в Думе князя важнейшие вопросы законодательства. Но потом обе эти силы, столь родственные по происхождению, расходятся все дальше. Это взаимное удаление обнаруживается с половины XI в., при детях Ярослава; оно было подготовлено разными обстоятельствами.
Княжеское правительство, устроившись и укрепившись в административном и военном отношении, стало меньше нуждаться в содействии городового управления и городовых полков. Княжение Владимира, когда городские старейшины так часто появлялись в княжеском дворце рядом с боярами, было временем самой напряженной борьбы со Степью. Тогда киевское правительство всюду усиленно искало ратных людей. Но страшное поражение, нанесенное Ярославом печенегам в 1036 г. под стенами Киева, на некоторое время развязало руки правительству с этой стороны.
В то же время стало заметно расширяться политическое и экономическое расстояние между княжеской дружиной и городской аристократией. Служебные преимущества все более сообщали первой значение дворянства, низводя последнюю в положение простых мещан. Торговые успехи распространили в стране значительный оборотный капитал, подняли денежные доходы правительственного класса насчет дохода натурой и ослабили его непосредственное участие в торговых операциях городов. Появление у бояр привилегированной земельной собственности, признаки которой становятся заметны с XI в., еще более удалило этот класс от городского общества, владевшего торговым капиталом.
По памятникам X – XII вв. можно видеть, из каких элементов составлялся и как обособлялся служилый класс. В него переходили люди из городской знати и даже из городского простонародья: известно летописное сказание о скорняке, которого кн. Владимир сделал “великим мужем” вместе с отцом его за то, что он одолел печенежского богатыря в 992 г. Обособлению класса от остального общества содействовал прежде всего племенной его состав.
В дружину варяжского конунга, утвердившегося в Киеве, в первое время вступали преимущественно его соотчичи, прилив которых продолжался почти до половины XI в.; благодаря этому слово боярин долго сохраняло у нас преимущественное значение знатного служилого варяга[1]. В летописи сохранилось известие о вступлении одного печенежского князя на службу к Владимиру в 992 г. В дружине князей XI и XII вв. встречаем людей из финнов, угров, половцев, хозар, поляков, торков.
Среди этих пестрых по социальному и племенному происхождению элементов класса уже в XI в. заметны следы иерархического деления. Нося общее неопределенное название дружины, служилый класс распадался на дружину старейшую или большую и молодшую. Первую составляли княжи мужи. Если дошедший до нас текст договоров Руси с греками точно воспроизводит социальную терминологию X в., то старшая дружина уже тогда носила еще название бояр, доселе не объяснено удовлетворительно этимологическое значение этого термина.
В глазах простого неслужилого населения и младшая дружина считалась мужами, боярами; но летопись XI – XIII вв. называет ее в отличие от настоящих бояр боярцами или боярами молодыми[2]. Старшая дружина отличалась от младшей не только правительственным и придворным своим значением, но и некоторыми юридическими преимуществами, сообщавшими ей характер привилегированного сословия.
Главное из этих преимуществ состояло в более заботливом ограждении личной безопасности законом: за убийство княжа мужа закон грозил вдвое более тяжкой вирой, чем за убийство младшего дружинника и простолюдина. С другой стороны, всякий дружинник, старший и младший, пользовался некоторыми землевладельческими привилегиями, если приобретал землю в собственность. Благодаря этим разнообразным преимуществам, служебным, личным и хозяйственным, принадлежавшим не всем членам дружины в одинаковой мере, слово боярин с течением времени перестало быть синонимом княжа мужа и получило различные специальные значения в разных сферах жизни.
Около половины XI в. еще не было проведено точной и окончательной юридической межи между старшей и младшей дружиной. Так, из Русской Правды знаем, что “конюх старый у стада”, т.е. староста конюший князя впервые причислен был к привилегированным княжим мужам одним частным приговором кн. Изяслава Ярославовича, присудившего двойную виру за убийство своего конюха. Таковой же привилегией двойной виры пользовался и другой приказчик по дворцовому хозяйственному управлению, “тивун огнищный” (дворецкий).
Как видно из этих указаний Русской Правды, князья старались распространить права старшей дружины на своих дворовых слуг. Так расширен был первоначальный состав класса княжих мужей, к которому принадлежали собственно старшие военные сотрудники князя, а не дворовые слуги, заведовавшие его хозяйством и нигде не являющиеся в звании бояр. Это звание, напротив, сузилось, стало теснее класса княжих мужей: оно усвоено было верхнему слою этого класса, сановникам, занимавшим высшие военные и правительственные должности, и преимущественно тем, которые составляли совет князя[3].
Но, получив более тесное значение при княжем дворе, звание боярина расширилось вне правительственной сферы: на языке частных гражданских отношений боярами независимо от придворной иерархии назывались все служилые привилегированные землевладельцы и рабовладельцы по тесной связи тогдашнего землевладения с рабовладением. Таким является боярин в Русской Правде, и с таким же значением проходит это слово по памятникам нашего права до самого XVIII в.
Под влиянием перемен, испытанных обоими господствующими классами, княжеской дружиной и городской знатью, в XI и XII вв. отношения между ними облеклись в своеобразные формы, которые существенно изменили состав Думы при князе и самое ее значение. Владимир Святой правил Русской землей с советом своих бояр, в который иногда призывал и городских старейшин. Со смерти Владимира Святого в Киеве и других старших городах рядом с князем и его боярами, а иногда и против них все заметнее выступает вече, общая городская сходка.
Читая некоторые известия Киевской летописи XI и XII вв., можно подумать, что и при более деятельном участии городского веча в политических делах княжеский совет оставался в прежнем составе, представители городских миров сохраняли ту же близость к князю и его боярам, какая существовала между ними во время кн. Владимира.
В 1096 г. князья Святополк и Мономах позвали Олега Черниговского в Киев подумать вместе, “ряд учинить” перед епископами и игуменами, перед мужами отцов своих и перед “людьми градскими” о том, как оборонить землю Русскую от поганых. В важных или торжественных случаях великие князья звали к себе “киян” на совещание или пир, как делал Св. Владимир[4].
Но эти кияне, “люди градские” не были прежние городские старейшины, “старцы людские”. Городовая старшина, т.е. те высшие сановники, тысяцкий с сотскими, которые сидели в Думе кн. Владимира, теперь назначались князем из его дружины и не были уже представителями городских миров. О тысяцком летопись прямо указывает на это; о сотских можно так думать потому, что в немногих летописных известиях, их касающихся, они являются в составе княжеской администрации рядом с тысяцкими[5].
Этой переменой объясняется, почему с XI в. летопись не говорит о городских старейшинах: их места в городском управлении занимали уже члены княжей дружины, могли занимать и люди из городской знати по назначению князя; но такое назначение вводило их в состав княжей дружины и лишало характера городских старцев. Обессиливаемая этими переходами и вытесняемая из городского управления княжей дружины, аристократия больших городов, однако, не утратила своего местного значения.
Отдалившись от княжей дружины, она стала ближе к городскому простонародью, руководила вечем и в столкновениях последнего с князем являлась посредницей между ними. Такими посредниками и были те “кияне”, которые по временам приходили к князю на его двор говорить о политических делах. Они не были должностными лицами, являлись перед князем в качестве влиятельных вождей городской сходки, и потому летопись называет их не “старцами градскими”, а просто “лучшими людьми”.
В событиях XII в. довольно явственно выступает такое значение этих лучших людей. В 1146 г. великий кн. Всеволод на пути в Киев из похода разболелся. Став под Вышгородом, он призвал к себе киевлян и предложил им в преемники брата своего Игоря. Те согласились. Явившись с ними в Киев, Игорь созвал “всех киян”, которые, собравшись на вече, присягнули новому князю. По смерти Всеволода все киевляне, собравшись на Ярославовом дворе, вторично присягнули Игорю, но потом, сошедшись на другом месте, позвали к себе князя.
Последний, остановившись с дружиною поодаль от веча, послал туда брата своего Святослава. Киевляне начали жаловаться ему на тиунов Всеволода и потребовали обязательства, чтобы в обидах князь сам творил расправу. Святослав отвечал: “Целую крест за брата, что не будет вам никакого насилия, будет у вас тиун по вашей воле”. Во время этих переговоров князь и присутствовавшие на вече горожане были на конях: то были переговоры военного общества, вооруженного города со своими вождями. Обе стороны, спешившись, скрепили взаимные обязательства крестоцелованием.
Потом Святослав, взяв с веча “лучших мужей”, привел их к дожидавшему его Игорю, который, также сошедши с коня, поцеловал им крест “на всей их воле” и поехал обедать. Эти лучшие люди, очевидно, не постоянная городская власть, а депутаты веча, выбиравшиеся из городской знати особенно всякий раз, как являлась в них нужда: летопись иногда и называет их “послами”. Их не видим в Думе князя рядом с боярами: князь призывал их, чтобы через них сообщить вечу решение, принятое им на совете со своей братией, князьями или с боярами, и через них же узнать ответ веча. Такими посредниками были и киевляне, призванные Всеволодом под Вышгородом.
При смерти больной князь не мог много говорить с большой толпой; он только сообщил приглашенным свое распоряжение о преемнике, еще за год перед тем обдуманное им сообща с его ближайшими родичами. Не “лучшие люди созывались на княжеский двор для совещания вместе с его боярами и дружиною под непосредственным председательством самого князя”[6], а, наоборот, князь со своими боярами и дружиной иногда являлся на городской площади среди веча, чтобы сообща обсудить дело и уговориться. Известно несколько таких случаев, бывших в Киеве и Новгороде, где летопись ставит рядом дружину и горожан на княжеском совете, там следует видеть не одно, а два собрания, Боярскую думу и вече горожан, действующие раздельно или соединенно[7].
Летопись иногда очень наглядно изображает эти соединенные присутствия Думы и веча, если можно так выразиться о сходке на городской площади с участием князя и его дружины. В 1147 г. Изяслав в Киеве созвал бояр своих, всю свою дружину и киевлян и “явил” им свою мысль, принятую по совету с братией, идти на дядю Юрия. Бояре и дружина молчали, т.е. соглашались на предложение своего князя; но киевляне возражали и, между прочим, заявили, что не могут поднять руки на Мономахово племя, т.е. на Юрия. Изяслав выступил в поход, ответив на возражение горожан: “А тот добр, кто за мной пойдет”.
Несколько времени спустя он прислал в Киев посла, приказывая остававшемуся там брату своему, митрополиту и киевскому тысяцкому созвать киевлян на вече на двор к св. Софии. Здесь в присутствии Изяславова брата, владыки и тысяцких обоих князей посол от лица Изяслава напомнил собравшимся “от мала до велика” горожанам прежнее совещание, предложение князя и ответ киевлян на него и пригласил их исполнить данное ими на том же совещании слово пойти на Ольговичей Черниговских. Очевидно, и прежнее совещание было такое же вече, только с участием самого князя, его бояр и всей дружины.
Но летописец хорошо отличал Боярскую думу князя от городского веча и других больших народных собраний. В 1093 г. в походе на половцев князья Святополк, Владимир и Ростислав на берегах Стугны “созваша дружину свою на совет, хотяче поступити через реку, и начаша думати”. На этом совете присутствовал и известный нам Ян. Он со “смысленными мужами” пристал к мнению Мономаха, который высказался за мир с половцами. Но киевляне были против этого мнения, объявили, что хотят драться с погаными, и их голос одержал верх.
Эти киевляне – киевский городовой полк, участвовавший в походе. Говоря о совете князей с дружиной, летопись не упоминает о киевлянах. Но пока князья думали с боярами, киевский полк “встал” вечем, сидя на конях, как он делал и в самом Киеве. Когда на этом вече сделалось известно предложение Мономаха, киевляне, вооруженная тысяча “не всхотеша совета сего”, разошедшись в этом случае даже с собственным командиром, если только Ян тогда еще оставался в должности киевского тысяцкого, которую он занимал в 1089 г.[8]
В 1187 г. Ярослав Осмомысл. князь галицкий, почувствовав близость смерти, созвал к себе в стольный город дружину “мужей своих”, духовенство всех соборов и монастырей, нищих, словом, всю Галицкую землю, и три дня прощался со всеми. Но в это же время у князя разрешался вопрос о передаче стола галицкого младшему сыну Ярослава мимо старшего, и разрешался с одними боярами: князь об этом государственном деле “молвяшеть мужем своим”, и только им. В рассказе летописи явственно выражается мысль, что собравшиеся в Галич всякие люди не участвовали в обсуждении этого дела, не составляли всесословного собора или земского веча ни законодательного, ни совещательного.
Подобное явление встречаем и на Суздальском Севере. Решившись передать свой стол и старшинство младшему сыну Юрию, Всеволод III в 1212 г. созвал “всех бояр своих с городов и с волостей, и епископа Иоанна, и игумены, и попы, и купцы, и дворяне, и вси люди” и заставил их присягнуть Юрию; но “думцами”, с которыми великий князь “смышлял” об этом деле, которые после многих “словес” и пререканий “сдумаша сия тако сотворити”, были только бояре князя да епископ Иоанн[9].
Так Дума и вече представляли собою не параллельные государственные ведомства и не разные правительственные инстанции, а два общественные класса, две различные политические силы, друг с другом соперничавшие. Эти учреждения различались между собою не столько правительственными функциями, сколько социально-политическими интересами. Отношения между обоими классами, интересы которых находили себе выражение в Думе и на вече, в XII в. основывались на взаимном соглашении, на договоре или “ряде”.
В старых городах Киевской Руси этот договор не успел развиться в точно определенные постоянные условия, подобные позднейшим новгородским, в такие условия, которые везде имели бы одинакозо обязательное значение: они определялись обстоятельствами, расширялись или стеснялись, даже иногда совсем исчезали, смотря по тому, на которую сторону склонялся перевес силы.
Князь, садясь на какой-либо стол, должен был прежде всего “утвердиться с людьми” обоюдным крестоцелованием: таково было господствующее мнение. По понятиям века все отношения князя должны были держаться на крестном целовании, на договоре с политическими силами времени, среди которых он вращался. “Бог велел вам так быть, – говорили тогдашним князьям, – творить правду на сем свете, по правде суд судить и в крестном целовании стоять”.
К числу этих сил принадлежали и старшие стольные города: князь должен был “взять ряд” с горожанами, чтобы укрепить свой стол под собой[10]. Необходимость этого вытекала из положения, какое занимали тогда обе стороны – старшие города и князья со своими дружинами. Первый опыт политического объединения Русской земли был делом дружных усилий торгового населения больших городов и военного класса, созданного в его среде внешними опасностями русской торговли IX в. Но это объединение разъединило прежних союзников и поставило их друг против друга.
Эта перемена тотчас отразилась на составе правительственного совета при князе: представителей городской торговой знати, в X в. сидевших в Думе рядом с боярами, не видим там в XI и XII вв. Но политическая роль этой знати не пала, а только переместилась на другую сцену: перестав давать князю советников из своей среды, этот класс стал заправителем городского веча. Сами князья помогли ему найти это новое поприще. Политическое единство Руси, созданное совокупными усилиями обеих общественных сил, но еще не упроченное, стало разрушаться по смерти Ярослава I.
Княжеский род, шедший от Владимира Святого, признавался носителем верховной власти, призванным творить правду в Русской земле, думать о земском строе и земской обороне, чем и были его равноапостольный родоначальник со своим сыном Ярославом Правосудом. Но в правительственном обиходе долго и после Ярослава князья, за исключением Мономаха, став уже степными наездниками, боронившими Русскую землю от поганых, во многом оставались верны привычкам и понятиям своих языческих предков IX и X вв., морских викингов на русских реках, которые мало думали о земском строении.
Двухвековою деятельностью в русском князе выработался тип, завязавшийся в самом ее начале: это военный сторож земли, ее торговых путей и оборотов, получавший за то корм с нее. Когда князей развелось много, они стали делиться сторожевыми обязанностями и выгодами, сторожевыми кормами, деля между собою и меняя области по очереди старшинства. Это очередное владение делало князя бродячим гостем области, подвижным витязем, каким он был два века назад. Тогда старшие города остались одни постоянными и привычными руководителями своих областей.
Политические отношения начали локализоваться по-прежнему: местные миры, стянутые к Киеву князьями X в., опять потянули к своим местным центрам; пригороды опять, как в старину, стали послушно принимать то, что решали на вече “старейшие” города, и этими “старейшими”, “властями”, как их называет северный владимирский летописец XII в., являются в рассказе последнего те же самые города, которые стояли во главе областей еще до объединения Русской земли киевскими князьями, – Новгород, Смоленск, Киев, Полоцк[11]. Восстановив значение старших городов, как руководителей областных обществ, князья своим порядком владения указали и направление их руководящей деятельности.
Этот порядок далеко не отвечал нуждам времени и создавал местным обществам немало затруднений. Очередной князь-владетель нередко оказывался плохим правителем и защитником; самая очередь владения все более запутывалась по мере размножения княжья; отсюда возникали споры и усобицы, подвергавшие страну внутренним и внешним бедствиям. Князьям приходилось улаживать свои раздоры взаимными договорами. Все это, роняя авторитет княжеской власти, побуждало старшие города вмешиваться в княжеские отношения, с которыми не могли справиться сами князья, и в свои отношения к князьям вносить то же начало договора.
Не отрицая державных прав целого княжеского рода, старшие города не признавали их полноты за отдельными родичами и считали себя вправе договариваться с ними, как они договаривались между собою, требовать, чтоб князья садились на их столы с их согласия, “взяв ряд” с ними. Так при отсутствии постоянного закона, которого не умели выработать, случайный и изменчивый договор становился временной скрепой всех отношений, и князей к городам, и между самими князьями. Но по мере того как князья превращались в подвижных земских сторожей, перебивавших друг у друга волости, т.е. волостные кормы, как они поступали некогда, и волостные города все решительнее выступали хозяевами-наемщиками, разборчиво принимавшими или перебивавшими этих сторожей друг у друга.
Город выражал свою волю на вечевой сходке. Как скоро старшие города стали руководителями своих областей, а княжие мужи вытеснили из городского управления их старшину, вече должно было стать на ее место блюстителем городских и областных интересов. Наиболее обычным поводом, собиравшим вече, были замешательства в княжеских делах, когда либо князь обращался за содействием к городу, либо город находил нужным оказать противодействие князю. Потому со смерти Ярослава I веча появляются в летописи все чаще и шумят все громче.
Здесь и нашла себе новое общественное дело городская знать “лучших мужей”, из которой выходила прежняя старшина: потеряв участие в княжеском управлении, она, естественно, становилась во главе городского простонародья, собиравшегося на вече. Так политические отношения XI – XII вв. во многом были возвратом к порядку, действовавшему до основания великого княжества Киевского. Русская земля первоначально сложилась из самостоятельных городовых областей помощью тесного союза двух аристократий, военной и торговой. Когда этот союз земских сил распался, составные части земли стали также возвращаться к прежнему политическому обособлению.
Тогда знать торгового капитала осталась во главе местных миров, а аристократия оружия со своими князьями скользила поверх этих миров, едва поддерживая связь между ними. Борьба этих двух сил и была основным фактом, из которого развивались политические явления при Ярославичах: то была борьба двух прав, княжеского и городового, двух земских порядков, из коих один объединял землю посредством очередного княжеского владения, другой разбивал ее на самостоятельные городовые волости.
При тогдашнем положении обеих соперничавших сил договор, “ряд” оставался единственным мирным выходом из этой борьбы двух порядков, единственным средством поддержания разрушавшихся земских связей. Он не вводил нового порядка взамен обоих боровшихся, а только помогал их восстановлению и примирению.
Так, правительственный совет при князе стал чисто боярским, служилым. Но начало договора, лежавшее в основании отношений князя к своей братии и к старшим городам, оказывало сильное действие и на отношения князя к его вольным слугам. Княжеские споры и распри за старшинство, за очередь владения, давали старшим городам возможность выбирать между соперниками, не выходя из-под власти русского княжеского рода. Точно так же при переходах князей из волости в волость вольные слуги могли переходить от князя к князю, оставаясь на службе у русского княжья.
Как выбор князя городом вел к договору между ними, так и вступление вольного слуги на службу к князю вызывало соглашение между ними, обоюдные обязательства. В княжеских отношениях дружина является наряду с господствующими общественными силами, с которыми приходилось считаться каждому князю, наряду с князьями, высшим духовенством, старшими городами. Садясь на киевский стол, новый великий князь “брал ряд” с братией, дружиной и горожанами. Дружина отца, переходя на службу к сыну, целовала ему крест и при этом переходе иногда решала судьбу княжеского стола вопреки княжеской очереди.
По смерти Святослава Ольговича в 1164 г. черниговский стол по старшинству принадлежал его племяннику Святославу Всеволодовичу. Но дружина покойного князя, именно “передние мужи” его, бояре, хотели посадить его сына Олега на опустевший стол и по думе с княгиней-вдовой и местным епископом поцеловали Спасов образ, поклявшись не посылать за очередным владельцем до приезда Олегова. Последний добровольно уступил потом черниговский стол старшему двоюродному брату. Когда князья целовали крест друг другу, их клятва скреплялась крестоцелованием их бояр.
На княжеских съездах дружина, бояре были необходимыми деятельными участниками совещаний, вступали в прения с князьями; не считалось возможным решить дело соглашением одних князей, без согласия их бояр. Мономах подговаривал великого князя Святополка на поганых. Святополк не возражал, но отдал дело на обсркдение своей дружине. Та, как и Мономахова дрркина, была против похода. Святополк послал сказать двоюродному брату: “Съедемся и подумаем о том с дружиною”.
На съезде Мономах держал сильную речь к своим и братним боярам, стараясь разбить их возражения, и только когда дружина согласилась с ним, великий князь заключил совещание словами: “Я готов, брат, идти с тобою”. Иногда, напротив, князья должны были принимать мнение дружины, отказываясь от своего, с которым она не соглашалась: так поступили даже настойчивый Изяслав Мстиславич с братом в 1151 г., во время борьбы с Юрием Долгоруким, когда против них высказалась дружина всех шести присутствовавших на совещании князей и была поддержана киевлянами и Черными клобуками[12].
Общественное мнение тогдашней Руси давало большую политическую цену боярскому совету и считало его необходимым условием хорошего княжеского управления. Если князь не советовался со своими боярами, если он “думы не любяшеть с мужми своими”, летописец XII в. отмечал это как признак недоброго князя[13]. От свойства советников зависели политические успехи князя, его добрые или враждебные отношения к другим князьям. Среди житейских афоризмов, щедро рассыпанных в известном древнем “Слове” Даниила Заточника и заимствованных из запаса народной наблюдательности, читаем такую политическую притчу: “С мудрым думцею князь высока стола додумается, а с лихим думцею думает и малого стола лишен будет”[14].
Бояре были ближайшими посредниками между князьями: через них последние улаживались в размолвке, разбирали свои взаимные счеты; крестоцелование князей скреплялось присягой их бояр на том, чтобы “между ними добра хотеть, честь их стеречь и не ссорить их друг с другом”. Боярин Давида Ростиславича Василь донес своему князю, что Владимир Мстиславич, князь Волынский, замышляет против своего племянника, великого князя Мстислава. Давид сказал об этом Мстиславу. Приехав в Киев, Владимир уверял, что это неправда.
Мстислав сослался на Давида, который послал Василя уличать провинившегося князя, и началась “тяжа”, суд по форме. Василь явился с двумя приставами, Давидовым тысяцким и другим боярином; представителями обвиняемого на суде были два его боярина, которые спорили с Василем, отрицая взводимое на их князя обвинение; но, по Василе, “вылез послух”, который подтвердил его показание. Мстислав покончил тяжбу одним из видов суда Божия, предложив дяде поцеловать крест на том, что не умышлял лиха на племянника.
Таким общественным значением бояр определялось политическое значение Боярской думы для князя, которое, может быть, никогда в те века не выражалось в виде непременного условия, точно формулированного боярского права, но тем не менее служило основанием отношений между князем и его боярами. Советоваться с боярами было для князя не столько формальной обязанностью, сколько практической необходимостью. Боярин был не столько слуга, сколько правительственный сотрудник князя, ответственный свидетель и участник его политических дум и предприятий.
Князь должен был “являть” ему свою думу; в каждом важном деле предварительное соглашение князя с боярами предполагалось само собою. Бояре считали себя вправе отказать князю в своем содействии, если дело задумано без их ведома, а князя, действовавшего без бояр, общество встречало с недоверием. Князю принадлежал выбор советников; он мог изменять состав своего совета, но не считал возможным остаться совсем без советников, мог разойтись с лицами, но не мог обойтись без учреждения. Черты, которыми характеризовалось политическое значение бояр как советников князя, особенно полно и осязательно выступают в дальнейшем рассказе летописи о тех же князьях Мстиславе и Владимире, между которыми шла описанная выше тяжба.
Несмотря на данную племяннику клятву, Владимир без ведома своих бояр завел сношения с Черными клобуками, поднимая их на Мстислава. Уже после того как варвары обещали свое содействие, Владимир явил боярам “думу свою”. Но дружина сказала ему: “Ты это, князь, сам собою замыслил, так не едем за тобою; мы того не ведали”. Взглянув на свою младшую дружину, на детских, князь отвечал боярам: “Ну, так вот эти будут моими боярами”. Он поехал к клобукам без бояр. Но те встретили его враждебно, сказав ему между прочим: “Ты обманул нас, приехал один, без братии и без мужей своих”. С этими словами они принялись стрелять в князя и перебили его детских.
Мстислав отставил от службы двоих из своей дружины за то, что их холопы украли коней из княжего стада. Злобясь на то, оставленные бояре на походе князей в степь наговорили Давиду Ростиславичу, будто Мстислав хочет схватить его с братом. Ростиславичи поверили клевете и потребовали от Мстислава нового крестоцелования на том, что он не замыслит на них лиха. Мстислав обратился за советом к своей дружине. Та посоветовала ему согласиться на крестоцелование, но с тем, чтобы Ростиславичи выдали ссорщиков. При этом она сказала своему князю: “Ты прав перед Богом и перед людьми; тебе нельзя было того без нас ни замыслить, ни сделать, а мы все ведаем твою истинную любовь ко всей братии”. Значит, бояре поставили себя в послухи, свидетели правоты своего князя в тяжбе его с братией[15].
Князь XII в. часто думает со своей дружиной. Рассказ летописи об этих “думах” дает понять важное политическое значение боярского совета; но его устройство и значение правительственное не раскрываются в этом рассказе с достаточной полнотой. Отношение Боярской думы к князю ясно; но неясно ее отношение к административному механизму, двигателем которого был князь с Боярской думой. Главная причина этого в том, что мы знаем Боярскую думу того времени почти исключительно по летописи, а летопись выводит бояр-советников почти только в походах князя на врагов и в отношениях его к другим князьям.
То были чрезвычайные, хотя и частые случаи, так сказать, дела внешней политики князя. Ход внутреннего управления, течение ежедневных административных дел остаются у летописца в тени, в глубине сцены, на которой разыгрываются описываемые им события. Благодаря этому многое в устройстве и деятельности Боярской думы тех веков остается необъяснимым.
Обозначая состав Думы, летопись XI в. часто говорит, что князь думал со своей “дружиной”. Но под этим неопределенным выражением летописец разумел только верхний слой класса, носившего такое название, “старейшую” или “большую” дружину, “передних” или “лепших мужей”, которые были обычными, постоянными советниками князя. Если князь предпринимал дело, “не поведав мужем своим лепшим думы своея”, летописец, отмечал это как необычное и неправильное явление[16].
В летописном рассказе о заседаниях княжеского совета эти обычные и постоянные советники чаще всего зовутся просто “мужами” или “боярами”. В исключительных случаях, на походе, когда князь спрашивал мнения своей младшей дружины, летописец точно отличает последнюю от старших дружинников, замечая, что была Дума не только с мужами, но и со всей дружиной[17]. По-видимому, боярин уже тогда получал специальное значение советника, постоянного княжего “думцы” или “думника”: один князь XII в., герой “Слова о полку Игореве”, отличал “бояр думающих” от “мужей храборствующих”, от военной дружины, не имевшей места в Думе[18].
Выше было рассказано, как кн. Владимир Мстиславич пригрозил своим несговорчивым боярам возвести в звание бояр своих детских, людей младшей дружины. Может быть, князь и не исполнил своей угрозы, не возвел детских в бояре; но если он грозил этим, то, значит, считал пожалование боярского сана своим княжеским правом. Трудно сказать, чем руководились князья при этом пожаловании, были ли необходимы какие-либо личные или генеалогические качества, чтобы получить это звание.
Очень вероятно, что к концу XII в. на Руси образовался уже круг служилых фамилий, члены которых, достигнув надлежащего возраста, служили боярами при многочисленных княжеских дворах того времени. По летописи известны случаи, впрочем очень редкие, когда даже в важной должности киевского тысяцкого являлись преемственно отец и сын, старший и младший брат. Но в составе дружины, даже в числе бояр, по крайней мере галицких, встречаем людей и неслужилого происхождения, не только из духовного звания, но и “от племени смердья”, по выражению летописца[19].
Правительственный состав Думы доступен изучению не более социального. Трудно сказать, каково было административное положение ее членов, занимали ли все они какие-либо должности вне Думы, или правительственное значение некоторых ограничивалось званием княжеских советников. В старых областях Киевской Руси при княжеских дворах XII и XIII вв. встречаем довольно значительный штат сановников. То были: тысяцкий с сотскими, обыкновенно командовавший полком стольного города, дворский или дворецкий, печатник, стольник, меченоша, мечники, конюший, седельничий, покладник или постельничий, ловчий, ключники и тиуны разных родов, осменик и мытники, диричи, подвойские.
Некоторые из этих должностных лиц были, очевидно, дворцовые слуги невысокого ранга; другие, напротив, входили в состав того, что можно назвать высшим центральным правительством в княжестве того времени. Тысяцкий и дворский принадлежали к “великим боярам” и в рассказе летописцев иногда являются самыми видными и влиятельными сановниками. Волынский летописец XIII в. причисляет к боярам вместе с дворским и стольника, который даже является у него потом в должности дворского, а при кн. Андрее Боголюбском в числе бояр и важным дипломатическим агентом встречаем мечника.
Печатник и меченоша командовали полками, а первый, кроме того, является в одной провинции Галицкой земли с поручением от князей устроить местные дела и успокоить общество. Тиуны у князей, как и у бояр, служили по домашнему хозяйству в городе при дворце и в княжьих селах; принадлежа к штату простых дворовых слуг, они отличались от “мужей” родом службы, не входили в состав ратной дружины, хотя по личным правам Русская Правда ставит некоторых из них, например тиуна конюшего, даже наравне с членами старшей дружины. Но были еще правительственные тиуны, которым князь поручал суд и расправу в городах своего княжества, даже в столице.
Эти городовые судные тиуны были важные сановники с большою властью: киевляне в 1146 г. жаловались на тиунов, поставленных вел. кн. Всеволодом в Киеве и Вышгороде, говоря, что они неправдами своими “погубили” оба города; идя в Киев на великокняжеский стол, князь посылал туда наперед своего тиуна. Если Татищев в своем повествовании о полоцких событиях 1217 г. и о княгине Святохне точно передал административную терминологию исчезнувшей летописи, из которой заимствован этот любопытный рассказ, то в г. Полоцке, как и в Новгороде, кроме тысяцкого был еще посадник. Мало того: рядом с этими сановниками там в числе знатнейших вельмож и “главных советников князя” является ключник, называвшийся иначе казначеем[20].
В Думе князя XII и XIII вв. имели место важнейшие из этих должностных лиц, служивших органами княжеского центрального и дворцового управления. Это можно сказать о дворском, печатнике, стольнике, меченоше, главном мечнике, казначее. Участие тысяцкого в княжеском совете известно по летописи; в смоленских актах 1284 г. боярами-советниками князя являются наместник, соответствовавший полоцкому посаднику, и окольничий, придворный сановник, который становится впервые известен по одной из этих грамот, а в другой, излагающей условия торгового договора с Ригой, рядом с боярами и другими советниками смоленского князя поставлен “таможник ветхий”, по-видимому соответствовавший киевскому осменику[21].
Почти всех этих сановников центральной и дворцовой администрации встречаем позднее и в совете князей Северо-Восточной удельной Руси. Но в Боярской думе на юго-западе XII – XIV вв. была особенность, которая сближала ее с польской и литовской Радой: это – присутствие в ней представителей областной администрации. Из одной статьи Русской Правды видим, что в Думе великого князя Владимира Мономаха, приговорившей ограничить размер роста по долгосрочным займам, присутствовали тысяцкие переяславский и белгородский вместе с киевским. Еще значительнее этот элемент в составе Думы галицко-волынского князя.
Впрочем, состав галицко-волынского совета узнаем по памятникам довольно позднего времени, составленным накануне падения политической самостоятельности княжества. Это две сохранившиеся на латинском языке грамоты последнего галицко-волынского князя Юрия к великим магистрам Немецкого ордена о мире и дружбе. Здесь князь обращается к магистрам со своими “любезными и верными баронами” или “соратниками”. Из семи баронов-советников князя, поименованных в одной из этих грамот, четверо были “палатинами”, т.е. воеводами или наместниками главных городов княжества[22].
Эту особенность можно объяснить характером княжеского хозяйства и связанного с ним княжеского управления в древней Киевской Руси. Там главными средствами княжеской казны были правительственные доходы князя, дани, судебные и другие пошлины. В летописях XII и XIII вв. находим указания на дворцовые княжеские земли, дворы городские и загородные, села, целые волости и даже города, на то, что князья звали “своею жизнью”. Но при тогдашней подвижности князей эти недвижимые дворцовые имущества не были значительны, не могли стать главным основанием княжеского хозяйства.
Свой двор, свою дружину князь содержал преимущественно тем, что он получал, как правитель и военный сторож земли, а не как личный собственник, хозяин. Дворец еще не был таким могущественным центром управления, каким он стал потом в удельных княжествах на Верхневолжском Севере, где дворцовая хозяйственная администрация слилась с центральным управлением, поглотила его и провела резкую административную и хозяйственную грань между дворцовыми и недворцовыми землями, взяв в свое непосредственное распоряжение первые и отдав последние в руки органов областной администрации, наместников и волостелей.
В бродячей правительственной среде старой Киевской Руси не могло образоваться такое резкое разграничение между дворцовым центром и наместничьей провинцией, уездом. Сев на новом столе, князь спешил рассажать по городам и волостям княжества своих мужей и детских, оставляя некоторых при себе для правительственных и дворцовых надобностей. Но общество всех этих больших и малых “посадников” не теряло характера лагеря, рассеявшегося по княжеству на торопливый и кратковременный “покорм” до скорого похода или перемещения в новое княжество.
Советуясь со своими боярами на походе, князь не различал между ними дворцовых сановников и областных управителей; сидя в своем стольном городе, отдыхая между двумя походами, он для решения важного вопроса вместе с сановниками столичного правительства призывал к себе посадников или тысяцких и из пригородов, кого было нужно и можно призвать.
Признаки некоторой устойчивости и сложности управления, следы развития дворцового штата становятся заметны уже с XIII в. преимущественно там, где князья выбивались из очередного порядка владения и делались более оседлыми правителями и хозяевами. Может быть, поэтому старший ключник полоцкого князя стал одним из знатнейших вельмож и главных княжих советников. К числу таких княжеств принадлежало и Галицкое.
В летописи встречаем намеки на зарождавшийся там контроль над областными управителями: в 1241 г. кн. Данил с братом послали печатника расследовать незаконные действия, “исписати грабительства” бояр, расхватавших части Галицкой земли в управление. Галицкий князь располагал такими административными средствами, что мог сосчитать, сколько погибло народа в его княжестве от татар, в 1283 г. прошедших через Галицию, и сосчитать довольно точно, судя по обозначенной летописцем цифре 12 500[23]. Здесь же и дворцовые сановники, дворский и стольник, выступают видными управителями и советниками князя.
Таким образом, в составе Боярской думы в Галицком княжестве XIII и XIV вв. можно различить три административных элемента: это были областные воеводы или наместники, дворцовые сановники и, наконец, органы того, что можно назвать тогдашним центральным или столичным управлением. Сходный состав правительственного совета встречаем и в соседних с Галицией странах, в Польше, Литве и Молдавии. В Литовской раде, как обозначается ее обычный состав в актах XIV – XV вв., преобладали областные управители, воеводы, наместники и старосты, иногда соединявшие с этими должностями и придворные звания.
Среди “жупанов”, составлявших совет молдавского господаря XV в., самым значительным элементом был сложный штат собственно дворцовых сановников[24]. Тот же элемент получает решительное преобладание и в Боярской думе Северной Руси XIV и XV вв. – знак, что не столько иноземное влияние, сколько постепенное изменение княжеского хозяйства и связанного с ним управления действовало на состав Боярской думы в старых княжествах Юго-Западной Руси.
На верхней Волге XIV и XV вв., как и на Пруте и нижнем Дунае тех же веков, склад боярского совета был развитием того, что завязывалось в области среднего Днепра и верхнего Днестра XII в. Уже при дворе Владимира Мономаха, как видим из его “Поучения”, существовали эти “наряды” – ловчий, сокольничий и другие, из которых состоял дворцовый штат московского князя удельного времени.
Памятники XII и XIII вв. дают немного черт для изображения ежедневной деятельности Боярской думы. Летопись обыкновенно ограничивается кратким замечанием, что князь “сдума с мужи своими”, не указывая, сколько советников присутствовало на этих “думах” или заседаниях. По другим памятникам видим, что обычные собрания боярского совета не были многолюдны.
Дума, собранная вел. кн. Владимиром Мономахом в подгородном селе Берестове и постановившая ограничить росты, состояла из шести мужей, один из коих был представителем князя Черниговского Олега. В 1284 г. смоленский князь Федор Ростиславич разбирал спор немца с русским. “А ту были на суде со мною, – замечает князь в своем приговоре, – бояре мои” такие-то; их названо шестеро, в том числе наместник, окольничий и печатник, печатавший грамоту. В том же году смоленское правительство заключило торговый договор с Ригой.
В трактате обозначены имена десяти человек смоленского правительственного совета, его заключивших: то были князь Андрей, родственник отсутствовавшего кн. Федора, наместник, печатник, таможник ветхий, 4 боярина, поименованные без обозначения их должностей, наконец, наместник смоленского владыки и “Андрей поп”, может быть, духовник князя; двоих последних можно назвать экстренными членами совета, присутствовавшими здесь только в особых случаях. В упомянутых выше галицких грамотах XIV в. названы советники князя, по семи в каждой; они не все одни и те же в обеих; одна из них в числе “баронов и соратников” князя ставит и епископа Федора; в обеих значится среди бояр дворский[25].
Когда князь жил дома, совет собирался при нем, по-видимому, ежедневно, рано по утрам. Если Владимир Мономах сам поступал так же, как в “Поучении” советовал поступать своим детям, то обыкновенно, встретив молитвой восход солнца, сходив в церковь, он садился “думать с дружиной” и “оправливал людей”, судил. Преп. Феодосии, по рассказу его древнего жизнеописателя, [как] раз на заре, возвращаясь в Печерский монастырь от великого князя Изяслава, встречал по пути бояр, которые уже ехали к князю. Но князь часто думал со своими мужами и в поле на походе или в стане под осажденным городом.
Поход обыкновенно сопровождался рядом совещаний с боярами; князь не делал шага, не размыслив с дружиною, не поведав мужам думы своей и не спросив их совета[26]. Предметом совещаний, о которых рассказывает летопись, чаще всего служили военные дела и отношения князя к братии, к другим князьям. Как оборонить землю Русскую от поганых, предпринять ли поход в степь или в другую русскую волость против соперника, какою идти дорогой, мириться ли с врагами, как поделиться волостями: все эти вопросы князья решали, “сгадав с мужи своими”.
В присутствии бояр князь творил суд и расправу, по совету с ними заключал договоры с иноземцами, издавал новые законы, делал предсмертные распоряжения о своем княжестве, изменял порядок княжеского преемства; князь Черниговский в 1159 г. советуется с мужами своими и епископом даже о том, как похоронить тело митрополита Константина, выброшенное за город, согласно с завещанием владыки[27].
Летопись иногда с живым драматизмом изображает ход думских совещаний, описывает поднимавшиеся на них прения, передает речи, какие держали бояре к князьям и князья к боярам, излагает возражения, какие вызывал князь со стороны думцев своим предложением. Князь или соглашался с боярами, или же ему “бяшеть нелюбо, оже ему тако молять дружина”, и он поступал по-своему. Рассказ летописи об одном случае такого несогласия вскрывает нравственные побуждения, которым иногда подчинялись политические планы, обсуждавшиеся в Думе.
Кн. Ярослав отнял Луцк у Данила Романовича. Данил в 1227 г. возвратил себе город и взял в плен самого Ярослава. Но незадолго перед тем Данил ездил в Жидичин помолиться Св. Николе. Там был и Ярослав, звавший Данила к себе в Луцк. Бояре Данила советовали ему воспользоваться случаем, схватить Ярослава и взять Луцк. Данил не согласился, сказав: “Не могу – я пришел помолиться Св. Николе”.
Иногда совет разделялся, и высказывались различные мнения; князь выслушивал обе стороны и решал вопрос, присоединяясь к одной из них. Ход дела осложнялся еще влиянием или прямым вмешательством других политических сил, с которыми должны были считаться князь и его дружина, – городского веча, духовенства, союзных или служилых инородцев Черных клобуков, вожди которых в походах также иногда приглашались на совет вместе с боярами. В особо важных случаях, как мы видели, присутствовал в боярском совете местный епископ или его наместник.
Раз, когда в Киеве не было митрополита, городское духовенство вмешалось в политическое дело и склонило князя на свою сторону. В 1127 г. кн. Всеволод выгнал из Чернигова дядю своего Ярослава. Великий князь Киевский Мстислав, поклявшийся Ярославу посадить его в Чернигове, стал собираться в поход на обидчика. Всеволод начал умаливать Мстислава отложить поход, подговаривал и подкупал его бояр, упрашивая их действовать за него перед великим князем.
Ярослав явился к Мстиславу и напомнил ему о крестном целовании. Игумен одного киевского монастыря, всеми уважаемый, никому не давал слова молвить в пользу похода, не позволял и Мстиславу идти на Всеволода, говоря: “Меньше греха нарушить крестное целование, чем лить кровь христианскую”. Он созвал “весь собор иерейский”, который сказал князю: “Мирись! берем на себя твой грех”. Мстислав послушался собора и плакался об этом всю свою жизнь, прибавляет летописец[28].
Вообще в деятельности боярского совета, как изображает его летопись XII в., мало порядка, совсем незаметно канцелярских формальностей, зато много шума, говора, движения. Если сказанные в Думе княжие и боярские речи хотя несколько похожи были на то, как их передала летопись, то можно почувствовать, как откровенно любили высказываться князья и их бояре, как они привыкали к устному слову и гласному обсуждению дел, какие были охотники и мастера поговорить.
Но можно заметить также, что эта шумная и говорливая деятельность была довольно поверхностна, шла за текущими делами, не направляя их, обращалась к случайным вопросам и интересам, всплывавшим на поверхность жизни, не касалась существовавшего порядка, с трудом его поддерживая. В этом отношении она была резкой противоположностью деятельности боярского совета на удельном Севере, тихой, молчаливой и кропотливой, какою является она в памятниках XIV и XV вв.
Такой характер Боярской думы в Киевской Руси XII в. был отражением той подвижности, слабости связей с местными обществами, какой отличалась жизнь тогдашних князей и их дружин. Только с половины XII в., по мере того как падала очередь в княжеском владении и росла среди князей мысль о “моем”, о своей волости, замеченная певцом “Слова о полку Игореве”, и в служилом классе становятся заметны признаки большей оседлости. Боярское землевладение делает некоторые успехи; боярство становится менее бродячим. Тот же очередной порядок княжеского владения, который производил эту бродячесть, содействовал и скоплению дружин в некоторых пунктах.
Этот порядок приучал бояр менять волости, как меняли их князья, менять и князей, как меняли их волости. Когда соперник сгонял князя с лучшего стола на худший, дружине изгнанника выгоднее было остаться в прежней волости; когда князь переходил из худшей волости в лучшую, его слугам лучше было остаться при прежнем князе. Когда князь добирался, наконец, до вершины лествицы старшинства, до стола киевского, выгоды места побуждали его дружину здесь осесться. Новый великий князь волей-неволей должен был принимать в состав своей дружины оставшихся в Киеве слуг своих предшественников.
Святополк Изяславич, став великим князем, привел из Турова в Киев свою дружину. Летописец осуждает его за то, что он сначала не хотел думать “с большей дружиной” отца своего и дяди, советовался только со своими старыми туровскими боярами. Значит, эти последние вошли в ряды боярства, осаживавшегося в Киеве в продолжение 40 лет, при великих князьях Изяславе и Всеволоде[29]. Так к Киеву шел постоянный прибой, который наносил на поверхность тамошнего общества один дружинный слой за другим. Это делало Киевскую область одною из наиболее дружинных по составу населения, если только не самой дружинной.
Враждебные смены князей должны были противодействовать такому скоплению служилых людей в крае, заставляя часть туземной дружины убегать оттуда вслед за прогнанным князем. Но на киевском столе в продолжение 70 лет, со смерти Святослава Ярославича до смерти Всеволода Ольговича в 1146 г., не было насильственных смен. Притом большая оседлость служилых людей вела к более успешному развитию частного служилого землевладения, которое в свою очередь становилось новой связью, прикреплявшей землевладельцев к краю.
Рассказ летописи о движении Изяслава к Киеву на дядю Юрия в 1150 г. вскрывает все эти условия, и помогавшие, и мешавшие дружине усаживаться в Киевской земле. С Изяславом шло много киевской дружины, которая бежала с ним, когда Юрий выгнал его из Киева, и теперь возвращалась на покинутые места. В Думе на походе Изяслав говорил ей: “Вы из Русской (Киевской) земли ушли за мною, потеряв свои села и жизни (движимое имущество), да и я не могу отказаться от своей дедины и отчины; либо голову свою сложу, либо добуду свою отчину и всю вашу жизнь”. Когда Изяслав приблизился к Тетереву, к нему пришло “многое множество” дружины, которая “сидела” по этой реке, имела здесь свою “жизнь” и села[30].
Из этого рассказа видим, как служилые люди гнездами усаживались в Киевской земле и как княжеские усобицы разоряли эти гнезда. У летописца находим другой намек на то же скопление служилых сил в Киевской земле XII в.: в 1136 г. он говорит о “боярах киевских”. Это не какие-либо особые земские бояре, а те же княжие мужи, составлявшие местный осадок, какой отлагался от дружины среди княжеского круговорота. Так складывалось в Киеве боярство, которое привыкло менять князей, чтобы не покидать своей волости, как другие меняли тогда волости, чтобы не покидать своих князей.
По мере того как разгорались усобицы и линии княжеского рода обособлялись, замыкаясь по своим волостям, их старшие стольные города становились также пунктами, где осаживались служилые силы. С конца XII в. летопись говорит о боярах “владимирских” на Волыни и “галицких”, а “Слово о полку Игореве” поет об удалых “черниговских былях”, или боярах, которые “без щитов с засапожными ножами одним кликом побеждают полки, звоня в прадеднюю славу”; оно перечисляет даже шесть славных в то время фамилий этого черниговского быльства[31].
Галицкое княжество принадлежало к числу тех русских окраин, которые рано выбились из круга областей, где действовал очередной порядок княжеского владения, стали отрезанными ломтями в семье русских княжеств. Там боярство сложилось в многочисленный и могущественный класс, который успешно соперничал с князем и не раз решительно торжествовал над ним. Там боярин на пиру плескал вином в лицо князю, из чванства ездил во дворец к князю запросто в одной рубашке и даже однажды попытался “вокняжиться”, посидеть на галицком столе.
Но трудно сказать, как это преобладание боярства отражалось на политическом авторитете и устройстве галицкой Боярской думы. Значение этого класса в Галицкой земле вскрывается среди борьбы с князем, а в борьбе трудно отличить случайность от нормы, факт от права, потому что право перестает действовать, а факт иногда принимает наружность права. Можно заметить, что боярство стремилось там поставить князя в такое положение, чтобы он только княжил, а не правил, отдав действительное управление страной в руки бояр. “Бояре галицвие, – замечает летописец, – Данила князем собе называху, а саме всю землю держаху”.
Они отменяли княжеское завещание, скрепленное их же крестоцелованием, призывали и прогоняли князей, вешали их, разбирали по рукам землю в управление, раздавали своим сторонникам волости и доходные казенные статьи, не спросясь у князя. Но трудно разобрать, где во всем этом кончалось право и начинался захват, крамола; по крайней мере ни князь, ни бояре не считали всего этого признанным, бесспорным боярским правом. В смутных обстоятельствах, когда внутри действовала боярская крамола, а извне грозили венгры и поляки, приближенные “великие” бояре советовали княжившему в Галиче Мстиславу Удалому отдать Галич вместе с рукой дочери венгерскому королевичу, чтобы этим сдержать короля и прекратить смуту.
Они говорили Мстиславу: “Сам ты не можешь держать Галича, а бояре не хотят тебя”. Значит, при других обстоятельствах, когда бы князь мог держать Галич сам, обходясь без содействия недовольных бояр, их недовольство не было бы для него достаточным побуждением отказываться от власти. По-видимому, все зависело от изменчивого перевеса сил. Бояре, которые при случае обращались со своим князем так нахально, в другое время падали ему в ноги, прося милости и каясь: “Согрешили мы, приняв чужого князя”[32].
Самое основание политической силы боярства обозначается в летописи неясно. Класс вовсе не действовал дружно в одном направлении, делился на партии. Он стремился стать стеной между князем и народом, “простою чадью”; но народ склонялся более на сторону князя, видя в нем своего “держателя, Богом ему данного”. Незаметно также, чтобы бояре были сильны землевладением. Господствующим их интересом и средством влияния было управление. Они хлопотали о том, чтобы “держать всю землю”, чтобы новый князь раздавал им правительственные должности, города и волости для “корма”, отдавал им “весь наряд” земский.
Вероятно, как областные управители они имели при себе “свои” полки, с которыми восставали против князей[33]. Значит, они боролись с князем, не будучи представителями интересов народа, и хотели править народом, не держа в руках нитей народного труда. В этом отношении боярство Галича резко отличалось от знати другого аристократического города древней Руси, Новгорода Великого. Вообще господство галицкого боярства, как его изображает летопись XII и XIII вв., производит впечатление боярской анархии, которой не удалось превратиться в прочный аристократический порядок. Потому, может быть, это господство не отразилось заметно на галицкой Боярской думе.
Она могла быть многочисленнее обычного боярского совета киевских князей, и могли быть точнее определены ее состав и отношения к другим органам управления; но был ли определеннее и выше ее политический авторитет перед лицом князя, этого не видно из летописи. Последняя даже сравнительно редко упоминает о Думе галицкого князя с боярами. В соседнем Волынском княжестве, очень близком к Галицкому по своему строю и историческим связям, Боярская дума является с таким же политическим значением, какое она имела в других княжествах Киевской Руси: и там князь многое делал без совета бояр, также иногда слушался больше “молодых бояр”, чем старых, и также не всегда принимал мнение своих советников[34].
Итак, Боярскую думу в Киевской Руси XI – XIII вв. надобно отличать от двух других правительственных форм, в которых проявлялась тогда политическая деятельность разных классов общества, от совещания князя со всей дружиной и от городского веча, на котором иногда также появлялся князь со своей дружиной. Боярская дума была третьей формой, отличавшейся от двух других тем, что она была учреждением постоянным, действовавшим ежедневно. В обычном своем составе она была односословным советом, состоявшим из людей верхнего дружинного слоя, из бояр.
Но в особых случаях в нее приглашались представители духовенства, местный владыка и даже священники. Всего труднее определить в Думе то, чего не определяли сами действовавшие в ней лица, – ее политический авторитет. В ней обсуждались дела законодательного свойства; она была также высшим судебным местом. Имела ли она обязательный для князя и решающий голос или была только совещательным собранием, к которому князь обращался за справкой, когда хотел, оставляя за собой решающее слово? Ответ на этот вопрос легче почувствовать, чем формулировать. Думаем, что не может быть речи ни о совещательном, ни об обязательном голосе.
В отношениях между князем и боярами открывается совсем иной порядок понятий и побуждений; прежде всего надобно различать обязательность для князя самого совещания с боярами и обязательность для него мнения советников. Припомним политический характер обеих сторон, как он обнаруживался в большинстве князей и бояр XI и XII вв. Весь княжеский род владел всей Русской землей по известному порядку; но каждый князь был лишь временным “держателем” той или другой волости.
Точно так же дружинники были постоянными сотрудниками и слугами всего русского княжья; но отдельные лица обеих сторон связывались друг с другом только временным личным уговором. Этим уговором определялись обоюдные права и обязанности: боярин обязывался помогать князю в его предприятиях, за что князь платил ему жалованье или давал доходную должность при дворе либо в областном управлении.
Но “сиденье в Думе о делах” едва ли могло входить в условия этого уговора: оно не сопровождалось прямыми осязательными выгодами для бояр, а дальновидное стремление посредством законодательства перестроить порядок в волости, согласно со своими интересами, едва ли можно предполагать в людях, которые были временными дельцами в волости и выгоды которых были уже хорошо обеспечены общим порядком, действовавшим тогда на Руси.
Но если обычай совещаться с боярами не мог считаться правом последних, то нарушение его создавало важные неудобства для обеих сторон. Общество не доверяло князю, который действовал без соглашения с боярами; не думая с ними, князь мог задумать дело, которому они не могли или не хотели содействовать. Значит, совещание с боярами было не политическим правом бояр или обязанностью князя, а практическим удобством для обеих сторон, не условием взаимного уговора, а средством его исполнения.
Таким же образом определялось отношение князя к мнению советников. Прежде всего князь иногда “являл свою думу” боярам только к сведению: хозяин должен был наперед дать знать своим наемным сотрудникам, какое дело будут они делать. Трудное или важное дело нужно было обсудить сообща, чтобы уговориться, как лучше его сделать. Князь или принимал мнение советников, или отвергал его и объявлял свое. Разногласие разрешалось не общим обязательным правилом, а соображением обстоятельств минуты и обоюдных интересов.
Собираясь в поход, великий князь спрашивал киевлян на вече, могут ли они идти за ним. Если они отвечали, что не могут, то князь или отлагал поход, или шел с одной своей дружиной, когда надеялся справиться с врагом без киевского полка. В том и другом случае он оставался “держателем” Киева. Но бояре были не простые граждане, а наемные сотрудники князя; отказывая князю в своем содействии, они разрывали свой уговор с ним. В случае столкновения мнений обе стороны соображали, стоит ли дело того, чтобы из-за него разрывать взаимные связи и расходиться.
Так разногласие решалось не обязательностью мнений одной стороны для другой, а возможностью навязать свое мнение противной стороне. Из совокупности этих условий вытекала для князя и практическая необходимость совещаться с боярами, и возможность не принять их мнение в ином случае. Смешивать политическую обязательность с практической необходимостью – значит рисковать утратить самое понятие о праве. Многое, что часто обходят, не перестает быть обязательным; наоборот, многое, без чего обойтись нельзя, не считается обязательным и никогда не будет считаться, хотя всегда останется необходимым.
То и другое – отношения совсем различных порядков, из которых каждый имеет свою историю, и, прилагая к одному из них терминологию другого, мы только затрудним себе понимание обоих. Обязательность – понятие из области права, а необходимость – простой факт. Где действует постоянное обязательное право, там не остается места для личного уговора. Совещания князя с боярами было возобновлением их личного уговора в каждом отдельном случае, практическим приложением его к обстоятельствам минуты.
[1] В перечнях русских послов, заключавших договоры с греками в X в., решительно преобладают скандинавские имена. В “Слове о смирении”, одном из древних слов на св. Четыредесятницу сохранивших признаки принадлежности первым временам христианства на Руси, проповедник представляет современного ему русского боярина непременно человеком одного племени с киевскими мучениками-варягами.
“Не хвались родом, благородный, – поучает он, – не говори: отец у меня боярин, а мученики Христовы братья мне”. Это намек на варягов-христиан, отца с сыном, пострадавших от киевских язычников при кн. Владимире в 983 г., и ничего другого значить не может: в XI в. на Руси было распространено предание о мучениках-варягах, и русская служилая знать любила хвалиться племенным родством с ними, т.е. была в большинстве скандинавского происхождения или, по крайней мере, сама так думала. См. об этих словах в прибавлениях к твор. св. отцов, ч. XVII, кн. 1, стр. 34, и Опис. слав, рукоп. Синод. Библ., отд. 2, прибавление, стр. 89.
[2] Никон I, 104, Лавр. 121, 256, 211, 361, 129 Ипат (по изд. Археогр. Ком. 1871) стр. 604.
[3] В переводных произведениях XI – XII вв. термином боярин передаются греческие или латинские слова, означающие начальника, правителя, члена государственного совета (άρχων, praefectus, senator); боярство – сенат и правительственная должность вообще. См. эти слова в Словаре Востокова, Ср. Калачова, О значении Кормчей, с. 61.
[4] Лаврент. 222. Ипат. 160, 288 и 290.
[5] Ипат. 231, 527 и 198: тысяцкий Путята, брат упомянутого выше Яна Вышатича, является, по летописи, в числе “мужей”, бояр кн. Святополка. См. там же стр. 180 и 186 в известном законе Мономаха о ростах, занесенном в Русскую Правду, тысяцкие названы “дружиной” князя. О сотских см. Ипат. 231 и 509. Излагаемые здесь соображения не относятся к Новгороду Великому, где с XII в. дела шли иным путем, как увидим далее в VIII главе.
[6] Слова г. Иловайского в его Истории России, ч. 2, стр. 301. Ипат. 229 и след.
[7] См., например, по Ипатьевскому списку летописи рассказ о борьбе Изяслава с Юрием Долгоруким под г. 1151, стр. 592: “Вячеслав же и Изяслав и Ростислав, съезвавше братию свою и почаша думати… Дружина же Вячеславля и Изяславля и Ростиславля и всих князей устягивахуть от того и кияне, наипаче же Чернии Клобуци… Вячеслав же, Изяслав и Ростислав, послушавши дружины своея и киян и Черных Клобуков”…
[8] Ипат. 243 и 246. Лавр. 300 и 212.
[9] Ипат. 442. Воскрес в Поли. Собр. летописей VII, 117. Никон. II, 311. Точно также Мстислав, получив Волынское княжество по завещанию от брата своего Владимира Васильковича в 1287 г., приехал в г. Владимир, созвал бояр и горожан, даже немцев, и велел прочитать завещание умиравшего тогда брата. Когда все от мала до велика выслушали грамоту, епископ благословил Мстислава на княжение. Это не совещание земских людей с боярами и даже не городское правительственное вече в присутствии бояр и князя, а простое оповещение обывателей о распоряжении умиравшего князя, сделанном без их участия. Ипат. 596.
[10] Ипат. 326, 360, 363, 365 и 375.
[11] Лаврент. 350.
[12] Ипат. 365, 357, 278, 191 (ср. Лаврент. 267), 295 и 368.
[13] Там же 444
[14] В том же “Слове”: “Князь не сам впадает во многие вещи злые, но думцы вводят”; “умных дума добра, тех бо и полцы крепцы и гради тверды” и т.п. Ср. Описан, слав, рукоп. Моск. Синод, библ., отд. 2, прибавление стр. 88.
[15] Ипат 278. О Мстиславе и Владимире там же под годами 1169 и 1170, стр. 366-371.
[16] Ипат. 357; дружина в Думе – передние мужи; 250: “съзва дружину свою старейшюю и яви им”, 416. Св. Лаврент. 211 и 361.
[17] Ипат. 252 и 266: Изяслав с братией “съзваша бояры свое и всю дружину свою и нача думати с ними”.
[18] Погодина, О наследственности древних санов, в Архиве ист.-юр. сведений, Калачова, кн. 1, отд. 1, стр. 78 и 79. Ср. Соловьева, Ист. Росс. III, 15 по 4 изд. Ипат. 508 и 525.
[19] Ипат. 434.
[20] Ипат. 518, 525, 529, 530, 230, 388, 389, 526, 274, 326, 365. 229. Лаврент. 413 и 433. Русская Правда, по изд. Калачова, II, 10 и 11. О значении осменика в Киеве XV и XVI вв. см. Акт. Зап. Росс. I, №№ 120 и 170, и Михалона Литвина Отрывки в Архиве ист.-юр. сведений, Калачова, И, отд. V, стр. 67. Татищ. III, 403-409. Никон. II, 207.
[21] Русско-Ливонск. акты, № 37. Собр. гос. грам. и договоров, II, № 3: “таможник ветхий”, вероятно, был главный таможник, староста таможенный, как “конюх старый” Русской Правды был тиун или староста конюший. Ср. г. Любавского, Литовско-русский сейм, стр. 157.
[22] Это были палатины: бельзский Михаль Елезарович, перемышльский Грицко Косачович, львовский Бориско Кракула и лупкий Ходор Отек. Обе грамоты, писанные в 1334 и 1335 г., см. у Карамзина, IV, примеч. 276.
[23] Ипат. 526 и 589.
[24] Это были: великий дворник (главный дворецкий), вестиар (казначей), стольник, чашник или пахарник, комис (конюший), постельник. Эти придворные являются в молдавских актах советниками господарей рядом с спатаром (чеменошей), логофетом (печатником), областными старостами и другими жупанами или боярами. См. Калужняцкою, Documenta moldawskie i multanskie z archivum miasta Lwowa, 1878. We Lwowie. Г. Любовского, Литовско-русский сейм, стр. 25, 54, 320, 323 и cл.
[25] Judex curiae nostrae, как называет его князь в грамотах. В латинском описании молдовалахского двора, составленном в XVII в., judex curiae – великий дворник. Калужняцкого, Documents, 33. Хотя количество советников в каждом заседании, по-видимому, не имело значения, однако намеренного подбора их князем не одобряли в обществе. Намек на это можно видеть в порицании летописцем великого князя Всеволода за то, что он под старость “нача любити смысл уных, совет творя с ними” и пренебрегая старшей дружиной, если только под “юными” разумеются младшие бояре, а не младшая дружина. Лаврент. 209. См. другое объяснение этого места у Соловьева, II, 33.
[26] Ипат. 347, 351, 461, 284, и ел., 335, 615, 326. Лаврент. 2212, 238 и 242.
[27] Ипат. 379. 412, 251, 422, 430, 459, 236. 442. Лаврент. 331, Никон. II, 311. Впрочем, судя по рассказу летописи о том, как в 1289 г. волынский князь наложил “ловчее” на жителей Бреста за крамолу, молено подумать, что князь считал себя вправе вводить новые налоги, не советуясь о том с боярами. Князь только спросил бояр, есть ли ловчий в Бресте; получив ответ, что его не бывало от века, он продиктовал своему писцу уставную грамоту о новом налоге, указывавшую, сколько должны были платить обыватели крамольного города. Ипат. 613.
[28] Ипат. 286. 383, 430, 326, 461. 266, 501, 210. Лаврент. 211, 282. Ср. Поли. собр. Русск. Лет. VII, 27.
[29] Один из этих киевских бояр Ян преемственно служил в Киеве великим князьям Святославу, Всеволоду и Святополку; брат его Путята служил там же Святополку, по смерти его в 1113 г. держал сторону черниговских Святославичей, за которыми была очередь княжить в Киеве, а отец обоих уже при Ярославле в 1043 г. является киевским воеводой. Лаврент. 211. Соловьев, II, 36 и 85.
Ипат. 284 и 286.
[30] Ипат. 284 и 286
[31] Там же 214, 446, 480, 486 и др.
[32] Ипат. 525, 442, 500 и 518.
[33] Там же 517, 514, 592, 444 и 490.
[34] Ипат. 611. 501, 495 и cл.
